члена ДС на двух членов КПСС. Следователи предупреждали, что за такой
метод защиты суд посадит его самого вместе со мной. Сергею было не при-
выкать: в деле Тамары Целиковой он уже поимел 10 суток. Сергей отовсюду
вытаскивал разные фрукты, сладости, витамины, котлеты и куриные ноги -
из-за пазухи, из карманов, из папки с бумагами - и скармливал мне. Даже
и на допросах! На допросы он стал ходить с сумкой провизии. Следователи
не противились, наоборот. Смертники имеют право на небольшие прихоти.
В июне я написала в своей камере "Лефортовские записки". Они были
доставлены на волю и продавались на Пушке в нашей газете "Свободное сло-
во". Их чуть не опубликовала еще до августа "ЛГ" (ей не дали свидания со
мной, чтобы обсудить кое-какие сокращения). Зато все было опубликовано
полностью ею же в начале сентября. Рвался и "Огонек", дабы взять ин-
тервью. Мои следователи пустили бы и его, и "ЛГ", но "руководство не
позволило". Вообще по сравнению с глухим мешком 60-80-х годов
следствие-90 выглядит празднично и нарядно. Можно читать кучу записок от
товарищей, направлять деятельность партии, писать ответы. Можно давать
интервью, и все это будет вынесено на диктофоне из тюрьмы. Можно писать
и передавать кучу статей, что я и сделала, снабжая щедро партийную прес-
су и Самиздат. Как, вы спросите? Какая здесь высокая технология? Увы,
еще не вечер. Мне может понадобиться этот способ на четвертом заходе на
70-ю статью. Так что еще не время распахивать душу и делиться рецептами.
Кто собирается в Лефортово, тому я лично на ушко могу сказать. Мне было
легко перестать думать о жизни: ведь смерть была единственным способом
окончательно искупить свою вину перед Ильей Габаем, Анатолием Марченко и
Юрием Галансковым. А вина была велика: я выжила, а они - нет. Я не могла
роптать, только сам процесс перехода очень тяжел. Трижды переходить
барьер от жизни к смерти, а потом шагать назад - это шок. Когда человек
покончил счеты с жизнью, ему легче не возвращаться, тем более если его
смерть непоправимо компрометирует власть и дает жизнь его идее. "Истин-
но, истинно говорю я вам, что если пшеничное зерно упадет в землю и не
умрет, то останется одно. А если умрет, то принесет много плода". Иисус
знал толк в диссидентстве. То есть я дорожила смертью такого рода как
зеницей ока. Это была та самая "грозная радость" - самое темное место у
Александра Грина. Это мне нужен был этот процесс, а не КГБ. Он был нашей
дээсовской затеей. Мы с Сергеем Котовым вели дело так, как будто был у
нас некий кооператив, взявший подряд на статью 70-ю. Правда, в число
прибылей входила моя смерть. Мне было лучше всех, Сергею - чуточку не по
себе, а следователям - совсем тяжко. Они совершенно не хотели моей смер-
ти, но понимали, что будет после вынесения приговора. Они слишком уважа-
ли мои убеждения, чтобы предлагать сдаться. Они знали, что это бесполез-
но. Они и не хотели капитуляции. Я им даже предложила в конце написать
себе окончательное обвинение без их участия и в большем объеме, чем на-
пишут они сами. Естественно, на допросах я тянула одеяло на себя. Все, в
чей могли обвинить других членов ДС, я хапала себе и весьма хитроумно,
так что опровергнуть было сложно. Я говорила Сергею (при наших следова-
телях): "В день закрытия дела, когда мы его прочтем, принесешь торт и
шампанское, устроим вечеринку, отметим это дело в нашем дружном СП".
Следователи чуть не плакали. Они поняли все, что я им хотела сказать.
Конечно, такое поведение с моей стороны было жестокостью, почти вивисек-
цией, но иначе нельзя показать другую сторону медали и обезоружить вра-
гов, не причиняя им вреда. На допросах у нас частенько бывали киносеан-
сы. Мы смотрели видеофильмы. Наши митинги в январе 1991 года, мои поезд-
ки по стране, мои выступления и интервью. Все фиксировалось, они все
время шли по следу. ДС был заранее обречен. Впрочем, мы это знали. Мы
предвидели, что после бала будет казнь. Это была умеренная и справедли-
вая плата, по крайней мере, в системе наших координат: отчаяния и горе-
чи. С моим криминальным выступлением в Коврове получилась вообще потеха.
У местных агентов была скверная техника. Владимирская ГБ не смогла рас-
шифровать кассету и послала ее в Москву. Но и московская техника потяну-
ла только отчасти. Мои следователи сложили к моим ногам несколько магни-
тофонов, но восстановить запись я смогла только по памяти, ведь в текст
могли не войти самые криминальные места. А я хотела, чтобы они вошли! Я
знала, что все это услышат на открытом суде. За такое великолепие, за
такую презентацию ДС, за такой глоток свободы можно было отдать жизнь не
однажды.
Если дело по 70-й статье против участников демдвижения летом 1991 го-
да было тестом, своеобразной реакцией "RW", то результаты показали, что
общество больно сифилисом в последней стадии, гниет заживо, и что у него
отвалился нос. Что народу будет все до лампочки, мы это в общих чертах
уже усвоили. Но что к гибели ДС в застенках КГБ окажутся равнодушными
демороссы, журналисты "МН", "Независимой", "Мемориал" и прочие "нонкон-
формисты", включая Сергея Ковалева из ВС и "Экспресс-хронику", этого мы
не ожидали. Жертвуя крайними, шахматист приближает час мата; сдавая ком-
мунистам дээсовцев, интеллигенция вызывала на свою голову 37-й год. Круг
замкнулся. Лучше всего это понимал тюремный врач, который считал этот
арест началом спуска в долины доперестроечного избирательного террора
(который, однако, неумолимо поражал всех борцов, рискующих подрывать ус-
тои открыто). Но что он мог сделать, хотя отчаянно пытался помочь?
Только разрешить передавать изюм, мед, сгущенку и шампунь... И дать зак-
лючение о невозможности применения искусственного питания в связи с
очень большой потерей зрения... Свою камеру я украсила парочкой плакатов
из тетрадных листов с цитатами из "Приглашения на казнь": 1. Кротость
узника есть украшение темницы. 2. Администрация не отвечает за пропажу
предметов, принадлежащих заключенному, равно как и самого заключенного.
Юрий Данилович Растворов посещал меня очень часто в моей одиночке (бед-
ный Данилов даже не сумел отстоять свой статус политзаключенного и сидел
с двумя напарниками). Я не стану сравнивать его с Родригом Ивановичем,
потому что он-то сам лично освободил бы всех политзаключенных. Он со-
чувствовал Шмонову и желал ему признания его вменяемым и лагеря, а не
пыточной Ленинградской СПБ. Я видела следователя Шмонова Соколова и го-
ворила с ним (он по совместительству вел дело Данилова). Это был класси-
ческий гэбист без комплекса вины перед своими жертвами. С ним было неин-
тересно разговаривать: это была идеально отлаженная конструкция для лик-
видации, и сомнения его не посещали. Повидимому, мои следователи были
уникальным явлением в этом "аквариуме". Они ловили свою Рыбу, но жалели
ее и старались сократить ее мучения. Соколов же просто мог выпотрошить
ее заживо. Пятнадцать лет лагерей для Шмонова удовлетворили бы самую
свирепую власть. Зачем нужно было обрекать его - при живом и невредимом
Горбачеве - на те истязания, которым он подвергается сейчас в городе,
вернувшем себе название "Санкт-Петербург" и в порядке обновления воскре-
сившем тень Шешковского? А что еще было воскрешать в граде, воздвигнутом
на костях, в граде, основанном палачом-реформатором? Кронверк крепости,
где были повешены декабристы? Семеновский плац, где едва не расстреляли
Достоевского? Невские набережные, куда падали убитые 9 января? Шлис-
сельбург, где гноили народовольцев? Наше прошлое до 1917 года - мрачное
кладбище. Там нечего воскрешать. Какое возрождение может начинаться с
кладбища? Сменив Ленинград на Санкт-Петербург, мы поменяли Большой Дом
на III отделение на Фонтанке, а "Кресты" - на Петропавловскую крепость.
Мои проповеди на Соколова никакого впечатления не производили. Это
была другая система координат. А коменданту Растворову было со мной ин-
тересно. Это, по его словам, была единственная веселая камера. В других
камерах его встречали малодушными слезами и отчаянием. У меня он отводил
душу на предлагаемых мной проектах заведения в тюрьме бильярдной и бас-
сейна в подвале, а также валютного ее использования: можно было сдавать
камеры, где сидели именитые узники, на ночь за валюту иностранцам.
Итак, ДС остался один на один с КГБ. Оказавшись в Лефортове в третий
раз, самый заядлый оптимист будет мечтать только о том, чтобы на этот
раз все-таки добили, и по возможности эстетично (то есть дали бы уме-
реть, не теряя достоинства, по собственному вкусу). Страна ничему не на-
училась и ничего не приобрела. Готовность защищать политзаключенных не
стала органичной даже для интеллигенции. Возвращаться было некуда, не к
кому, незачем. В моей жизни не был заинтересован никто, кроме ДС, моей
семьи, одной комиссии Моссовета и моих следователей с комендантом Басти-
лии (они пытались меня отговорить, искренне не желая прикладывать руки к
такому концу). Было достаточно трогательно видеть гэбистов, пытающихся
уговорить своего врага жить, хотя бы и в заключении.
В принципе Яналов и Круглов сохранили мне жизнь вопреки заветам слу-
жебного долга. Стоило им назначить судебнопсихиатрическую экспертизу
(при моем отказе ее проходить и сухой голодовке это был бы верный ко-
нец), не соблюсти в чем-то статус политзаключенного, унизить мое досто-
инство, арестовать еще кого-то из дээсовцев, и я оказалась бы в воронке
смертельной голодовки - уже без возврата. Это была война (обыск у меня
делал тот же Андрей Владимирович Яналов так тщательно, как делали только
в 37-м и не делали даже в 60-е годы, перетряхнув все нижнее белье и уне-
ся один патрон, который кто-то мне подарил как сувенир, а он оказался от
пистолета-автомата). Но эта война велась с соблюдением правил. Дело по
статье 218-й (хранение боеприпасов) было прекращено, не начавшись. Я за-
тыкала собой все дырки в следствии, даже и по кемеровским делам, брала
на себя статьи в газете "Утро России" (даже те , которые писала вовсе не
я!). Было ясно, что я прикрываю товарищей. Но такие вещи "они" умели по-
нимать и ценить. И не мешали. В ситуации полнейшего общественного равно-
душия, при молчании Запада, который уже не хотел защищать советских дис-
сидентов (мало им, гадам, перестройки? Горбачев же их озолотил!), можно
было позволить себе большее. Можно было арестовать еще 5-6 человек. Но
убивать пришлось бы именно двум несчастным следователям КГБ, а они этого
не хотели и своей страшной ролью тяготились. Потом я узнала, что после
первых двух месяцев они пытались уговорить руководство изменить мне меру
пресечения. Но то их просто погнало (какое изменение при моей-то позиции
и отказе дать подписку!). Наша фракционная газета "Утро России" попала в
дело целиком, оба ее номера. Вот это был печатный орган!
Вместо того чтобы выпустить меня до суда, советская юстиция прибавила
моим следователям печали. В одно прекрасное утро меня вывели из камеры,
без всякого предупреждения отвезли в Мосгорсуд, заперли в железной клет-
ке в подвальном этаже, навязали чужого адвоката (от которого я отказа-
лась, но у него не хватило храбрости уйти), и наспех собравшийся суд,
объявив, что 29 мая горбачевское дело решено было пересмотреть - в
пользу Горбачева (Степанков, этот заклятый демократ, добился-таки своего
у Верховного суда и его Президиума, лично отменив оправдательный приго-
вор), - постановил соединить дело производством с делом по 70-й статье,
невзирая на мои протесты, насмешки и оскорбления в адрес суда, Горбаче-
ва, госстроя и прочего. Как говорится, если у кого-то что-то есть, то
оно приумножится. Симпатичные лефортовские прапорщики только и могли,
что не запирать меня в машине в боксик, а дать посмотреть на улицы и
предложить валерьянку (последнее я с негодованием отвергла). Получилось,
