оргазм охватывал обоих и покидал обоих в одну и ту же секунду.
Как-то раз очередная наложница одного из братьев, опоздав к нужному
часу, бежала по коридору и на бегу припала к щели в двери, ведшей в чужие
покои, насладившись зрелищем чужой страсти. Не досмотрев до конца, она
метнулась дальше, влетела в комнату своего господина - и застыла на
пороге.
Существо на ложе делало те же движения, что и его копия, только без
женщины; и опоздавшая наложница подумала, содрогнувшись: не одно ли
существо, состоящее из двух огромных тел, занимается сейчас любовью в
разных покоях?
На рассвете удавленную наложницу тихо похоронили у подножия холма с
тыльной стороны дворца.
Но пик ослепительной славы Молионидов, вспыхнувшей подобно молнии,
наступил чуть позже - когда пришла пора святых состязаний, третьих
Истмийских игр.
Благодарные жители Элиды выдвинули своих спасителей в качестве
феоров, священных посланцев - и умиленно смотрели, как двое молодых
великанов приносят необходимые жертвы, надевают белые одежды, берут в руки
ветви лавра и магнолии...
И бегут на восток, к Истму.
Ни бог, ни человек не дерзнул бы поднять руку на очищенных от любой
скверны феоров - иначе, кто бы он ни был, гнев олимпийцев неминуемо
обрушился бы на нечестивца.
Разбойники уступали феорам дорогу, пастухи и земледельцы считали
своим долгом обогреть и накормить их, дикие звери не трогали посланцев...
Но в Клеонах, на середине дороги, путь бегущим Молионидам преградила
смерть.
Смерть в потрепанной львиной шкуре.
11
...Пыль.
Пыль, пыль, пыль...
Две левые ноги разом ударяются оземь.
Две правые.
Вздымаются и опадают две груди.
Трепещут белые просторные одежды, словно их обладатели еще бегут,
спешат, торопятся...
Четыре блеклых глаза смотрят на того, кто осмелился остановить
феоров, несущих ветви лавра и магнолии.
Долго смотрят, одновременно моргая бесцветными ресницами, будто не
понимая, кто перед ними, и есть ли перед ними хоть кто-то.
Смех вырывается из двух глоток, хриплый безудержный смех, в котором
игриво подрагивает хитреца идиота.
Так же резко, как начался, смех обрывается.
И два существа в белых одеждах мягким, вкрадчивым шагом расходятся
влево и вправо, как две руки перед ласковым объятием, и останавливаются на
расстоянии копейного удара от одинокого человека, стоящего у них на пути.
Лавр и магнолия по обе стороны от львиной шкуры.
Каждый из Молионидов выше Геракла чуть ли не на голову; каждый из
Молионидов сутулится, пытаясь заглянуть Гераклу в лицо.
- Мусорщик! - говорят оба одним и тем же треснутым голосом. - Я рад
видеть тебя, Мусорщик! Вот ты мне не веришь, ты хочешь убить меня, а я
действительно рад... Как смешно все вышло, Мусорщик: ты, сын Зевса, стоишь
передо мной в вонючей шкуре, кишащей блохами, а я красуюсь в белых
одеяниях феоров! Ты - отверженный, тебя никто не любит, а я чист от
скверны и угоден богам! Ну разве это не смешно - я, дважды умерший от рук
Олимпийцев, злокозненный Одержимый, угоден богам?! Почему ты не смеешься,
Мусорщик?
Ни облачка в небе, и чахлая олива за спиной молчащего Геракла
изнывает от зноя.
- Ты убил меня, - кажется, что Геракл не произнес эти слова.
Кажется, что они родились сами, из зноя и молчания, родились и встали
у обочины, скрестив руки на груди.
- Ну и что? - плоские лица Молионидов собираются в складки, подобно
черепашьим мордам, и раскосые бесцветные глазки блестят откуда-то из
глубины, из морщинистого месива.
- Ну и что, Мусорщик?! Ты думаешь, это кого-то интересует? Я-то
хорошо знаю, что нет... я ведь теперь такой же, как и вы, я один в двух
телах, я влез в этих идиотов, я резал их плоть, корчась от боли...
Оба Молионида бесстыдно задирают полы своих одежд и поворачиваются к
Гераклу боком.
Вдоль бедра от талии и почти до самого колена у каждого существа
тянется уродливый шрам - вспухший, широкий, в струпьях отмирающей кожи.
- Вот тут я полосовал ножом кричащее тело, мой дорогой Мусорщик, я
разъединил это детище дуры-Молионы и Трехтелого Гериона... ты думаешь, я
сумасшедший? Ты правильно думаешь, Мусорщик. Даже в этом мы теперь похожи
- оба безумны, оба никому не нужны... давай поменяемся одеждами, Мусорщик?
Ты побежишь дальше, ты станешь феором, любимцем богов, а я - Гераклом,
сыном Зевса... Хочешь? Или ты хочешь, чтобы мы убили друг друга еще раз?
Чего ты хочешь, Мусорщик? Чего?!
Молиониды делают шаг, другой, и кладут руки на плечи Геракла.
- Ты убил меня, - бесстрастные слова рождаются сами, и человек в
львиной шкуре превращается в смерч.
Когда пыль опадает, видно, как два гигантских тела извиваются на
земле, не в силах подняться.
Даже извиваются они одинаково.
И рыжая грязь пятнает белые одежды феоров.
Геракл поворачивается к искалеченным Молионидам спиной и идет к
чахлой оливе.
У выступающего из земли корня лежит лук и колчан со стрелами.
- Ты будешь стрелять, Мусорщик? - хрипит треснутый голос. - О, как я
завидую тебе... я больше не могу стрелять, Мусорщик, я, Эврит-лучник, не
могу стрелять!.. Когда я смотрю вдаль, у меня двоится в глазах! Стреляй
же, Мусорщик, стреляй достойно, чтобы я еще раз увидел, как это делается,
чтобы я оглянулся на свою жизнь - и тогда, может быть, я больше не захочу
возвращаться...
Жало стрелы блестит черной слизью.
- Ты убил меня, - слова стоят на обочине, скрестив руки на груди, и
скорбно смотрят на два совершенно одинаковых тела.
Из вороха белых одежд торчат две совершенно одинаковых стрелы.
Пыль.
Ворочающийся в тесном небе палец упирается в спину уходящего
человека, словно подталкивая его.
Синий палец с распухшими суставами и обкусанным ногтем.
Широкая спина в потрепанной львиной шкуре.
12
Война и смерть, Арей и Танат начали свое неумолимое шествие по
Пелопоннесу. Только сейчас роль Арея взял на себя Иолай, а железносердого
Таната - Геракл.
Иолай лучше других знал, что герои смертны - а в последнее время
убеждался в этом чуть ли не ежедневно. Но закончившие земной путь герои
продолжают жить в памяти потомков, в храмах и обрядах, в песнях рапсодов,
воспоминаниях стариков и сказках, которые рассказывают матери неугомонным
детям. С этим приходится считаться даже могущественным Олимпийцам,
поскольку мифы о подвигах Персея или тех же Диоскуров зачастую вызывают у
слушателей куда больший восторг, чем песни о деяниях самого Громовержца.
С героями приходится считаться.
Даже после их смерти.
Значит, с Гераклом должны считаться вдвойне!
А когда богоравный герой все же вознесется на обещанный ему Олимп (в
чем Иолай весьма сомневался) - миф его жизни должен стоять так же
непоколебимо, как омфал, пуп земли! И в первую очередь люди должны раз и
навсегда запомнить:
Геракла никто и никогда не побеждал!
А также:
Геракл никому ничего не прощал!
И когда небо не разверзлось над святотатцем в львиной шкуре, убившим
Молионидов-феоров, спешивших на Истмийские игры; когда боги промолчали, а
люди развели руками; когда Олимпийцы и не подумали принять брошенный им
вызов, а Геракл, демонстративно не очистившись от скверны содеянного, стал
быстро (но без суеты) готовить новый поход на Элиду - тогда даже самые
дремучие ахейцы поняли, что такого Геракла никто и ничто не остановит.
И если по тем или иным причинам ты не собираешься примкнуть к войску
великого сына Зевса, то уж во всяком случае надо своевременно позаботиться
о том, чтобы успеть убраться с его дороги.
Тем более, что - но только между нами, шепотом! - боги, кажется,
поняли это значительно раньше смертных.
...Элиду взяли, что называется, сходу. Внутри Геракла действительно
что-то умерло, выгорело - и когда он погружал меч в толстый живот истошно
визжавшего басилея Авгия, он не испытывал ничего: ни ярости, ни чувства
удовлетворения от свершившейся мести, ни ненависти, ни даже простого
возбуждения. Разве что легкое сожаление - вот, опять приходится убивать...
Но это была его работа, самое начало работы; а он привык всегда доводить
дело до конца.
Отчасти его уже не было здесь.
Геракл умер.
Сейчас он заканчивал то, что не успел сделать при жизни.
Люди, использовавшие своих детей как племенной скот, не должны ходить
по земле.
Все сыновья Авгия, кроме молодого Филея, были убиты, а побывавший на
Флеграх Филей молча взошел на элидский престол и начал с того, что заложил
основание храма Геракла.
Через десять дней армия Геракла стояла под стенами Пилоса.
Нелей с сыновьями, понимая, что терять им нечего, бились насмерть - и
полегли все до единого. В живых опять остался лишь младший, Нестор,
которого на момент взятия города не было в Пилосе. Впрочем, окажись Нестор
в городе - его, скорее всего, не тронули бы.
Он тоже в свое время побывал на Флеграх.
Город разграбили, но жителей, поспешивших доказать свою лояльность
победителям, всего лишь обложили в меру обременительной данью. Иолай лично
зарубил двух зарвавшихся мирмидонцев, а когда взбешенный Теламон явился
разбираться, сухо ответил:
- Геракл не убийца, а герой. Мы же - его солдаты, а не разбойники с
большой дороги. Жестокость должна быть разумной. Или твои мародеры хотят,
чтоб нас возненавидела вся Эллада?
И Теламон не нашел, что возразить.
Самой тяжелой была битва под Спартой. Люди Гиппокоонта по праву
считались опытными бойцами и, невзирая на малочисленность, успели положить
немало народу, прежде чем сами улеглись в родную лаконскую землю.
Гиппокоонт пал одним из последних, сраженный копьем Иолая.
Спартанский басилей принял смерть достойно и, как показалось Иолаю, чуть
ли не с облегчением - увязнув и запутавшись в интригах Салмонеева
братства, потомственный воин счел для себя смерть в бою лучшим выходом;
впрочем, другого ему никто не предлагал.
И снова все повторилось. С той лишь разницей, что на освобожденный
престол взошел не сын, а брат покойного по имени Тиндарей. Новый басилей
не испытывал к Гераклу особо нежных чувств, но, тем не менее, от
предложенной власти отказываться не стал и принял бразды правления в
городе, только начавшем оправляться от потрясения.
Меч войны наконец опустился в ножны.
От расплаты не ушел никто.
Никто из смертных.
Эврисфей был не в счет - ибо не был Одержимым; кроме того, микенский
ванакт до сих пор непосредственно не поднимал руку на Геракла или его
родственников.
Хотя у Иолая давно зрело предчувствие, что рано или поздно наступит
очередь и Эврисфея-Микенца.
Рано или поздно - но не сейчас.
На сегодня работа была закончена.
...Прощание вышло угрюмым и каким-то вымученным. Две колесницы стояли
на перекрестке наезженных торговых дорог. Тот путь, что пошире, вел на
северо-восток, в Фессалию; Иолай спешил в Филаку, где оставил Лаодамию.
Второй путь, поуже, сворачивал на запад, в сторону Калидона, где
только что закончилась глупая междоусобица, стоившая жизни
Мелеагру-Неуязвимому, и не ему одному. Геракл же почему-то вбил себе в
голову, что обязан позаботиться о сестре покойного Мелеагра - забота,
видимо, включала в себя женитьбу на этой самой сестре по имени Деянира - и
теперь намеревался посетить Калидон.
Вообще, в последние дни Иолай стал с тревогой замечать некие странные
перемены в поведении Геракла.
Это началось буквально после взятия Спарты.
