воинственными бистонами, когда проклятые кобылы-людоеды растерзали
сторожившего их шестнадцатилетнего Абдера, младшего сына Гермия; и Геракл
проламывал собой ряды копейщиков в островерхих войлочных шапках, слыша
страшный крик умирающего мальчика, топча живых и мертвых, и не успевая, не
успевая, не успевая...
Именно тогда, два дня спустя, он не дал Иолаю прогнать
приблудившегося к ним Лихаса.
"Это мой собственный маленький Гермес..."
Дворец вывернулся наизнанку, обрушившись на них коридорами и пустыми
комнатами, всплескивая рукавами сумрачных переходов, кидаясь под ноги так
и норовившими всхлипнуть половицами, суматошно пытаясь запутать,
заморочить, не пустить в сокровенное, в сердцевину; "Плесень... - дважды
бормочет Геракл, не останавливаясь, - плесень..." - и
Ананка-Неотвратимость смотрит его бешеными глазами в красных ветвистых
прожилках, дышит его ровным беззвучным дыханием зверя, идущего по следу,
сжимает пальцы рук в каменные глыбы кулаков; пустота крошится в мертвой
хватке, стены шарахаются в стороны, бледнея выцветшими фресками, шум толпы
то уходит, то снова приближается, накатываясь прибоем и разбиваясь
брызгами отдельных взволнованных возгласов - потом неожиданно становится
светло, и, уворачиваясь от летящего в голову кувшина, Иолай понимает, что
Геракл только что убил человека.
Человека, стоявшего рядом со связанным Лихасом.
Кувшин вдребезги разлетается от удара о косяк, брызнув во все стороны
мелкими острыми черепками; вспышкой отражается в сознании: рычащий Геракл
рвет веревки на распластанном поперек странного приземистого алтаря
Лихасе, веревок много, слишком много для худосочного парнишки с кляпом во
рту, труп с разбитым кадыком грузно навалился Лихасу на ноги, а за ними -
Гераклом, Лихасом и незнакомым мертвецом - виден балкон, головы людей
внизу, во дворе, жертвенные треножники и белое пламя нервно гарцующего
коня, и еще пламя, золотисто-пурпурное, а над накидкой Ификла каменеют его
глаза, одни глаза, без лица, обращенные к Иолаю... нет, не к Иолаю, а к
колоннаде перед мегароном, над которой и расположен балкон; черная быстрая
тень перечеркивает увиденное, тело откликается само, привычно и равнодушно
- и, сбрасывая с колена на пол хрустнувшую тяжесть, Иолай понимает, что
тоже только что убил человека.
Человека, кинувшегося от балкона к двери в коридор.
Через мгновение Иолай - на балконе.
Даже не заметив, что по дороге швырнул Лихасу его веревочное кольцо с
крюком, которое парнишка поймал освободившимися руками и еле успел
отдернуть от Геракла - иначе тот непременно сослепу разорвал бы и эту, ни
в чем не повинную веревку.
Внизу, под Иолаем - ступени.
Ступени цвета старой слоновой кости.
На них - Эврит Ойхаллийский.
Один.
Без дочери.
И длинная рука седого великана обвиняюще указывает туда, где над
плещущим пшеничным полем с кровавой межой горит яростный взгляд Ификла
Амфитриада.
- Отцовское сердце! - надрывно кричит басилей.
- Безумец! - взывает к собравшимся басилей. - Проклятый Герой,
богиней брака!
- Отдать ли единственную дочь великому Гераклу? - проникновенно
вопрошает басилей.
И сразу же:
- Отдать ли дочь убийце первых детей своих и детей брата своего?! Не
могу, ахейцы, заранее скорбя об участи внуков нерожденных! Боги, подайте
знамение! Внемлите, бессмертные...
Вместо знамения за спиной Иолая злобно взвизгивает Лихас.
Обернувшись, Иолай видит: затекшие ноги не удержали спрыгнувшего со стола
парня, тело его ящерицей скользнуло по полу к двери, до половины
высунувшись в коридор; Лихас вскидывается, снизу посылая крюк вдоль
коридора, веревка на миг натягивается струной - и обвисает.
Хриплый гортанный вскрик и удаляющийся топот в коридоре.
- Ушел! - слезы ненависти душат парнишку, он судорожно пытается
встать и не может. - Сорвался, сволочь! Они же меня... они же меня в
жертву хотели, гады! Я заполночь к девке полез, а они меня - сзади... еще
и смеялись, паскуды! - радуйся, мол, доходяга, такая честь, из дерьма в
жертву самому Гераклу!.. я уж и впрямь - с отчаянья радоваться начал...
хоть какая-то польза от меня...
"Польза-а-а!" - смеется кто-то внутри Иолая, шурша остывшим пеплом.
Внизу, под Иолаем - ступени.
Старая слоновая кость.
И вдоль галереи, ведущей к ступеням от прихожей мегарона, к Эвриту
Ойхаллийскому бежит, спешит, торопится жирный коротышка, зажимая ладонью
разорванное плечо. Он спотыкается, сбивает какой-то замотанный в холстину
предмет, длинный и узкий, до того стоявший у колонны в шаге от басилея;
холстина разворачивается, и в душе у Иолая все обрывается, когда он видит
у подножия колонны - лук.
Натянутый заранее массивный лук из дерева и рога, длиной от земли до
плеча рослого человека, с тетивой из трех туго скрученных воловьих жил; и
кожаный колчан с боевыми дубовыми стрелами.
Сквозняк игриво треплет оперение стрел - серое с голубым отливом.
Коротышка, добежав, почти повисает на басилее, брызжа слюной,
торопливо шепчет тому на ухо; Эврит вздрагивает, как от ожога, стряхивает
с себя раненого и оборачивается, поднимая голову.
И видит Иолая на балконе.
Неистово ржет белый конь.
Захлебывается шум во дворе; тихо, тихо, тихо...
Все, что должно было случиться и не случилось, втискивается в единый,
невозможно короткий миг, в целую жизнь между двумя ударами сердца: вот
Алкид начинает возносить хвалу Аполлону, вот басилей Эврит сообщает о
боязни отдать единственную дочь безумному убийце первенцев своих,
жертвенный нож тайно вонзается в грудь Лихаса, даря Алкиду прорвавшийся
Тартар - после чего ни боги, ни люди не осудят Эврита Ойхаллийского,
застрелившего сумасшедшего героя во дворе собственного дворца на глазах у
многочисленных свидетелей; тех, кто стоял подальше от взбесившегося
Геракла и остался жив.
Сердце стучит во второй раз, и неслучившееся умирает.
Иолай прыгает вниз.
Мрамор ступеней стремительно несется навстречу, жестко толкая в ноги;
Иолай почти падает, чудом не раздавив скулящего коротышку-доносчика, но в
последний момент изворачивается - и всем телом отшвыривает Эврита
Ойхаллийского на вздрогнувшие перила балюстрады внешней галереи.
- Миртила-фиванца мало?! - голос мертвый, чужой, он раздирает горло,
он идет наружу, как застрявший в ране зазубренный наконечник, с хрипом, с
кровью, и сдержаться уже невозможно. - Кого еще на жертвенник, Одержимый?!
Миртила, Лихаса, меня? Кого, мразь?! Кого?!..
Вот оно, совсем рядом, искаженное морщинистое лицо, лицо старика, а
не благожелательно-величественный лик вершителя чужих судеб; в расширенных
глазах несостоявшегося родственника мутной волной плещет страх, страх
попавшего в западню животного, нутряной вой испуганной плоти, которого,
выжив, не прощают... на Иолае повисают ничего не понимающие сыновья
Гиппокоонта, ближе остальных стоявшие к ступеням, повисают всей сворой,
грудой остро пахнущих молодых тел, мешая друг другу, и это хорошо, потому
что туманящая рассудок ненависть выходит короткими толчками, как кровь из
вскрытой артерии, а спартанцы кричат, и это тоже хорошо, раз кричат -
значит, живы, значит, сумел удержаться; и теперь главное - суметь
удержать...
Он сумел.
...Уходили молча. Кричал что-то вслед опомнившийся Эврит, сбивчиво
проклиная безумцев и насильников, поправших законы гостеприимства и
поднявших руку на хозяина дома; недоуменно моргали женихи, уступая дорогу
и стараясь не встречаться взглядами; дождевым червем корчился на ступенях
затоптанный коротышка с разорванным плечом, песок двора радостно впитывал
воду и вино из опрокинутых в суматохе жертвенных треножников, фыркал белый
конь, косясь на рассыпанный овес; уходили молча, как зверь в берлогу.
Отвечать?
Доказывать?
Бессмысленно.
Дика-Правда, дочь слепой продажной Фемиды, была безумна, как Геракл.
Кто поверит?
Уходили молча, не боясь удара в спину; ничего уже не боясь.
И поэтому не видели (да и никто не видел), как непонятно откуда
взявшийся человек, которого Иолай и Лихас впервые повстречали в Оропской
гавани, где он с улыбкой наблюдал за нанимающимися в грузчики близнецами -
как этот человек, не смешивающийся с толпой, словно масло с водой,
приближается к балюстраде, наклоняется и незаметно для остальных поднимает
сломанный в свалке массивный лук из дерева и рога; поднимает и смотрит,
как смотрят на старого, давно не виденного приятеля.
Безвольно раскачиваются обрывки витой тетивы.
- Миртил-фиванец? - бесцветно спрашивает странный человек у обломков,
словно те должны ему что-то ответить. - Ну-ну...
И швыряет сломанный лук обратно.
...Уходили молча; один Лихас пытался огрызаться, но Ификл, так и не
задавший ни единого вопроса, трогал парнишку за локоть, и Лихас умолкал.
Только внизу, много позже, когда терракотовые черепицы крыш Эвритова
дворца окончательно скрылись из виду, Алкид заговорил.
- Папа, - еле слышно сказал Алкид, - я больше не могу с этим жить.
Может быть, хватит - жить?
Лихас злобно оглянулся на скалистые утесы Эвбеи, потом посмотрел в
небо, явно адресуя непонятные слова Алкида туда, наверх; парнишку трясло,
он то и дело отирал со лба холодный пот - сейчас Лихас был очень похож на
того заморыша шестилетней давности, которого лишь по чистой случайности не
успели скормить клыкастым кобылам Диомеда.
- Дубину там оставили, - Лихас мотнул взъерошенной головой назад, и
голос парнишки сорвался на всхлип, - у гадов этих... И невесту... жалко.
- Кого больше - дубину или невесту? - без тени усмешки спросил Алкид.
- Дубину жальчее, - честно ответил Лихас и шмыгнул носом. - Невест-то
кругом - валом...
12
Ветер раненой птицей ударил в грудь, хлестнул крыльями по щекам и
сполз в бессилии, подрагивая у ног - а Алкид все стоял на тиринфской стене
и бездумно смотрел вниз на клубящуюся вдоль эстакады пыль, длинным хвостом
уходящую чуть ли не к самому горизонту.
Полугода не прошло, как закончилась работа - подвиги, горько
усмехнулся он - завершилась постылая служба Эврисфею; зарубцевались, лишь
изредка напоминая о себе, раны - и телесные, и те, которые не видны
прозорливым лекарям. И вот снова: Лихас на алтаре, ломающийся с сухим
хрустом хребет жреца, испуганно-ненавидящий взгляд басилея Эврита...
Алкиду вдруг отчетливо вспомнился кентавр Хирон: каким он был на
Фолое, после побоища, когда недоуменно глядел на левую переднюю ногу,
оцарапанную отравленной стрелой. Нет, это сделал не Алкид, а
Фол-весельчак, кентавр-Одержимый... уже подыхая, Фол исхитрился выдернуть
из себя омоченную в лернейском яде стрелу и зацепить наконечником Хирона,
явившегося на шум.
И с тех пор на Пелионе умирает и все никак не может умереть
бессмертный кентавр Хирон, сын Крона-Павшего.
Вот уже скоро десять лет.
А вся Эллада привычно винит в этом безумного Геракла.
- ...Алкид? - неуверенно раздалось за спиной.
Алкид не сомневался, кому принадлежит этот вопрос. Еще сверху он
опознал в необычайно рослом вознице своего бывшего учителя Ифита
Ойхаллийского, чья колесница совсем недавно медленно катила вдоль стены по
наклонному пандусу, пока не скрылась за тяжелыми внешними воротами.
Но, повернувшись, Алкид увидел перед собой изнуренного старика с
глазами затравленного зверя.
Видеть таким Ифита-лучника было мучительно.
Вот когда впору было порадоваться, что ни Иолая, ни Ификла сейчас нет
