Яркая головная повязка скрывала волосы моряка, а здоровенная серьга в
левом ухе свешивалась чуть ли не до плеча.
- На Сицилии умер Дедал, - отчетливо произнес Иолай, надеясь, что
моряк примет его за сумасшедшего и уйдет, - от дурацкой лихорадки. Бабы
растерзали Орфея, Язона завалило обломками, а Тезей упал со скалы. Что еще
нового в мире, моряк?
- Молодец! - морской волк плюхнулся рядом и махнул рукой хозяину
кабака, высунувшемуся в приоткрытую дверь. - Эй, ты, грабитель кабацкий,
тащи сюда жратву и выпивку на двоих - мне с умным человеком посидеть
охота! Ну, живо!
- Откуда? - не вполне отчетливо спросил Иолай, но моряк его понял.
- Из Иолка. Еле успели сбежать. Ох, гореть бедному Иолку ярким
пламенем! Басилей Акаст в городе заперся, в осаде он сидит, Акаст-то
("Бывший аргонавт", - машинально добавил Иолай), а под городом с войсками
братья-Диоскуры, Кастор и Полидевк ("Бывшие аргонавты", - машинально
добавил Иолай), и еще этот... как его?.. а, Пелей! Который с Гераклом в
походы ходил! Воюют герои, Нюкта их за душу...
- Из-за чего?
- А кто их знает, из-за чего?! Ни из-за чего! Так что выпьем, умник,
помянем еще живых покойников!..
Иолай поднял голову.
В небе не было солнца.
Там торчал суставчатый палец, и обкусанный ноготь указывал на север.
На Иолк.
Иолай никогда не простит себе, что в то утро ушел по Дромосам в Иолк,
надеясь успеть предотвратить бессмысленное кровопролитие - вместо того,
чтобы спешить домой, к близнецам, которые во главе внушительного войска
выступили против Авгия-элидянина.
Благоприятные знамения, словно ждущие своего часа стервятники,
сопровождали Геракла всю дорогу.
2
Горит город.
Горит богатый Иолк, никогда доселе не впускавший врага в стены свои.
Бежит по горящему Иолку возничий Геракла Иолай; бежит по горящему
Иолку Амфитрион-лавагет, восставший из мертвых.
Один человек бежит; сам себе дед и внук.
Тугие змеи дыма ползут по улицам, словно не решаясь вольно взвиться к
небу, языки огня жадно облизывают добычу, умирают на порогах своих домов
храбрые и гордые, прячутся в тайных погребах боязливые; простоволосые
женщины рвутся из цепких рук захватчиков, лишь распаляя сопротивлением
хохочущих победителей; грохочут подошвы сандалий, обшитых бронзовыми
бляшками, по доскам пристани, откуда давным-давно отплывал в Колхиду
двадцатипятивесельный "Арго" - вот оно, Золотое Руно, рядом, рукой подать,
грабь не хочу, и никуда плыть не надо!..
Горит город.
Бежит по улицам человек, и самые горячие головы опасаются заступить
ему дорогу, едва взглянув в бешеные глаза Иолая - лучше уж пусть голова
горячая поостынет, чем потом целиком остывать-то!
Ложатся под ноги ступеньки басилейского дворца, галереи первого
этажа, огражденные перилами террасы...
Женский визг.
Иолай замирает, как вкопанный.
Этот визг он уже когда-то слышал.
Трое солдат оттаскивают голосящую женщину от скорчившегося трупа.
Все трое - в глухих, закрывающих лица шлемах.
Лишь взгляды горят из прорезей похотью и жадностью.
Визжит женщина, бьется в мертвой хватке солдата, накинувшего поверх
доспеха пятнистую леопардовую шкуру...
...раненый зверь взревел, приседая на задние лапы, времени на второй
замах не оставалось, и Иолай швырнул секиру в оскаленную морду самки,
хватая проклятую кошку за загривок - и через себя, словно соперника-борца
в палестре, послал прочь, подальше от не шелохнувшейся Иолы-невесты и
пронзительно визжавшей Лаодамии, с ногами забравшейся на носилки, словно
это должно было ее спасти...
- Лаодамия! Дочь басилея Акаста!
Один из насильников оборачивается и неторопливо идет к Иолаю, даже не
обнажив меча. Приблизившись, он делает короткое, неуловимое движение
плечом - и мир взрывается в голове Иолая.
Он лежит на полу, а кулачный боец молча стоит над ним, ожидая, пока
Иолай поднимется.
Но Иолай не поднимается.
Правая нога его цепляет щиколотку кулачного бойца, а подошва левой
резко бьет в колено сбоку и чуть наискосок. Слышен хруст, солдат
вскрикивает и падает - Иолай помогает ему упасть поближе, привстает и
спиной рушится на кулачного бойца, вольно раскинув руки.
Локти тяжело гремят по доспеху, солдат вскрикивает и стонет, но это
уже неважно, потому что Иолай стоит с чужим мечом в руке и ждет второго
нападающего.
Почему тот медлит?!
Задумчиво поигрывает клинком, потом сует его в ножны и снимает шлем.
Перед Иолаем - Кастор Диоскур.
Седой мужчина шестидесяти лет.
- Только покойный Автолик, сын Гермеса, или Амфитрион-лавагет из Фив
могли проделать такое с моим братом Полидевком, пусть даже и
состарившимся! - искренне смеется лаконец. - У кого из них ты учился,
герой? - хотя, судя по возрасту, у Амфитриона ты учиться вообще не мог...
Значит, Автолик?
- Радуйся, Кастор! - Иолай бросает меч севшему Полидевку; меч падает
рядом, звеня. - Я - Иолай, внук Амфитриона, возничий Геракла!
"А что я еще могу сказать тебе, старый друг?" - мысленно добавляет
он.
- Наслышан, - только и отвечает Кастор.
Одно слово; дорогое, железное слово.
Третий солдат отпускает замолчавшую девушку - Лаодамия почему-то и не
думает убегать - и тоже снимает шлем.
- Извини, Иолай, не узнал в горячке, - виновато бубнит Пелей,
русоволосый стройный северянин, совсем не похожий на здоровяка-Теламона,
своего родного брата. - Бери что хочешь из добычи, только не сердись...
Договорились?
Лаодамия тихо плачет над телом отца.
То, что это убитый Акаст, ясно без слов.
- За что вы его? - спрашивает Иолай, понимая, что опоздал.
- За дело, - твердо отвечает Пелей, и видно, что он еле сдерживается,
чтобы не пнуть труп. - Подставил меня, сволочь! Я же жил у него, у Акаста,
а его жена сперва в постель ко мне лезла, потом, как я погнал стерву,
оклеветала меня перед мужем! Ну Акаст и разгневался... напоил меня, гад,
бросил безоружного на Пелионе, еще и кентавров натравил... Спасибо дедушке
[дочь кентавра Хирона, Эндеида, была матерью Пелея и Теламона] Хирону -
помог отбиться!
- Ты уверен?
- В чем?
- Что Акаст поверил жене, что именно он напоил тебя, что натравил
кентавров?! Может, ты сам напился, заснул - а тут случайно кентавры?!
- Да ну тебя, Иолай! - неуверенно улыбается Пелей. - Ты прямо как
скажешь... Я богов спрашивал, и все оракулы в один голос - Акаст виноват!
А Диоскуры вызвались мне помочь...
Иолай молчит.
- Эх вы... аргонавты! - наконец бросает он, глядя на Диоскуров, и те
затихают под его взглядом; потом берет за руку плачущую Лаодамию и уходит.
Никто не пытается его остановить.
3
Сухая, мертвая плоть леса, одного из немногих лесов равнинной
Фессалии, покорно трещала, сгорая в костре, оставляя после себя пепел,
сизый дым и тепло покоя.
"Оставляем ли мы после себя что-то большее?" - думал Иолай, обнимая
притихшую девушку.
Лаодамия уже не плакала, глядя на костер - он напоминал ей пожарище
родного города, - покрасневшие, широко распахнутые глаза девушки доверчиво
смотрели в лицо спасителю, явившемуся вовремя, подобно...
Подобно богу - но эта мысль почему-то не казалась удачной.
- Куда тебя отвезти, маленькая?
- Я хочу быть с тобой.
Слова рождались легко и просто, как огнистые капли летнего дождя,
пляшущего по лужам в лучах ошеломленного Гелиоса.
- Со мной - потом.
- Я хочу - сейчас. И всегда.
- Сейчас. И всегда. А между ними лежит - потом.
- Так не бывает.
- Бывает. Просто надо прожить от "сейчас" до "всегда". И суметь
оглянуться.
- Тогда отвези меня в Филаку. Это недалеко. Там правит мой дядя,
тезка отца - он тоже Акаст... Я буду ждать тебя. Даже если ты не вернешься
- я все равно буду ждать.
- Я отвезу тебя в Филаку, маленькая. Жди меня. Даже если я не вернусь
- я вернусь.
Слова... слова... дождь играет с ожившими листьями, и слезы счастья
солоны так же, как и слезы печали...
- Я дома, в Иолке, часто вспоминала тебя. Таким, каким ты стоял у
ванной напротив Эврита - обнаженный, весь в шрамах, думающий о чем-то
своем; и таким, каким ты был на охоте, когда проклятая тварь страшно
обняла тебя, а ты не отшатнулся от зверя, и твое объятие было страшней
звериного...
- Это были два разных человека.
- Нет. У них было одно и то же лицо. Мне снилось это лицо.
Слова... пальцы, руки, губы... дождь притих и задумчиво бродит меж
стволов...
- Ты напоминаешь мне... одну женщину. Впрочем, неважно.
- Важно. У тебя было много женщин?
- Много. Много - и одна.
- Так не бывает.
- Бывает.
- Она красивая?
- Была.
- А сейчас?
- Сейчас она состарилась, засыпает при разговоре и скоро умрет.
- Так не бывает.
- Бывает. Давай не будем о ней. Даже если когда-нибудь я сам попрошу
тебя - не говори о ней. Никогда.
- Хорошо. Я ведь даже не знаю ее имени. А ты не боишься?
- Чего?
- Меня. Вот сейчас ты целуешь меня...
- Я никогда не боялся целоваться.
- Я не об этом. Просто... может быть, ты не знаешь - оракул
предсказал отцу при моем рождении, что мой будущий муж умрет молодым.
Поэтому ко мне ни один из героев не сватался. К Иоле вон сколько - а ко
мне ни один.
- Они дураки.
- Кто?
- Герои. Они боятся свататься и не боятся умирать под обломками
кораблей, падать со скалы в море и резать друг друга. А боги смеются. Не
спорь, маленькая, я лучше знаю героев.
- А ты?
- Я не из героев. Другая порода, понимаешь? И я не боюсь никаких
оракулов. Я их просто не слушаю.
- А как же - умереть молодым?
- Мне это не грозит.
- Почему?
- Потому что я уже однажды умер. Старым. Я так хорошо умер тогда, что
теперь мне уже ничего не страшно.
- Ты странный. Странный и... надежный. Мне с тобой спокойно. Почти
как с отцом, но все-таки по-другому. А ты старше меня всего на год... на
два? На пять, не больше...
- Не больше. Я старше тебя на целую жизнь, а это гораздо меньше, чем
пять лет.
- Так не бывает.
- Только так и бывает. Спи.
- Я уже сплю. Ты знаешь, раньше я хотела родить ребенка от бога.
Лучше - от Зевса. Как Семела - Диониса или Алкмена - Геракла. А теперь не
хочу. Теперь я хочу родить ребенка от тебя...
- Правильно, девочка, - шепчет Иолай, накрывая свернувшуюся калачиком
Лаодамию плащом. - Если как Алкмена - Геракла, то мы уж как-нибудь
обойдемся без Зевса. В первый раз, что ли? Спи...
Дождавшись, пока дыхание девушки станет ровным и тихим, он поднимает
голову, смотрит в просвет между ветками на умытое небо и видит то, что
ожидал увидеть.
Мертвый палец насмешливо указывает на юго-запад.
На Элиду, владения Авгия - куда только что вторгся Геракл.
4
Иолай спешил.
Он должен был успеть.
Позади осталось прощание с Лаодамией в пыльной Филаке - прощались
прямо на улице, у дома ее дяди, в дырявой тени чахлых олив, не обращая
внимания на ехидные или удивленные взгляды, не в силах разомкнуть
объятья...
Но Иолай спешил.
Филака осталась за спиной, колеса грохотали по горным дорогам
каменистой Фокиды - к Истмийскому перешейку, связывавшему материк с
Пелопоннесом. Где-то по правую руку, должно быть, мелькнули невидимые за
горами священные Дельфы, и тут Иолаю неожиданно повезло: он почуял
присутствие Дромоса. Не задумываясь, он направил безумно ржущих коней
