Вот в этот самый момент рядом с ними свистнула дубовая стрела со
светло-сизым оперением.
Эврит-лучник выругался - порыв Ификла был настолько неожиданным, что
бывший басилей промахнулся чуть ли не впервые за обе своих жизни - и
продолжил привычную работу.
Следующая посланная им стрела со звоном ударилась в щит, вовремя
подставленный опомнившейся Афиной.
Третью постигла участь предыдущей.
Теперь Афина точно знала, что ей надо делать. Ей, богине-воительнице,
надо прикрывать этого смертного Мусорщика... героя... брата - ибо от него
и только от него зависит исход Гигантомахии.
Отец был прав во всем.
Его живая молния бесподобна.
Богиня засмеялась, когда Мусорщик поразил еще одного, а потом -
третьего Гиганта; она погрозила Флегрейским Пустошам, забывшись в
упоении...
И стрела Эврита-лучника, не умеющего прощать чужих ошибок, пронзила
открывшееся бедро Ификла.
Опомнившись, Афина мигом присела рядом с упавшим на колено
Мусорщиком, скрипевшим зубами от боли; богиня закрыла раненого щитом,
проклиная себя за оплошность.
Все поплыло перед глазами Ификла - съеживающиеся и вновь вырастающие
боги с Гигантами, гнойные бельма истерзанного неба, вихри пепла,
вздымающиеся над равниной - потом резкость взгляда вернулась к нему, и он
увидел.
Справа к их холму деловито спешили человек двадцать Одержимых-нянек -
и все они были вооружены.
Расчет уродливого лучника, ранившего Ификла, был безошибочен: если
богиня хоть на миг отвлечется на Одержимых-нянек, Флегрейский стрелок не
упустит своего шанса и добьет утратившего подвижность Геракла.
А Гиганты довершат остальное.
Но боль в простреленном бедре неожиданно отступила, уменьшаясь вдвое,
невидимая прохладная волна плеснула внутри, омыв изрезанный берег; и Афина
удивленно посмотрела на улыбавшегося Мусорщика, только что явственно
шепнувшего: "Ты - это я..."
Поэтому мудрая богиня не сразу увидела, как на полпути от них до
отряда Одержимых запульсировало переплетение стеклянистых паутинок
открывающегося Дромоса, и из него возникли двое с мечами в руках.
Воин в знакомом конегривом шлеме, сверкающий полным боевым доспехом,
и спокойный сосредоточенный мужчина с седыми висками.
Арей-Эниалий и Геракл.
А девушка со щитом все переводила взгляд с одного брата на другого, с
Алкида на Ификла, с Геракла на Геракла; и в глазах Промахос, в
бесстрастных глазах богини пойманной птицей билось потрясение.
- Алкид, Одержимые - твои!..
Ификл не знал, выкрикнул ли он это вслух или только подумал, но Алкид
коротко кивнул, указал богу войны на уродливого лучника - и понесся вниз
по пылящему черным пеплом склону навстречу вооруженным людям.
А Арей-Убийца ответил своему несостоявшемуся возничему таким же
коротким кивком и рванулся к странному подростку, накладывавшему на тетиву
очередную стрелу.
...Ификл видел, как брат его смертоносным вихрем ворвался в
нестройную толпу Одержимых, и ему почему-то подумалось, что сейчас Алкид
похож на гекатонхейра, восставшего из недр Геи Сторукого, которому все
равно, кто перед ним - люди, боги, титаны, гиганты, Павшие...
Он видел, как выскочивший из клубов пепла Дионис-Пьяница вышиб своим
тирсом лук из рук подростка-стрелка, а сверкающий меч набежавшего бога
войны вспорол живот обезоруженного противника.
И бронзовый наконечник стрелы Ификла, смоченный лернейской ядовитой
желчью, указал на кипящие Флегры.
Геракл дал слово.
Такие дети не должны жить.
И не только - дети.
Эврит Ойхаллийский знал, что битва проиграна.
И еще он знал, что умирает.
Боли он уже не чувствовал, глаза застилала багровая пена, в ушах
нарастал оглушительный звон...
Непослушной, немеющей рукой Эврит нащупал за пазухой короткий, остро
отточенный нож и, прошептав пересохшими губами нужные слова, с улыбкой
перерезал себе горло.
11
Насмерть перепуганные жители Коса жались к родным скалам и, пятясь от
взбесившегося Иолая, шепотом проклинали наследственное безумие Персеидов.
Гребцы с уцелевших кораблей - те выглядели малость поприличнее,
видимо, стесняясь уподобляться захолустным косцам; но и они старались
держаться подальше от возницы Геракла, которому ударила в голову жара,
ярость, усталость или все сразу.
И впрямь: Иолай, как пойманный в тенета хищник, метался туда-сюда
возле высокого скального разлома, принюхиваясь, время от времени резко
поворачиваясь и рыча от злости - словно надеялся обнаружить кого-то,
прячущегося за спиной, и никак не мог уловить нужный момент.
- Др-рянь! - хрипел Иолай, страшно оскалясь, и лицо его в этот миг
становилось таким безнадежно старым, что невольные зрители вздрагивали и
беззвучно призывали богов - кому какой больше нравился.
- Др-р-ромос! Я же чую - здесь! Откройся, мразь!.. Откройся! Врешь,
прошибу!..
Стоявшему ближе прочих Лихасу уже и в самом деле начало казаться, что
у разлома, чьи края поросли плесенью и белесо-зеленым лишайником, что-то
есть: воздух начинал стеклянисто дрожать, зыбкое марево сплетало
отливающие черным нити... но стоило парню вглядеться повнимательней, как
все исчезало.
Скала себе и скала; трещина себе и трещина.
Камень, плесень, лишайник.
Остров Кос.
- Они забрали моих мальчиков, - вдруг устало прошептал Иолай, набирая
полные пригоршни зернистого песка и посыпая свою всклокоченную голову. -
Забрали! Обоих! Как лошадей... на скачки... скачки...
Взгляд его неожиданно прояснился, налился бронзовой решимостью,
скользнул по собравшимся и уперся в Лихаса.
Парень явственно ощутил, как его берут за грудки, не давая сделать
то, что хотелось больше всего - убежать.
- Колесницу! - приказал Иолай.
Лихас сразу понял, о чем речь: еще в Трое Иолай не смог удержаться,
чтобы не забрать в качестве добычи найденную в одном из дворцовых хранилищ
колесницу - легкую, отнюдь не боевую, специально предназначенную для
конных ристаний и напоминающую поставленную на колеса раковину с тонкими
боковыми поручнями, которые сходились к центру.
Махнув рукой ближайшим гребцам, Лихас побежал к кораблю - и вскоре
колесница вместе с полным набором упряжи (после долгого общения с Иолаем
предусмотрительность парня не имела границ) была доставлена.
- Коней!
- Ты чего, Иолайчик?! - взволнованно забормотал Лихас. - Ты
поостынь-то, водички попей... откуда кони? Мы в Трое никаких коней не
брали... их, копытастых, на борт - никак, Иолайчик, невозможно!
- Я сказал - коней! Лихас, объясни местным: если на их трижды
благословенном Косе не отыщется пары приличных лошадей - запрягу, кого
попало!
Лихас объяснил.
Он очень старался - справедливо предполагая, кого бешеный Иолай
первым станет запрягать.
Выяснилось, что пара более-менее сносных лошадок на острове есть - их
в свое время непонятно зачем привез покойный басилей косцев Эврипил - но
животных собирались днем принести в жертву бывшему хозяину во время
огненной тризны.
- Я их сам принесу в жертву, - Иолай говорил тихо, но многим
казалось, что уж лучше бы он кричал. - Сам! Немедленно! Эврипилу... кому
угодно! Ну?!
Дважды уговаривать косцев не пришлось.
И часа не прошло, как низкорослые мохнатые лошадки были доставлены и
запряжены.
Иолай прыгнул в колесницу и стал разгоняться почти от самого моря,
правя на скалу.
Колеса вязли в песке, лошади надрывались с истошным ржанием, но и
гребцы с кораблей, и жители Коса не могли отделаться от ощущения, что
сумасшедшая колесница с сумасшедшим возничим летит, несется, мчится с
такой скоростью, что взгляд не успевает увидеть всю картину целиком,
выхватывая лишь детали: оскаленные конские морды, вскинувшийся возница,
взметнувшийся бич, песчаный смерч у колеса...
Колесница врезалась в скальный разлом и исчезла.
Совсем.
Ни обломков, ни грохота... ничего.
Скала себе и скала.
Камень, плесень, лишайник.
Остров Кос.
Лишь тусклые нити поплыли по воздуху, словно от разорванной паутины;
лишь дробное эхо плеснуло из трещины, словно копыта били о камень все
дальше... дальше... тишина.
- Он - бог? - потрясенно спросил у Лихаса один из косцев.
- Хуже, - ответил Лихас.
12
Пахло бойней.
Сырым мясом, медленно оседающей пылью, ледяным потом, смрадом
захлебнувшегося воя, грязной деловитой смертью с окровавленными по локоть
руками... бойней пахло.
Лопнувшие нити Дромоса хлестнули по глазам, ослепив, заставив
зажмуриться, Иолай еще не успел понять, что прорвался, что скачет, скачет,
машинально удерживая равновесие, ослабив поводья, слившись с озверевшими
лошадьми и ожившей раковиной на колесах; он еще только учился видеть
заново, еще только начинал дышать воздухом вместо жгучей ярости, с птичьим
клекотом рвавшей грудь кривыми когтями - а кто-то долгим прыжком уже
метнулся к нему в колесницу, ударил напрягшимся телом, вырвал вожжи... они
оба вывалились за поручни, покатились по горячей земле, враг изворачивался
гадюкой, но Иолай все-таки подмял его под себя, навалился, прижал, не
сумев схватить за руки...
И почувствовал, что ему нахлобучили что-то на голову.
- Слезь с меня, придурок! - прохрипел враг удивительно знакомым
голосом.
Иолай послушно встал, медленно ощупал навязанный ему силой головной
убор...
Шлем.
Древний шлем давно забытой формы, напоминавший неглубокую
перевернутую миску с кольцом бугорков вокруг центра, с закрывавшим затылок
куском плотной кожи, с узким наносником; по размеру - в самый раз.
Шлем.
- Что там, Гермий? - спросили издалека.
- Ничего, - отозвался Гермий, поднимаясь и отряхиваясь. - Небось,
где-то Дромос сам по себе открылся, а тут колесница... сшибла меня,
зараза!
И уже Иолаю, свистящим шепотом:
- Не снимай шлема! Если тебя увидят здесь, на Флеграх - все, конец!
Понял?
Повторять дважды не понадобилось.
Иолай и так успел заметить, что Лукавый шепчет, не глядя в его
сторону - и не потому, что скрытничает, а потому, что и сам не видит.
Шлем Владыки, о котором поют рапсоды.
Ведь даже само имя "Аид" испокон веку означает - "невидимый".
...В пяти шагах от Иолая лежал мертвый человек.
Нет, не человек.
Или все-таки?
Необычайно крупный подросток - десять лет? двенадцать? пятнадцать?! -
похожий одновременно на уродливого бога и прекрасного зверя, на чье лицо
нельзя было смотреть без содрогания; так иногда при встрече с неведомым не
знаешь: молиться ему или бежать от него.
Рядом с израненным телом подростка - все-таки, если не вглядываться
пристально, он больше походил на дитя человеческое - валялись разбросанные
стрелы со светло-сизым оперением и лук.
Лук из дерева и рога.
- Эврит? - одними губами выдохнул Иолай, понимая, что и этот труп -
уже не Эврит Ойхаллийский, а просто падаль.
Лукавый кивнул.
Иолай нагнулся, запрокинул покойному голову и долго смотрел на
перерезанное горло.
Потом пнул сандалией коченеющую руку с зажатым в кулаке ножом.
- Если это был Эврит, то он успел убить себя сам, - Иолай чувствовал,
что сейчас сорвется на крик. - Мертвецы не режут себе горло. Ты видел его
тень, Лукавый?!
- Да? - удивленно спросил Гермий непонятно о чем.
И Иолай понял, что юноша-бог чудом удерживается, чтобы не упасть.
Он подошел к шатающемуся Гермию, полуобнял его - Лукавый со вздохом
благодарности оперся о подставленное плечо - и обвел взглядом Флегры.
