его повсюду и даже оставался после него, когда он уходил.
- У вас есть гаечный ключ? - спросил Уинстон, пробуя гайку на
соединении.
- Гаечный? - сказала миссис Парсонс, слабея на глазах. -- Правда,
не знаю. Может быть, дети...
Раздался топот, еще раз взревела гребенка, и в комнату ворвались
дети. Миссис, Парсонс принесла ключ. Уинстон спустил воду и с
отвращением извлек из трубы клок волос. Потом как мог отмыл пальцы под
холодной-струей и перешел в комнату.
- Руки вверх! - гаркнули ему.
Красивый девятилетний мальчик с суровым лицом вынырнул из-за
стола, нацелив на него игрушечный автоматический пистолет, а его
сестра, года на два моложе, нацелилась деревяшкой. Оба были в форме
разведчиков - синие трусы, серая рубашка и красный галстук. Уинстон
поднял руки. но с неприятным чувством: чересчур уж злобно держался
мальчик, игра была не совсем понарошку.
- Ты изменник! - завопил мальчик. - Ты мыслепреступник! Ты
евразийский шпион! Я тебя расстреляю, я тебя распылю, я тебя отправлю
на соляные шахты!
Они принялись скакать вокруг него, выкрикивая: "Изменник!
Мыслепреступник!" - и девочка подражала каждому движению мальчика. Это
немного пугало, как возня тигрят, которые скоро вырастут в людоедов. В
глазах у мальчика была расчетливая жестокость, явное желание ударить
или пнуть Уинстона, и он знал, что скоро это будет ему по силам,
осталось только чуть-чуть подрасти. Спасибо хоть пистолет не
настоящий, подумал Уинстон. Взгляд миссис Парсонс испуганно метался от
Уинстона к детям и обратно. В этой комнате было светлее, и Уинстон с
любопытством отметил, что у нее действительно пыль в морщинах.
- Расшумелись.- сказала она. - Огорчились, что нельзя посмотреть
на висельников, - вот почему. Мне с ними пойти некогда, а Том еще не
вернется с работы.
- Почему нам нельзя посмотреть, как вешают? - оглушительно взревел
мальчик.
- Хочу посмотреть, как вешают! Хочу посмотреть, как вешают! -
подхватила девочка, прыгая вокруг.
Уинстон вспомнил, что сегодня вечером в Парке будут вешать
евразийских пленных - военных преступников. Это популярное зрелище
устраивали примерно раз в месяц. Дети всегда скандалили - требовали,
чтобы их повели смотреть. Он отправился к себе. Но не успел пройти по
коридору и шести шагов, как затылок его обожгла невыносимая боль.
Будто ткнули в шею докрасна раскаленной проволокой. Он повернулся на
месте и увидел, как миссис Парсонс утаскивает мальчика в дверь, а он
засовывает в карман рогатку.
- Голдстейн! - заорал мальчик, перед тем как закрылась дверь. Но
больше всего Уинстона поразило выражение беспомощного страха на сером
лице матери.
Уинстон вернулся к себе, поскорее прошел мимо телекрана и снова
сел за стол, все еще потирая затылок. Музыка в телекране смолкла.
Отрывистый военный голос с грубым удовольствием стал описывать
вооружение новой плавающей крепости, поставленной на якорь между
Исландией и Фарерскими островами. Несчастная женщина, подумал он,
жизнь с такими детьми - это жизнь в постоянном страхе. Через
год-другой они станут следить за ней днем и ночью, чтобы поймать на
идейной невыдержанности. Теперь почти все дети ужасны. И хуже всего,
что при помощи таких организаций, как разведчики, их методически
превращают в необузданных маленьких дикарей, причем у них вовсе не
возникает желания бунтовать против партийной дисциплины. Наоборот, они
обожают партию и все, что с ней связано. Песни, шествия, знамена,
походы, муштра с учебными винтовками, выкрикивание лозунгов,
поклонение Старшему Брату - все это для них увлекательная игра. Их
натравливают на чужаков, на врагов системы, на иностранцев,
изменников, вредителей, мыслепреступников. Стало обычным делом, что
тридцатилетние люди боятся своих детей. И не зря: не проходило недели,
чтобы в "Таймс" не мелькнула заметка о том, как юный соглядатай -
"маленький герой", по принятому выражению,- подслушал нехорошую фразу
и донес на родителей в полицию мыслей.
Боль от пульки утихла. Уинстон без воодушевления взял ручку, не
зная, что еще написать в дневнике. Вдруг он снова начал думать про
О'Брайена. Несколько лет назад...- сколько же? лет семь, наверно, -
ему приснилось, что он идет в кромешной тьме по какой-то комнате. И
кто-то сидящий сбоку говорит ему: "Мы встретимся там, где нет
темноты". Сказано это было тихо, как бы между прочим, - не приказ,
просто фраза. Любопытно, что тогда, во сне, большого впечатления эти
слова не произвели. Лишь впоследствии, постепенно, приобрели они
значительность. Он не мог припомнить, было это до или после его первой
встречи с О'Брайеном; и когда именно узнал в том голосе голос
О'Брайена - тоже не мог припомнить. Так или иначе, голос был опознан.
Говорил с ним во тьме О'Брайен.
Уинстон до сих пор не уяснил себе - даже после того, как они
переглянулись, не смог уяснить, - друг О'Брайен или враг. Да и не так
уж это, казалось, важно. Между ними протянулась ниточка понимания, а
это важнее дружеских чувств или соучастия. "Мы встретимся там, где нет
темноты",- сказал О'Брайен. Что это значит, Уинстон не понимал, но
чувствовал, что каким-то образом это сбудется.
Голос в телекране прервался. Душную комнату наполнил звонкий,
красивый звук фанфар. Скрипучий голос продолжал:
- Внимание! Внимание! Только что поступила сводка - "молния" с
Малабарского фронта. Наши войска в Южной Индии одержали большую
победу. Мне поручено заявить, что в результате битвы, о которой мы
сообщаем, конец войны может стать делом обозримого будущего. Слушайте
сводку.
Жди неприятности, подумал Уинстон. И точно: вслед за кровавым
описанием разгрома евразийской армии с умопомрачительными цифрами
убитых и взятых в плен последовало объявление о том, что с будущей
недели норма отпуска шоколада сокращается с тридцати граммов до
двадцати.
Уинстон опять рыгнул. Джин уже выветрился, оставив после себя
ощущение упадка. Телекран, то ли празднуя победу, то ли чтобы отвлечь
от мыслей об отнятом шоколаде, громыхнул: "Тебе, Океания". Полагалось
встать по стойке "смирно". Но здесь он был невидим.
"Тебе, Океания" сменялась легкой музыкой. Держась к телекрану
спиной, Уинстов подошел к окну. День был все так же холоден и ясен.
Где-то вдалеке с глухим раскатистым грохотом разорвалась ракета.
Теперь их падало на Лондон по двадцать - тридцать штук в неделю.
Внизу на улице ветер трепал рваный плакат, на нем мелькало слово
АНГСОЦ. Ангсоц. Священные устои ангсоца. Новояз, двоемыслие, зыбкость
прошлого. У него возникло такое чувство, как будто он бредет по лесу
на океанском дне, заблудился в мире чудищ и сам он - чудище. Он был
один. Прошлое умерло, будущее нельзя вообразить. Есть ли какая-нибудь
уверенность, что хоть один человек из живых - на его стороне? И как
узнать, что владычество партии не будет вечным? И ответом встали перед
его глазами три лозунга на белом фасаде министерства правды:
ВОЙНА ЭТО МИР
СВОБОДА ЭТО РАБСТВО
НЕЗНАНИЕ - СИЛА
Он вынул из кармана двадцатипятицентовую монету. И здесь мелкими
четкими буквами те же лозунги, а на оборотной стороне - голова
Старшего Брата. Даже с монеты преследовал тебя его взгляд. На монетах,
на марках, на книжных обложках, на знаменах, плакатах, на сигаретных
пачках - повсюду. Всюду тебя преследуют эти глаза и обволакивает
голос. Во сне и наяву, на работе и за едой, на улице и дома. в ванной,
в постели - нет спасения. Нет ничего твоего, кроме нескольких
кубических сантиметров в черепе.
Солнце ушло, погасив тысячи окон на фасаде министерства, и теперь
они глядели угрюмо, как крепостные бойницы Сердце у него сжалось при
виде исполинской пирамиды. Слишком прочна она. ее нельзя взять
штурмом. Ее не разрушит и тысяча ракет. Ои снова спросил себя, для
кого пишет дневник. Для будущего, для прошлого... для века, быть
может, просто воображаемого. И ждет его не смерть, а уничтожение.
Дневник превратят в пепел, а его - в пыль. Написанное им прочтет
только полиция мыслей - чтобы стереть с лица земли и из памяти. Как
обратишься к будущему, если следа твоего и даже безымянного слова на
земле не сохранится?
Телекран пробил четырнадцать. Через десять минут ему уходить. В
четырнадцать тридцать он должен быть на службе. Как ни странно, бой
часов словно вернул ему мужество. Одинокий призрак, он возвещает
правду, которой никто никогда не расслышит. Но пока он говорит ее,
что-то в мире не прервется. Не тем. что заставишь себя услышать, а
тем. что остался нормальным, хранишь ты наследие человека. Он вернулся
за стол, обмакнул перо и написал.
Будущему или прошлому - времени, когда мысль свободна,
люди отличаются друг от друга и живут не в одиночку, времени,
где правда есть правда и былое не превращается в небыль. От
эпохи одинаковых, эпохи одиноких, от эпохи Старшего Брата, от
эпохи двоемыслия - привет!
Я уже мертв, подумал он. Ему казалось, что только теперь, вернув
себе способность выражать мысли, сделал он бесповоротный шаг.
Последствия любого поступка содержатся в самом поступке.
Он написал:
Мыслепреступление не влечет за собой смерть:
мыслепреступление ЕСТЬ смерть.
Теперь, когда он понял, что он мертвец, важно прожить как можно
дольше. Два пальца на правой руке были в чернилах. Вот такая мелочь
тебя и выдаст. Какой-нибудь востроносый ретивец в министерстве (скорее
женщина - хотя бы та маленькая с рыжеватыми волосами или темноволосая
из отдела литературы) задумается, почему это он писал в обеденный
перерыв, и почему писал старинной ручкой, и что писал, а потом сообщит
куда следует. Он отправился в ванную и тщательно отмыл пальцы
зернистым коричневым мылом, которое скребло, как наждак, и отлично
годилось для этой цели.
Дневник он положил в ящик стола. Прячь, не прячь - его все равно
найдут: но можно хотя бы проверить, узнали о нем или нет. Волос
поперек обреза слишком заметен. Кончиком пальца Уинстон подобрал
крупинку белесой пыли и положил на угол переплета: если книгу тронут,
крупинка свалится.
III
Уинстону снилась мать.
Насколько он помнил, мать исчезла, когда ему было лет
десять-одиннадцать. Это была высокая женщина с роскошными светлыми
волосами, величавая, неразговорчивая, медлительная в движениях. Отец
запомнился ему хуже: темноволосый, худой, всегда в опрятном темном
костюме (почему-то запомнились очень тонкие подошвы его туфель) и в
очках. Судя по всему, обоих смела одна из первых больших чисток в
пятидесятые годы.
И вот мать сидела где-то под ним, в глубине, с его сестренкой на
руках. Сестру он совсем не помнил - только маленьким хилым грудным
ребенком, всегда тихим, с большими внимательными глазами. Обе они
смотрели на него снизу. Они находились где-то под землей - то ли на
дне колодца, то ли в очень глубокой могиле - и опускались все глубже.
Они сидели в салоне тонущего корабля и смотрели на Уинстона сквозь
темную воду. В салоне еще был воздух, и они еще видели его, а он - их,
но они все погружались, погружались в зеленую воду. еще секунда - и
она скроет их навсегда. Он на воздухе и на свету, а их заглатывает
пучина, и они там, внизу, потому что он наверху. Он понимал это, и они
это понимали, и он видел по их лицам, что они понимают. Упрека не было
