Я вас люблю.
Он так опешил, что даже не сразу бросил улику в гнездо памяти.
Понимая, насколько опасно выказывать к бумажке чрезмерный интерес, он
все-таки не удержался и прочел ее еще раз - убедиться, что ему не
померещилось.
До перерыва работать было очень тяжело. Он никак не мог
сосредоточиться на нудных задачах, но, что еще хуже, надо было
скрывать свое смятение от телекрана. В животе у него словно пылал
костер. Обед в душной, людной, шумной столовой оказался мучением. Он
рассчитывал побыть в одиночестве, но, .как назло, рядом плюхнулся на
стул идиот Парсонс, острым запахом пота почти заглушив жестяной запах
тушенки, и завел речь о приготовлениях к Неделе ненависти.
Особенно он восторгался громадной-двухметровой головой Старшего
Брата из папье-маше, которую изготавливал к праздникам дочкин отряд.
Досаднее всего. что из-за гама Уинстон плохо слышал Парсонса.:
приходилось переспрашивать и по два раза выслушивать одну и ту же
глупость. В дальнем конце зала он увидел темноволосую - за столиком
еще с двумя девушками. Она как будто не заметила его, и больше он туда
не смотрел.
Вторая половина дня прошла легче. Сразу после перерыва прислали
тонкое и трудное задание - на несколько часов, - и все посторонние
мысли пришлось отставить. Надо было подделать производственные отчеты
двухлетней давности таким образом, чтобы бросить тень на крупного
деятеля внутренней партии, попавшего в немилость. С подобными работами
Уинстон справлялся хорошо, и на два часа с лишним ему удалось забыть о
темноволосой женщине. Но потом ее лицо снова возникло перед глазами, и
безумно, до невыносимости, захотелось побыть одному. Пока он не
останется один, невозможно обдумать это событие.
Сегодня ему надлежало присутствовать в общественном центре. Он
проглотил безвкусный ужин в столовой, прибежал в центр, поучаствовал в
дурацкой торжественной "групповой дискуссии", сыграл две партии в
настольный теннис, несколько раз выпил джину и высидел получасовую
лекцию " Шахматы и их отношение к ангсоцу". Душа корчилась от скуки,
но вопреки обыкновению ему не хотелось улизнуть из центра. От слой "я
вас люблю" нахлынуло желание продлить себе жизнь, и теперь даже
маленький риск казался глупостью. Только в двадцать три часа, когда он
вернулся и улегся в постель - в темноте даже телекран не страшен, если
молчишь, - к нему вернулась способность думать.
Предстояло решить техническую проблему: как связаться .с ней и
условиться о встрече. Предположение, что женщина расставляет ему
западню, он уже отбросил.
Он понял, что нет: она определенно волновалась, когда давала ему
записку.
Она не помнила себя от страха - и это вполне объяснимо. Уклониться
от ее авансов у него ив мыслях не было. Всего пять дней назад он
размышлял атом, чтобы проломить, ей голову булыжником, но это уже дело
прошлое. Он мысленно задел ее вопри, млел ее молодое тело - как тогда
во сне. А ведь сперва он считал ее дурой вроде остальных - напичканной
ложью и ненавистью, с замороженным низом. При мысли о том, что можно
ее потерять, что ему не достанется молодое белое тело. Уинстона
лихорадило. Но встретиться с ней было немыслимо сложно. Все равно что
сделать ход в шахматах, когда тебе поставили мат. Куда ни сунься -
отовсюду смотрит телекран. Все возможные способы устроить свидание
пришли ему в голову в течение пяти минут после того, как он прочел
записку; теперь же, когда было время подумать, он стал перебирать их
по очереди - словно раскладывал инструменты на столе.
Очевидно, что встречу, подобную сегодняшней, повторить нельзя.
Если бы женщина работала в отделе документации, это было бы более или
менее просто, а в какой части здания находится отдел литературы, он
плохо себе представлял. да и повода пойти туда не было. Если бы он
знал, .где она живет и в котором часу кончает работу, то смог бы
перехватить ее по дороге домой; следовать же за ней небезопасно - надо
околачиваться вблизи министерства, и это наверняка заметят. Послать
письмо по почте невозможно. Не секрет, что всю почту вскрывают.
Теперь почти никто не пишет писем. А если надо с кем-то снестись -
есть открытки с напечатанными готовыми фразами, и ты просто
зачеркиваешь ненужные.
Да он и фамилии ее не знает, не говоря уж об адресе. В конце
концов он решил, что самым верным местом будет столовая. Если удастся
подсесть к ней, когда она будет одна, и столик будет в середине зала,
не слишком близко к телекранам, и в зале будет достаточно шумно...
если им дадут побыть наедине хотя бы тридцать секунд, тогда, наверно,
он сможет перекинуться с ней несколькими словами.
Всю неделю после этого жизнь его была похожа на беспокойный сон.
На другой день женщина появилась в столовой, когда он уже уходил после
свистка.
Вероятно, ее перевели в более позднюю смену. Они разошлись, не
взглянув друг на друга. На следующий день она обедала в обычное время,
но еще с тремя женщинами и прямо под телекраном. Потом было три
ужасных дня - она не появлялась вовсе. Ум его и тело словно приобрели
невыносимую чувствительность, проницаемость, и каждое движение, каждый
звук, каждое прикосновение, каждое услышанное и произнесенное слово
превращались в пытку. Даже весне он не мог отделаться от ее образа. В
эти дни он не прикасался к дневнику. Облегчение приносила только
работа - за ней он мог забыться иной раз на целых десять минут. Он не
понимал, что с ней случилось. Спросить было негде. Может быть, ее
распылили, может быть, она покончила с собой, ее могли перевести на
другой край Океании: но самое вероятное и самое плохое - она просто
передумала и решила избегать его.
На четвертый день она появилась. Рука была не на перевязи, только
пластырь вокруг запястья. Он почувствовал такое облегчение, что не
удержался и смотрел на нее несколько секунд. На другой день ему чуть
не удалось поговорить с ней. Когда он вошел в столовую, она сидела
одна и довольно далеко от стены.
Час был ранний, столовая еще не заполнилась. Очередь продвигалась,
Уинстон был почти у раздачи, но тут застрял на две минуты: впереди
кто-то жаловался, что ему не дали таблетку сахарина. Тем не менее
когда Уинстон получил свой поднос и направился в ее сторону, она
по-прежнему была одна. Он шел, глядя поверху, как бы отыскивая
свободное место позади ее стола. Она уже в каких-нибудь трех метрах.
Еще две секунды - и он у цели. За спиной у него кто-то позвал: "Смит!"
Он притворился, что не слышал. "Смит!" - повторили сзади еще громче.
Нет, не отделаться. Он обернулся. Молодой, с глупым лицом блондин по
фамилии Уилшер, с которым он был едва знаком, улыбаясь, приглашал на
свободное место за своим столиком. Отказаться было небезопасно. После
того как его узнали, он не мог усесться с обедавшей в одиночестве
женщиной. Это привлекло бы внимание. Он сел с дружелюбной улыбкой.
Глупое лицо сияло в ответ. Ему представилось, как он бьет по нему
киркой - точно в середину. Через несколько минут у женщины тоже
появились соседа,
Но она наверняка видела, что он шел к ней, - и, может быть,
поняла. На следующий день он постарался прийти пораньше. И на зря: она
сидела примерно на том же месте и опять одна. В очереди перед ним
стоял маленький, юркий, жукоподобный мужчина с плоским лицом и
подозрительными глазками. Когда Уинстон с подносом отвернулся от
прилавка, он увидел, это маленький направляется к ее столу. Надежда в
нем опять увяла. Свободное место было и за столом подальше, но вся
повадка маленького говорила о том, что он позаботится о своих
удобствах и выберет стол, где меньше всего народу. С тяжелым сердцем
Уинстон двинулся за няня. Пока он не останется с ней один на один,
ничего не выйдет.
Тут раздался, страшный грохот. Маленький стоял на четвереньках,
поднос его еще летел, а по полу текли два ручья - суп и кофе. Он
вскочил и злобно оглянулся, подозревая, видимо, что Уинстон дал ему
подножку. Но это было не важно.
Пятью секундами Позже с громыхающим сердцем Уинстон уже сидел за
ее столом.
Он не взглянул на нее. Освободил поднос и немедленно начал есть.
Важно было заговорить сразу, попа никто не подошел, но на Уинстона
напал дикий страх. С первой встречи прошла неделя. Она могла
передумать, наверняка передумала! Ничего из этой истории не выйдет -
так не бывает в жизни. Пожалуй, он и не решился бы заговорить, если бы
не увидел Ампфорта, поэта с шерстяными ушами, который плелся с
подносом, ища глазами свободное место. Рассеянный Амплфорт был
по-своему привязан к Уинстону и, если бы заметил его, наверняка подсел
бы. На все оставалось не больше минуты. И Уинстон и женщина усердно
ели. Ели они жидкое рагу - скорее суп с фасолью. Уинстон заговорил
вполголоса. Оба не поднимали глаз: размеренно черпая похлебку и
отправляя в рот, они тихо и без всякого выражения обменялись
несколькими необходимыми сло вами.
- Когда вы кончаете работу?.
- В восемнадцать тридцать.
- Где мы можем встретиться?
- На площади Победы, у памятника.
- Там кругом телекрэны.
- Если в толпе, это не важно.
- Знак?
- Нет. Не подходите, пока не увидите меня в гуще людей. И не
смотрите на меня. Просто будьте поблизости.
- Во сколько?
- В девятнадцать.
- Хорошо.
Амплфорт не заметил Уинстона и сел за другой стол. Женщина быстро
доела обед и ушла, а Уинстон остался курить. Больше они не
разговаривали и, насколько это возможно для двух сидящих лицом к лицу
через стол, не смотрели друг на друга.
Уинстон пришел на площадь Победы раньше времени. Он побродил
вокруг основания громадной желобчатой колонны, с вершины которой
статуя Старшего
Брата смотрела на юг небосклона, туда, где в битве за Взлетную
полосу 1 он разгромил евразийскую авиацию (несколько лет назад она
была остазийской).
Напротив на улице стояла конная статуя, изображавшая, как
считалось, Оливера
Кромвеля. Прошло пять минут 'после назначенного часа, а женщины
все не было.
На Уинстона снова напал дикий страх. Не идет, передумала! Он
добрел до северного края площади и вяло обрадовался, узнав церковь
святого Мартина, ту, чьи колокола - когда на ней были колокола -
вызванивали: "Отдавай мне фартинг".
Потом увидел женщину: она стояла под памятником и читала, или
делала вид, что читает, плакат, спиралью обвивавший колонну. Пока там
не собрался народ, подходить было рискованно. Вокруг постамента
стояли. телекраны. Но внезапно где-то следа загалдели люди и
послышался гул тяжелых машин. Все на площади бросились, в ту сторону.
Женщина быстро обогнула львов у подножья колонны и тоже побежала.
Уинстон устремился следом. На бегу он понял по выкрикам, что везут
пленных евразийцев.
Южная часть площади уже была запружена толпой. Уинстон,
принадлежавший к той породе людей, которые в любой свалке норовят
оказаться с краю, ввинчивался, протискивался, пробивался в самую гущу
народа. Женщина была уже близко - рукой можно достать. - но тут глухой
стеной мяса дорогу ему преградил необъятный ирод и такая же необъятная
женщина - видимо, его жена.
Уинстон извернулся и со всей силы вогнал между ними плечо. Ему
показалось, что два мускулистых бока раздавят его внутренности в кашу,
и тем не менее он прорвался, слегка вспотев. Очутился рядом с ней. Они
стояли плечо к плечу и смотрели вперед неподвижным взглядом,
По улице длинной вереницей ползли грузовики, и в кузовах по всем
