Они рождаются, растут в грязи, в двенадцать лет начинают работать,
переживают короткий период физического расцвета и сексуальности, в
двадцать лет женятся, в тридцать уже немолоды, к шестидесяти обычно
умирают. Тяжелый физический труд, заботы о доме и детях, мелкие свары
с соседями, кино, футбол, пиво и, главное, азарт ные игры-вот и все,
что вмещается в их кругозор. Управлять ими несложно Среди них всегда
вращаются агенты полиции мыслей - выявляют и устраняют тех, кто мог бы
стать опасным: но приобщить их к .партийной идеологии не стремятся.
Считается нежелательным, чтобы пролы нспытывали большой интерес к
политике.
От них требуется лишь примитивный патриотизм - чтобы взывать к
нему. когда идет речь об удлинении рабочего дня. или о сокращении
пайков. А если и овладевает ими недовольство--такое тоже бывало, это
.недовольство ни к чему не ведет, ибо из-за отсутствия общих идей
обращено оно только против мелких конкретных неприятностей. Большие
беды неизменно ускользали от их внимания. У огромного большинства
пролов нет даже телекранов в квартирах. Обычная полиция занимается ими
очень мало. В Лондоне существует громадная преступность, целое
государство в государстве; воры, бандиты, проститутки, торговцы
наркотиками, вымогатели всех мастей; но поскольку она замыкается в
среде пролов, внимания на нее не обращают. Во всех моральных вопросах
им позволено следовать обычаям предков. Партийное сексуальное
пуританство на пролов не распространилось. За разврат их не
преследуют, разводы разрешены. Собственно говоря, и религия была бы
разрешена, если бы пролы проявили к ней склонность. Пролы ниже
подозрений. Как гласит партийный лозунг: "Пролы и животные свободны".
Уинстон тихонько почесал варикозную язву. Опять начался зуд.
Волей-неволей всегда возвращаешься к одному вопросу: какова все-таки
была жизнь до революции? Он вынул из стола школьный учебник истории,
одолженный у миссис Парсонс, и стал переписывать в дневник.
В прежнее время, до славной революции, Лондон не был тем
прекрасным городом, каким мы его знаем сегодня. Это был
темный, грязный, мрачный город, и там почти все жили
впроголодь, а сотни и тысячи бедняков ходили разутыми и не
имели крыши над головой. Детям, твоим сверстникам, приходилось
работать двенадцать часов в день на жестоких хозяев: если они
работали медленно, их пороли кнутом, а питались они черствыми
корками и водой. Но среди этой ужасной нищеты стояли большие
красивые дома богачей, которым прислуживали иногда до тридцати
слуг. Богачи назывались капиталистами. Это были толстые
уродливые люди со злыми лицами - наподобие того, что изображен
на следующей странице. Как видишь, на нем длинный черный
пиджак, который назывался фраком, и странная шелковая шляпа в
форме печной трубы - так называемый цилиндр. Это была
форменная одежда капиталистов, и больше никто не смел ее
носить. Капиталистам принадлежало все на свете, а остальные
люди были их рабами. Им принадлежали вся земля, все дома, рее
фабрики и все деньги. Того, кто их ослушался, бросали в тюрьму
или же выгоняли с работы, чтобы уморить голодом. Когда простой
человек разговаривал с капиталистом, он должен был
пресмыкаться, кланяться, снимать шапку и называть его "сэр".
Самый главный капиталист именовался королем и...
Он знал этот список назубок. Будут епископы с батистовыми
рукавами, судьи в мантиях, отороченных горностаев, позорный столб,
колодки, топчак, девятихвостая плеть, банкет у лорд-мэра, обычай
целовать туфлю у папы. Было еще так называемое право первой ночи. но в
детском учебнике оно. наверно, не упомянуто. По этому закону
капиталист имел право спать с любой работницей своей фабрики.
Как узнать, сколько тут лжи? Может быть, и вправду средний человек
живет сейчас лучше, чем до революции. Единственное свидетельство
против - безмолвный протест у тебя в потрохах, инстинктивное ощущение,
что условия твоей жизни невыносимы, что некогда они наверное были
другими. Ему пришло в голову, что самое характерное в нынешней жизни -
не жестокость ее и не шаткость, а просто убожество, тусклость, апатия.
Оглянешься вокруг - и не увидишь ничего похожего ни на ложь, льющуюся
из телекранов, ни на те идеалы, к которым стремятся партия. Даже у
партийца большая часть жизни проходит вне политики корпишь на нудной
службе, бьешься за место в вагоне метро, штопаешь дырявый носок,
клянчишь сахариновую таблетку, заначиваешь окурок. Партийный идеал' -
это нечто исполинское, грозное, сверкающее: мир стали и бетона,
чудовищных машин и жуткого оружия, страна воинов и фанатиков, которые
шагают ^ едином строю, думают одну мысль, кричат один лозунг,
неустанно трудятся сражаются, торжествуют, карают - триста миллионов
человек. и все на одно лицо. В жизни же - города-трущобы, где снуют
несытые люди в худых башмаках, ветхие дома девятнадцатого века, где
всегда пахнет капустой и нужником. Перед ним возникло видение Лондона
- громадный город развалин, город миллиона мусорных ящиков,- и на него
наложился образ миссис Парсонс, женщины с морщинистым лицом и жидкими
волосами, безнадежно ковыряющей засоренную канализационную трубу.
Он опять почесал лодыжку. День и ночь телекраны хлещут тебя по
ушам статистикой, доказывают, что у людей сегодня больше еды. больше
одежды, лучше дома, веселее развлечения, что они живут дольше,
работают меньше и сами стали крупнее, здоровее, сильнее, счастливее,
умнее, просвещеннее, чем пятьдесят лет назад. Ни слова тут нельзя
доказать и нельзя опровергнуть. Партия, например, утверждает, что
грамотны сегодня сорок процентов взрослых пролов, а до революции
грамотных было только пятнадцать процентов. Партия утверждает, что
детская смертность сегодня - всего сто шестьдесят на тысячу, а до
революции была - триста... и так далее. Это что-то вроде одного
уравнения с двумя неизвестными. Очень может быть. что буквально каждое
слово в исторических книжках - даже те. которые принимаешь как
самоочевидные,- чистый вымысел. Кто его знает, может, и не было
никогда такого закона, как право первой ночи, или такой твари, как
капиталист, или такого головного убора, как цилиндр.
Все расплывается в тумане. Прошлое подчищено, подчистка забыта,
ложь стала правдой. Лишь однажды в жизни он располагал - после
событий, вот что важно - ясным и недвусмысленным доказательством того,
что совершена подделка. Он держал его в руках целых полминуты. Было
это, кажется, в 1973 году... словом, в то время, когда он расстался с
Кэтрин. Но речь шла о событиях семи- или восьмилетней давности.
Началась эта история в середине шестидесятых годов, в период
больших чисток, когда были поголовно истреблены подлинные вожди
революции. К 1970 году в живых не осталось ни одного, кроме Старшего
Врата. Всех разоблачили как предателей и контрреволюционеров.
Голдстейн сбежал и скрывался неведомо где, кто-то просто исчез,
большинство же после шумных процессов, где все признались в своих
преступлениях, было казнено Среди последних, кого постигла эта участь,
были трое Джонс, Аронсон и Резерфорд Их взяли году в шестьдесят пятом
По обыкновению, они исчезли на год или год с пишним, и никто не знал,
живы они или нет: но потом их вдруг извлекли дабы они. как принято,
изобличили себя сами. Они признались в сношениях с врагом (тогда
врагом тоже была Евразия), в растрате общественных фондов, в убийстве
преданных партийцев, в подкопах под руководство Старшего Брата,
которыми они занялись еще задолго до революции, во вредительских
актах, стоивших жизни сотням тысяч людей. Признались, были помилованы,
восстановлены в партии и получили посты, по названию важные, а по сути
- синекуры Все трое выступили с длинными покаянными статьями в
"Таймс", где рассматривали корни своей измены и обещали искупить вину.
После их освобождения Уинстон действительно видел всю троицу в
кафе "Под каштаном". Он наблюдал за ними исподтишка, с ужасом и не мог
оторвать глаз Они были гораздо старше его - реликты древнего мира.
наверное, последние крупные фигуры, оставшиеся от ранних героических
дней партии. Славный дух подпольной борьбы и гражданской войны все еще
витал над ними. У него было ощущение - хотя факты и даты уже порядком
расплылись,- что их имена он услышал на несколько лет раньше, чем имя
Старшего Брата. Но они были вне закона - враги, парии, обреченные
исчезнуть в течение ближайшего года или двух. Тем, кто раз побывал в
руках у полиции мыслей, уже не было спасения. Они трупы - и только
ждут, когда их отправят на кладбище.
За столиками вокруг них небыло ни души Неразумно даже показываться
поблизости от таких людей. Они молча сидели аа стаканами джина,
сдобренного гвоздикой.- фирменным напитком этого кафе. Наибольшее
впечатление на Уинстона произвел Резерфорд. Некогда знаменитый
карикатурист, он своими злыми рисунками немало способствовал
разжиганию общественных страстей в период революций. Его карикатуры и
теперь изредка появлялись в "Таймс". Это было всего лишь подражание
его прежней манере, на редкость безжизненное и неубедительное.
Перепевы старинных тем: трущобы, хижины, голодные дети, уличные бои.
Капиталисты в цилиндрах (кажется, даже на баррикадах они не желали
расстаться с цилиндрами),- бесконечные и безнадежные попытки вернуться
в прошлое. Он был громаден и уродлив - грива сальных седых волос, лицо
в морщинах и припухлостях, выпяченные губы. Когда-то он, должно быть,
отличался неимоверной силой, теперь же его большое тело местами
разбухло, обвисло, осело, местами усохло. Он будто распадался на
глазах - осыпающаяся гора. Было пятнадцать часов, время затишья.
Уинстон уже не помнил, как его туда занесло в такой час. Кафе почти
опустело. Из теленранов точилась бодрая музыка. Трое сидели в своем
углу молча и почти неподвижно. Официант, не дожидаясь их просьбы,
принес еще по стакану джина. На их столе лежала шахматная доска с
расставленными фигурами, но никто не играл. Вдруг с телекранами что-то
произошло - и продолжалось это с полминуты. Сменилась мелодия, и
сменилось настроение музыки. Вторглось что-то другое... трудно
объяснить что. Странный, надтреснутый, визгливый, глумливый тон -
Уинстон назвал его яро себя желтым тоном. Потом голос запел:
Под развесистым каштаном
Продали средь бела дня -
Я тебя, а ты меня.
Под развесистым каштаном
Мы лежим средь бела дня -
Справа ты, а слева я.
Трое не пошевелились. Но когда Уинстон снова взглянул на
разрушенное лицо Резерфорда, оказалось, что в глазах у него стоят
слезы. И только теперь Уинстон заметил, с внутренним содроганием - не
понимая еще, почему содрогнулся.- что и у Аронсона и у Резерфорда
перебитые носы.
Чуть позже всех троих опять арестовали. Выяснилось, что сразу же
после освобождения они вступили в новые заговоры. На втором процессе
они вновь сознались во всех прежних преступлениях и во множестве
новых. Их казнили, а дело их в назидание потомкам увековечили в
истории партии. Лет через пять после этого, в 1973-м, разворачивая
материалы, только что выпавшие на стол из пневматической трубы,
Уинстон обнаружил случайный обрывок бумаги. Значение обрывка он понял
сразу, как только расправил его на столе. Это была половина страницы,
