Выжженную равнину, где над телами уродливых детей стояла Семья.
Зевс-Бротолойгос, по-воровски проникший в спальню Алкмены и потом
лишь раз позволивший себе встретиться с Амфитрионом лицом к лицу - когда
лавагет умирал под Орхоменом; Посейдон-Энносигей, стоявший в фиванском
переулке над поднимающимся с колен мужем любовницы Громовержца;
Гера-Аргея, пославшая ядовитых змей, лишь чудом не доползших до двух
восьмимесячных младенцев; Арей-Эниалий, чью дорогу заступил некогда
смертный внук Персея, сбив бога в кровавую грязь; Аполлон-Эглет, скорый на
расправу лучник, схватившийся с разъяренным Гераклом в Дельфах; чумазый
молотобоец Гефест, веселый пьяница Дионис, девственная охотница
Артемида...
И мудрая Афина, которая лишь сегодня станет Палладой [Паллада -
"победительница Палланта"; прозвище, полученное Афиной после Гигантомахии]
- вот она нагнулась над мертвым Гигантом, над ребенком по имени Паллант, и
кривым лезвием стала деловито снимать с покойного кожу, чтобы позже
обтянуть ею свой щит.
Боги стояли над Гигантами; выжившие жертвы - над покойными жрецами.
Измученные взрослые в разорванных одеждах - над поверженными детьми.
И все, живые и мертвые, были равно смертны.
А чуть поодаль Алкид рвал хитон на полосы и перетягивал Ификлу
простреленное бедро.
Закончив, он помог брату подняться - и близнецы, не оборачиваясь,
двинулись к болезненно пульсирующему Дромосу.
Геракл покидал Флегры.
- Они убили детей, которые чуть не убили нас, - пробормотал вслед
кто-то из Семьи.
Спиной отступая к Дромосу, через который пришел, Иолай видел лица
богов, смотревших на уходящего Геракла.
Лица спасенных, которые никогда не простят спасителя.
- Герой должен быть один... - шепнуло эхо над Флегрейскими полями.
Но Иолай этого уже не слышал.
А даже если бы и слышал - тогда еще он не понял бы нового, тайного
смысла, вложенного в знакомые слова.
13
...Скоро, скоро зазвенят струны, скоро запоют велемудрые рапсоды о
том, как бились за власть над миром змееногие гиганты и блаженные боги,
как полыхали Зевесовы перуны, как взлетали в небо скалы и горящие деревья.
Всех вспомнят поименно: как Аполлон пронзил золотой стрелой левый
глаз гиганту Эфиальту, как Посейдон обрушил на гиганта Полибота часть
острова Кос, а Афина придавила бегущего Энкелада Сицилией, как вещие Мойры
сразили гигантов Агрия и Фоона, сражавшихся медными палицами, как Гефест
метал раскаленные камни в чудовищного Клития, Дионис бил тирсом Эврита,
Геката факелом - Миманта, невидимый Гермес сразил гиганта Ипполита; а
Громовержец поверг во прах царя гигантов Порфириона и многих, многих
других...
Всех вспомнят; и богоравного Геракла, лучшего из смертных, не
забудут.
Даже жители Коса и Сицилии, наваленных на врагов Олимпийцами, усердно
подпоют в общем хоре.
Не сейчас, так позднее, изображения Гигантомахии украсят Пергамский
алтарь, северный фриз сокровищницы сифнийцев в Дельфах, щит статуи Афины в
Парфеноне - и никто, нигде и никогда не расскажет, не споет и даже не
узнает, как поздно ночью, вернувшись на осиротевшие Флегры, близнецы
хоронили маленькие остывшие тела...
СТАСИМ ВТОРОЙ
...Дымный мрак уходящих куда-то вниз галерей.
Света почти нет, но человек каким-то шестым чувством угадывает дорогу
и продолжает спускаться в расступающуюся перед ним и тут же смыкающуюся за
его спиной мглу.
Влажный воздух едва уловимо отдает плесенью, и человеку вдруг
вспоминается Критский лабиринт. То же причудливое сплетение галерей,
проложенных в теле ноздреватого камня, тот же дымный сумрак - и тот же
запах плесени. Только там плесенью пахло куда сильнее.
И еще - кровью.
Наверное, человеку должно быть страшно, но это не так; наверное, он
должен хотеть повернуть назад, и это тоже не так, потому что человек
продолжает идти вперед.
Неизвестно откуда взявшийся луч света силой вырывает из всхлипнувшей
темноты - дверь. Старую дощатую дверь, перекошенную, рассохшуюся,
посеревшую от времени, с медной ручкой, покрытой липкой зеленью...
Дверь чуть-чуть приоткрыта.
Именно оттуда тянет теплой сыростью и плесенью.
Человек понимает, что входить не надо. Дверь откроют с той стороны.
И как только мысль эта мелькает в его сознании - дверь начинает
медленно, с натужным скрипом открываться. Она открывается, запах плесени
усиливается, а человек стоит и смотрит.
Впрочем, до конца дверь так и не открывается, застряв где-то на
полпути. Там, за дощатой перегородкой, в гудящей медью тьме, ворочается
некто: громоздкий, неуклюжий и, наверное, очень старый.
Нет, не старый - древний.
Но наружу обитатель той стороны не показывается - то ли в дверной
проем не помещается, то ли и не собирается этого делать...
"То ли вида своего стесняется", - подумалось вдруг человеку. И
догадка эта показалась ему более близкой к истине, чем все остальные.
Хотя, пожалуй, здесь уместнее было бы другое слово, чем "стесняется", но
человек не мастак подбирать слова.
И тогда из-за двери раздался голос. Тихий усталый голос добровольно
отрекшегося владыки, которого утомили бунты и интриги, победы и поражения,
который хотел бы родиться заново кем-нибудь другим - но это не в его
силах.
Вот какой это был голос.
- Наконец-то мы можем поговорить, - доносится с той стороны. - В
первый и, наверное, последний раз.
- Где мы? - спрашивает человек.
- Здесь. В тебе.
- Кто я? - спрашивает человек.
- Ты? Ты - Геракл, и сегодня я говорю сразу для обоих.
Человек по имени Геракл понимает: да, это правда. Голос с ТОЙ стороны
сегодня говорит для двоих, для обоих братьев-близнецов, которых в этот миг
зовут - Геракл.
- Тогда кто же ты? - спрашивает Геракл.
- Я - твой дальний предок. Когда-то меня звали Крон, Повелитель
Времени; теперь меня зовут Крон-Павший.
- Повелитель Времени?
- Бывший. Потому что там, где я нахожусь сейчас, нет времени, и мне
нечем повелевать.
- А что же там есть?
- Здесь есть я. И такие, как я. Павшие.
- И это вы четыре десятилетия подряд сводите меня с ума, заставляя
убивать невинных?!
Кажется, что Геракл не выдержит, пинком вышибет дощатую дверь и
войдет туда, где нет ничего, даже времени, но все-таки есть нечто.
Войдет, чтобы взять Павших за горло.
- Ты оказался неудачной попыткой, - отвечает голос.
- Да. И я не устаю этому радоваться.
- Дослушай и не перебивай. Ты оказался неудачной попыткой и для нас,
и для Олимпийцев. Тебя, как личность, никто не принимал в расчет. В свое
время мой сын Зевс первым сделал гениальное открытие: он понял, что вас,
людей, можно использовать - и использовал. Но ни Семья, ни Павшие не
воспринимали вас, как самостоятельную силу, как возможного союзника или
противника... Жертвы богам Олимпийским, жертвы Павшим в Тартаре - только
это от вас и требовалось.
- Человеческие жертвы, - негромко добавляет Геракл.
- И человеческие тоже, - соглашается Крон. - Но пойми: мы никогда не
считали вас ровней себе! Ведь и люди не терзаются угрызениями совести,
срезая колосья пшеницы или закалывая барана?! Это не зависит от нас; так
есть и будет, хотим мы этого или нет.
Геракл молчит.
- Ну что ж, - наконец произносит он, - если это не зависит от вас,
значит, это в первую очередь зависит от нас, людей. Ведь это мы, а не боги
и Павшие, приносим друг друга в жертву. Но ручей жертвенной крови, текущий
из наших жил, сильно обмелел за последние годы - ты чувствуешь это,
Крон-Павший, мой предок?! Я очень старался... И я надеюсь, что
когда-нибудь настанет день, когда люди перестанут умирать на алтарях.
- Может быть. А может быть, и нет. Во всяком случае, я буду надеяться
вместе с тобой.
- Ты?! Вместе со мной?! После того, как ты отдал приказ о создании
Гигантов, а я расстрелял их на Флеграх?!
- Ответь мне, Геракл - знаешь ли ты, для чего предназначались
несчастные дети, которых ахейцы назвали Гигантами?
- Они должны были уничтожить Семью. Принести себе в жертву. Я знаю
это.
- А знаешь ли ты, что должно было случиться ПОТОМ? Если бы наша
попытка удалась, и Гиганты принесли бы богов себе в жертву? Знаешь ли ты,
чего не знали Одержимые из Салмонеева братства?!
Геракл молчит.
- Разрушающееся "Я" Олимпийцев вошло бы в несозревших Гигантов - и
разорвало бы их души, как рождающаяся бабочка разрывает кокон, или как
птенец разбивает скорлупу своего яйца.
- И... кто должен был родиться?
- Мы, Павшие. Не в силах вырваться из Тартара в том виде, в каком
сейчас пребываем, мы надеялись выйти через Гигантов - ибо трудно
представить себе жертвы большей, чем бог Олимпа, принесенный в жертву
Павшим! И высвободившаяся сила должна была не только погасить сознание
Гигантов, но и на мгновение открыть новый Дромос между Тартаром и
Флеграми, которые и без того были связаны невидимой пуповиной.
Пауза.
- Мы надеялись, - шелестит из мглы, - мы очень надеялись, что нам
удастся воплотиться в наших потомках, переполненных силой великого
жертвоприношения. Но ты, Геракл, наша первая неудачная попытка, смертный,
Мусорщик - ты помешал нам вернуться и занять место Олимпийцев. И я
благодарен тебе за это.
- Благодарен? За то, что я оставил вас в Тартаре?!
- Да. Я, Крон-Павший, благодарен Гераклу. Я многое понял за последнее
время - время, которого здесь нет, но которое еще не забыло те дни, когда
я повелевал им... Помнишь, я говорил тебе, что мы относились к вам, как вы
- к пшеничному полю или стаду, выращиваемому на убой? Но разве стал бы ты
разговаривать с пшеничным колосом или с глупым бараном?! Разве заговорил
бы я с тобой, если не изменил бы свое мнение?
- И каково оно теперь, твое мнение? - голос Геракла звучит чуть
насмешливо, но Крон не замечает этого.
Или делает вид, что не замечает.
- Я думаю, что вы, люди - это третья сила, новая раса, достойная
занять свое место на Гее. Семья - на Олимпе, Павшие - в Тартаре, а вы
живете и умираете на Земле, так что именно вы - ее настоящие хозяева. Но
даже среди Павших немногие согласны со мной; что тогда говорить про
Олимпийцев?! От ревнивой Семьи добра не жди...
- Я и не жду, - с угрозой бросает Геракл. - Ни от Семьи, ни от вас.
- Правильно. Но мы далеко. Олимпийцы - ближе. И соображают быстрее.
Не всегда, но - зачастую. Это ведь их идея - смертные Мусорщики -
полулюди, способные убивать навсегда таких, как мы... Создавая Гигантов,
мы просто позаимствовали идею Семьи. Более того, находясь в Тартаре, мы
имеем некоторые преимущества - никакой Геракл не доберется сюда, чтобы
покончить с Павшими! А вырвавшись, мы, в которых выгорело все, кроме жажды
мести и свободы (но в первую очередь - мести) - о, мы непременно нарушили
бы любое равновесие! Боюсь, что даже Сторукие мало чем смогли бы тогда
помочь миру - а я все-таки сын Матери-Геи, и не желаю ей столь дикой
участи.
Дверь скрипнула, дрогнула... и осталась на прежнем месте.
- Пусть все остается как есть, - продолжает Крон. - Мы подождем. Мы
умеем ждать. Скажи мне, Геракл - ты помнишь некоего Аттама [Аттам - греч.
произношение имени "Авраам"; отправившись за яблоками Гесперид, Геракл
побывал в Палестине, где помешал Аттаму (Аврааму) принести в жертву богу
собственного сына Акаба (Иакова); спутники Геракла объяснили Аттаму, что
могучий "киввеус" (как звали в Палестине ахейцев) - сын бога и его
