омоновцы выскакивали, как волки, хватали намеченную жертву, упаковывали
и уезжали.
Мы называли это "арестом из-за угла". Один раз так схватили меня и
выпустили только после суда. Митинги продолжались, пока советские войска
не остановились в Литве. Через несколько недель, выступая перед рабочи-
ми-оружейниками Коврова, я призвала их часть оружия портить, как это де-
лали военнопленные в 40-е годы на заводах Германии, а часть переправлять
в Литву или прятать по домам для вооруженного восстания против коммунис-
тов (у моих следователей это была любимая пленка, ибо на ней запечатлел-
ся наибольший криминал). В феврале мы поехали в Литву помогать провести
референдум о независимости. Когда мы увидели эту баррикаду, увешанную
карикатурами и флагами Литвы, Украины, Эстонии, Латвии, у нас защемило
сердце: танки опрокинули бы ее за несколько минут. Вокруг были стара-
тельно расставлены бетонные глыбы, а подле них дежурили ребята с бутыл-
ками бензина. Наш друг Витаутас из Каунаса ходил по крыше парламента с
мелкокалиберкой. У костров грелись интернациональные бригады: кроме при-
балтов, там было полно украинцев, белорусов, но были и русские (среди
них и мальчики покрепче из сибирских организаций ДС). Еще до нас Олег
Томилов из Омска в 20-х числах января со своей дээсовской бригадой (это
были делегаты V съезда ДС) перелез через стену Северного городка. Они
раздавали танкистам листовки и говорили им речи в мегафон. Конечно, всех
арестовали. Они вышибли дверь на гауптвахте. Их чуть не пристрелили, но
через пять дней выпустили.
Парламент был набит мешками с песком. Нам с гордостью объяснили, что
в случае чего заготовленный бензин поможет сжечь и парламент, и баррика-
ду, и защитников, и атакующих вместе с танками. Конечно, таким способом
нельзя спасти и отстоять город, но можно спасти честь. Мы с Юрой Бехча-
новым давали интервью литовскому телевидению в парламенте, сидя на меш-
ках с песком. У меня сохранился пропуск в здание ВС (туда пускали с
большим разбором). Наше интервью с призывом сжечь все танки до последне-
го, выкинуть оккупантов из Литвы и позвать вовремя нас, если СА опять
пойдет в наступление, чтобы мы успели взять оружие (Увы! Его и у Лит-
вы-то не было!) и обратить его против тех, кто говорит на нашем языке,
но при этом является нашим врагом, было показано в тот же вечер. Агенты
КГБ в Литве его записали и переслали в Москву. Все это я потом нашла в
деле во время следствия.
То, что мы задумали, даже у Андрюса Тучкуса вызвало протест, а у Саю-
диса - просто панику. Они все считали, что мы живыми из этой переделки
не выберемся. Впрочем, мы думали так же. Мы другого и не хотели. У зах-
ваченных радио и телевидения была запретная зона за красными флажками.
Здесь десантники открывали огонь без предупреждения. Мы выбрали пятерых
камикадзе: я, Вадим Кушнир, Лена Авдеева, Юра Бехчанов и Вадим Смирнов.
У нас был большой литовский флаг и лозунги, из которых "Красные подонки,
вон из Литвы" и "У советского оккупанта нет Отечества. Его родина -
танк" оказались самыми мягкими.
Мы договорились с литовским телевидением и бросились в день накануне
референдума за флажки, взобрались по ступеням радиокомитета и замерли по
стойке "смирно". Троллейбусы останавливались, литовцы выпрыгивали. Теле-
видение снимало. Когда появились десантники с автоматами, женщины в тол-
пе зрителей стали закрывать лица руками. Десантники были в шоке. А когда
они узнали, что мы русские, да еще и из Москвы, они вообще перестали по-
нимать, что происходит. Несколько раз они выстраивались с автоматами
напротив и угрожали немедленным расстрелом. Мы делали шаг вперед, рва-
лись на автоматы и умоляли их стрелять, чтобы мы искупили позор России.
Старшие офицеры, видно, позвонили куда следует и получили ЦУ, что с эти-
ми бесноватыми делать. Нас стали брать за руки и за ноги и утаскивать за
флажки, а мы рвались обратно, бежали к бетээрам, хватались за автоматы.
Юра Бехчанов пытался у одного солдатика автомат даже отобрать. Мы просто
напрашивались на выстрел. Нас снова выкидывали. Потом солдаты стали в
цепь по краю заграждений, и мы перешли к Дому печати. Там мы стояли час,
а десантники попрятались внутри и даже не вышли. Потом мы отправились к
комендатуре. Был адский холод, не меньше -20 . Из комендатуры на нас
натравили овчарку, но Лена Авдеева - большой кинолог и ее мгновенно при-
ручила. Потом офицеры заявили, что вызвали танк из Северного городка. Мы
едва не околели от холода, но танка не дождались. И опять останавлива-
лись троллейбусы... Этот сюжет (по первому эпизоду акции) литовское те-
левидение показало дважды: днем и вечером. Надеюсь, что мы прибавили го-
лосов за независимость. А вечером мы с Леной едва успели вовремя вынуть
Юру Бехчанова из петли. У него было слишком много совести. Я вспомнила,
как в Самаре, приглашая людей по телефону на митинг, Юра тоном хорошей
хозяйки, приготовившей фирменный торт, заговорщицки добавлял: "Водометы
будут!" А в Москве, когда ввели совместное патрулирование, скатился с
лестницы с радостным воплем: "Ура! Военное положение, господа! Шампанс-
кого!" В 22 года трудно примиряться с неизбежным. Юра считал, что мы не
искупили своей вины перед Литвой, раз мы остались в живых. И Юра был
прав.
ЕСЛИ ВРАГ НЕ СДАЕТСЯ, ЕГО НЕ УНИЧТОЖАЮТ
Если враг не сдается, то его уничтожают только достаточно "крутые"
противники, по крайней мере, обладающие свежей равноценной идеей. Белые
- красных; красные - белых; фашисты - либералов, и наоборот. Чахлые, по-
терявшие всю идейную крепость, выдохшиеся, как открытый "Тройной" одеко-
лон, необольшевики 90-х годов ДС казнить не смели. Надо думать, что КГБ
понимал, что наша смерть сделает нашу позицию неуязвимой. Поэтому они
все время приценивались к нам и примерялись, не упали ли мы в цене, по
карману ли им с нами справиться. Доведя историю с арестами на 15 суток и
с перманентными моими голодовками до края, до смертельной грани, в марте
1990 года, после последнего ареста за акцию в честь Февральской револю-
ции (12 марта), наши сатрапики забуксовали больше чем на год. Если бы я
не ходила на каждую акцию, закрывая собой все амбразуры, аресты бы про-
должались. Но поскольку я всегда называлась организатором, всегда вела
митинг и не брать меня было нельзя, они лишались возможности, не приго-
варивая к аресту меня, сажать моих товарищей.
Здесь они переменили пластинку. Сначала не. брали вообще, а когда
стали снова брать и судить, повадились присуждать тысячные штрафы. Им
самим было смешно каждую неделю назначать человеку тысячный штраф. Ко-
нечно, этот способ пополнения госбюджета у них не прошел. Ни копейки с
ДС они не получили, потому что профессиональные революционеры у нас пре-
валировали. Это были просто Олимпийские игры: наш пикет брали каждую
субботу из-под лошадки Юрия Долгорукого. В знак протеста в воскресенье
выходил другой пикет (мы делились на смены). Его тоже брали. В поне-
дельник судили всех вместе. В 109-м о/м, где мы ночевали, нам выделили
персональные камеры. К нам привыкли, поили чаем, передавали принесенные
с воли завтраки и ужины. С собой мы часто брали Атоса, маленькую собачку
Ларисы Пушминой. На Атосе иногда тоже висел лозунг. Атоса брали вместе с
нами (его дома не с кем было оставить), ездил он и на суд. Однажды нага-
дил в суде прямо на пол! Но в марте 1991 года, к Февральской годовщине,
мы решили разнообразить нашу жизнь. И вышли на Лубянку с пакетом красной
краски, налитой в молочную емкость. Весь наличный гэбистский контингент
у крепостных стен защищал свои здания. По-моему, там был полк. Не считая
ОМОНа со щитами и шлемами. Едва мы с Мишей Денисовым и Вадимом Кушниром
(других взяли еще раньше) развернули лозунги прямо у андроповского ба-
рельефа, нас стали хватать. Вадик успел бросить в стену свой пакет, и
это красное пятно на стене и асфальте гэбисты потом отмывали несколько
субботников подряд. Мишу и Вадима страшно били, а пакет приписали в про-
токоле мне, хотя я сроду бы никуда не попала. Естественно, я не стала
возражать и взяла все на себя, чтобы прикрыть Вадима. Для меня это было
менее опасно; они знали, что значит иметь дело со мной. Миша Денисов пы-
тался благородно пакет перехватить себе в протокол, но ГБ устраивала моя
кандидатура, а милиция писала лишь под их диктовку. Дзержинский суд на-
завтра расценил дизайн на Лубянке в 10 и 20 рублей штрафа. Причем, когда
один судья начал нас оправдывать, омоновцы, руководимые гэбистом, пере-
тащили нас к другому судье с возгласом: "Такой судья нас не устраивает!"
Но другой отказался судить вообще. Пока суд да дело, большая часть дээ-
совцев разбежалась. Я старалась всех отослать и остаться одна. А третий
судья не давал больше 20 рублей штрафа. За этот пакет краски на меня за-
вели уголовное дело. Какое, я так и не узнала, потому что отказалась
ехать в прокуратуру разбираться, хотя в суды за мной пару раз приезжала
"Волга" с чиновником и гэбульником, а повестки шли, как снег. Но после
горбачевского дела тащить меня силой они не решились, и эта история за-
вяла на корню. Когда власти настроены несерьезно, судить ДС могут только
"по собственному желанию".
Даже вялая карательная практика тех лет показывала, что, если человек
соглашается сидеть, он сидеть будет. Раньше, до 1988 года, вопрос так
вообще не стоял: нам не давали умереть. Доктрина искусственного кормле-
ния и применения стирания личности в СПБ лишала политзаключенных "оружия
возмездия". Горбачев не дал права на жизнь, но он вернул нам драгоценное
право на смерть, а с точки зрения инсургента, это главное в жизни. Чело-
века, готового умереть, нельзя взять голыми руками. Ведь на той же акции
12 марта 1991 года взяли и бросили но ложному обвинению в Бутырскую
тюрьму двух молоденьких анархистов - Родионова и Кузнецова - и мучили их
там год, даже и после 21 августа, дав три года срока. Мы их отбили по-
том, но нам пришлось дойти до решения в случае отказа пересмотреть дело
взять в заложники судей, перейти к терактам. Чтобы не связываться с ДС,
после такого моего личного письменного заявления по факсу во все СМИ ре-
бят освободили, пересмотрев приговор. Но сколько было акций (даже два
захвата ОМОНом уже в феврале 1992 года), сколько горьких статей, сколько
разорванных увеличенных "ельцинских" открыток! Итак, нас не сажали не
из-за попустительства, а из-за нашей установки "Свобода или смерть". В
июне 1990 года у меня была очередная методическая поездка в Воронеж. Был
митинг, был колоссальный разгон, была армия омоновцев. Нас посадили (у
меня был максимум - 15 суток, у члена ДС Сергея Баранова - 7 суток, у
одного члена Народного Фронта - 10 суток; социал-демократ получил 5 су-
ток). Стояла страшная жара, в местной тюрьме (в Воронеже нет спецприем-
ника) водились тараканы, а у меня должна была начаться международная
конференция по правам человека в Питере и методическая поездка в Красно-
дарский край и Сочи. И я решила: я больше никогда не буду сидеть нигде,
кроме как в Лефортове по политической статье. Решение пришло спокойное и
прохладное, но скоро стало жарко, потому что мы держали сухую голодовку.
Несмотря на глухую провинциальность Воронежа, дело получило огласку.
Подняли шум депутаты облсовета, что-то передавали "Вести", дээсовцы си-
дели в палатке (перманентно) перед Моссоветом и клялись в случае нашей
смерти начать сухую голодовку за изменение законодательства. На пятый
день в такую жару мы стали умирать (технологию я уже описывала). И влас-
ти опять сдались. Они свезли нас в больницу и устроили нам кардиограмму
и консилиум. Убедившись, что дело плохо, местная ГБ звякнула в суд, и
тот сократил нам срок до пяти дней всем. Пока шли эти переговоры, нам
освободили палаты для ветеранов ВОВ (одну - мне, другую - ребятам). У
