Покуда человек остается человеком, смерть и жизнь - одно и то же.
- Тьфу, чепуха. С кем ты захочешь спать - со мной или со скелетом?
Ты не радуешься тому, что жив? Тебе неприятно чувствовать: вот я,
вот моя рука, моя нога, я хожу, я дышу, я живу1 Это тебе не нравится?
Она повернулась и прижалась к нему грудью. Он чувствовал ее грудь
сквозь комбинезон - спелую, но твердую. В его тело будто переливалась
молодость и энергия из ее тела.
- Нет, это мне нравится, - сказал он.
- Тогда перестань говорить о смерти. А теперь слушай, милый, - нам
надо условиться о следующей встрече. Свободно можем поехать на то
место, в лес.
Перерыв был вполне достаточный. Только ты должен добираться туда
другим путем. Я уже все рассчитала. Садишься в поезд... подожди, я
тебе нарисую.
И, практичная, как всегда, она сгребла в квадратик пыль на полу и
хворостинкой из голубиного гнезда стала рисовать карту.
IV
Уинстон обвел взглядом запущенную комнатушку над лавкой мистера
Чаррингтона. Широченная, с голым валиком кровать возле окна была
застлана драными одеялами. На каминной доске тикали старинные часы с
двенадцатичасовым циферблатом. В темном углу на раздвижном столе
поблескивало стеклянное пресс-папье, которое он принес сюда в прошлый
раз.
В камине стояла помятая керосинка, кастрюля и две чашки - все это
было выдано мистером Чаррингтоном. Уинстон зажег керосинку и поставил
кастрюлю с водой. Он принес с собой полный конверт кофе и сахариновые
таблетки. Часы показывали двадцать минут восьмого, это значило
девятнадцать двадцать. Она должна была прийти в девятнадцать тридцать.
Безрассудство, безрассудство, твердило ему сердце,
самоубийственная прихоть и безрассудство. Из всех преступлений, какие
может совершить член партии, это скрыть труднее всего. Идея зародилась
у него как видение: стеклянное пресспапье, отразившееся в крышке
раздвижного стола. Как он и ожидал, мистер
Ларрингтон охотно согласился сдать комнату. Он был явно рад этим
нескольким лишним долларам. А когда Уинстон объяснил ему, что комната
нужна для свиданий с женщиной, он и не оскорбился и не перешел на
противный доверительный тон. Глядя куда-то мимо, он завел разговор на
общие темы, причем с такой деликатностью, что сделался как бы отчасти
невидим. Уединиться, сказал он, для человека очень важно. Каждому
время от времени хочется побыть одному.
И когда человек находит такое место, те, кто об этом знает, должны
хотя бы из простой вежливости держать эти сведения при себе. Он
добавил - причем создалось впечатление, будто его уже здесь почти нет,
- что в доме два входа, второй - со двора, а двор открывается в
проулок.
Под окном кто-то пел. Уинстон выглянул, укрывшись за муслиновой
занавеской.
Июньское солнце еще стояло высоко, а на освещенном дворе топала
взадвперед между корытом и бельевой веревкой громадная, мощная, как
норманнский столб, женщина с красными мускулистыми руками и
развешивала квадратные тряпочки, в которых Уинстон угадал детские
пеленки. Когда ее рот освобождался от прищепок, она запевала сильным
контральто:
Давно уж нет мечтаний, сердцу милых.
Они прошли, как первый день весны,
Но позабыть я и теперь не в силах
Тем голосом навеянные сны!
Последние недели весь Лондон был помешан на этой песенке. Их в
бесчисленном множестве выпускала для пролов особая секция музыкального
отдела.
Слова сочинялись вообще без участия человека - на аппарате под
названием версификатор. Но женщина пела так мелодично, что эта
страшная дребедень почти радовала слух. Уинстон слышал и ее песню, и
шарканье ее туфель по каменным плитам, и детские выкрики на улице, и
отдаленный гул транспорта, но при всем этом в комнате стояла
удивительная тишина: тут не было телекрана.
Безрассудство, безрассудство! - снова подумал он. Несколько недель
встречаться здесь и не попасться - мыслимое ли дело? Но слишком велико
для них было искушение иметь свое место- под крышей и недалеко. После
свидания на колокольне они никак не могли встретиться. К Неделе
ненависти рабочий день резко удлинили. До нее еще оставалось больше
месяца, но громадные и сложные приготовления всем прибавили работы.
Наконец Джулия и Уинстон выхлопотали себе свободное время после обеда
в один день. Решили поехать на прогалину. Накануне они ненадолго
встретились на улице. Пока они пробирались навстречу друг другу в
толпе, Уинстон, по обыкновению, почти не смотрел в сторону Джулии, но
даже одного взгляда ему было достаточно, чтобы заметить ее бледность.
- Все сорвалось, - пробормотала она, когда увидела, что можно
говорить.
- Я о завтрашнем.
- Что?
- Завтра. Не смогу после обеда.
- Почему?
- Да обычная история. В этот раз рано начали.
Сперва он ужасно рассердился. Теперь, через месяц после их
знакомства, его тянуло к Джулии совсем по-другому. Тогда настоящей
чувственности в этом было мало. Их первое любовное свидание было
просто волевым поступком. Но после второго все изменилось. Запах ее
волос, вкус губ, ощущение от ее кожи будто поселились в нем или же
пропитали весь воздух вокруг. Она стала физической необходимостью, он
ее не только хотел, но и как бы имел на нее право. Когда она сказала,
что не сможет прийти, ему почудилось, что она его обманывает.
Но тут как раз толпа прижала их друг к другу, и руки их нечаянно
соединились.
Она быстро сжала ему кончики пальцев, и это пожатие как будто
просило не страсти, а просто любви. Он подумал, что, когда живешь с
женщиной, такие осечки в порядке вещей и должны повторяться; и вдруг
почувствовал глубокую, незнакомую доселе нежность к Джулии. Ему
захотелось, чтобы они были мужем и женой и жили вместе уже десять лет.
Ему захотелось идти с ней до улице, как теперь, только не таясь, без
страха, говорить о пустяках и покупать всякую ерунду для дома. А
больше всего захотелось найти такое место, где они смогли бы побыть
вдвоем и не чувствовать, что обязаны урвать любви на каждом свидании.
Но не тут, а только на другой день родилась у него мысль снять комнату
у мистера Чаррингтона. Когда он сказал об этом Джулии, она на
удивление быстро согласилась. Оба понимали, что это сумасшествие. Они
сознательно делали шаг к могиле. И сейчас, сидя на краю кровати, он
думал о подвалах министерства любви. Интересно, как этот неотвратимый
кошмар то уходит из твоего сознания, то возвращается. Вот он поджидает
тебя где-то в будущем, и смерть следует за ним так же, как за
девяносто девятью следует сто. Его не избежать, но оттянуть наверное
можно; а вместо этого каждым таким поступком ты умышленно, добровольно
его приближаешь.
На лестнице послышались быстрые шаги. В комнату ворвалась Джулия.
У нее была коричневая брезентовая сумка для инструментов - с такой
он не раз видел ее в министерстве. Он было обнял ее, но она поспешно
освободилась - может быть, потому, что еще держала сумку.
- Подожди, - сказала она. - Дай покажу, что я притащила. Ты принес
эту гадость, кофе ? Так и знала. Можешь отнести его туда, откуда взял,
- он не понадобится. Смотри.
Она встала на колени, раскрыла сумку и вывалила лежавшие сверху
гаечные ключи и отвертку. Под ними были спрятаны аккуратные бумажные
пакеты.
В первом, который она протянула Уинстону, было что-то странное, но
как будто знакомое на ощупь. Тяжелое вещество подавалось под пальцами,
как песок.
- Это не сахар? - спросил он.
- Настоящий сахар. Не сахарин, а сахар. А вот батон хлеба -
порядочного белого хлеба, не нашей дряни... и баночка джема. Тут банка
молока... и смотри! Вот моя главная гордость! Пришлось завернуть в
мешковину, чтобы...
Но она могла не объяснять, зачем завернула. Запах уже наполнил
комнату, густой и теплый; повеяло ранним детством, хотя и теперь
случалось этот запах слышать: то в проулке им потянет до того, как
захлопнулась дверь, то таинственно расплывется он вдруг в уличной
толпе и тут же рассеется.
- Кофе, - пробормотал он, настоящий кофе.
- Кофе для внутренней партии. Целый килограмм.
- Где ты столько всякого достала?
- Продукты для внутренней партии. У этих сволочей есть все на
свете.
Но, конечно, официанты и челядь воруют... смотри, еще пакетик чая.
Уинстон сел рядом с ней на корточки. Он надорвал угол пакета.
- И чай настоящий. Не черносмородинный лист.
- Чай в последнее время появился. Индию заняли или вроде того, -
рассеянно сказала она. - Знаешь что, милый? Отвернись на три минуты,
ладно?
Сядь на кровать с другой стороны. Не подходи близко к окну. И не
оборачивайся, пока не скажу.
Уинстон праздно глядел на двор из-за муслиновой занавески. Женщина
с красными руками все еще расхаживала между корытом и веревкой. Она
вынула изо рта две прищепки и с сильным чувством запела:
Пусть говорят мне - время все излечит.
Пусть говорят - страдания забудь.
Но музыка давно забытой речи
Мне и сегодня разрывает грудь!
Всю эту идиотскую песенку она, кажется, знала наизусть. Голос плыл
в нежном летнем воздухе, очень мелодичный, полный какой-то счастливой
меланхолии. Казалось, что она будет вполне довольна, если никогда не
кончится этот летний вечер, не иссякнут запасы белья, и готова хоть
тысячу лет развешивать тут пеленки и петь всякую чушь. Уинстон с
удивлением подумал, что ни разу не видел партийца, поющего в одиночку
и для себя. Это сочли бы даже вольнодумством, опасным чудачеством,
вроде привычки разговаривать с собой вслух.
Может быть, людям только тогда и есть о чем петь, когда они на
грани голода.
- Можешь повернуться, - сказали Джулия.
Уинстон обернулся и не узнал ее. Он ожидал увидеть ее голой. Но
она была не голая. Превращение ее оказалось куда замечательнее. Она
накрасилась.
Должно быть, она украдкой забежала в какую-нибудь из пролетарских
лавочек и купила полный набор косметики. Губы - ярко-красные от
помады, щеки нарумянены, нос напудрен: и даже глаза подвела: они стали
ярче. Сделала она это не очень умело, но и запросы Уинстона были
весьма скромны. Он никогда не видел и не представлял себе партийную
женщину и косметикой на лице.
Джулия похорошела удивительно. Чуть-чуть краски в нужных местах -
и она стала не только красивее, но и, самое главное, женственнее.
Короткая стрижка и мальчишеский комбинезон лишь усиливали впечатление.
Когда он обнял Джулию, на него пахнуло синтетическим запахом фиалок.
Он вспомнил сумрак полуподвальной кухни и рот женщины, похожий на
пещеру. От нее пахло теми же духами, но сейчас это не имело значения.
- Духи! - сказал ой.
- Да, милый, духи. И знаешь, что я теперь сделаю? Где-нибудь
достану настоящее платье и надену вместо этих гнусных брюк. Надену
шелковые чулки и туфли на высоком каблуке. В этой комнате я буду
женщина, а не товарищ!
Они скинули одежду и забрались на громадную кровать из красного
дерева.
Он впервые разделся перед ней догола. До сих пор он стыдился
своего бледного, хилого тела, синих вен на икрах, красного пятна над
щиколоткой. Белья не было, но одеяло под ними было вытертое и мягкое,
а ширина кровати обоих изумила.
- Клопов, наверно, тьма, но какая разница - сказала Джулия.
Двуспальную кровать можно было увидеть только в домах у пролов.
Уинстон спал на похожей в детстве; Джулия, сколько помнила, не лежала
