- Ну-ка, ляг со мной, дружок, - жмурясь, мурлыкнул Гермий на мотив
модной тиринфской песенки, - ты божок и я божок, мы с тобой помнем лужок.
Потом поразмыслил и поправился:
- Я божок, ты - не божок.
- Ты плут и жох, - хмыкнул Алкид в бороду. - Чтоб тебе Гефест
прижег...
Крылышки на Талариях Гермия затрепетали сильно-сильно, после чего он
подобрал под себя и другую ногу.
- Папа волнуется, - совсем другим голосом бросил Лукавый. - Говорит:
Гиганты на Флеграх зашевелились. Говорит: скоро, небось, сюда полезут.
- Пусть их лезут, - пожал плечами Алкид. - Мне-то что?
Гермий обличающе ткнул в его сторону пальцем.
- Тебе - что. Тебе как раз очень даже что. Понял?
- Нет. Вы меня в рабство продали. Ливийской ехидне. В ткачихи. За
целых три таланта. А нам, ткачихам, ваши разборки вдоль хитона... Так что
лети, голубок! Шевели крылышками и не мешай отдыхать после трудового дня.
Гермий, не меняя позы, плавно взмыл над валуном и поерзал, поудобнее
устраиваясь в воздухе. Колпачок Лукавого съехал на ухо, фарос волнами
стелился по ветру... залихватская ухмылка, пушистые девичьи ресницы, еле
сдерживаемая порывистость во всем теле - и легкомысленное приятство общей
картины портили только глаза.
Глаза змеи в кустах.
- Так нашему папе и передать? - без малейших признаков угрозы спросил
Гермий; и всякий, неплохо знающий Лукавого, мигом почуял бы опасность.
- Так и передай.
- Нет уж, - с подозрительной ленцой пробормотал Лукавый, - не стану
я, пожалуй, передавать. А слетаю-ка я лучше к девочкам. Или к мальчикам.
Скажу папе - тени в Аид водил, надорвался на службе, вот и полетел в южную
Этолию, Калидонскую охоту смотреть...
Лукавый замолчал, пристально глядя на ровно дышащего Алкида - словно
ждал чего-то.
Не дождался.
- Вепрь у них в Калидоне объявился, - снова заговорил Гермий, -
почище твоего Эриманфского! Жуть с клыками! Тебя нет - так они вепря всей
Элладой ловить собрались... и святоша Пелей-Эакид там, и
Мелеагр-Неуязвимый, и Амфиарай-прорицатель из Аргоса, и хлыщ Пиритой, и
Аталанта-девственница; и старички-аргонавты в полном составе! Герой на
герое!
Алкид почесал жилистую голень; подумал и почесал сильнее.
- Это точно, - безмятежно согласился он. - Начнут локтями толкаться,
потом толпой сослепу сунутся, нашпигуют друг дружку дротиками, дождутся,
пока вепрь со смеху подохнет, и станут спорить - кому шкура вонючая
достанется.
- Так может, подсказать им что-нибудь? От имени раба Геракла?
- Подскажи. Пусть не напиваются перед облавой.
- И все?
- И все.
И, когда обиженный Гермий понесся к излучине мутного Кайстра, Алкид
даже не приподнялся, чтобы проводить Лукавого взглядом.
Гермий трижды оборачивался, пока не убедился в этом.
Ификл ожидал Лукавого у виноградников.
- Ну как? - нетерпеливо спросил он, делая шаг навстречу Гермию.
Прежде чем ответить, юноша-бог перевел дыхание, отщипнул от грозди,
которую Ификл держал в руке, сочную виноградину и отправил ее в рот.
- Потрясающе! - наконец выдохнул Гремий. - Я все ждал, когда же он
возьмет меня за ногу и треснет затылком о валун! Все перепробовал: и по
поводу женского платья прохаживался, и Гигантов приплел, и насчет нашего с
ним общего папы вспомнил - три года назад он бы точно вспыхнул! - и про
Калидонскую охоту... И так, и этак, по гордости топтался, на испуг брал,
самолюбие грязью мазал - глухо! И глазом не ведет. А под конец вообще
заснул. Как тебе это удалось, Ификл?
- Мне? - удивился Ификл. - Причем тут я?!
Менее всего он был расположен посвящать кого бы то ни было (пусть
даже и Гермия) в подробности трехлетнего рабства Геракла. К счастью,
Омфала Лидийская, севшая на трон Меонии вместо покойного мужа Тмола,
оказалась женщиной весьма практичной и неглупой. И, надо сказать, она
скрупулезно выполняла свои обязанности по договору, сводившиеся, в
сущности, к одному: издеваться над Гераклом всеми возможными и
невозможными способами (кроме членовредительства). Иногда Ификлу казалось,
что бывший супруг Омфалы, Тмол Танталид, умер с радостью - настолько
неистощимой в этой области была царица. Весь первый год рабства
приходилось внимательнейшим образом следить за Алкидом, боясь, что тот не
выдержит и сорвется, натворив бед. К середине второго года Омфала ночью
(Ификлу приходилось отрабатывать Геракловы долги не только усмиряя
окрестную разбойничью братию) призналась, что ей становится все труднее
придумывать оскорбления, способные вывести Алкида из себя: тот, смеясь,
неделями просиживал за ткацким челноком, словно задавшись целью выткать
идеально гладкое полотно, с интересом слушал самые гнусные измышления
насчет своих подвигов, от первого до двенадцатого и наоборот; увлеченно
обсуждал с другими рабынями состав ароматических мазей и притираний для
кожи лица, а на Омфалу, вырядившуюся в его знаменитую львиную шкуру,
взирал более чем равнодушно.
В начале третьего года Ификл чуть не упал в обморок, когда Алкид
встретил его во дворе и спокойно сказал, как говорят о чем-то привычном,
вроде разболевшейся мозоли: "Около полуночи у меня был приступ". Важно
было не то, кто и где принес человеческую жертву Гераклу; важно было то,
что сам Ификл не почувствовал ничего. Ему даже не снились кошмары.
"Ты знаешь, - продолжил Алкид, задумчиво хмурясь, - я даже не
испугался. Совсем. Словно меня это не касалось; словно я, рабыня-ткачиха
Омфалы Лидийской, наблюдаю со стороны... нет, даже не наблюдаю, а просто
слушаю рассказываемую кем-то историю о безумном Геракле, сыне Зевса.
Впервые я понимал, где нахожусь; впервые отличал видения от реальности;
впервые ощущал, что надо просто переждать - не бежать, пугаться или
бороться, а переждать, ничего не предпринимая, потому что это как
беременность у женщин, которая рано или поздно кончится сама собой - и все
станет на свое место. Впервые я не был героем; и не был безумцем."
Алкид замолчал и пошел дальше, по каким-то своим делам, а Ификл все
стоял и глядел вслед брату, чувствуя, как в набухших слезами глазах играет
радуга.
Именно тогда Ификл поклялся самому себе, что воздвигнет Асклепию храм
- неважно где, в Пергаме, Эпидавре или на Косе [чуть позже Пергам, Эпидавр
и остров Кос станут центрами культа Асклепия].
Ведь именно Асклепий, великий врачеватель, которого считали богом
все, кроме него самого, дал совет, приведший Геракла в рабство к Омфале
Лидийской. "В каждом из нас есть дверь, ведущая в Тартар, - сказал
Асклепий, когда они с Ификлом сидели на террасе его маленького уютного
домика в Афинах, - не в одном Геракле. И открывается эта дверь только с
той стороны. Безумие - бороться с Тартаром; безумие - пугаться или бежать
от него, ибо Тартар, вошедший в меня - это уже "я". Пусть Геракл обуздает
сам себя; пусть он поймет, что безумие - это тоже он сам; и тогда Тартар
придет и уйдет, а Геракл останется."
Они долго говорили в тот день, Ификл Амфитриад и Асклепий, сын
Аполлона, они пили пахнущее травами вино, которое принесла тихая смуглянка
Эпиона, жена врачевателя, родившая ему сыновей Махаона и Подалирия, и еще
двух дочерей, Гигею и Панацею; они расстались лишь на закате... и Ификлу
до сих пор не верилось, что с того дня прошло почти три года.
Вчера это было; или нет - сегодня.
Если эта встреча живет во мне - значит, сегодня. И все остальное не
имеет значения, как не имеет значения и то, что в Фокейской гавани уже
ждет двадцативесельная галера, а на той стороне Эгейского моря от Фессалии
до Этолии ждут подставные колесницы, чтобы среди участников Калидонской
охоты успели вовремя появиться еще двое: Ификл, сын Амфитриона, и Иолай,
сын Ификла.
Об этом было договорено с Алкидом неделю назад.
Ификл неосознанно сжал руку в кулак, и сок, брызнувший из виноградной
грозди, залил ему хитон.
- Ты знаешь, Гермий, - невпопад сказал он, глядя на смеющегося
Лукавого, - какой сегодня день?
- Какой? - непонимающе поднял брови юноша-бог. - Солнечный?
- Нет. Сегодня мне исполнилось ровно сорок лет. Мне и Алкиду.
Понимаешь ли ты, бог, что это значит - сорок лет?..
Виноградный сок каплями крови стекал по руке Ификла.
2
А Калидонская охота вылилась в такое глобальное панахейское позорище,
что потом многие известные люди платили рапсодам только за то, чтобы певцы
держали рты на замке.
Впрочем, поначалу состав охотников выглядел столь внушительным, что
сама мысль о провале казалась кощунственной. Калидонский вепрь, по мнению
большинства, должен был сдохнуть от гордости, поскольку за его шкурой
явился цвет Эллады - равный которому собирался лишь однажды, шестнадцать
лет назад, когда двадцатипятивесельный "Арго" отплывал в Колхиду за
Золотым Руном. Да и сейчас те из аргонавтов, кто остался жив, дружно
тряхнули стариной и прибыли в Калидон - даже Диоскуры, Кастор и Полидевк,
даже Афариды, Идас и Линкей-остроглаз; даже несчастный скиталец Язон,
потерявший жену, детей и родину; даже Тезей-изгнанник, которого
благодарные афиняне не так давно вышибли вон, заменив на микенского
ставленника, демагога Менестея; даже басилей Аргоса Амфиарай-прорицатель -
хотя, казалось бы, кому, как не вещему Амфиараю, провидеть печальный исход
горе-охоты...
Один божественный Орфей не приехал - все тревожил стенаниями своей
златострунной кифары пиерийские луга, так и не сумев свыкнуться с потерей
любимой жены Эвридики.
Ну а молодежь - ох уж эта молодежь, терзаемая жаждой подвигов и
славы! - просто табуном валила в Этолию, желая поучаствовать и отличиться.
Так что облава вышла многолюдной и многогласной, начавшись со скандала
(часть особо рьяных охотников решила, что негоже им, мужчинам, совершать
подвиги рядом с женщиной, пусть даже и девственной Аталантой-охотницей),
потом объявившийся и никем не замеченный вепрь затоптал насмерть троих
скандалистов и удрал, а посланный вслед зверю дротик Пелея непонятным
образом попал в печень Пелеева тестя и отправил последнего во мрак Аида -
причем позже некоторые утверждали, что горемыка-Пелей сделал это
специально; более того, только для этого и прибыл в Калидон.
Когда же наконец клыкастая бестия, хрюкнув в последний раз, издохла -
претендентов на ее шкуру оказалось столько, что если разделить эту шкуру
между героями, то каждому достался бы щетинистый клочок величиной в
ладонь. Путем закрытого голосования (остракизм называется, в Афинах
придумали) выделили трех главных вепреубийц: Мелеагр-Неуязвимый, сын
устроителя охоты, калидонского басилея; Аталанта-охотница, будущая
Мелеагрова любовница, променявшая девственность на славу; и прорицатель
Амфиарай - ему, вещему, виднее.
Труднее было договориться, кто из троицы куда попал, потому что
основных попаданий в вепря было опять же три - в спину, в глаз и в пах;
девственница Аталанта краснела и в пах попадать не хотела (хоть и завидная
была мишень!), Амфиарай претендовал на глаз и только на глаз, а Мелеагру
поначалу было все равно, потом ему тоже приглянулся глаз... споры зашли в
тупик, Мелеагр покосился на собравшуюся уезжать Аталанту, махнул рукой и
согласился на пах, уступив девушке спину.
Убитых похоронили, свинину съели, моления вознесли, выпили все вино в
Калидоне и разъехались, сделав вид, что не услышали брошенной кем-то
фразы: "Жаль, Геракла не было..."
Впрочем, несколько человек задержались на день-два: оплакивавший
тестя Пелей и его брат Теламон (кстати, оба - давние союзники Геракла, еще
