Заговорить первым он бы не смог. О'Брайен, продолжая идти прежним
шагом, на миг дотронулся до руки Уинстона, и они пошли рядом. О'Брайен
заговорил с важной учтивостью, которая отличала его от большинства
членов внутренней партии.
- Я ждал случая с вами поговорить, - начал он. - На днях я прочел
вашу статью на новоязе в . Насколько я понимаю, ваш интерес к новоязу
- научного свойства?
К Уинстону частично вернулось самообладание.
- Едва ли научного, - ответил он. - Я всего лишь дилетант. Это не
моя специальность. В практической разработке языка я никогда не
принимал участия.
- Но написана она очень изящно, - сказал О'Брайен.- Это не только
мое мнение. Недавно я разговаривал с одним вашим знакомым -
определенно специалистом. Не могу сейчас вспомнить его имя.
Сердце Уинстона опять заторопилось. Сомнений нет - речь о Сайме.
Но
Сайм не просто мертв, он отменен -нелицо. Даже завуалированное
упоминание о нем смертельно опасно. Слова О'Брайена не могли быть
ничем иным, как сигналом, паролем. Совершив при нем это маленькое
мыслепреступление, О'Брайен взял его в сообщники. Они продолжали
медленно идти по коридору, но тут О'Брайен остановился. Поправил на
носу очки - как всегда, в этом жесте было что-то обезоруживающее,
дружелюбной. Потом продолжал:
- Я, в сущности, вот что хотел сказать: в вашей статье я заметил
два слова, которые уже считаются устаревшими. Но устаревшими они стали
совсем недавно. Вы видели десятое издание словаря новояза?
- Нет, - сказал Уинстон. - По-моему, оно еще не вышло. У нас в
отделе документации пока пользуются девятым.
- Десятое издание, насколько я знаю, выпустят лишь через несколько
месяцев. Но сигнальные экземпляры уже разосланы. У меня есть. Вам
интересно было бы посмотреть?
- Очень интересно, - сказал Уинстон, сразу поняв, куда он клонит.
- Некоторые нововведения чрезвычайно остроумны. Сокращение
количества глаголов... я думаю, это вам понравится. Давайте подумаем -
прислать вам словарь с курьером? Боюсь, я крайне забывчив в подобных
делах. Может, вы сами зайдете за ним ко мне домой - в любое удобное
время? Минутку. Я дам вам адрес.
Они стояли перед телекраном. О'Брайен рассеянно порылся в обоих
карманах, потом извлек кожаный блокнот и золотой чернильный карандаш.
Прямо под телекраном, в таком месте, что наблюдающий на другом конце
легко прочел бы написанное, он набросал адрес, вырвал листок и вручил
Уинстону.
- Вечерами я, как правило, дома, - сказал он. - Если меня не
будет, сл оварь вам отдаст слуга.
Он ушел, оставив Уинстона с листком бумаги, который на этот раз
можно было не прятать. .Тем не менее Уинстон заучил адрес и
несколькими часами позже бросил листок в гнездо памяти вместе с
другими бумагами.
Разговаривали они совсем недолго. И объяснить эту встречу можно
только одним. Она подстроена для того, чтобы сообщить Уинстону адрес
О'Брайена.
Иного способа не было: выяснить, где человек живет, можно, лишь
спросив об этом прямо. Адресных книг нет. - вот что на самом деле
сказал ему О'Брайен. Воз можно, в словаре будет спрятана записка. Во
всяком случае, ясно одно: заговор, о котором Уинстон мечтал, все-таки
существует и Уинстон приблизился к нему вплотную.
Рано или поздно он явится на зов О'Брайена. Завтра явится или
будет долго откладывать - он сам не знал. То, что сейчас происходит, -
просто развитие процесса, начавшегося сколько-то лет назад. Первым
шагом была тайная нечаянная мысль, вторым - дневник. От мыслей он
перешел к словам, а теперь от слов к делу. Последним шагом будет то,
что произойдет в министерстве любви. С этим он примирился. Конец уже
содержится в начале. Но это пугало; точнее, он как бы уже почуял
смерть, как бы стал чуть менее живым. Когда он говорил с О'Брайеном,
когда до него дошел смысл приглашения, его охватил озноб. Чувство было
такое, будто он ступил в сырую могилу: он и раньше знал, что могила
недалеко и ждет его, но легче ему от этого не стало.
VII
Уинстон проснулся в слезах. Джулия сонно привалилась к нему и
пролепетала что-то невнятное - может быть:
- Мне снилось...- начал он и осекся. Слишком сложно: не
укладывалось в слова. Тут был и сам по себе сон, и воспоминание, с ним
связанное, - оно всплыло через несколько секунд после пробуждения.
Он снова лег, закрыл глаза, все еще налитый сном. Это был
просторный, светозарный сон, вся его жизнь раскинулась перед ним в
этом сне, как пейзаж летним вечером после дождя. Происходило все
внутри стеклянного пресс-папье, но поверхность стекла была небосводом,
и мир под небосводом был залит ясным мягким светом, открывшим глазу
бескрайние дали. Кроме того, мотивом сна - и даже его содержанием -
был жест материнской руки, повторившийся тридцать лет спустя в
кинохронике, где еврейка пыталась загородить маленького мальчика от
пуль, а потом вертолет разорвал обоих в клочья.
- Ты знаешь, - сказал Уинстон, - до этой минуты я думал, что убил
мать.
- Зачем убил? - спросонок сказала Джулия.
- Нет, я ее не убил. Физически.
Во сне он вспомнил, как в последний раз увидел мать, через
несколько секунд после пробуждения восстановилась вся цепь мелких
событий того дня.
Наверное, он долгие годы отталкивал от себя это воспоминание. К
какому времени оно относится, он точно не знал. но лет ему было тогда
не меньше десяти, а то и все двенадцать.
Отец исчез раньше - намного ли раньше, он не помнил. Лучше
сохранились в памяти приметы того напряженного и сумбурного времени:
паника и сидение на станции метро по случаю воздушных налетов, груды
битого кирпича, невразумительные воззвания, расклеенные на углах,
ватаги парней в рубашках одинакового цвета, громадные очереди у
булочных, пулеметная стрельба вдалеке и, в первую голову, вечная
нехватка еды. Он помнил, как долгими послеполуденными часами вместе с
другими ребятами рылся в мусорных баках и на помойках, отыскивая
хряпу, картофельные очистки, а то и заплесневелую корку, с которой они
тщательно соскабливали горелое; как ждали грузовиков с фуражом,
ездивших по определенному маршруту: на разбитых местах дороги грузовик
подбрасывало, иногда высыпалось несколько кусочков жмыха.
Когда исчез отец, мать ничем не выдала удивления или отчаяния, но
как-то вдруг вся переменилась. Из нее будто жизнь ушла. Даже Уинстону
было видно, что она ждет чего-то неизбежного. Дома она продолжала
делать всю обычную работу - стряпала, стирала, штопала, стелила
кровать, подметала пол, вытирала пыль,- только очень медленно и
странно, без единого лишнего движения, словно оживший манекен. Ее
крупное красивое тело как бы само собой впадало в неподвижность.
Часами она сидела на кровати, почти не шевелясь, и держала на руках
его младшую сестренку - маленькую, болезненную, очень тихую девочку
двух или трех лет, от худобы похожую лицом на обезьянку. Иногда она
обнимала Уинстона и долго прижимала к себе, не произнося ни слова. Он
понимал, несмотря на свое малолетство и эгоизм, что это как-то связано
с тем близким и неизбежным, о чем она никогда не говорит.
Он помнил их комнату, темную, душную комнату, половину которой
занимала кровать под белым стеганым покрывалом. В комнате был камин с
газовой конфоркой, полка для продуктов, а снаружи, на лестничной
площадке,- коричневая керамическая раковина, одна на несколько семей.
Он помнил, как царственное тело матери склонялось над конфоркой - она
мешала в кастрюле. Но лучше всего помнил непрерывный голод, яростные и
безобразные свары за едой.
Он ныл и ныл, почему она не дает добавки, он кричал на нее и
скандалил (даже голос свой помнил - голос у него стал рано ломаться, и
время от времени он вдруг взревывал басом) или бил на жалость и
хныкал, пытаясь добиться большей доли. Мать с готовностью давала ему
больше. Он принимал это как должное: ему, "мальчику", полагалось
больше всех, но сколько бы ни дала она лишнего, он требовал еще и еще.
Каждый раз она умоляла его не быть эгоистом, помнить, что сестренка
больна и тоже должна есть,- но без толку. Когда она переставала
накладывать, он кричал от злости, вырывал у нее половник и кастрюлю,
хватал куски с сестриной тарелки. Он знал, что из-за него они
голодают, но ничего не мог с собой сделать: у него даже было ощущение
своей правоты. Его как бы оправдывал голодный бунт в желудке. А между
трапезами, стоило матери отвернуться, тащил из жалких припасов на
полке.
Однажды им выдали по талону шоколад. Впервые за несколько недель
или месяцев. Он ясно помнил эту драгоценную плиточку. Две унции (тогда
еще считали на унции) на троих. Шоколад, понятно, надо было разделить
на три равные части. Вдруг словно со стороны Уинстон услышал свой
громкий бас - он требовал все. Мать сказала: не жадничай. Начался
долгий, нудный спор с бесконечными повторениями, криками, нытьем,
слезами, уговорами, торговлей. Сестра, вцепившись в мать обеими
ручонками, совсем как обезьяний детеныш, оглядывалась на него через
плечо большими печальными глазами. В конце концов мать отломила от
шоколадки три четверти и дала Уинстону, а оставшуюся четверть -
сестре. Девочка взяла свой кусок и тупо смотрела на него, может быть
не понимая, что это такое. Уинстон наблюдал за ней. Потом подскочил,
выхватил у нее шоколад и бросился вон. "Уинстон, Уинстон! - кричала
вдогонку мать.- Вернись! Отдай сестре шоколад) "
Он остановился, но назад не пошел. Мать не сводила с него
тревожных глаз.
Даже сейчас она думала о том же, близком и неизбежном...- Уинстон
не знал о чем. Сестра поняла, что ее обидели, и слабо заплакала. Мать
обхватила ее одной рукой и прижала к груди. По этому жесту он как-то
догадался, что сестра умирает. Он повернулся и сбежал по лестнице,
держа в кулаке тающую шоколадку.
Матери он больше не видел. Когда он проглотил шоколад, ему стало
стыдно, и несколько часов, покуда голод не погнал его домой, он бродил
по улицам. Когда он вернулся, матери не было. В ту пору такое уже
становилось обычным. Из комнаты ничего не исчезло, кроме матери и
сестры. Одежду не взяли, даже материно пальто. Он до сих пор не был
вполне уверен, что мать погибла. Не исключено, что ее лишь отправили в
каторжный лагерь. Что до сестры, то ее могли поместить, как и самого
Уинстона, в колонию для беспризорных (эти "воспитательные центры"
возникли в результате гражданской войны), или вместе с матерью в
лагерь, или просто оставили где-нибудь умирать.
Сновидение еще не погасло в голове - особенно обнимающий, охранный
жест матери, в котором, кажется, и заключался весь его смысл. На
память пришел другой сон, двухмесячной давности. В сегодняшнем она
сидела на бедной кровати с белым покрывалом, держа сестренку на руках,
в том тоже сидела, но на тонущем корабле, далеко внизу, и, с каждой
минутой уходя все глубже, смотрела на него снизу сквозь темнеющий слой
воды.
Он рассказал Джулии, как исчезла мать. Не открывая глаз, Джулия
перевернулась и легла поудобнее.
- Вижу, ты был тогда порядочным свиненком,- пробормотала она. -
Дети все свинята.
- Да. Но главное тут...
По дыханию ее было понятно, что она снова засыпает. Ему хотелось
еще поговорить о матери. Из того, что он помнил, не складывалось
впечатления о ней как о женщине необыкновенной, а тем более умной: но
в ней было какое-то благородстве, какая-то чистота - просто потому,
