Важно было, что у них есть эта комната над лавкой старьевщика. Знать,
что она есть и неприкосновенна, - почти то же самое, что находиться в
ней.
Комната была миром, заказником прошлого, где могут бродить
вымершие животные.
Мистер Чаррингтон тоже вымершее животное, думал Уинстон. По дороге
наверх он останавливался поговорить с хозяином. Старик, по-видимому,
редко выходил на улицу, если вообще выходил; с другой стороны, и
покупателей у него почти не бывало. Незаметная жизнь его протекала
между крохотной темной лавкой и еще более крохотной кухонькой в тылу,
где он стряпал себе еду и где стоял среди прочих предметов невероятно
древний граммофон с огромнейшим раструбом. Старик был рад любому
случаю поговорить. Длинноносый и сутулый, в толстых очках и бархатном
пиджаке, он бродил среди своих бесполезных товаров, похожий скорее на
коллекционера, чем на торговца. С несколько остывшим энтузиазмом он
брал в руку тот или иной пустяк - фарфоровую затычку для бутылки,
разрисованную крышку бывшей табакерки, латунный медальон с прядкой
волос неведомого и давно умершего ребенка, - не купить предлагая
Уинстону, а просто полюбоваться. Беседовать с ним было все равно что
слушать звон изношенной музыкальной шкатулки. Он извлек из закоулков
своей памяти еще несколько забытых детских стишков. Один был , другой
про корову с гнутым рогом, а еще один про смерть малиновки. ,- говорил
он с неодобр ительным смешком, воспроизведя очередной отрывок. Но ни в
одном стихотворении он не мог припомнить больше двух-трех строк.
Они с Джулией понимали - и, можно сказать, все время помнили, -
что долго продолжаться это не может. В иные минуты грядущая смерть
казалась не менее ощутимой, чем кровать под ними, и они прижимались
друг к другу со страстью отчаянья - как душа, обреченная аду, хватает
последние крохи наслаждения за пять минут до боя часов. Впрочем,
бывали такие дни, когда они тешили себя иллюзией не только
безопасности, но и постоянства. Им казалось, что в этой комнате с ними
не может случиться ничего плохого. Добираться сюда трудно и опасно, но
сама комната - убежище. С похожим чувством Уинстон вглядывался однажды
в пресс-папье: казалось, что можно попасть в сердцевину стеклянного
мира и, когда очутишься там, время остановится. Они часта предавались
грезам о спасении. Удача их не покинет, и роман их не кончится, пока
они не умрут своей смертью. Или Кэтрин отправится на тот свет, и путем
разных ухищрений Уинстон с Джулией добьются разрешения на брак. Или
они вместе покончат с собой. Или скроются: изменят внешность, научатся
пролетарскому выговору, устроятся на фабрику и, никем не узнанные,
доживут свой век на задворках. Оба знали, что все это ерунда. В
действительности спасения нет. Реальным был один план - самоубийство,
но и его они не спешили осуществить.
В подвешенном состоянии, день за днем, из недели в неделю, тянуть
настоящее без будущего велел им непобедимый инстинкт - так легкие
всегда делают следующий вдох, покуда есть воздух.
А еще они иногда говорили О деятельном бунте против партии - но не
представляли себе, с чего начать. Даже если мифическое Братство
существует, как найти к нему путь? Уинстон рассказал ей о странной
близости, возникшей - или как будто возникшей - между ним и
О'Брайеном, и о том, что у него бывает желание прийти к О'Брайену,
объявить себя врагом партии и попросить помощи.
Как ни странно, Джулия не сочла эту идею совсем безумной. Она
привыкла судить о людях по лицам, и ей казалось естественным, что,
один раз переглянувшись с О'Брайеном, Уинстон ему поверил. Она считала
само собой разумеющимся, что каждый человек, почти каждый, тайно
ненавидит партию и нарушит правила, если ему это ничем не угрожает. Но
она отказывалась верить, что существует и может существовать широкое
организованное сопротивление. Рассказы о Голдстейне и его подпольной
армии - ахинея, придуманная партией для собственной выгоды, а ты
должен делать вид, будто веришь. Невесть сколько раз на партийных
собраниях и стихийных демонстрациях она надсаживала горло, требуя
казнить людей, чьих имен никогда не слышала и в чьи преступления не
верила ни секунды. Когда происходили открытые процессы, она занимала
свое место и отрядах Союза юных, с утра до ночи стоявших в оцеплений
вокруг суда, и выкрикивала с ними: На двухминутках ненависти громче
всех поносила Голдстейна. При этом очень смутно представляла себе, кто
такой
Голдстейн и в чем состоят его теории. Она выросла после революции
и по молодости лет не помнила идеологические баталии пятидесятых и
шестидесятых годов.
Независимого политического движения она представить себе не могла;
да и в любом случае партия неуязвима. Партия будет всегда и всегда
будет такой же.
Противиться ей можно только тайным неповиновением, самое большее -
частными актами террора: кого-нибудь убить, что-нибудь взорвать.
В некоторых отношениях она была гораздо проницательнее Уинстона и
меньше подвержена партийной пропаганде. Однажды, кода он обмолвился в
связи с чем-то о войне с Евразией, Джулия ошеломила его, небрежно
сказав, что, по ее мнению, никакой войны нет. Ракеты, падающие на
Лондон, может быть, пускает само правительство, . Ему такая мысль
просто не приходила в голову. А один раз он ей даже позавидовал: когда
она сказала, что на двухминутках ненависти самое трудное для нее -
удержаться от смеха. Но партийные идеи она подвергала сомнению только
тогда, когда они прямо затрагивали ее жизнь. Зачастую она готова была
принять официальный миф просто потому, что ей казалось не важным, ложь
это или правда. Например, она верила, что партия изобрела самолет,-
так ее научили в школе. (Когда Уинстон был школьником - в конце
пятидесятых годов,- партия претендовала только на изобретение
вертолета; десятью годами позже, когда в школу пошла
Джулия, изобретением партии стал уже и самолет; еще одно поколение
- и она изобретет паровую машину.) Когда он сказал Джулии, что
самолеты летали до его рождения и задолго до революции, ее это
нисколько не взволновало. В конце концов какая разница, кто изобрел
самолет? Но больше поразило его другое: как выяснилось из одной
мимоходом брошенной фразы, Джулия не помнила, что четыре года назад у
них с Евразией был мир, а война - с Остазией, Правда, войну она вообще
считала мошенничеством; но что противник теперь другой, она даже не
заметила. ,- сказала она равнодушно. Его это немного испугало. Самолет
изобрели задолго до ее рождения, но враг-то переменился всего четыре
года назад, она была уже вполне взрослой. Он растолковывал ей это,
наверное, четверть часа. В конце концов ему удалось разбудить ее
память, и она с трудом вспомнила, что когда-то действительно врагом
была не Евразия, а Остазия. Но отнеслась к этому безразлично. .
Иногда он рассказывал ей об отделе документации, о том, как
занимаются наглыми подтасовками. Ее это не ужасало. Пропасть под ее
ногами не разверзалась оттого, что ложь превращают в правду. Он
рассказал ей о Джонсе, Аронсоне и Резерфорде, о том, как в руки ему
попал клочок бумаги - потрясающая улика. На Джулию и это не произвело
впечатления. Она даже не сразу поняла смысл рассказа.
- Они были твои друзья? - спросила она.
- Нет, я с ними не был знаком. Они были членами внутренней партии.
Кроме того, они гораздо старше меня. Это люди старого времени,
дореволюционного.
Я их и в лицо-то едва знал.
- Тогда почему столько переживаний? Кого-то все время убивают,
правда?
Он попытался объяснить:
- Это случай исключительный. Дело не только в том, что кого-то
убили.
Ты понимаешь, что прошлое, начиная со вчерашнего дня, фактически
отменено? Если оно где и уцелело, то только в материальных предметах,
никакие привязанных к словам, - вроде этой стекляшки. Ведь мы
буквально ничего уже не знаем о революции и дореволюционной жизни.
Документы все до одного уничтожены или подделаны, все книги
исправлены, картины переписаны, статуи, улицы и здания переименованы,
все даты изменены. И этот процесс не прерывается ни на один день, ни
на минуту. История остановилась. Нет ничего, кроме нескончаемого
настоящего, где партия всегда права. Я знаю, конечно, что прошлое
подделывают, но ничем не смог бы это доказать - даже когда сам
совершил подделку. Как только она совершена, свидетельства исчезают.
Единственное свидетельство - у меня в голове, но кто поручится, что
хоть у одного еще человека сохранилось в памяти то же самое? Только в
тот раз, единственный раз в жизни, я располагал подлинным фактическим
доказательством - после событий, несколько лет спустя.
- И что толку?
- Толку никакого, потому что через несколько минут я его выбросил.
Но если бы такое произошло сегодня, я бы сохранил.
- А я - нет! - сказала Джулия. - Я согласна рисковать, но ради
чего-то стоящего, не из-за клочков старой газеты. Ну сохранил ты его -
и что бы ты сделал?
- Наверно, ничего особенного. Но это было доказательство. И кое в
ком посеяло бы сомнения, если бы я набрался духу кому-нибудь его
показать. Я вовсе не воображаю, будто мы способны что-то изменить при
нашей жизни. Но можно вообразить, что там и сям возникнут очажки
сопротивления - соберутся маленькие группы людей, будут постепенно
расти и, может быть, даже оставят после себя несколько документов,
чтобы прочло следующее поколение и продолжило наше дело.
- Следующее поколение, милый, меня не интересует. Меня интересуем
мы.
- Ты бунтовщица только ниже пояса, - сказал он.
Шутка показалась Джулии замечательно остроумной, и она в восторге
обняла его.
Хитросплетения партийной доктрины ее не занимали совсем. Когда он
рассуждал о принципах ангсоца, о двоемыслии, об изменчивости прошлого
и отрицании объективной действительности, да еще употребляя
новоязовские слова, она сразу начинала скучать, смущалась и говорила,
что никогда не обращала внимания на такие вещи. Ясно ведь, что все это
чепуха, так зачем волноваться?
Она знает, когда кричать и когда улюлюкать, - а больше ничего не
требуется. Если он все-таки продолжал говорить на эти темы, она
обыкновенно засыпала, чем приводила его в замешательство. Она была из
тех людей, которые способны заснуть в любое время и в любом положении.
Беседуя с ней, он понял, до чего легко представляться идейным, не имея
даже понятия о самих идеях.
В некотором смысле мировоззрение партии успешнее всего прививалось
людям, не способным его понять. Они соглашаются с самыми вопиющими
искажениями действительности, ибо не понимают всего безобразия подмены
и, мало интересуясь общественными событиями, не замечают, что
происходит вокруг. Непонятливость спасает их от безумия. Они глотают
все подряд, и то, что они глотают, не причиняет им вреда - не
оставляет осадка, подобно тому как кукурузное зерно проходит
непереваренным через кишечник птицы.
VI
Случилось наконец. Пришла долгожданная весть. Всю жизнь, казалось
ему, он ждал этого события.
Он шел по длинному коридору министерства и, приближаясь к тому
месту, где Джулия сунула ему в руку записку, почувствовал, что по
пятам за ним идет кто-то - кто-то крупнее его. Неизвестный тихонько
кашлянул, как бы намереваясь заговорить. Уинстон замер на месте,
обернулся. Перед ним был О'Брайен.
Наконец-то они очутились с глазу на глаз, но Уинстоном владело как
будто одно желание - бежать. Сердце у него выпрыгивало из груди.
