лука. - Что ж... Внемлите, Крониды на Олимпе и Павшие в Тартаре: я,
Феб-Аполлон, Олимпиец, приношу басилея Эврита, своего ученика, Одержимого,
в жертву сыну Зевса Гераклу! Да будет так!
Огненный луч сорвался с тетивы.
...Нет, Алкид не видел всего этого. Просто ветер вдруг рассмеялся ему
в лицо, запорошив глаза пылью, пахнущей заплесневелой сыростью земляного
погреба; просто безумие почти сорокалетнего Геракла было иным, чем прошлое
безумие Алкида из Фив; горящий светлым пламенем взгляд гневного бога на
миг возник из ничего, заслонив собой зубчатые башни Тиринфа, и еле
различимые слова "Я, Феб-Аполлон, Олимпиец..." слились в золотую стрелу,
ринувшуюся на Алкида - ничего не понимая, он попятился, пытаясь схватить
руками вспышку смерти, сослепу налетел на что-то мягкое, услышал глухой
вскрик и рухнул в бездну, гудящую медным гулом...
Тень Эврита Ойхаллийского стояла у перил и смотрела в пропасть -
туда, где на камнях жалко скорчилось исковерканное тело басилея.
- Вот, значит, как это бывает... - тихо сказала тень и во второй раз
обернулась к богу.
- Убирайся в Аид! - презрительно усмехнулся Аполлон. - Подать навлон
[плата Харону за перевоз через Ахеронт] для Харона?
- В Аид? Ты глуп, бог, или поторопился; или и то, и другое сразу.
Неужели твой брат Гермий не сказал тебе, что жертвы Гераклу не идут в Аид;
во всяком случае, добровольно? Да, теперь я вижу - не сказал... забыл.
Иначе ты, зная, что имеешь дело с Одержимым, трижды подумал бы, прежде чем
принести его в жертву Гераклу!
Бог шагнул к тени.
- Ты пойдешь туда, куда прикажу я! Или ты в состоянии отыскать место,
где тебя не достанет рука Аполлона?!
- Нет, ты все-таки глуп, - тень повела призрачной ладонью, открывая
Дромос; и стеклянистые нити его отливали черным. - Хорошо, тогда иди за
мной, грозный и торопливый брат Гермия-Психопомпа!..
Аполлон кинулся к Дромосу, где только что исчезла тень Одержимого - и
отшатнулся.
На той стороне были Флегры.
Пожарища.
Колыбель Гигантов.
...Нет, Алкид не видел этого. Дрожа всем телом, он стоял на краю
стены, медленно приходя в себя - вот сейчас упадет еще одна капля в
водяной клепсидре, еще одна песчинка в песочных часах, на волосок
удлинятся тени, и Алкид опустит взгляд.
Он неумолимо приближается, тот миг, когда Геракл увидит разбившегося
Ифита-лучника; увидит изломанный труп у подножия тиринфской стены.
И вспомнит родившийся из безумия звенящий голос:
- Я, Феб-Аполлон, Олимпиец...
Завтра вернувшиеся в Тиринф Иолай и Ификл узнают, что Геракл, убив во
время припадка бывшего учителя, уехал в Дельфы.
15
Он гнал колесницу на север.
Грохочут колеса.
Скоро Дельфы.
Скоро.
Он гнал колесницу, горяча храпящих коней, а следом за ним
тысячекрылой голосистой стаей летела молва.
- Убил учителя и друга?! - ужасались мессенцы.
- Небось, украденных у Эврита табунов отдавать не захотел! -
прикидывали элидяне.
- Какие табуны?! - возмущались арголидцы. - О чем вы?! Это же великий
Геракл, Истребитель чудовищ! Его же на Эвбее несправедливо обидели!
- Чудовища чудовищами, - не сдавались упрямые элидяне, тщательней
приглядывая за собственными стадами, - обида обидой, а табуны, извините,
табунами! Одно другому не мешает. Небось, заманил беднягу Ифита на стену -
глянь, мол, не ваши ли кони пасутся? - а там и спихнул вниз! Очень даже
запросто!
- Ревнивая Гера, за что караешь? - шептали аркадские и лаконские
девушки, жаркими ночами мечтая о Геракле.
- Безумец, - пожимали плечами в Ахайе.
- Герой! - откликались в Беотии.
- Величайший... - и те, и другие.
Посмеивалась на все Эгейское море крепкостенная Троя.
Молчали Ойхаллия и Пилос.
Впрочем, нет - Пилос уже не молчал. И ванакт Нелей Пилосский врал
направо и налево о том, что возвращаясь с Эвбеи домой, он повстречал
Геракла, который якобы просил его, благочестивого Нелея, очистить
невольного убийцу от скверны - но Нелей, как кладезь благочестия и
осторожности, отказал Гераклу в очищении, ссылаясь на давнюю дружбу с
Эвритом, отцом убитого.
Что вы говорите?
Ах да, конечно - с покойным отцом убитого... теперь-то ясно, почему
так вздорожала соль, поставляемая на материк с соляных варниц Эвбеи!..
И во главе стоустых полчищ Геракл ворвался в священные Дельфы.
- Омой руки в Кастальском источнике! - сурово сказали жрецы,
преградив путь герою, когда тот шагал по мощеной дороге мимо скалистой
восточной стены. - И вознеси хвалу лучезарному Аполлону!
- Нимфа Касталия превратилась в Кастальский ключ, спасаясь от
домогательств вашего бога, - был ответ. - Не омою рук в слезах несчастной!
Прочь с дороги!
- Надень лавровый венок! - строго приказали жрицы, встав перед
Гераклом у входа в храм.
- Нимфа Дафна стала лавром, лишь бы не уступить похотливому Фебу, -
был ответ. - Не одену венка из волос несчастной! Посторонитесь!
- Нет тебе очищения! - возгласила разгневанная пифия, и грозно
дрогнул туман над расщелиной скалы. - Нет и не будет!
- Аполлон убил юного Гиацинта, сына басилея Амикла, - был ответ. -
Кто очистил от скверны твоего бога, женщина?!
- В этом храме, безумец, тебе прорицать не будут!
- Я сам себе храм и прорицатель, - был ответ. - Уйди, женщина, и не
стой между мной и богом!
И Геракл кощунственно схватил золотой треножник, на который садилась
пифия во время пророчеств.
- Аполлон! Где ты, Олимпиец?! - рев этот еще долго будет преследовать
пифию, в страхе бежавшую из сокровенной части храма. - Явись и ответь
Гераклу!
Ответом была огненная стрела, посланная с той стороны расщелины.
Треножник описал сверкающую дугу, золото земли столкнулось с небесным
золотом, пламя с пламенем, и - только искры разметало по храму.
...Никто и никогда не узнает правды о том, как схватились между собой
безумный Геракл и разъяренный Аполлон; смертный и бессмертный. Только
шепнут в Дельфах, повторят от Эпира до Аттики, и эхом отзовется на
Пелопоннесе: сила сошлась с силой, вынудив Зевса-Тучегонителя метнуть
молнию, дабы разъединить борцов и не допустить гибели сына... а вот
которого из сыновей - не шепнут о том в Дельфах, не повторят от Эпира до
Аттики, и промолчит благоразумное пелопоннесское эхо.
Да еще услышит краем уха старая жрица, некогда разрешившая
безымянному юродивому остаться на территории священного округа, как скажет
усталый Геракл, остановившись у только что въехавшей в ворота колесницы:
- Он не виноват. Гермий не открыл ему всей правды... нет, Феб не
виноват. Он даже не знал, что его любимец, Адмет [Адмет, басилей Фер,
аргонавт - любимец Аполлона, который не раз спасал Адмету жизнь; за семь
лет до описываемых событий Адмет предлагал друзьям, родителям и челяди
умереть вместо него (т.е. быть искупительной жертвой); согласилась лишь
жена Адмета Алкестида, которую потом Геракл отбил у бога смерти Таната;
позднее замалчивали, почему любимец Аполлона Адмет при всех его
добродетелях не собирался умирать сам за себя, предлагая эту честь другим]
из Фер - Одержимый.
И кивнет молодой возница с запавшими немолодыми глазами, а стоявший
рядом с ним мужчина спрыгнет наземь и подойдет к Гераклу.
Сморгнула старая жрица, пожевала высохшими губами, переводя взгляд с
одного брата на другого, да и пошла себе прочь - так и не услыхав, как
тихо выдохнул Ификл:
- Никто не виноват; и все виновны. Не очищать тебя надо, Алкид, -
спасать. Спасать тебя от тебя.
В это время на Олимпе звучало слово златолукого Аполлона:
- Я пойду на Флегры только вместе с великим Гераклом, лучшим и
несчастнейшим из смертных; или не пойду вовсе.
И Крониды переглянулись в смущении.
- Ты знаешь, как? - спросил Геракл.
- Надеюсь, что знаю, - был ответ.
СТАСИМ ПЕРВЫЙ
СТРОФА
...Тяжелый, давящий рокот Великой Реки все удалялся, и чудилось в нем
изумление, словно нечто такое мимоходом отразилось в древних водах, чего
до сих пор не видели они. А если и видели - то все равно не поверили
возникшему отражению.
Ближе, все ближе багровые отсветы, и вечный сумрак тропы скорбящих
теней начинает понемногу отступать перед этими зловещими сполохами;
поворот, еще один - и призрачные языки неживого пламени, отливающие
чернотой в самой сердцевине своей, бросаются навстречу двум путникам -
чтобы испуганно отшатнуться и исчезнуть в стенах, светящихся тревожным
багрянцем, как если бы они были сложены из чуть подернувшихся пеплом
углей; а путники идут дальше, все глубже спускаясь в запретные для
смертных недра Эреба.
- Жди меня здесь. Я сам приведу его.
- Что скажет Владыка?
- С дядей все договорено. Жди...
И более легкая фигура стремительно исчезает в одном из боковых
проходов, подобных ветвящейся сети сосудов внутри тела подземного
исполина.
Второй путник остается один; осматривается по сторонам. Здесь пышущие
скрытым жаром стены расступаются, образуя подобие зала с теряющимся в
темноте невидимым сводом. В центре зала стоит некогда гладко обтесанный,
но теперь местами выщербленный неутомимым каменотесом-временем камень -
странной пятиугольной формы и высотой локтя в полтора.
Путник подходит к жертвеннику - низкому, как и все алтари подземных
богов - вглядывается в сеть трещин, похожих на тайные знаки, морщит лоб...
- Можешь не стараться. Даже Владыке неизвестны эти символы. Никто не
видел руку, высекавшую их; никто не постиг их смысла. В Семье шутят, что
здесь записано тайное имя Ананки-Неотвратимости; только я не слышал, чтобы
кто-нибудь смеялся в ответ на эту шутку.
- Но это жертвенник? - спрашивает путник, не оборачиваясь.
- Да, - отвечает вернувшийся легконогий проводник.
- А жертва?
- Вот она. Пришлось потревожить Менета... [Менет, сын Кевтонима -
пастух коровьего стада, принадлежащего лично Аиду; в свое время именно
Менет-пастырь донес Трехтелому Гериону, что Геракл похищает коров Гериона,
а потом - Аиду, что Геракл убил Гериона.]
Черная корова с белым пятном на лбу и пустыми, ничего не выражающими
глазами стоит рядом с проводником. Бока коровы мерно вздымаются и опадают;
она равнодушно жует свою жвачку, тупо глядя на путника и пятиугольный
алтарь.
- А... тень? Ты привел его, Гермий?!
- Да.
Из слегка посторонившегося мрака возникает туманный сгусток, медленно
приобретая очертания высокой человеческой фигуры.
Тень молчит, возвышаясь подле поводыря и черной коровы.
- Ну, я пошел, - чуть замявшись, говорит проводник. - Нож у тебя
есть, а ритон - вот.
Он делает шаг назад и исчезает. Кажется, при этом он надел тускло
блеснувший головной убор или шлем - но, скорее всего, это просто
привиделось.
Безмолвная тень и путник (рядом с высоким, слабо очерченным силуэтом
он выглядит неестественно мощным и материальным) остаются вдвоем.
- Сейчас, сейчас... - бормочет путник, наливая в ритон немного
медвяной смеси и досыпая щепоть ячменной муки; потом он подводит послушную
корову к жертвеннику, куда только что поставил ритон, и достает из-за
пояса кривой нож. - Сейчас я верну тебе память, и мы поговорим...
Тень безмолвна и безучастна.
Кулак коротко и тяжело обрушивается на белое пятно коровьего лба,
животное падает на колени, вспышка ножа полыхает во мраке; хриплое,
отчаянное мычание переходит в клекот и бульканье - и густая черная струя
