бом. В своем доме гадалка держит для Бранковича специальный стол, и на
этот стол она бросает новую карту каждый раз, когда на дворе меняется
ветер. От того, какой ветер подует, зависит, какая карта ляжет на стол
Бранковича, и это продолжается годами. На прошлую Пасху, только мы вошли
к ней, задул южный ветер, и гадалка сразу же изрекла:
- Вам приснится человек с одним седым усом. Молодой, с красными гла-
зами и стеклянными ногтями на одной руке, он приближается к Царьграду, и
скоро вы встретитесь...
Это известие настолько обрадовало нашего господина, что он тут же
приказал вдеть мне в ноздрю золотое кольцо, и я едва смог спастись от
этой милости.
Зная, насколько венский двор интересуется планами господаря Бранкови-
ча, я могу сказать, что Бранкович относится к тем людям, которые с осо-
бым вниманием и усердием заботятся о своем будущем, возделывают его, как
большой сад. Он не из тех, кто проживает жизнь бегом. Свое будущее он
заселяет медленно и осознанно. Открывает его для себя шаг за шагом, как
неведомую землю, сначала раскорчевывает и только потом строит в самом
подходящем месте здание, в котором потом еще долго переставляет все ве-
щи, пока не найдет их истинное расположение. Он обращает внимание на то,
чтобы будущее не замедлило свой ход и рост, однако заботится и о том,
чтобы самому не разогнаться и не зашагать вперед быстрее, чем оно может
продвигаться впереди него. Это своего рода гонка. И проигрывает тот, кто
быстрее. В настоящий момент будущее кира Аврама похоже на сад, в котором
уже посажено семя, но лишь один он знает, что из него прорастет. Тем не
менее о том, что за планы строит Бранкович, можно догадаться по той ис-
тории, которую пересказывают друг другу только шепотом. Это
Повесть о Петкутине и Калине
Старший сын кира Аврама Бранковича, Гргур Бранкович ?, рано сунул но-
гу в стремя и взмахнул саблей, закаленной в огне горящего верблюжьего
навоза. Его одежду, обшитую кружевами и испачканную кровью, в то время
из Джулы, где Гргур жил с матерью, посылали в Царьград, чтобы ее там
выстирали и отгладили под надзором отца, просушили на свежем ветре с
Босфора, отбелили под греческим солнцем и с первым караваном отправили
обратно в Джулу.
Второй, младший, сын Аврама Бранковича лежал в то время где-то в Бач-
ке за разноцветной печью, сложенной наподобие церкви, и мучился. Говори-
ли, что с тех пор, как на ребенка помочился дьявол, он встает по ночам,
убегает с метлой из дома и подметает улицы. Потому что по ночам его со-
сала Морь, кусала за пятки и из его сосков текло мужское молоко. Напрас-
но втыкали в дверь вилку и, поплевав на сложенные в кукиш три пальца,
крестили ими его грудь. Наконец одна женщина посоветовала ему лечь спать
с ножом, намоченным в уксусе, а когда Морь навалится на него, пообещать
ей дать утром взаймы соли и вонзить в нее нож. Мальчик все так и сделал,
когда Морь принялась сосать его, он предложил ей взаймы соли, вонзил в
нее нож, и тут послышался крик, в котором он узнал давно знакомый голос.
На третий день приехала из Джулы в Бачку его мать, с порога попросила
соли и упала замертво. На ее теле нашли рану от удара ножом, на вкус она
оказалась кислой... С тех пор мальчик занемог от ужаса, у него начали
выпадать волосы, и с каждым выпавшим волосом (как сказали Бранковичу
знахари) он терял год жизни. Клоки волос, запакованные в юту, пересылали
Бранкозичу. Он приклеивал их к мягкому зеркалу, на котором было нарисо-
вано лицо ребенка, и таким образом знал, на сколько лет меньше осталось
жить его сыну.
Почти никто, однако, не знал, что кроме этих двух сыновей у кира Ав-
рама был еще и приемный сын, если его вообще можно было так назвать.
Этот третий, или же приемный, сын не имел матери. Бранкович сделал его
из глины и прочитал над ним сороковой псалом, чтобы вдохнуть в него
жизнь и заставить двигаться. Когда он произнес слова: "Твердо уповал я
на Господа, и Он приклонился ко мне и услышал вопль мой. Извлек меня из
страшного рва, из тинистого болота; и поставил на камне ноги мои, и ут-
вердил стопы мои..." - три раза прозвонил колокол на церкви в Дале, юно-
ша шевельнулся и сказал:
- Когда прозвонили в первый раз, я был в Индии, при втором ударе - в
Лейпциге, а с третьим ударом вошел в свое тело...
Тогда Бранкович связал его волосы Соломоновым узлом, привесил к ним
ложку из боярышника, дал имя Петкутин и пустил в мир. А сам надел на шею
веревку с камнем и простоял так всю литургию в средопостную неделю.
Отец, разумеется, должен был (для того чтобы все было как у живых)
вложить в тело Петкутина и смерть. Этот зародыш конца, эта маленькая и
еще несовершеннолетняя смерть была в Петкутине сперва боязливой и глупо-
ватой, нетребовательной к пище, с недоразвитыми членами. Но уже тогда
она безмерно радовалась тому, что Петкутин растет, а рос он так, что его
расшитые рукава скоро стали такими большими, что в них могли летать пти-
цы. Но вскоре смерть в Петкутине стала быстрее и умнее, чем он сам, и
опасности она замечала раньше него. А потом она повела себя так, будто
приобрела соперницу, о которой речь еще впереди. Она стала нетерпеливой
и ревнивой и пыталась обратить на себя внимание тем, что вызывала у Пет-
кутина зуд на колене. Он чесал его и ногтем оставлял на коже написанные
буквы, которые потом можно было читать. Так они переписывались. Особенно
не любила смерть Петкутиновы болезни. А отец должен был снабдить Петку-
тина и болезнью, раз он хотел, чтобы сын как можно больше походил на жи-
вое существо, ведь без болезни живое существо как без глаз. Однако Бран-
кович постарался, чтобы болезнь Петкутина была как можно более безопас-
ной, и наградил его сенной лихорадкой, той самой, что возникает весной,
когда начинают колоситься травы и цветы осыпают ветер и воду пыльцой.
Бранкович поместил Петкутина в свое имение в Дале, в дом, полный бор-
зых собак, которым загрызть насмерть было проще, чем съесть. Раз в месяц
слуги гребнями вычесывали их подстилки и выбрасывали длинные клоки пест-
рой собачьей шерсти, похожие на собачьи хвосты. Комнаты, в которых жил
Петкутин, со временем приобретали всегда одну и ту же, особую окраску,
по которой его пристанище всегда можно было отличить ото всех других.
Следы и жирные пятна, которые оставались после него и его пота на стек-
лянных ручках дверей, подушках, стульях, диванах и креслах, на кури-
тельных трубках, ножах и чашках, отливали радугой с одному ему
свойственными переливами красок. Это была разновидность портрета, иконы
или росписи. Бранкович иногда заставал Петкутина в зеркалах огромного
дома, замурованного в зеленую тишину. Он обучал его как в равновесии со-
единить в себе осень, зиму, весну и лето с водой, землей, огнем и вет-
ром, которые человек тоже носит внутри своей утробы. Огромная работа,
которую следовало проделать, продолжалась долго, у Петкутина появились
мозоли на мыслях, мышцы его памяти были напряжены до предела. Бранкович
научил его читать левым глазом одну, а правым - другую страницу книги,
писать правой рукой по-сербски, а левой по-турецки. Потом он познакомил
его с литературой, и Петкутин успешно определял в трудах Пифагора места,
на которых отразилось чтение им Библии, а подписывался он так быстро,
будто ловил муху.
Короче говоря, он стал красивым и образованным юношей и лишь время от
времени делал что-нибудь такое, по чему можно было предположить, что он
слегка отличается от других людей. Так, например, в понедельник вечером
он мог вместо следующего дня недели взять из будущего какой-то другой и
использовать его назавтра вместо вторника. А дойдя до использованного
дня, он употреблял на его месте вторник, через который в свое время пе-
рескочил, - таким образом, баланс был восстановлен, Правда, в таких слу-
чаях швы между днями получались не совсем гладкими, возникали трещины во
времени, но это только развлекало Петкутина.
С его отцом дело обстояло иначе. Он постоянно сомневался в совер-
шенстве своего произведения, и когда Петкутину исполнился двадцать один
год, решил проверить, во всем ли тот может соперничать с настоящими че-
ловеческими существами. Бранкович рассуждал так: живые его проверили,
теперь нужно, чтобы его проверили мертвые. Потому что только в том слу-
чае, если обманутся и мертвые и, увидев Петкутина, подумают, что перед
ними настоящий человек из крови и мяса, который сначала солит, а потом
ест, можно будет считать, что опыт удался. Придя к такому решению, он
нашел Петкутину невесту.
У вельмож Влахии принято иметь при себе одного телохранителя и одного
хранителя души, Бранкович тоже когда-то придерживался этого правила.
Хранителем его души был фракийский валах, который говорил, что в мире
все стало истиной, и у которого была очень красивая дочь. Девочка все
лучшее взяла от матери, так что та после родов осталась навсегда безоб-
разной. Когда малышке исполнилось десять лет, мать своими когда-то прек-
расными руками научила ее месить хлеб, а отец подозвал к себе, сказал,
что будущее не вода, и преставился. Девочка пролила по отцу ручьи слез,
так что муравьи, двигаясь вдоль этих ручьев, могли подняться до самого
ее лица. Она осиротела, и Бранкович устроил так, что она встретилась с
Петкутином. Звали ее Калина, ее тень пахла корицей, и Петкутин узнал,
что полюбит она того, кто в марте ел кизил. Он дождался марта, наелся
кизила и позвал Калину погулять по берегу Дуная. Когда они прощались,
Калина сняла с руки кольцо и бросила его в реку.
- Если случается что-нибудь приятное, - объяснила она Петкутину, -
всегда нужно приправить это какой-нибудь неприятной мелочью - так этот
момент лучше запомнится. Потому что человек дольше помнит не добро, а
зло.
Короче говоря, Петкутин понравился ей, она понравилась Петкутину, и
той же осенью всем на радость их обвенчали. Сваты и кумовья после
свадьбы распрощались, перецеловались друг с другом, перед тем как расс-
таться на долгие месяцы, и так, в обнимку, пошли на прощание еще выпить
ракии, и еще, и еще - от бочки к бочке, до самой весны, когда они нако-
нец протрезвели, огляделись вокруг себя и после долгого зимнего похмелья
снова увидели друг друга. Тогда они вернулись в Даль и, паля в небо из
ружей, проводили молодых в весеннюю поездку, как было принято в этих
местах. Нужно иметь в виду, что в Дале принято ездить отдохнуть или
просто развеяться - к древним развалинам, где сохранились прекрасные ка-
менные скамьи и греческий мрак, который гораздо гуще любой другой темно-
ты, так же как и греческий огонь ярче любого другого огня. Туда же отп-
равились и Петкутин с Калиной. Издали казалось, что Петкутин правит уп-
ряжкой вороных, но стоило ему на ходу чихнуть от запаха каких-нибудь
цветов или щелкнуть хлыстом - от коней разлеталось по сторонам облако
черных мух и было видно, что кони белые. Однако это не мешало ни Петку-
тину, ни Калине.
Этой зимой они полюбили друг друга. Ели одной вилкой по очереди, и
она пила из его рта вино. Он ласкал ее так, что душа скрипела у нее в
теле, а она его обожала и заставляла мочиться в себя. Смеясь, она гово-
рила своим сверстницам, что ничто не щекочет так приятно, как трехднев-
ная мужская щетина, проросшая в дни любви. А про себя думала серьезно:
мгновения моей жизни умирают, как мухи, проглоченные рыбами. Как сде-
лать, чтобы ими мог кормиться и его голод? Она просила, чтобы он отгрыз
ей ухо и съел его, и никогда не закрывала за собой ящики и дверцы шка-
фов, чтобы не помешать своему счастью. Она была молчалива, потому что
выросла в тишине одной и той же бесконечной отцовской молитвы, вокруг
которой всегда схватывалась одна и та же разновидность тишины. И теперь,
