несравненно глубже любой яви, и поэтому обязательно в любом случае оста-
ется немного отходов, "остатков материала", которые не входят в явь то-
го, что снилось, а переливаются через край и приклеиваются к яви како-
го-нибудь третьего лица, сталкивающегося из-за этого с большими неприят-
ностями и неожиданностями. Этот третий, как правило, оказывается в более
сложном положении, чем двое первых, его свобода воли вдвое больше огра-
ничена подсознанием, чем у тех двоих, так как излишки энергии и материа-
ла, которые перетекают в их снах, поочередно переливаются в духовную
жизнь третьего, и он из-за этого становится как бы двуполым существом,
которое ориентируется то на одного, то на другого спящего.
Масуди убежден, что Аверкие Скила страдал такой ограниченностью воли
и боролся не на жизнь, а на смерть с еще двумя, тоже видящими сны, имена
которых Масуди приводит. Это хозяин Аверкия - Аврам Бранкович, и некий
Коэн ?, которого Аверкие Скила вообще не знал. Как бы то ни было, сам
Скила мог, подобно музыкальному инструменту с низким голосом и самыми
толстыми струнами, встроить лишь костяк мелодии, лишь основное звучание
своей жизни, в самых грубых чертах. Все остальное ускользало от него,
оно было доступно не ему, а другим, и его можно было измерить только их
мерой. Самые мучительные его вопли и самые высшие взлеты находились на
каком-то таком уровне, где другие выдерживают не мучась, на середине
своих возможностей.
Согласно той версии событий, которую предлагает Масуди, Аверкие Ски-
ла, собирая свою коллекцию сабельных ударов, исходил вовсе не из профес-
сиональных и военных интересов, не из желания совершенствовать и изучать
искусство сабельного боя, а из отчаянной надежды найти тот самый прием,
который поможет ему спастись из заколдованного круга, в котором он топ-
тался в ожидании того, когда его мучители окажутся в пределах досягае-
мости сабли. В последние годы он возлагал огромные и непонятные надежды
на то, что все решится с помощью одного боевого приема, который, как он
утверждал, находился под знаком Овна. Иногда Аверкие Скила просыпался с
глазами, полными высохших слез, которые, если их потереть, распадались и
крошились под пальцами, как кусочки разбитого стекла или как песок, и по
этим остаткам копт мог распознавать - чужие это слезы или его собствен-
ные. Тем не менее в венецианском издании "Лучшие подписи саблей" послед-
няя диаграмма показывает Аверкия Скилу в клетке из обозначенных пункти-
ром траекторий движения его оружия, причем одно особенное, извилистое
движение саблей под знаком Овна на этом чертеже представляет собой как
бы проход, который позволяет выбраться из этой клетки или сети. На диаг-
рамме Аверкие Скила изображен покидающим клетку своего опасного мас-
терства через отверстие, проделанное необычным, змеящимся движением, и
выходящим через него на свободу, как через щель приоткрывшейся двери.
Через эту прорезь он выходит как из раны, будто рождаясь из своего
звездного заточения для мира и новой жизни. А внутри его косноязычного
рта радостно смеется другой рот.
СТОЛПНИК (БРАНКОВИЧ ГРГУР) (1676 - 1701) - само слово "столпник"
обозначает в восточном христианстве отшельника, принявшего обет провести
жизнь в молитве на верху башни (столпа). Что же касается Гргура Бранко-
вича, то его называют Столпником по совершенно особой причине. Гргур
Бранкович был сотником из семейства эрдельских Бранковичей, старшим сы-
ном военачальника XVII века, находившегося на дипломатической службе,
Аврама Бранковича ?. Он пережил своего отца всего на двенадцать лет. Про
него известно, что он был пятнистым, как леопард, и всегда побеждал в
ночных боях. У него была драгоценная сабля, изготовленная из семидесяти
металлических пластин, которые были выкованы после того, как кузнец де-
вять раз подряд прочитал "Отче наш". Прозвище Столпник он никогда не
слышал, потому что получил его после смерти, а точнее, после того, как
был замучен в турецком плену. Пушечных дел мастер Хасан Агрибирди-млад-
ший описал его гибель, и народ о ней сложил песню, а сам Гргур Бранкович
благодаря прозвищу встал в один ряд со святыми отшельниками христи-
анства. Говорят, что погиб он так: вместе с несколькими всадниками Бран-
кович случайно налетел вблизи Дуная на турецкий отряд. Турки только что
подъехали к берегу и, сидя в седлах, прямо с лошадей мочились в реку.
Заметив их, Бранкович обратился в бегство. Командир турецкого отряда
увидел его, но не прервал своего дела и, только полностью опорожнившись
и стряхнув последние капли, погнался за Бранковичем и взял его в плен.
Под звуки ударов копьями по барабану связанного Бранковича привели в ту-
рецкий лагерь. Турки водрузили пленного на верхушку греческой колонны, и
три лучника получили приказ пускать в него стрелу за стрелой. Перед тем
как начать, ему пообещали, что, если он останется живым после пятой
стрелы, ему подарят жизнь и еще лук со стрелами, чтобы стрелять сверху в
тех троих, которые сейчас в него целятся. Тогда он попросил не выпускать
по две стрелы одновременно, потому что "должен считать выстрелы, а не
боль". Итак, те трое стали его обстреливать, а он считал. Первая
вонзилась над застежкой ремня, вошла в живот и пробудила там всю
боль, которая накапливалась в течение жизни. Вторую стрелу ему удалось
схватить рукой, третья пробила ухо и осталась висеть в мочке, как
серьга, а он считал. Четвертая просвистела мимо, пятая ударилась об ко-
лено, соскользнула и пробила другую ногу, а он считал; шестая опять про-
летела мимо, девятая пригвоздила его ладонь к бедру, а он считал; один-
надцатая разворотила ему локоть, двенадцатая вонзилась в пах, а он счи-
тал. Досчитал до семнадцати и тогда упал с колонны мертвым. На этом мес-
те вырос дикий виноград - его никогда не продают и не покупают, это счи-
тается грехом.
Д-р СУК ИСАЙЛО (15.Ш.1930 - 2.Х.1982) - археолог, арабист, профессор
университета в Нови-Саде, проснулся апрельским утром 1982 года - с воло-
сами под подушкой и легкой болью во рту. Ему мешало что-то твердое и
зубчатое. Он засунул в рот два пальца, как будто полез в карман за рас-
ческой, и вынул изо рта ключ. Маленький ключ с золотой головкой. Челове-
ческие мысли и сны имеют свои ороговевшие, непроницаемые внешние оболоч-
ки, которые, как кожура, защищают мягкую сердцевину от повреждений,- так
думал д-р Сук, лежа в постели и глядя на ключ. Вместе с тем мысли при
соприкосновении со словами точно так же быстро гаснут, как слова при
соприкосновении с мыслями. Нам остается только то, что сможет пережить
это взаимное убийство. Короче говоря, д-р Сук хлопал глазами, мохнатыми,
как мошонка, и ничего не мог понять. Главным образом его удивляло не то,
откуда у него во рту ключ, Что только человек не сует в свой единствен-
ный рот за всю жизнь (будь рот не один, может, мы были бы более разбор-
чивы)! Как-то недавно, после пьянки, он вытащил из собственной глотки
целую свиную голову, причем в наморднике. Его удивляло другое. По его
оценке, ключу этому было не менее тысячи лет, а заключения профессора
Сука в области археологии обычно принимались безоговорочно. Научный ав-
торитет профессора Сука был непререкаемым. Он сунул ключик в карман брюк
и принялся грызть ус. Стоило ему утром погрызть ус, как в его памяти
сразу всплывало, что он накануне ел на ужин. Например, сейчас он сразу
же вспомнил, что это были тушеные овощи и печенка с луком. Правда, усы
при этом иногда вдруг начинали пахнуть, например, устрицами с лимоном
или еще чем-нибудь таким, что д-р Сук никогда бы в рот не взял. Тогда
д-р Исайло попытался восстановить в памяти, с кем он накануне в постели
обменивался впечатлениями об ужине. Вот так этим утром он добрался до
Джельсомины Мохоровичич. У нее всегда семь пятниц на неделе, улыбка из-
рядно приправлена специями, глаза немного косят, так что когда она мор-
гает, веки давят ей на нос. Ручки у нее ленивые и такие теплые, их можно
сварить яйцо, а волосы шелковые, и доктор Сук завязывает ими новогодние
подарки, и женщины всегда узнают их, даже когда они отрезаны.
С такими мыслями, начисто выбрив уши и заострив взгляд, доктор Сук
готовился выйти из дому. В настоящий момент он находился в столице, где
всегда наведывался в родительский дом. Здесь тридцать лет назад профес-
сор Сук начал свои исследования, которые уводили его все дальше и дальше
от этого дома, и он невольно чувствовал, что путь его закончится далеко,
не здесь, в каком-то краю, где стоят холмы, поросшие соснами, напоминаю-
щие разломанный хлеб с черной коркой. И все же его археологические исс-
ледования и открытия в области арабистики, и особенно труды о хазарах,
древнем народе, который давно исчез с арены мировых событий, оставив ис-
тории изречение, что "и у души есть скелет и этот скелет - воспомина-
ния", по-прежнему оставались связаны с этим домом. Дом когда-то принад-
лежал его левоногой бабке, в которую и он родился левшой. Сейчас здесь в
доме его матери, госпожи Анастасии Сук, на почетных местах расставлены
книги д-ра Сука, переплетенные в мех от старых шуб, они пахнут смороди-
ной, и читают их с помощью особых очков, которыми госпожа Анастасия
пользуется только в торжественных случаях. Пестрая, как форель, госпожа
Анастасия носила свое имя во рту, как монетку, которая мешает, и ни разу
за всю жизнь на него не откликнулась и не произнесла его вслух. У нее
были прекрасные голубые глаза, как у гусыни, и сын регулярно заставал ее
с какой-нибудь из своих книг на коленях и с кусочком чьего-нибудь имени
(как правило - отцовского), который, выплюнутый, лежал у нее на губе и
был немного испачкан кровью. Годы, густые, как каша, и непроходимые, че-
рез которые доктор Сук пробирался в последние десятилетия, собирая ар-
хивные выписки, фотографии старых монет и осколки кувшинов от соли, для
того чтобы строить из них столп истины, в последнее время все яснее и
яснее давали ему понять, что мать приближается к нему из огромной дали и
возвращается в жизнь. Она возвращалась через его старость и через его
морщины - все больше и больше, по мере того как он делался более зрелым,
- вытесняя с его лица и тела те особенности, которые а себе следы его
умершего отца. Он на глазах превращался все больше и больше из него в
нее, а теперь, когда он был вынужден жить один и заниматься домашними,
женскими, делами, в его руках оставалось все меньше отцовской ловкости,
и все чаще в медлительности и неуклюжести собственных пальцев он узнавал
движения матери. Его визиты в родительский дом, редкие и обычно связан-
ные с днями рождений (именно таким был и сегодняшний), тоже начали при-
обретать совершенно новые черты. Вот и теперь мать встречает его в две-
рях, целует в голову, ведет в угол, где раньше стоял высокий детский
стул, а теперь кресло, привязанное, как поросенок, к дверной ручке.
- Сашенька, ты всегда был так невнимателен ко мне, - говорит она сы-
ну, - самые прекрасные и самые счастливые часы моей жизни были связаны с
такими ужасными трудностями, что я еще до сих пор их помню. А помню их,
а значит, помню и тебя, но не как счастье, а как радостные усилия, кото-
рые почти непереносимы. Почему же так невероятно, до изнеможения трудно
быть счастливой? Но все это давно прошло, как дым. Я смирилась с тех
пор, как перестала быть счастливой. И все же, смотри, есть еще кто-то,
кто меня любит, кто меня помнит! - И она вынесла связку его писем, напи-
санных ей. - Представляешь, Саша, от профессора Сука!
Мать перевязала эти письма волосами Джельсомины Мохоровичич и теперь
целует их и читает ему вслух с выражением триумфа, как под звуки военных
маршей, и только что не забывает попрощаться с ним, когда он отправляет-
ся спать к себе в гостиницу. Иногда она быстро целует его на прощание,
