одеждах вдруг сорвался с места и умчался к рыбным рядам, но вскоре
вернулся и бережно опустил в миску рапсода свою лепту.
Две вяленые рыбешки.
Мелочь, дешевка.
Попрошайки были бы удивлены еще больше, увидев на следующее утро, как
тот же приезжий отправился на северо-восточную окраину города, прошел
между двумя холмами и исчез.
Как не бывало.
- Садись, - вместо приветствия сказал Гермий, хлопая по порогу своей
хибары.
Иолай сел.
- Выпить не предлагаю, - Гермий смотрел себе под ноги. - У самого
нету.
- Почему? - спросил Иолай.
- Потому, - серьезно ответил Лукавый. - Боюсь, Дионис тогда
подслушает... и донесет, кому надо. Он у нас теперь папин любимчик,
Дионисик-то! А мне с тобой нельзя встречаться, лавагет, никак нельзя...
Небо затянуло пеной облаков, стало прохладно, какая-то неугомонная
птица во всю глотку орала на крыше, выражая свое отношение к жизни - и
Иолай почувствовал, что Гермий боится, отчаянно, до дрожи в коленках
боится... чего?
Того, что встретился со старым знакомым?!
- Ты бы хоть на похороны явился, что ли? - бросил он.
- Восточная Элида, город Феней, - буркнул Гермий, катая желваки на
скулах. - Если спуститься с акрополя и взять налево от стадиона, то как
раз попадешь к холму, на котором могила... Был я на похоронах, лавагет, не
пинай ты меня, пожалуйста!.. И без того тошно.
- Мне уйти?
- Уйдешь. Но попозже. Тебя б на мое место, лавагет, с твоим бронзовым
характером - когда Семья после Гигантомахии Олимп раскачивала! Посейдон с
Мачехой чуть папе в горло не вцепились - почему Гераклов двое?! Почему
одинаковые?! Кто чей сын?! Если двое - значит, могут быть трое? Четверо?
Сто?! Чья это вообще идея - Мусорщики-полулюди?! А я - бог тихий, я
драться не люблю... Промолчал я, лавагет! Всего лишь промолчал, в тень
ушел - а выходит, что предал!.. Предупредить - и то потом не смог, глаз за
мной такой был, что хоть наизнанку вывернись!
Лукавый обхватил голову руками, раскачивался из стороны в сторону,
выплескивал слова толчками, как кровь из раны:
- Мразь я, лавагет... трус я! Веришь, когда тайком, как вор, на
похороны мальчика нашего пришел - убить себя хотел! Да не знал - как... А
тогда, на Олимпе - промолчал! Скис Лукавый! У тебя семья, лавагет, и у
меня Семья... Куда я против своих? А свои в один голос: или мы, или они!
Павшие в Тартаре, Гиганты истреблены, Мусор на маме-Гее разгребли - пора
Мусорщиков убирать! Пока они нас не убрали... Во-первых, никаких явлений
людям во плоти, разве что в крайних случаях - нечего к богам привыкать!
Во-вторых, герой должен быть один! Не два, не пять, не сто - один! Совсем
один! Остальных - убрать! Ты это понимаешь, лавагет?!
- Понимаю, - видеть таким Лукавого было тяжело, но Иолай знал, что
любое утешение будет сейчас подобно сладкой отраве; да и не находил он
слов утешения, потому что не искал.
И не собирался искать.
- Что уж тут непонятного? Или мы, или они... Мусор убрали, уберем
Мусорщиков! Герой должен быть один; а потом - ни одного. Яснее ясного...
- Хочешь, убей меня, - Лукавый смотрел на Иолая глазами побитой
собаки. - Я знаю, лавагет, ты сможешь... Хочешь?
Иолай отрицательно покачал головой.
- Наше поколение, считай, под корень извели, - тихо сказал он. -
Крохи остались, по пальцам пересчитать... Что с нашими детьми делать
станете? Не отвечай, сам знаю. Соберете скопом лет через десять-двадцать у
какого-нибудь вшивого города - к примеру, у той же Трои - кто идти не
захочет, заставите; после кинете кость, одну на всех - мы друг дружку сами
копьями переколем! А Семья с горки посмотрит, порадуется... еще лет на
десять развлечения хватит.
- Откуда ты знаешь? - захлебнулся Гермий.
- Я нас знаю. И вас знаю. Мне этого достаточно. И еще знаю, что
Геракла теперь никто из Семьи пальцем не тронет. Так и будет доживать век
сыном Зевса, любимцем богов! Нельзя вам его трогать - и страшно, и миф ни
к чему разрушать. Я правильно понял, Лукавый?
- Правильно, лавагет. А тебе вот никогда не приходило в голову, что
Семья в чем-то права? Что и впрямь: мы или вы?! Ты щиты этих семерых вояк,
что под Фивы являлись, видел?
- Видел.
Иолай действительно видел семь щитов, семь трофеев, и еще тогда
поразился их странной символике: на одном - герой грозит факелом небу, и
надпись: "Вопреки Зевсу", на другом - воин на башне и девиз: "Сам Арей не
остановит меня!"; на третьем и четвертом - Тифон и Сфинкс, чудовища,
противники богов; пятый - гладко-черный щит Амфиарая-Вещего, шестой - с
изображением ночного грозового неба...
И лишь седьмой - обычный.
На нем богиня вела за руку героя.
- Видел, - повторил Иолай. - Только не хочу я об этом говорить,
Гермий. Одно жаль - не дотянуться мне до Олимпа, не быть на твоем месте,
Лукавый! Ну да ладно, вот помру, спущусь в Аид, встречусь с Владыкой...
отведешь мою душу, Гермий? Если нет, так я сам душу отведу!..
- Ничего не выйдет.
- Почему?
- Приказ Владыки. Чтоб ноги твоей в Аиде не было. Никогда.
- Это как? - на мгновение растерялся Иолай.
- А вот так, лавагет! Что у Владыки на уме, то тьмой покрыто. Короче,
не бывать тебе в Аиде. Живи пока живется, потом броди по Гее тенью -
хочешь, чье-нибудь тело займи, хочешь, так скитайся... а то влезь в камень
и лежи себе тыщу лет. Не знаю уж, подарок это или наказание. Только
Владыка - он если решит, так Семья хоть на уши встанет, а поперек не
пойдет! Понял?
Иолай встал.
- Изгоняете, значит? - недобро усмехнулся он. - Семья на Олимпе, тени
в Аиде, Павшие в Тартаре - а Амфитрион-лавагет с Геи ни ногой?
- Впервой ли тебе? - тихо ответил Гермий. - Что скажешь,
Амфитрион-Изгнанник?
- Скажу, Лукавый, но не то, что ты ждешь. Сказку расскажу. Жил на
Крите медный великан Талос, неуязвимый исполин. И был у медного Талоса
гвоздь в лодыжке, затыкавший единственное отверстие в единственной жиле
Талоса. Знаешь, что было дальше, Гермий?
- Понятное дело, - удивился Лукавый. - Гвоздь выпал, кровь вытекла,
Талос умер. К чему твоя сказка, лавагет?
- А к тому, что герой должен быть - хоть один. Как гвоздь Талоса.
Вырвет Семья последний гвоздь, вытечет людская вера, как кровь из медного
тела - и лягут Олимпийцы мертвой грудой никому не нужного металла. Не
говори потом, Лукавый, что я тебя не предупреждал!
Гермий сидел на пороге и смотрел вслед удаляющемуся человеку.
- Не скажу, - бормотал он глухо, - не скажу, лавагет... лучше бы ты
ударил меня, что ли?
Крылышки на его сандалиях судорожно подергивались, словно пальцы
умирающего.
15
Известие о том, что почетный гость уезжает, причем уезжает
немедленно, ошеломило город.
Фиванцы изо всех сил пытались уговорить Иолая остаться на неделю...
на три дня... на один! - Иолай был непреклонен.
Ему даже показали такое священное место, о котором не знали наверняка
- к добру оно или к несчастью; и потому старались замалчивать все,
связанное с двойственной реликвией.
Местом этим была глубокая трещина в земле, на западе от города,
возникшая совсем недавно и при странных обстоятельствах - Амфиарай-Вещий,
предчувствуя разгром, умудрился-таки бежать из-под Фив на колеснице, но
земля расступилась и поглотила аргонавта-прорицателя.
Никаких особых знамений при этом не произошло, и большинство ахейцев
склонялись к мнению, что Амфиарая боги живым забрали на Олимп,
одновременно недоумевая: зачем надо было ронять святого человека, чтобы
потом вознести?
Иолай постоял над трещиной, плюнул в нее и велел запрягать.
Погостил, дескать, пора и честь знать!
- Может быть, мы в состоянии исполнить какое-нибудь твое желание? -
спросили фиванцы.
- Какое? - криво ухмыльнулся Иолай, и горожане подумали, что не
должен так ухмыляться молодой человек, не проживший и четверти века. - У
меня нет желаний. Разве что... когда я умру, похороните меня в толосе
моего любимого деда Амфитриона. Договорились?
И, не дожидаясь ответа, пошел к колеснице, а фиванцы переглядывались
за его спиной и шептались, что просьба (или шутка?) гостя граничит с
кощунством.
В самый последний момент к Иолаю подбежала толстая, запыхавшаяся
женщина в наспех накинутом пеплосе.
- Я, - забормотала она, - я сиделка... из дома Тиресия, господин
мой!.. сиделка я...
- Умер?! - болезненно сморщившись, Иолай придержал коней и зачем-то
посмотрел в небо. - Умер старик?!
- Нет, господин мой! Жив он, жив, только плох очень... утром
лихоманка била, мы думали - все, кончился вещун! Выкарабкался... и слова
разные говорил. Я решила - раз про Геракла, то надо бы тебе рассказать...
- Какие слова?
- Скажите Амфитриону... да-да, так и говорил, из ума совсем выжил! -
скажите, мол, Амфитриону, что Геракл умрет от руки мертвого. Пускай...
- Что - пускай?!
- Не знаю, господин мой! Не сказал. Пускай... - и все.
Иолай выругался и взял с места в карьер.
16
Из Фив Иолай вернулся мрачным и неразговорчивым. На расспросы близких
отвечал односложно, а Лаодамия, чувствуя, что эта тема ему неприятна,
вообще старалась не касаться злополучной поездки.
Но постепенно все вернулось на круги своя - то ли Лаодамии удалось
отогреть замкнувшегося в себе мужа, то ли покой захолустья и подаренная
Иолаю вторая молодость взяли свое.
Филака неуклонно богатела, басилей Акаст души не чаял в новом
родственнике, вовсю пользуясь его советами и обширными знакомствами, и
нередко басилею казалось, что зять гораздо старше своих лет. А Иолай снова
начал разъезжать, всякий раз шумно оповещая окружающих о своем отъезде -
но возвращался через несколько месяцев на удивление тихо, чуть ли не
тайком, на обратной дороге представляясь всем Протесилаем из Филаки. Так
что вскоре многие в округе (да и не только в округе) стали забывать, кто
на самом деле является мужем Лаодамии. Протесилай [Протесилай (греч.
"Иолай Первый" и одновременно - "Первый из народа"), сын Ификла, басилей
Филаки - останется в истории Троянской войны, как воин, первым погибший
под Троей; правда, после смерти, в отличие от других покойников, он
является своей жене Лаодамии (в сопровождении Гермия), беседует с ней - и
Лаодамия исчезает из Филаки, инсценировав самоубийство] какой-то... весьма
разумный молодой человек... да, как же, знакомы! Чем знаменит? Чей сын?
Кажется, Ификла, из местных, но точно не знаю, не удосужился как-то...
Что? Иолай? Ну кто же не знает Иолая, сына ТОГО Ификла, возничего самого
Геракла?! Только он давным-давно перебрался на Сардинию... или на
Сицилию?.. ах, не помню, надо будет у Протесилая спросить - он наверняка
знает!
Иолай действительно не раз плавал и на Сардинию, и на Сицилию:
торговал, помогал благоустраивать ахейские колонии, приобщал островитян к
микенским модам и эллинскому образу жизни, ну и, конечно же, к историям о
богах, полубогах и о лучшем из смертных, Геракле - а как же без этого,
особенно если из первых рук?!
В один из своих очередных приездов Иолай был немало удивлен,
обнаружив на Сардинии новенький и весьма милый храм, воздвигнутый в
честь... Иолая! Тем паче, что, по отзывам жрецов и прихожан, культ
процветал.
Иолай смущенно хмыкнул, принес жертву самому себе - баран попался на
редкость вкусный - и, завершив дела, поспешил уплыть домой раньше
обычного.
- Ну их всех, - справедливо рассудил он, взойдя на борт, - ни к чему
