вырванная из "Таймс" примерно десятилетней давности,верхняя половина,
так что число там стояло, - и на ней фотография участников какого-то
партийного торжества в Нью-Йорке. В центре группы выделялись Джонс,
Аронсон и Резерфорд. Не узнать их было нельзя, да и фамилии их
значились в подписи под фотографией.
А на обоих процессах все трое показали, что в тот день они
находились на территории Евразии. С тайного аэродрома в Канаде их
доставили куда-то в Сибирь на встречу с работниками Евразийского
генштаба, которому они выдавали важные военные тайны. Дата засела в
памяти Уинстона, потому что это был Иванов день: впрочем, это дело
наверняка описано повсюду. Вывод возможен только один: их признания
были ложью.
Конечно, не бог весть какое открытие. Уже тогда Уинстон не
допускал мысли, что люди, уничтоженные во время чисток, в самом деле
преступники. Но тут было точное доказательство, обломок отмененного
прошлого: так одна ископаемая кость, найденная не в том слое
отложений, разрушает целую геологическую теорию. Если бы этот факт
можно было обнародовать, разъяснить его значение. он один разбил бы
партию вдребезги. Уинстон сразу взялся за работу. Увидев фотографию и
поняв, что она означает, он прикрыл ее другим листом. К счастью,
телекрану она была видна вверх ногами.
Он положил блокнот на колено и отодвинулся со стулом подальше от
телекрана. Сделать непроницаемое лицо легко, даже дышать можно ровно,
если постараться, но вот с сердцебиением не сладишь, а телекран -
штука чувствительная, подметит. Он выждал, по своим расчетам, десять
минут, все время мучаясь страхом, что его выдаст какая-нибудь
случайность - например, внезапный сквозняк смахнет бумагу. Затем, уже
не открывая фотографию, он сунул ее вместе с ненужными листками в
гнездо памяти. И через минуту она, наверное, превратилась в пепел.
Это было десять-одиннадцать лет назад. Сегодня он эту фотографию
скорее бы всего сохранил. Любопытно: хотя и фотография и отраженный на
ней факт были всего лишь воспоминанием, само то, что он когда-то
держал ее в руках, влияло на него до сих пор. Неужели, спросил он
себя, власть партии над прошлым ослабла оттого, что уже не
существующее мелкое свидетельство когда-то существовало?
А сегодня, если бы удалось воскресить фотографию, она, вероятно, и
уликой не была бы. Ведь когда он увидел ее, Океания уже не воевала с
Евразией и трое покойных должны были бы продавать родину агентам
Остазии. А с той поры произошли еще повороты - два, три, он не помнил
сколько. Наверное, признания покойных переписывались и переписывались,
так что первоначальные факты и даты совсем уже ничего ве значат.
Прошлое не просто меняется, оно меняется непрерывно. Самым же
кошмарным для него было то, что он никогда не понимал отчетливо, какую
цель преследует это грандиозное надувательство, Сиюминутные выгоды от
подделки прошлого очевидны, но конечная ее Цель - загадка. Он снова
взял ручку и написал:
Я понимаю КАК: не понимаю ЗАЧЕМ.
Он задумался, как задумывался уже не раз, а не сумасшедший ли он
сам. Может быть, сумасшедший тот, кто в меньшинстве, в единственном
числе. Когдато безумием было думать, что Земля вращается вокруг
Солнца; сегодня - что прошлое неизменяемо. Возможно, он один
придерживается этого убеждения, а раз один, значит - сумасшедший. Но
мысль, что он сумасшедший, не очень его тревожила: ужасно, если он
вдобавок ошибается.
Он взял детскую книжку по истории и посмотрел на фронтиспис с
портретом Старшего Брата. Его встретил гипнотический взгляд. Словно
какая-то исполинская сила давила на тебя - проникала в череп,
трамбовала мозг, страхом вышибала из тебя твои убеждения, принуждала
не верить собственным органам чувств. В конце концов партия
объявит,чдто дважды два - пять, и придется в это верить. Рано или
поздно она издаст такой указ, к этому неизбежно ведет логика ее
власти. Ее философия молчаливо отрицает не только верность твоих
восприятий, но и само существование внешнего мира. Ересь из ересей -
здравый смысл. И ужасно не то, что тебя убьют за противоположное
мнение, а то, что они, может быть, нравы. В самом деле, откуда мы
знаем, что дважды два - четыре? Или что существует сила тяжести. Или
что прошлое нельзя изменить. Если и прошлое и внешний мир существуют
только в сознании, а сознанием можно управлять - тогда что?
Нет! Он ощутил неожиданный прилив мужества. Непонятно, по какой
ассоциации в уме возникло лицо О'Брайена. Теперь он еще тверже знал,
что О'Брайен на его стороне. Он пишет дневник для О'Брайена -
О'Брайену; никто не прочтет его бесконечного письма, но предназначено
оно определенному человеку и этим окрашено.
Партия велела тебе не верить своим глазам и ушам. И это ее
окончательный, самый важный приказ. Сердце у него упало при мысли о
том, какая огромная сила выстроилась против него, с какой легкостью
собьет его в споре любой партийный идеолог хитрыми доводами, которых
он не то что опровергнуть - понять не сможет. И однако он прав! Они не
правы, а прав он. Очевидное, азбучное, верное надо защищать. Прописная
истина истинна - и стой на этом! Прочно существует мир, его законы не
меняются. Камни - твердые, вода - мокрая, предмет, лишенный опоры,
устремляется к центру Земли. С ощущением, что он говорит это О'Брайену
и выдвигает важную аксиому, Уинстон написал:
Свобода - это возможность сказать, что дважды два-четыре.
Если дозволено это, все остальное отсюда следует.
VIII
Откуда-то из глубины прохода пахнуло жареным кофе - настоящим
кофе, не "Победой". Уинетон невольно остановился. Секунды на две он
вернулся в полузабытый мир детства. Потом хлопнула дверь и отрубила
запах, как звук. Он прошел по улицам несколько километров, Я язва над
щиколоткой саднила. Вот уже второй раз за три недели он пропустил
вечер в общественном центре - опрометчивый поступок, за посещениями
наверняка следят. В принципе у члена партии нет свободного времени, и
наедине с собой он бывает только в постели. Предполагается, что, когда
он не занят работой, едой и сном, он участвует в общественных
развлечениях; все. в чем можно усмотреть любовь к одиночеству, даже
прогулка без спутников, подозрительно. Для этого в новоязе есть слово
саможит- означает индивидуализм и чудачество. Но нынче вечером выйдя
из министерства, он соблазнился нежностью апрельского воздуха. Такого
мягкого голубого тона в небе он за последний год ни разу не видел, и
долгий шумный вечер в общественном центре, скучные, изнурительные
игры, лекции, поскрипывающее, хоть и смазанное джином, товарищество -
все это показалось ему непереносимым. Поддавшись внезапному порыву, он
повернул прочь от автобусной остановки и побрел по лабиринту Лондона,
сперва на юг, потом на восток и обратит на север, заплутался на
незнакомых улицах и шел уже куда глаза глядят.
"Если есть надежда,- написал он в дневнике,- то она - в пропах". И
в голове все время крутилась эта фраза - мистическая истина и
очевидная нелепость. Он находился в бурых трущобах, где-то к
северо-востоку от того, что было некогда вокзалом Сент-Панкрас. Он шел
по булыжной улочке мимо двухэтажных домов с обшарпанными дверями,
которые открывались прямо на тротуар и почему-то наводили на мысль о
крысиных норах. На булыжнике там и сям стояли грязные лужи. И в темных
подъездах и в узких проулках по обе стороны было удивительно много
народу - зрелые девушки с грубо намалеванными ртами, парни, гонявшиеся
за девушками, толстомясые тетки, при виде которых становилось понятно,
во что превратятся эти девушки через десяток лет, согнутые старухи,
шаркавшие растоптанными ногами, и оборванные босые дети, которые
играли в лужах и бросались врассыпную от материнских окриков. Наверно,
каждое четвертое окно было выбито и забрано досками.-- На Уинстона
почти не обращали внимания, но кое-кто провожал его опасливым и
любопытным взглядом. Перед дверью, сложив кирпично-красные руки на
фартуках, беседовали две необъятные женщины. Уинстон, подходя к ним,
услышал обрывки разговора.
- Да, говорю, это все очень хорошо, говорю. Но на моем месте ты бы
сделала то же самое. Легко, говорю, судить-а вот хлебнула бы ты с
мое...
- Да-а,- отозвалась другая,- То-то и оно. В том-то все и дело.
Резкие голоса вдруг смолкли. В молчании женщины окинули его
враждебным взглядом. Впрочем, не враждебным даже, скорее
настороженным, замерев на миг, как будто мимо проходило неведомое
животное, Синий комбинезон партийца не часто мелькал на этих улицах.
Показываться в таких местах без дела не стоило. Налетишь на патруль -
могут остановить. "Товарищ, ваши документы. Что вы здесь делаете? В
котором часу ушли с работы? Вы всегда ходите домой этой дорогой?"- и
так далее и так далее. Разными дорогами ходить домой не запрещалось,
но если узнает полиция мыслей, этого достаточно, чтобы тебя взяли на
заметку.
Вдруг вся улица пришла в движение. Со всех сторон послышались
предостерегающие крики. Люди разбежались по домам, как кролики. Из
двери недалеко от Уинстона выскочила молодая женщина, подхватила
маленького ребенка, игравшего в луже, накинула на него фартук и
метнулась обратно. В тот же миг из переулка появился мужчина в черном
костюме, напоминавшем гармонь, подбежал к Уинстону. взволнованно
показывая на небо.
- Паровоз! - закричал он. - Смотри, директор! Сейчас по башке!
Ложись быстро!
Паровозом пролы почему-то прозвали ракету. Уинстон бросился ничком
на землю. В таких случаях пролы почти никогда не ошибались. Им будто
инстинкт подсказывал за несколько секунд, что подлетает
ракета,-считалось ведь, что ракеты летят быстрее звука. Уинстон
прикрыл голову руками. Раздался грохот, встряхнувший мостовую: на
спину ему дождем посыпался какой-то мусор. Поднявшись, он обнаружил,
что весь усыпан осколками оконного стекла. Он пошел дальше. Метрах в
двухстах ракета снесла несколько Домов. В воздухе стоял черный столб
дыма. а под ним в туче алебастровой пыли уже собирались вокруг
развалин люди. Впереди возвышалась кучка штукатурки, и на ней Уинстон
разглядел ярко-красное пятно. Подойдя поближе, он увидел, что это
оторванная кисть руки. За исключением кровавого пенька кисть была
совершенно белая, как гипсовый слепок.
Он сбросил ее ногой в водосток, а потом, чтобы обойти толпу,
свернул направо в переулок. Минуты через три-четыре он вышел из зоны
взрыва, и здесь улица жила своей убогой муравьиной жизнью как ни в чем
не бывало. Время шло к двадцати часам, питейные лавки пролов ломились
от посетителей. Их грязные двери беспрерывно раскрывались, обдавая
улицу запахами мочи, опилок и кислого пива. В углу возле выступающего
дома вплотную друг к другу стояли трое мужчин, средний держал
сложенную газету, а двое заглядывали через его плечо. Издали Уинстон
не мог различить выражения их лиц. но их позы выдавали увлеченность.
Видимо, они читали какое-то важное сообщение. Когда до них оставалось
несколько шагов, группа вдруг разделилась, и двое вступили в яростную
перебранку. Казалось, она вот-вот перейдет в драку.
- Да ты слушай, балда, что тебе говорят! С семеркой на конце ни
один номер не выиграл за четырнадцать месяцев.
- А я говорю, выиграл!
- А я говорю, нет. У меня дома все выписаны за два года.
Записываю, как часы. Я тебе говорю, ни один с семеркой...
