посланник], которому ты помешал принести собственного сына в жертву богу?
- Помню, - улыбается Геракл. - Пришлось хорошенько намять
длиннобородому упрямцу бока, прежде чем он согласился заменить мальчика
овном.
- А какому из богов поклонялся этот упрямый Аттам? - вкрадчиво
интересуется Крон.
- Было у меня время спрашивать?! - недоумевает Геракл. - Дию,
наверное, Зевсу... кому же еще?!
- Дий, - медленно и отчетливо, подчеркивая каждый звук, выговаривает
Крон, - Деус... [имя Зевс звучит скорее как "Дзеус"] нет, дитя мое, не
Зевсу поклонялся этот Аттам, а совсем другому богу. Народ Аттама зовет
этого Бога множеством имен, но главное не в этом.
- Варвар... - бормочет Геракл, брезгливо пожимая плечами.
- Главное в том, что этот Бог для них - Единый.
- Единый?
- Да. Он уже здесь, на Гее. Дважды Павшие были правы - Ему тесно в
Себе.
- Кто он, этот Единый?
- Долго объяснять. И ни к чему. Скажу только, что у любого бога
обязательно должен быть противник. Мы, Павшие - вечные противники
Олимпийцев. Две крайности. Вы, люди - посередине. Если место Семьи займет
Единый, как бы его ни называли - мы, Павшие, никуда не денемся. Мы
по-прежнему останемся в Преисподней, в самом низу Ада [Ад - произошло от
"Аид"]. И вы, люди - тоже останетесь на Гее. Вы будете верить в Единого; а
значит, и в нас. Нет, мы не будем голодать... и, может быть, благодаря нам
и людям Гея не ляжет подстилкой под Единого.
- Не рано ли ты зачислил людей в свои союзники, Крон-Павший?
- Возможно. Возможно, люди найдут еще один путь, где не будет места
ни нам, ни Семье, ни Единому... И залогом тому - миф о Геракле. О
смертном, сокрушившем чудовищ и Гигантов; о том, кто не уступал дороги
богам, и без кого Олимпийцы были бы бессильны перед выходцами из
Преисподней. Взойдешь ты на Олимп или просто умрешь - я желаю этому мифу
долгой и счастливой жизни. А теперь...
Крон замолкает надолго.
- А теперь о последнем. Жизнь твоя оборвется не завтра, и наверняка в
ней будут дни, когда она станет в тягость, когда тебе захочется не жить,
не знать, не помнить...
- В моей жизни было немало таких дней, - сквозь зубы цедит Геракл.
- Так вот, я, Крон-Павший, твой предок, хочу сделать тебе прощальный
подарок. У меня нет ничего вещественного, чтобы дать тебе; я не могу
увеличить твою силу или продлить жизнь, подарить славу или богатство...
Моя стихия - время. Правда, находясь в Тартаре и частично - внутри тебя, я
не в силах повелевать временем внешним. Но я могу дать тебе власть над
твоим собственным временем, над мгновениями твоей памяти. И когда настанет
черный день - выбери любой момент из твоей прошлой жизни, и ты сможешь
мысленно вернуться в него, пережить заново, ощутить во всей полноте...
Наверное, окружающие сочтут тебя безумцем. Но впервой ли тебе? Тем
более, что это безумие будет безобидным. Мой дар отныне всегда будет в
тебе, и ты сможешь воспользоваться им, когда захочешь.
Вы ОБА сможете.
Но при этом никогда - вы слышите?! - никогда не уходите оба
одновременно в один и тот же момент вашей жизни! Иначе может случиться
беда.
А теперь - прощайте.
И обещаю, что безумие Павших не постучится больше в душу Геракла.
Эта дверь закрывается навек.
ЭПИСОДИЙ ТРЕТИЙ
1
Беспокойство ни на миг не отпускало Иолая, забравшись под кожу
подобно клещу, толкаясь в сердце мохнатыми лапами, отравляя минуты сна - и
самым неприятным было то, что Иолай не мог найти ни одной реальной причины
для волнений.
Все складывалось настолько удачно, что это просто не могло быть
правдой.
Алкид забыл про безумие; тайна Флегрейских полей оказалась надежно
похоронена под могильным курганом легенд; трое из Салмонеева братства,
оставшиеся в живых - Нелей, Авгий и Гиппокоонт - находились совсем рядом,
на Пелопоннесе; не в силах покинуть свои области, они могли только ждать,
когда у великого Геракла дойдут руки и до них, лишенных явного и тайного
могущества; и даже боги, раздражительные и непредсказуемые Олимпийцы, вели
себя самым благожелательным образом.
Аполлон, сдирающий кожу с сатира Марсия, дерзнувшего вызвать Мусагета
на музыкальное состязание; Артемида, расстреливающая детей болтливой
Ниобы; Афина, превращающая Арахну-лидиянку, свою соперницу в ткаческом
ремесле, в безобразного паука; Зевс, испепеляющий целые города; Дионис,
карающий тирренских пиратов...
Все это ушло в прошлое и даже стало забываться - ахейцы по природе
своей не были злопамятным народом.
И пересыхал ручей крови человеческой, струившейся по алтарям.
Может быть, поэтому Иолай легко откликнулся на призыв старого
знакомца Тезея - тот, так и не помирившись со вздорными афинянами,
пребывал сейчас на Скиросе, маленьком островке северо-восточнее Эвбеи - и,
обозвав себя перестраховщиком, покинул Пелопоннес.
Он хотел доказать себе, что все и впрямь обстоит хорошо.
За неделю до его отбытия в Тиринф стали стекаться добровольцы со всей
Эллады - прошел слух, что не сегодня-завтра Геракл вторгнется в Элиду - и
желающих пограбить скрягу-Авгия собралось так много, что Арголидская
котловина оказалась для них мала.
Грозного клича "Геракл идет" вполне хватило, чтобы у несчастных
элидян опустились руки; у всех же остальных руки немедленно зачесались.
Тут же занервничали близлежащие Микены, дав понять, что не склонны
терпеть присутствие такого количества вооруженных людей в опасной близости
от микенских стен. Но и это обострение ситуации разрешилось самым удачным
образом - из Аркадии прибыл гонец от правителя Кефея, бывшего аргонавта, и
предложил земли Кефея для размещения войска, а также услуги воинственных
аркадян в грядущем походе.
Судьба Элиды, бывшей резиденции мятежного Салмонея-Безумца, и ее
правителя Авгия была решена.
Можно со спокойной совестью отправляться на Скирос, в гости к Тезею.
Но со спокойной - не получалось.
Пересекая Истм и затем - Аттику, нанимая небольшую двадцативесельную
галеру, хозяин которой оказался заядлым любителем конных ристаний и
отказался брать с олимпионика [Иолай почти сразу после Гигантомахии стал
победителем Олимпийских игр в состязаниях колесниц] больше чем половину
платы, Иолай никак не мог избавиться от ощущения, что над ним острием вниз
висит невидимый меч, который только и ждет нужного мгновения, чтобы
сорваться.
Как общеизвестно: ждущий - дождется.
Дом скиросского басилея Ликомеда, приютившего у себя изгнанного из
Афин Тезея, никоим образом не походил на дворец.
Так себе, потрепанная временем и недостатком средств усадьба.
И усадьба эта была погружена в траур.
Волосы челяди и родичей Ликомеда были коротко острижены, головы
посыпаны пеплом, одежды беспощадно разорваны, а стенания и плач
возносились к небесам почти непрерывно.
- Что случилось? - прорвавшись сквозь воющий и заламывающий руки
заслон, Иолай нашел самого Ликомеда в мегароне, где тот уныло созерцал
догорающий очаг.
Басилей Скироса вырвал из своей и без того редкой шевелюры клок
волос; подумал и вырвал еще один.
- Что случилось? Где Тезей?!
- Увы, увы нам, богоравный Иолай, - утонув в огромном кресле,
тоскливо протянул Ликомед, - горе вошло в наш дом, и жизнь наша отныне
пуста, как дырявый бурдюк. Великий Тезей, чья слава сравнима только со
славой Геракла, лучшего из смертных, покинул нас, уйдя во мрак Аида. Тоска
гложет мое сердце, тоска змеей вползла...
- Когда умер Тезей?! Как это произошло?! - Иолай испытывал острое
желание схватить сладкоречивого хозяина за горло и вытряхнуть из него
правду со всеми подробностями. - Ведь ему еще не было и тридцати пяти!
- Не было, - с грустью в голосе согласился Ликомед. - Но боги не
считают наших лет, когда зовут нас к себе. Великого Тезея призвал к себе
его божественный отец Посейдон, и герой на моих глазах упал со скалы в
море. А случилось это третьего дня, наутро после отъезда посла из Афин...
Скиросский басилей поспешно захлопнул рот, понимая, что проговорился
- но было поздно.
- Сколько они посулили тебе за смерть Тезея?! - маленький Ликомед
затрепыхался в руках Иолая, тараща бесцветные рыбьи глазки. - Сколько,
сволочь?! Говори!
Хозяин Скироса хрипел, на губах его выступила пена - и Иолай, швырнув
басилея обратно в кресло, зашагал к выходу.
- Ты дважды оскорбил меня, дерзкий Иолай, - кричал ему вслед
опомнившийся Ликомед, - нет, трижды: как гость, подняв руку на хозяина,
как молодой человек, оскорбивший мои седины; и, наконец, как лжесвидетель,
опрометчиво обвинивший невиновного! Но я не гневаюсь на тебя, нет, я не
гневаюсь...
Иолай вышел, хлопнув дверью.
В море, покидая Скирос, он все вспоминал Тезея - язык не
поворачивался сказать "покойного Тезея" - каким запомнил его еще на Крите:
невысокий, порывистый, скорый на удар и на дружбу, прирожденный бабник и
гениальный копейщик, по слухам - любимец всего "Арго", на котором плавал
шестнадцатилетним мальчишкой...
Не участвуя лично в походе аргонавтов - в то время Иолая больше
занимала старая Одержимая Галинтиада, чем любое Золотое Руно - Иолай вдруг
отчетливо представил себе палубу знаменитого корабля, и юного Тезея,
гребущего одним веслом с Автоликом... а рядом с суровым кормчим Тифием
стоит предводитель аргонавтов Язон и, слушая, как божественный Орфей
перебирает струны своей кифары, улыбается мрачному Ификлу, тщетно надеясь
на ответную улыбку.
О небо, неужели с той поры прошло целых шестнадцать лет?!
Прибыв в Аттику, Иолай узнал в портовом кабаке, что на Истмийском
перешейке ни с того ни с сего рухнул ветхий "Арго" - поставленный там в
честь Посейдона - и обломками корабля насмерть завалило спавшего в его
тени бродягу.
Бродягой оказался бывший предводитель аргонавтов Язон.
А в это же время на пиерийских лугах обезумевшие женщины-вакханки,
впав в священное буйство, разорвали божественного Орфея.
И, наконец, на Сицилии от внезапного приступа лихорадки скоропостижно
скончался создатель Критского Лабиринта, великий изобретатель Дедал -
правда, этот не был аргонавтом.
Эти известия, эта странная, дикая, нелепая эпидемия смертей привела к
тому, что мир закачался под ногами у Иолая.
К вечеру он напился.
Напился страшно, как бывает только с плохо пьянеющими людьми, и
плевал в небо, выкрикивая нечленораздельные проклятия, а потом забылся
мутным сном; и видел дощатую палубу корабля, людей со знакомыми лицами,
сидевших на веслах, и огромный указательный палец, только палец, без руки,
без тела, мертвый палец с обкусанным ногтем, который по очереди указывал
на живых смеющихся людей, и те исчезали один за другим, а смех их все еще
звучал в соленом морском воздухе, и весла двигались сами собой, словно их
продолжали держать исчезнувшие руки - пустеющий корабль, смех ушедших
людей, память об их руках, двигавших веслами, и бессмысленный палец с
синими распухшими суставами...
Утром Иолай сидел на пороге кабака - идущие мимо ионийцы шарахались
от богато одетого человека, усевшегося на исконное место попрошаек - и
тщетно мечтал о похмелье, которое позволило бы забыть о сне и яви.
Похмелья не было, думалось легко и хотелось выть.
- Выпить не на что? - участливо поинтересовался толстый краснолицый
моряк, вывернувший к кабаку из узкого переулка.
Иолай поднял голову и уставился на сочувствующего.
