зались ему усталыми. Он стал игуменом монастыря Полихрона, о котором по-
том на протяжении веков не было известно ничего, кроме того, что постро-
ен он на стыке трех времен - арабского, греческого и еврейского, чему и
обязан своим именем.
Мефодий Солунский
(фреска IX в.)
В 863 году Мефодий вернулся к славянам. Нужно было создать славянскую
школу, которая была бы под греческим влиянием, с учениками, славянской
письменностью и книгами, переведенными с греческого на славянский. И он
и его брат Константин с детства знали, что птицы в Солуне и птицы в Аф-
рике говорят на разных языках, что ласточка с Струмицы не поймет, что
говорит ласточка с Нила, и что только альбатросы повсюду в мире говорят
на одном языке. С такими мыслями отправились они в Моравию, Словакию и
Нижнюю Австрию, собирая вокруг себя молодых людей, которые больше смот-
рели им в рот, чем слушали, что они говорят. Одному из учеников Мефодий
решил подарить красиво украшенный посох. Все считали, что он даст его
лучшему и гадали, кому же именно. Мефодий дал его самому худшему. И ска-
зал: "Лучшие учатся меньше всего. Гораздо дольше учитель остается с пло-
хими учениками. Умные проходят быстро..."
Однажды в комнате с рассохшимся полом, который кусал босые ноги, он
впервые услышал о нападках на них. Начались столкновения с триязычника-
ми, немцами, выступавшими за то, что обрядовыми могут быть только три
языка (греческий, латинский и еврейский). В Паннонии, на Балатоне - озе-
ре, где зимой смерзаются волосы, а глаза от ветра становятся похожи на
столовую и чайную ложку, - Мефодий остановился вместе с братом в столице
тамошнего славянского князя Коцеля. Его воины в бою кусались так же
страшно, как кони и верблюды, змей они ударами прута заставляли покинуть
кожу, а их женщины рожали в воздухе, подвешенные к святому дереву. Они
укрощали рыб в грязи паннонских болот и показывали пришельцам старика,
молитва которого состояла в том, что он вынимал из грязи рыбу, клал ее
себе на ладонь и заставлял взлететь, как это делает охотничий сокол. И
она действительно поднималась в воздух и летела, стряхивая с себя грязь
и пользуясь жабрами как крыльями.
Вместе с последователями и учениками в 867 году братья отправились в
одно из таких путешествий, где каждый шаг - это буква, каждая тропа -
фраза, а каждая остановка - число одной великой книги. В Венеции, в 867
году, они участвовали в новом споре с триязычниками, а после этого приш-
ли в Рим, где Папа Адриан III признал учение солунских братьев пра-
вильным и рукоположил славянских учеников в церкви Святого Петра. При
этом литургия совершалась на славянском языке, который только что был
укрощен и, как зверек, сидящий в клетке из глаголических букв, доставлен
с балканских просторов в столицу мира. Здесь, в Риме, как-то вечером 869
года, пока его последователи-славяне плевали друг другу в рот, умер брат
Мефодия Константин, в те времена уже святой Кирилл. Мефодий после этого
вернулся в Паннонию. Второй раз он был в Риме в 870 году, когда получил
от Папы звание архиепископа Паннонско-сремского, после чего архиепископ
Зальцбургский должен был покинуть берега Балатона. Когда летом 870 года
Мефодий вернулся в Моравию, немецкие епископы отправили его в заточение,
где он провел два года, слушая один лишь шум Дуная. Он был предан суду
собора в Регенсбурге, там же его подвергали пыткам и нагого выставляли
на мороз. Все время пока его хлестали плеткой, он, согнувшись так, что
борода доставала до земли, думал о том, что Гомер и святой пророк Илия
были современниками, что поэтическое государство Гомера было большим,
чем империя Александра Македонского, потому что протянулось от Понта за
границу Гибралтара. Думал он и о том, что Гомер не мог знать обо всем,
что движется и существует в морях и городах его государства, так же как
и Александр Македонский не мог знать обо всем, что можно встретить в его
империи. Затем он думал, как Гомер однажды вписал в свое произведение и
город Силон, а вместе с ним, сам того не зная, и пророка Илию, которого
по Божией воле кормили птицы. Он думал о том, что Гомер имел в своем ог-
ромном поэтическом государстве моря и города, не зная о том, что в одном
из них, в Сидоне, сидит пророк Илия, котор ет жителем другого поэтичес-
кого государства, такого же пространного, вечного и мощного, как у Гоме-
ра, - Святого Писания. И задавал себе вопрос, встретились ли два совре-
менника - Гомер и святой Илия из Фесва - в Галааде, оба бессмертные, оба
вооруженные только словом, один - обращенный в прошлое и слепой, другой
- устремленный в будущее и провидец; один - грек, который лучше всех по-
этов воспел воду и огонь, другой - еврей, который водой вознаграждал, а
огнем наказывал, пользуясь своим плащом как мостом. Есть один пояс на
земле, думал под конец Мефодий, не более широкий, чем десять верблюжьих
смертей, на котором разошлись два человека. Это пространство, прост-
ранство между их шагами, уже любого, самого тесного прохода на земле.
Никогда две такие крупные фигуры не были ближе друг к другу. Или мы оши-
баемся, как и все, чье зрение служит воспоминаниям, а не земле под на-
ми...
Благодаря вмешательству Папы Мефодий был освобожден в 880 году, в
третий раз доказал в Риме правоверность всего, что он отстаивал, в част-
ности славянской службы, а Папа своим посланием еще раз подтвердил за-
конность славянского богослужения. Даубманнус, кроме уже упоминавшегося
рассказа о наказании Мефодия плетьми, сообщает и то, что он три раза ис-
купался в римской реке Тибр, как принято делать при рождении, венчании и
смерти, и что там он причащался тремя волшебными хлебами. В 882 году Ме-
фодия с высшими почестями принимали в Царьграде, сначала при дворе, а
потом и в патриархии, которую возглавлял друг его молодости, а теперь
патриарх и философ Фотий. Мефодий умер в Моравии в 885 году, оставив
после себя славянские переводы "Священного писания", "Номоканона" (сбор-
ника законов) и проповедей святых отцов.
Как участник хазарской миссии и помощник Константина Философа, Мефо-
дий дважды выступает в качестве хрониста хазарской полемики. Он перевел
"Хазарские проповеди" на славянский и, судя по стилю жития Кирилла, осу-
ществил редакцию, разбив их на восемь книг. Так как "Хазарские пропове-
ди" Кирилла не сохранились ни в греческом оригинале, ни в славянском пе-
реводе Мефодия, важнейшим христианским источником, свидетельствующим о
хазарской полемике, остается славянское житие Константина Философа (Ки-
рилла), написанное под надзором самого Мефодия. В нем приводится и дата
полемики (861 год), и подробное изложение выступлений Константина и его
противников, правда не названных,- еврейского и исламского миссионеров.
Даубманнус приводит следующее высказывание, касающееся Мефодия: "Труднее
всего вспахивать чужую ниву и собственную жену, - пишет он, - но так как
каждый человек распят на собственной жене как на кресте, получается, что
труднее всего нести не чужой крест, а свой. Так было и с Мефодием, кото-
рый никогда не нес крест своего брата... Потому что младший брат был ему
духовным отцом..."
СЕВАСТ НИКОН (XVII век) - существует предание, что одно время под
этим именем на Балканах, на берегу Моравы в Овчарском ущелье, жил Сата-
на. Он был необыкновенно мирным, всех людей окликал своим собственным
именем и зарабатывал на жизнь в монастыре Св. Николая, где был старшим
писарем. Где бы он ни сел, после него оставался отпечаток двух лиц, а
вместо хвоста у него был нос. Он утверждал, что в прошлой жизни был
дьяволом в еврейском аду и служил Велиалу и Гаваре, многих похоронил на
чердаках синагог, и однажды осенью, когда птичий помет был ядовит и про-
жигал листья и траву, на которые попадал, Севаст нанял человека, чтобы
тот его убил. Таким способом он мог перешагнуть из еврейского в христи-
анский ад и затем в новой жизни служить Сатане.
По другим слухам, он не умирал, а дал однажды собаке лизнуть немного
своей крови, вошел в могилу какого-то турка, схватил его за уши, содрал
с него кожу и натянул ее на себя. Поэтому из его прекрасных турецких
глаз выглядывали козьи глаза. Он боялся кресала, ужинал после всех и
крал в год по куску соли. Считается, что по ночам он скачет на монас-
тырских и деревенских лошадях, и действительно, они встречали рассвет в
пене, в грязи, со спутанными гривами. Говорили, он делает это затем,
чтобы охладить сердце, потому что сердце его было сварено в кипящем ви-
не. Поэтому в гривы лошадям вплетали Соломонову букву, от которой он бе-
жал прочь, и так защищали их от него и его сапог, всегда обкусанных со-
баками...
Одевался он богато, и ему прекрасно удавалась церковная настенная жи-
вопись, а этот дар, как говорит предание, дал ему архангел Гавриил. В
церквах Овчарского ущелья на его фресках остались записи, которые, если
читать их в определенной последовательности от фрески к фреске, от мо-
настыря до монастыря, содержат послание. И его можно складывать до тех
пор, пока будут существовать эти фрески. Это послание Никон составил для
себя самого, когда через триста лет он опять вернется из смерти в мир
живых, потому что демоны, как он говорил, не помнят ничего из предыдущей
жизни и должны позаботиться о себе загодя. Первое время, только начав
заниматься живописью, он не считался особо одаренным художником. Работал
он левой рукой, фрески его были красивыми, но их невозможно было запом-
нить, они как бы исчезали со стен, стоило только перестать на них смот-
реть. Как-то утром Севаст в отчаянии сидел перед своими красками. Вдруг
он почувствовал, как новая, другая тишина вплыла в его молчание и разби-
ла его. Рядом молчал еще кто-то, но молчал не на его языке. Тогда Никон
начал молить архангела Гавриила, чтобы тот удостоил его милости красок.
В те времена в монастырях Овчарского ущелья - Св. Иоанна, Благовещения,
Св. Николая или Сретенья - было много молодых монахов-иконописцев, кото-
рые расписывали стены и соревновались, как в немой молитве или в пении,
кто лучше изобразит своего святого. Поэтому никому и в голову не прихо-
дило, что именно молитва Никона Севаста могла быть услышана. Но именно
так и случилось.
В августе 1670 года, накануне Дня семи святых эфесских мучеников,
когда кончается запрет есть оленину, Никон Севаст сказал:
- Один из верных путей в истинное будущее (ведь есть и ложное буду-
щее) - это идти в том направлении, в котором растет твой страх.
И стал собираться на охоту. С ним был Теоктист Никольски A, монах,
который в монастыре помогал ему переписывать книги. Эта охота вошла в
историю благодаря записям Теоктиста. Севаст, как рассказывают, посадил
борзую на седло, себе за спину, и они отправились охотиться на оленей.
Вскоре борзая спрыгнула со спины коня, но никакого оленя поблизости не
было. Собака тем не менее тявкала, как будто действительно гонит добычу,
и казалось, что та, невидимая, но тяжелая, движется по направлению к
охотникам. Слышалось, как трещат кусты. Севаст вел себя так же, как и
борзая. Он держался так, как будто перед ним олень, причем действительно
совсем неподалеку слышалось что-то похожее на дыхание оленя, и Теоктист
подумал, что архангел Гавриил наконец явился Никону в облике оленя, ины-
ми словами - обращенный в душу Никона Севаста. А говоря еще точнее: ар-
хангел принес душу Никону в подарок. Таким образом, Никон в тот день на
охоте поймал собственную душу и заговорил с ней.
- Глубока твоя глубина и велика твоя слава, помоги мне восхвалять те-
бя в красках! - вскричал Севаст, обращаясь к архангелу, или к оленю, или
к собственной душе - одним словом, к тому, что это было, - Я хочу нари-
совать ночь между субботой и воскресеньем, а на ней твою самую прекрас-
