день рождения я встретила в камере. Сорок один год - дата паршивая.
Мои поклонники из КГБ позвонили в острог, поздравили меня через на-
чальство с днем рождения и передали, что непременно к нам заглянут. А
начальник принес мне три огромных красных пиона прямо в камеру (их при-
носили друзья из ДС вместе с едой, ведь добряк Валерий Витальевич, пред-
видя мой арест, - а я ему сказала, что турниры с КГБ надо проводить на
ясную голову, - позвонил ко мне домой и заказал передачу, но принесли ее
в воскресенье, его не было, а без него инструкцию нарушить не решились;
пионы дээсовцы оставили на пне, их подобрали, а в понедельник Худяков
принес их мне). Лена не хотела даже ехать в душ - зачем прихорашиваться
для гэбистов? Но я ее убедила, и мы съездили. По дороге мне очень хоте-
лось устроить Лене побег, но охранники, жалея ее младость, тем не менее
своей шкурой дорожили еще больше и не дали ей уйти, как я ни просила. А
между тем наступил последний день нашего ареста. Мы решили, что тревога
была ложная, что это повторение горбачевского амбулаторного дела, что
Лефортово нам не светит: не посмеют, поезд ушел. Мы предвкушали горячую
ванну, домашние деликатесы (а я вообще была слаба, как вегетарианская
кошка) и глумление в процессе фиктивного следствия над КГБ. Но где-то в
10 утра распахнулась дверь, и очень бледная надзирательница сказала мне:
"Собирайтесь с вещами". Это не было освобождение, освободить нас должны
были в 16 часов. Все было ясно и без слов. Хорошо было уже то, что Лену
оставляли. Я вздохнула с облегчением, а Лена обиделась на ГБ. Надавав
Леночке кучу инструкций для партии, я собрала свои сумки (партийные ват-
ники и теплые вещи должна была отвезти домой Лена). Я взяла только то,
что нужно для Лефортова: белье, книги, тапочки, умывальные принадлежнос-
ти, ручки. В дежурной части я нашла испуганных до смерти офицеров спецп-
риемника (бедный майор Худяков даже спросил с надеждой: "Может, мы ког-
да-нибудь еще увидимся?" "Теперь уже никогда", - ответила я) и мрачного
Яналова, прячущего от меня глаза.
- Поедем к нам, - печально сказал он и любезно взял мою сумку.
- В нашей стране это несущественно, но все -таки покажите какой-ни-
будь ордер, - напомнила я.
- В Лефортове покажем, - со вздохом ответил интеллигентный капитан.
Еще никогда меня не арестовывали с меньшим удовольствием. У белой
"Волги" пасся еще один гэбист молодежно-спортивного вида. Плюс шофер.
Когда тебя КГБ арестовывает по 70-й статье в третий раз, это уже имеет
вид и вкус некой рутины. У Солженицына так же описывается арест "повтор-
ников" в 1947-1948 годах. Они не спрашивали "за что" и не интересовались
"надолго ли", но просто совали пачку махорки в лагерный сидор и шагали
за порог. В третий раз бравада неофита уступает место небрежной, эле-
гантной, но еще более дерзкой светскости завсегдатая. На прощание я об-
нюхала клумбу с нарциссами. Я знала, что больше никогда не увижу цветы:
в Лефортове их не было, а из Лефортова я решила не выходить. Красиво
провести следствие, выгородить всех, кого смогу, свалить все на себя,
сделать блестящий политический процесс на уровне Каннского фестиваля.
После приговора объявить голодовку и умереть и тем самым сохранить свою
свободу. Мы ехали молча. Я прощалась с городом, а тактичные враги не ме-
шали и не злорадствовали. Мною овладевало знакомое ледяное спокойствие,
похожее на анабиоз. То есть я всегда следовала рецепту Солженицына из
"Архипелага": после ареста надо сказать себе, что жизнь кончена, что чем
скорее придет смерть, тем лучше. Ты умер для родных, и они умерли для
тебя. Имущества у тебя больше нет. Тело - твой враг, ибо оно реагирует
на страдания. Ничего не остается, только воля и честь. Совет хорош и
прост в эксплуатации. Обеспечивает абсолютное торжество в любой ситуа-
ции. Земля уходила от меня все дальше, на нее будто набросили одеяло. Я
помнила, что в лефортовской камере будет полнейшая тишина, как в склепе
или батискафе. Мы проехали мимо моего дома. Было ли это прощальным по-
дарком от ГБ или планировалось как психологическое воздействие из арсе-
нала пыточных приемов? Даже если последнее, то это был в рамках нашего
поединка законный с их стороны прием. Так же, как и арест в день осво-
бождения, после десяти дней голодовки.
Лучший стиль поведения в Лефортове - это делать вид, что приезжаешь
на отдых в южный пансионат западного туристского класса, приезжаешь как
знаток и ценитель истинного сервиса, приезжаешь отнюдь не по этапу, а
добровольно и ожидаешь, что персонал будет польщен оказанной его заведе-
нию честью. В обращении - снисходительная приветливость без паниб-
ратства, пристрастное отношение к сервису (можешь дать на чай, а можешь
и не дать), дистанция, но при хорошем настроении и искренней расположен-
ности к такому проведению досуга. Юмор, незлая сатира, светскость в от-
ношении к грядущему процессу, как к бенефису у народного артиста СССР
(чуть-чуть волнения, но при уверенности в любви публики и в своем мас-
терстве). А следствие - это репетиция спектакля. Ты режиссер, ты первый
состав, ты драматург, задумавший эту пьесу, а ГБ - это твой реквизит,
твоя массовка, твои костюмеры и осветительный цех. Им надо объяснить за-
дачу, они должны качественно сыграть свою роль, чтобы не испортить спек-
такль. При таком отношении к "делу" уважение и сочувствие врагов тебе
обеспечено, если, конечно, это достойные враги. А мне достались просто
прелестные противники. Андрей Владимирович Яналов и Сергей Борисович
Круглов (его шеф). У нас как-то сразу установились отношения хемингуэ-
евских персонажей: Старика и Рыбы из повести "Старик и море". "Рыба, я
тебя очень уважаю и люблю. Но я тебя убью, прежде чем придет вечер". А
если бы Рыба сама, добровольно, без наживки, насильно лезла к Старику на
крючок? Ему было бы еще хуже. Моим следователям было очень плохо. Они не
вели политических дел до этого и сочувствовали про себя и даже вслух.
Впрочем, слабого они могли добить. Несчастный Данилов был классически
сломан. Они не хотели его брать (мой арест был предопределен не ими), но
он очень лез на рожон (я вас не признаю, на допросы не приду, я - анти-
советчик). Для такой позиции надо иметь внутренние силы. Глоткой здесь
взять нельзя. А если человек не готов к смерти, если он хочет жить? Тог-
да в Лефортово ему лучше не попадать. Бедный Данилов заявил: "Сидеть не
буду, не хочу. Сухая голодовка". И они сделали проверочку: применили ис-
кусственное кормление. Это, конечно, пытка. Но в рамках поединка с фа-
шистской структурой они вольны применять такие методы, чтобы вас сло-
мать. Надо держаться, надо заставить их отступить. А Данилов после пер-
вого сеанса сам уступил. Старый и больной Сахаров в Горьком дольше тер-
пел! Голодовка держится до смерти или до удовлетворения требования. Ина-
че достоинство не сохранить. А оно дороже жизни. Бедняга далее сказал:
"Я покончу с собой". Ну, надели наручники. Живет! Потом сняли И издева-
лись открыто: "Ну, где ваша голодовка? Ну, где ваше самоубийство?" Через
два месяца Данилов уже соглашался дать подписку о невыезде, ходить на
допросы, отказаться до суда от политической деятельности... Он уверял (я
видела протоколы допросов и "имела удовольствие" от очной ставки), что
никакой строй свергать не хотел! Что я чуть ли не силой, обманывая лю-
дей, собирала подписи под "Письмом двенадцати"... Мою позицию (хотела
свергнуть и на том стою) он пытался объяснить моей психической неуравно-
вешенностью (в письменной форме!). Боже, как он трусил, как выгораживал
себя! Он даже подтвердил подпись Лены Авдеевой под "Письмом двенадцати"
(а это уже предательство, можно подтвердить только свою подпись). Нельзя
судить человека за слабость, проявленную в таких условиях? КГБ применил
безнравственные средства? Нет ничего безнравственнее трусости! Скажите
спасибо, что в КГБ не пытают электротоком (с таким народом можно бы и
это себе позволить). Тогда что было бы? А ведь надо противостоять и та-
кому прессингу, иначе грош цена и борцу, и его идее. Мне предстояло де-
лить с Даниловым скамью подсудимых, и это меня не вдохновляло. Он уже не
был членом ДС, но в глазах несведущих людей фиктивный ДС(ГП) был все
равно ДС. Мне пришлось бы приложить все силы, чтобы избавить партию от
позора. Я сумела бы это сделать за счет своего поведения на суде, но Да-
нилов портил мне всю обедню. Однако для него все было сделано по высшему
разряду. ДС защищал его наравне со мной, забыв временно про его злые де-
ла. О его трусости никто не знал (я запретила своему адвокату говорить
товарищам об этом, чтобы не компрометировать Данилова до суда и не выз-
вать нежелание его защищать: ДС не прощал отступничества). Я брала на
себя всю ответственность и за действия склада, дала право адвокату Дани-
лова топить меня, чтобы выгородить его. Следователи меня заверили, что
Данилову дадут условный срок. (Мне они честно сказали, что я получу мак-
симум. Другого я и не хотела.) Когда я увидела Данилова на очной ставке,
он был так похож на мокрую курицу и имел такой грустный, затравленный
вид, что мне стало его жалко. Я не сказала ему, что о нем думаю. Напро-
тив, попросила прощения за то, что втравила его в эту историю. Проклятая
интеллигентность подвела! Сколько раз я просила гэбистов пожалеть Дани-
лова и выпустить его! Но они почуяли наживу: раз уступил, значит, стоит
ломать дальше. Один раз проявить в ГБ слабость - это значит, что тебя не
оставят в покое, пока не доломают, не растопчут до конца. Человек не
должен, не имеет права быть слабым. Иначе поступят с ним, как с травкой
полевой. Пресса этим нашим арестом развлекалась как могла. "Экспрессхро-
ника" защищала вяло, сквозь зубы. Хельсинкская группа написала роскошное
письмо в защиту, но подписи Ларисы Богораз под ним не было. Зато подпи-
сались Лев Тимофеев, Галина Старовойтова, Юрий Орлов. Это было смело и
достойно. Даже церковь (настоящая, а не советская госструктура Русской
православной церкви) встала на нашу сторону. "Коммерсантъ" иронизировал,
"МК" злорадствовал. "МН" опубликовали заметочку по фактам, но без горя-
чего сочувствия и вообще притихли. Юрий Афанасьев готов был дать за меня
поручительство. Но я заранее сунула следователям заявление, что дея-
тельности, которую мне вменяют в вину, не прекращу и добровольно на доп-
росы ходить не буду. С такими предпосылками под залог не освобождают.
Царьков и Молчанов, зная, что их статьи используются ГБ в ходе следствия
как обвинительные документы, не повесились, и не застрелились , и даже
не раскаялись. Они продолжали публиковать опусы в том же духе и лить на
меня грязь - и обвинять пожестче, чем в предварительном обвинении,
предъявленном мне через 10 дней. Я знаю, что это несчастные, погибшие
люди, что я втянула их в непосильную для них борьбу, что ДС сам развра-
тил полной бесконтрольностью редактора Молчанова и сделал из него дикта-
тора, что Игорь Царьков был бы хорошим ученым и честным тружеником, если
бы я не втащила его в ДС. Но я не в силах пожалеть, отвращение уничтожа-
ет жалость. И я не могу вспоминать их первоначальное достойное поведе-
ние, потому что кончили они плохо и этим перечеркнули все. Протопоп Ав-
вакум сказал: "Не начный блажен, а скончавый".
Зато мне повезло с адвокатом. Адвокат "всея ДС", фирменный наш защит-
ник из Екатеринбурга, анархист и диссидент Сергей Леонидович Котов, ко-
торого одного я только и могла взять в свою команду на следствии. Он не
ныл, не выгораживал. Он солидаризировался. Он доказывал, что народ имеет
право на восстание и свержение строя, а я имею право его к этому призы-
вать. В Лефортове в нашем боксе на первом этаже ("кабинеты" адвокатов) я
приняла его в ДС, после чего следствие сразу стало многопартийным: два
