- Но ведь... Павшие - в Тартаре! - еле выдавил Иолай. - А те, которые
на земле - чудовища! Они и на людей-то не похожи!..
- Не все. До некоторых из них - вернее, из их потомков (причем
более-менее похожих на людей) - у Олимпийцев не дошли руки. Руки твоего
Геракла, а также Персея, Беллерофонта и других... Мусорщиков. Например,
Горгон было трое; две из них - Сфено и Эвриала - живы до сих пор. У той же
Медузы было два сына; Пегаса Олимпийцы почти сразу взнуздали, чего не
скажешь о Хрисаоре Золотом Луке и его сыне от океаниды Каллироэ Трехтелом
Герионе. Бедный мальчик! - его смерть была для нас большим потрясением...
Иолай вспомнил рассказ близнецов, вернувшихся с Эрифии [Эрифия -
пурпурный остров Заката по ту сторону Океана; место обитания Трехтелого
великана Гериона, внука Медузы Горгоны, чьи стада пасли Гигант Эвритион
(Эвритион - греч. "родич Эврита") и двуглавый пес Орф] и приведших
знаменитых коров Гериона - проклятые твари всю дорогу разбегались, и до
Микен добралась в лучшем случае половина - о битве с Трехтелым, хозяином
Эрифии, и его подручными.
Бедный мальчик?!
- Ты думаешь, Амфитрион, - говорил дальше Эврит, - что Герион с твоим
Гераклом из-за коров дрался? Нет, он прикрыл собой Дромос, ведущий на
Флегры - колыбель Гигантов. Мир его праху... Короче, если Олимпийцы вовсю
плодят ублюдков-героев - извини, дорогой Амфитрион, но это правда - то
почему бы нашим детям не сочетаться с потомками Павших? Поверь, не всегда
это было приятно, и не все потомство выжило; как и не все родители. Но...
Зато теперь Гиганты существуют не только в песнях велеречивых рапсодов.
Они - на Флеграх; и в страшных снах Олимпийцев.
- Допустим, - хрипло пробормотал Иолай, - допустим, что боги погибнут
в Гигантомахии. И что с того Павшим, если они останутся в Тартаре?
- Ничего. Во всяком случае, я очень хотел бы, чтобы так и было. Пусть
тешатся местью... не покидая медных пределов преисподней.
- А сами Гиганты?
- Ты разочаровываешь меня, Амфитрион-лавагет. Олимпийцы рассчитывают
на помощь Геракла в грядущей битве; и не мне объяснять тебе, что значит
свой человек во вражеском стане! Пару раз промахнуться, замешкаться,
растеряться... подвернуть ногу, наконец! - и Гиганты выполнят свое
предназначение. Зато потом воспрянувший Геракл возьмет свое... и Гигантов
не станет.
"Вот они, неприятности Гермия, - понял Иолай. - Причем о некоторых
Лукавый еще не знает."
- Сын Зевса не пойдет на это, - твердо отрезал он, вовремя вспомнив,
что известно о Геракле всем, в том числе и Эвриту.
- И не надо. У него есть брат - да еще такой, что Олимпийцы вряд ли
заметят подмену.
- И как же ты собираешься заменить Алкида Ификлом, хитроумный Эврит?
- Мы собираемся, достойнейший Амфитрион. Мы с тобой. Неопасная рана,
щепоть сонного порошка в вине - и Геракл спит, а Ификл завоевывает
Микенский трон, "помогая" богам в Гигантомахии. Ведь вместе с Зевсом
исчезнет и его покровительство Эврисфею, мешающее Амфитриадам восстановить
законное право. Салмонеево братство поддержит вас...
- И люди будут править людьми.
- И мы будем править людьми. Мы, которые со временем займем место
Олимпийцев в умах ахейцев...
"Грохоча медными тазами и бросая в небо факелы", - чуть не вырвалось
у Иолая.
- Нам будут приносить жертвы? - спросил он вместо этого.
- Естественно. Салмоней был гением, а не безумцем: богов без жертв не
бывает.
- Человеческие - в том числе?
- Ну... не обязательно.
- Обязательно. Я знаю людей.
- А почему тебя это беспокоит, достойный Амфитрион? Ты ведь, не
задумавшись, пожертвовал собственным внуком, чтобы вернуться в мир живой
жизни! И я не осуждаю тебя за это. Более того, я на твоем месте поступил
бы так же... и, быть может, еще поступлю.
Иолай встал, выбрался из ванны и принялся истово растирать себя
полотенцем; некоторая гадливость сквозила в его движениях, словно он
провел время в ванне с жидким навозом.
Или с кровью.
- Зато я осуждаю, - тихо сказал он. - Я - осуждаю. Не питая любви к
жертвам, я не люблю и жрецов; тем более жрецов, метящих в боги. Раб,
дорвавшийся до власти, - по мне, уж лучше Эврисфей в Микенах и Зевс на
Олимпе! Ты одержим гордыней, Эврит-лучник, бешеной, неукротимой гордыней,
чей алтарь ты готов завалить трупами богов, людей, Павших, Гигантов,
героев; ты давно уже в Тартаре, басилей. Не зови меня к себе - не пойду.
Одно скажу: не бойтесь Олимпийцев, братья Салмонея-Безумца. Нас бойтесь.
- Вас? - лицо Эврита побагровело от гнева. - Тебя и твоих пащенков,
один из которых - даже и не твой?!
- Нет. Нас, людей - тех, кому вы с такой легкостью готовите участь
жертвенного стада.
- Я никого не боюсь, Амфитрион.
- А вот это - правильно, - согласился Иолай и пошел прочь, давая
понять, что разговор окончен.
Спину жег взгляд Одержимого.
10
А состязания как-то незаметно и неожиданно для всех подошли к концу.
Отзвенели луки, отсвистели стрелы, отсмеялись удачливые, отругались
косорукие, и к последнему дню, дню басилейской охоты, из реальных
претендентов на руку Иолы-ойхаллийки осталось пятеро: немало удивленные
этим обстоятельством близнецы, младший сын Авгия, имени которого никто не
запомнил, потом ровесник близнецов, суровый спартанец Проной с чудовищно
обожженным лицом (кажется, дальний родственник Гиппокоонта) и некий Леод с
Крита, красавчик и проныра.
И никто не знал, что почти все - имена, события, надежды и провалы,
слова и поступки - будет впоследствии многократно переврано, безбожно
искажено и бесповоротно утеряно; никто не знал, да и не собирался, в
общем-то, портить себе пищеварение подобными никчемушными размышлениями.
- А вон и Иола! - отметил Ификл, глядя на скрывающиеся в распахнутом
зеве ворот носилки, в которых странно-неподвижно сидела совсем еще юная
девушка с прямыми светлыми волосами, забранными на затылке в узел. - Хоть
увидим наконец, за что боролись!
- А это кто? - невыспавшийся Алкид зевнул во весь рот и бесцеремонно
ткнул волосатой рукой в сторону вторых носилок, где с интересом
поглядывала на собравшихся мужчин черноволосая ровесница невесты, в
отличие от хрупкой Иолы более похожая на молодую, вполне оформившуюся
женщину. - На маму чем-то смахивает...
- Лаодамия, дочь Акаста Иолкского, - лениво бросил Иолай, стараясь не
показать, как задели его последние слова Алкида. - Который на "Арго"...
- Акастова дочка? - дружно удивились братья. - Ты-то откуда знаешь?
Говорить приходилось громко, перекрикивая тех несостоявшихся женихов,
которые и домой не разъехались, и на охоту в качестве зрителей не
собирались, оставшись во дворе - напиваться с горя на дармовщинку, славить
Диониса-Лисия [Лисий - распускающий, освобождающий].
- Знаю, - Иолай не стал вдаваться в подробности; он еще ночью решил,
что обо всем расскажет близнецам только по возвращении в Тиринф. - Мне
малиновка насвистела. На ушко. Ну что, парни, пошли?
И они вместе со всеми двинулись к воротам, для разнообразия давая
подзатыльники путавшемуся под ногами Лихасу - парнишка раздобыл где-то
короткий меч, к счастью, довольно тупой, и теперь сиял от счастья, явно
надеясь отличиться; правда, еще не знал, чем.
...Дорога сначала шла под уклон, потом принялась петлять, время от
времени прикидываясь еле заметной тропинкой для овец, уводящей охотников
от побережья в лесистую сердцевину острова; солнечные лучи брызгали
искрами во все стороны, поранившись о копейные жала и бронзовые насадки на
концах луков; шумно галдели, бряцая оружием, многочисленные зрители в
предвкушении отличного развлечения; даматы-придворные вслух славили
твердость руки и божественную меткость своего басилея и его сыновей;
впереди двумя цветными пятнами - нежно-розовым и лазурным - отсвечивали
одеяния девушек, и доносилось шлепанье сандалий носильщиков по стертым
камням.
Часть общего возбуждения передалась и Иолаю, а раскрасневшийся Лихас
- тот вообще удрал вперед, затесавшись в самую гущу народа, где и врал
напропалую про стрелы в колчане у Алкида: дескать, те самые, знаменитые,
смоченные в черной желчи Лернейской Гидры, рядом стоять - и то опасно.
Ему верили.
Лишь на подходах к лесной прогалине, наискосок от которой
простиралась обширная луговина, шелестя метелками пахучих трав чуть ли не
в рост человека - лишь тогда басилей Эврит призвал к молчанию и вскоре
принялся расставлять стрелков полукругом, лицом к дальней опушке леса,
откуда высланные еще перед рассветом загонщики должны были выгнать дичь.
Носилки - устроив для девушек что-то вроде невысоких сидений -
установили в центре, за спинами стрелков; Иола-невеста сидела с прежним
отсутствующим выражением на лице; если окружающее и волновало ее, то это
никак не проявлялось. Утренний прохладный ветер играл выбившимися из
прически светлыми прядями на висках, дергал полы легкой накидки, дерзко
припадал к щеке зябким поцелуем - тщетно. Иола оставалась неподвижной.
Лаодамию же, напротив, живо интересовало происходящее, она то и дело
о чем-то расспрашивала носильщиков и толстого неуклюжего дамата, стоявшего
рядом, с нескрываемым любопытством рассматривала сосредоточенных
претендентов на руку подруги; взгляд Лаодамии на мгновение задержался на
Иолае (он и Лихас остались на правом фланге рядом с братьями, не пожелав
отойти за деревья, потому что Лихаса сейчас никакая сила не могла оттащить
от обожаемого Геракла; а Иолая - от обожаемого Лихаса); девушка задумчиво
сдвинула пушистые брови, словно что-то вспоминая, потом обратилась к
толстяку-дамату, - Иолай, словно почуяв интерес к своей персоне, резко
вскинул голову...
В это время из леса, темно-зеленой стеной стоявшего на той стороне
луга, донеслись приближающиеся крики, грохот, громыхание медных тимпанов;
качнулись ветки напротив изготовившихся к стрельбе охотников, и крупный
олень одним грациозным прыжком вылетел на открытое пространство и на
мгновение замер, увидев множество людей.
Идеальная цель.
Это поняли все.
И восемь стрел почти одновременно с гудением пошли через луг.
Кажется, никто из охотников не промахнулся - и Лаодамия зажала уши руками,
когда олень, пронзительно вскрикнув почти как человек, бесформенной грудой
повалился в траву.
На тонком прозрачном лице Иолы не отразилось ничего.
Охота началась.
Следующими были две белохвостые косули. Выскочив из леса, они тут же,
не останавливаясь, стремглав понеслись вдоль дальней кромки смертельно
опасного для них луга.
Тишина.
Не только смолк - непонятно почему - далекий еще шум загонщиков, но
даже птицы и кузнечики, казалось, замерли в ожидании.
Коротко рявкнула тетива. Вторая. Третья...
Ближняя косуля с разгону кувыркнулась через голову и исчезла в
волнующемся разнотравье; ее товарка стала заворачивать обратно в чащу, и в
следующее мгновение четыре стрелы догнали животное: две воткнулись в шею,
две - в бок.
Критянин Лейод и безымянный сын Авгия выстрелить не успели. Томный,
немного похожий на девушку Лейод с задумчивым сожалением опустил лук и,
чуть рисуясь, поправил свои буйные курчавые волосы; сын Авгия же не
скрывал своего раздражения, глазами ища кого-нибудь, на ком бы он мог
выместить свою злость.
"Кто-то" появился почти сразу, вызвав восторг у всех собравшихся. Это
была целая стая уток, с оглушительным кряканьем взметнувшаяся из-за
верхушек деревьев.
"И откуда они взялись?" - успел еще подумать Иолай, глядя, как птицы
