хлещет в подставленный ритон из разверстого горла, а человек свободной
рукой удерживает бьющуюся в последних судорогах жертву, неразборчиво шепча
при этом то ли молитву, то ли ругательства.
Наконец ритон полон до краев, огромная рогатая туша обмякает, словно
из нее выпустили воздух, а человек, замолчав, бережно укладывает мертвую
корову у западной стороны алтаря.
Почему-то человек уверен, что запад именно там.
Потом он плавно опускает кончики пальцев в ритон и брызгает кровью
сперва на жертвенник, после - на источающую жар стену.
Черные брызги вспыхивают, в зале на мгновенье становится светлее - и
тут безучастная доселе тень вздрагивает, а на смутном лице широко
распахиваются безумные, жаждущие глаза.
Тень почуяла жертвенную кровь.
- Пей, Ифит-лучник, - тихо и печально произносит человек. - Пей, и
пусть память хотя бы ненадолго вернется к тебе.
И подносит ритон с блестящей жидкостью к самым губам тени.
Тот, кого назвали Ифитом-лучником, жадно припадает к ритону - но,
несмотря на торопливость, ни капли мрачного напитка не проливается на
каменный пол, и бесплотная тень на глазах становится похожей на человека,
тонкие сильные пальцы вцепляются в запястья приносящего жертву, не давая
отдернуть вожделенный ритон; и путник, поначалу было отступивший на шаг,
бормочет:
- У тебя холодные руки, Ифит-лучник, но они теплеют. Пей, сколько
хочешь, потому что мне надо знать...
- Ты хочешь знать, что я не успел договорить тебе тогда, на стене
Тиринфа? - тихий шелестящий голос идет ниоткуда и одновременно со всех
сторон.
Путник невольно вздрагивает и со странным болезненным выражением
вглядывается в ожившие глаза тени. Тени ли? Нет, перед ним не человек из
плоти и крови - но уже и не тот призрак, которого привел из глубин Эреба
легконогий поводырь.
Нечто посередине.
- Да, я хочу знать, учитель. Только вместе с тобой на тиринфской
стене стоял не я. Я Ификл, а не Алкид. Алкид сейчас в Меонии [Меония -
древнее название Лидии; "меоны" - тамошние племена, коренное население], у
Омфалы Лидийской - люди и боги полагают, что Геракл искупает грех
невольного убийства тебя, Ифит-лучник; я же надеюсь, что он искупает свое
безумие... и искупит его навсегда. Но давай не будем об этом вслух даже
здесь...
- Я не виню Алкида, - грустный шелест, отзвук, эхо, - я видел
Лиссу-Безумие в его взгляде, когда он шагнул ко мне, не понимая, кто перед
ним, и есть ли перед ним хоть кто-то... нет, я не виню твоего брата.
- Да, учитель, никто не виноват, и все же... Ты расскажешь мне то,
что не успел поведать в Тиринфе? Алкид передал мне начало - я хочу дойти
до конца.
- Да. Я помню. Я должен. И я расскажу. А потом я снова забуду все, и
так будет лучше. По крайней мере, для меня.
- Может быть, я...
- Не может. Я знаю, что у тебя доброе сердце, Ификл, и допускаю, что
ты кое-что смог бы выпросить у Аида для меня. Но я этого не хочу. Я хочу
покоя и забвения.
Тень побледнела, и Ификл спешно протянул бывшему учителю наполовину
опустевший ритон. На этот раз тень пила неторопливо, без жадности и
удовольствия, как пьют горькое, но необходимое целебное снадобье.
- Благодарю, - Ифит-лучник отстранил ритон, на дне которого еще
что-то оставалось, и Ификлу почудился легкий вздох.
Тень, призрак вздоха.
- А теперь слушай, - сказал тот, кто некогда звался Ифитом
Ойхаллийским.
АНТИСТРОФА
- Ты знаешь от Алкида, как мы - младшие родичи Салмонеевых братьев -
породили Гигантов. Но и для нас, и для ТЕХ само слово "Гиганты" казалось
несмешной шуткой. Ведь это были дети, беспомощные, крикливые младенцы, в
чем-то странные, в чем-то великие, в чем-то ущербные - но дети. НАШИ ДЕТИ.
Я хорошо помню те дни, когда рожденные на Флеграх выжили; дни какого-то
невозможного, нереального счастья, когда даже в глазах Сфено и Эвриалы
исчезла чернота обреченности, которая была в них всегда, когда не
стеснялся своих слез Хрисаор Золотой Лук, сын Медузы; а я, сын Авгия
Филей, Подарг-троянец и Трехтелый Герион плясали сумасшедший, неистовый,
божественный танец... я хорошо помню те дни.
Я помню их даже здесь, где не помню ничего.
Вскоре явились Одержимые. Нет, не такие, как мой отец - рангом
пониже. Вежливые, настойчивые и убедительные - о, они хорошо знали свое
дело! Дети болели, их надо было лечить, кормить и нянчить. С этим
согласились все. Но знал ли я или Молиона, как лечить и нянчить потомство
древних Павших титанов? Знали ли сестры-Горгоны и Герион, как обращаться с
полулюдьми?!
Нет.
Мы этого не знали.
А люди, Одержимые Тартаром, утверждали, что знают. И мы им поверили.
Зря! Зря!.. Если бы мы не захотели отдать своих детей этим тихим жрецам с
липким голосом, если бы мы воспротивились... ведь на нас не было силы!
Небо, одной Сфено хватило бы, чтобы десятки трупов легли под ноги
разъяренной Горгоне! И лук мой был при мне, и доставало стрел в колчане -
как же слепы оказались мы, дети Одержимых и потомки Павших!
Век себе не прощу... впрочем, теперь это лишь красивые слова.
Без детей сразу стало пусто. Многие из нас вернулись с Флегрейских
полей домой, но и там мы не могли найти себе места, то и дело возвращаясь
обратно к тем странным существам, к которым успели привязаться, даже
полюбить - для них мы выглядели не менее странно, но привязанность
оказалась обоюдной - мы снова делили ложе, погружаясь в жуткое,
болезненное наслаждение, на время дарующее забытье; очнувшись, мы вновь
ощущали гнетущую пустоту существования, и глухая тоска гнала нас прочь - с
тем, чтобы через некоторое время снова вернуть обратно.
Иногда нам - только людям! - разрешали увидеть детей. Дети не
узнавали нас, они вообще от раза к разу становились все более необычными
(мы успокаивали себя тем, что так и должно быть), и встречи эти были
скорее в тягость... но мы уже не могли удержаться, мы приходили снова и
снова, пока не настал черный день.
Теперь-то я понимаю все! Чушь, что Гиганты - змееногие порождения Геи
и Тартара, что их судьба - сразиться с Олимпийцами и победить или пасть.
Судьбы нет! А если даже и есть - неважно. Одержимым нужны были именно
дети, потому что дети ощущают жару и холод, хотят есть и пить, смеются и
плачут, но они не знают разницы между людьми и богами. Дети - единственные
смертные, для которых нет богов; дети - возможные убийцы богов. И теперь я
думаю, что каждый полубог-герой в чем-то ребенок...
Одержимые с самого рождения подкармливали младенцев жертвами. Только
в отличие от Геракла - первой, неудавшейся попытки - момент принесения
жертвы новорожденному неизменно связывался с приятными для ребенка
ощущениями: его кормили, переодевали в сухое, ласкали... Через некоторое
время дети уже требовали жертвоприношений, намертво связав их с
удовольствием.
Когда они немного подросли - они сами стали приносить себе жертвы.
Только жертвы их не были в полном смысле слова человеческими; хотя
иногда для этого использовались похищенные из храмов жрецы Олимпийцев.
Жертвы Гигантов - боги! Или те, кто одного племени с богами: нимфы,
дриады, сатиры, малые титаны... Гиганты не будут воевать с Олимпийцами,
поскольку не умеют воевать и не знают, кто такие Олимпийцы. Гиганты будут
их есть, пожирать, приносить в жертву самим себе! Боги для Гигантов -
пища; так ребенок тянет в рот игрушку!
...Тень Ифита плакала, но слез не было, и грудь призрака сотрясали
беззвучные рыдания. Взяв протянутый ритон, тень залпом допила остатки, и
жертвенная кровь с медом и ячменем снова наполнила бесплотное создание
неким подобием жизни.
- Я видел, как Гиганты пожрали двух своих матерей, Сфено и Эвриалу! Я
уже почти полностью вошел в Дромос, ведущий домой, когда на детской
половине Флегр появились сестры-Горгоны. Вопреки запрету, они решились
проведать собственное потомство, и Одержимые были не в силах преградить им
дорогу. Разбросав жрецов Тартара, как котят - я сам видел это издалека -
Горгоны приблизились к детям. Мне отчетливо были видны и сестры, и дети;
но когда между ними оставалось не более шага, мне показалось, что я схожу
с ума: беспомощные младенцы на миг увиделись мне гигантскими косматыми
существами с бессмысленно горящим взглядом, а могучие Горгоны -
беспомощными фигурками, испуганно отшатнувшимися прочь.
Это длилось всего мгновение, а когда я пришел в себя - исковерканные
трупы Сфено и Эвриалы уже лежали на жертвеннике, а вокруг мертвых матерей
косолапо плясали маленькие дети, кривляясь и невнятно бормоча.
Я бежал в страхе.
И теперь я хочу забвения - потому что иначе мне придется вечно видеть
этот алтарь и тела Горгон на нем, и этот страшный детский хоровод вокруг;
видеть и думать, что - возможно! - я, человек, не связанный узами родства
с богами или титанами, мог остановить их - и не сделал этого...
ЭПОД
- Ты знаешь, Ификл, - немного помолчав, закончила тень, - все мы в
чем-то жертвы; и в чем-то жрецы. Все: мы, Павшие, Горгоны, Гиганты,
Одержимые... Олимпийцы. Все, кроме вас с Алкидом - перестав быть жертвами,
вы не стали жрецами. Поэтому обещай мне, что Геракл остановит Салмонеевых
братьев, даже если при этом придется убить и Гигантов - я, отец, даю тебе
разрешение на это, потому что искалеченные дети-выродки не виновны в своем
уродстве... но мне страшно подумать, что будет, если на плечах безумных
детей-Гигантов на небо взойдут безумные жрецы-Одержимые из Салмонеева
братства. Боюсь, что вся Эллада превратится тогда в один огромный
жертвенник. Ты обещаешь мне?
- Да, - еле слышно ответил Ификл. - Я обещаю тебе это. Бог поклялся
бы Стиксом; Геракл просто обещает.
И воды Великой Реки удивленно плеснули во тьме Эреба.
ЭПИСОДИЙ ВТОРОЙ
1
Алкид лежал на горячем песке, вольно закинув руки за голову, и без
особого вдохновения смотрел на стройную ногу Лукавого, ногу бегуна и
плута, болтавшуюся туда-сюда перед самым Алкидовым носом. Крылышки на
задниках сандалий Гермия слабо трепетали, словно Лукавый по-прежнему несся
куда-то, а не сидел совсем рядом, на лысой макушке вросшего в тело пустыни
валуна, поджав под себя вторую ногу и бросая вызов здравому смыслу своей
дурацкой позой.
- Привет, сестричка, - хихикнул Гермий.
Алкид согнул колени, отчего женское платье, в которое нарядила его
Омфала, царица Меонии, задралось чуть ли не до пояса; и Лукавый снова
хихикнул, косясь на обнажившиеся ляжки, густо поросшие жестким черным
волосом.
- А тебе идет, - Гермий одобрительно оттопырил большой палец и
склонил набок голову, украшенную фригийским колпачком с вислыми ослиными
ушами.
Алкид перевернулся на бок и закрыл глаза.
- Клянусь папой, тебе идет! - не унимался Лукавый. - Замуж не
собираешься?
- Собираюсь, - спокойно ответил Алкид.
- За кого?
- За тебя.
- За меня нельзя, - на полном серьезе заявил Гермий, словно задавшись
целью подтвердить разные непристойные слухи, где Лукавому не всегда
отводилась самая почетная роль. - За меня, братец, нельзя. Мы с тобой
близкая родня по папе. У нас дети плохие получатся. Хуже Химеры. С твоим
умом и моим характером. Такое потомство только в огонь - да и то не во
всякий...
- Значит, останусь холостым, - подытожил Алкид и плюнул, не открывая
глаз и не целясь специально, в сандалию Лукавого - но почти попав.
