японского самурая. Мне он говорил, что питает ко мне такое уважение, что
не стал бы сажать меня на 15 суток, а сразу поставил бы к стенке. Мои
представления о чести были аналогичными, и я навсегда сохраню к нему
теплые чувства, ибо такое мнение - это большая похвала. Я всегда культи-
вировала образ "честного врага", а Белый был из лучших. Если у человека
нет врагов, да еще при занятиях политикой, это наверняка ничтожество.
Тот же Белый учил нас нашему ремеслу. "Плохо работаете, господа! - гово-
рил он. - Что это за митинги! Если вы выведете 50 000, мы будем тихо
стоять в оцеплении, если 200 000 - я вообще прикажу своим ребятам не вы-
ходить из отделения, а если вы выведете миллион, я сниму форму и сам к
вам присоединюсь". Если бы народ восстал во имя демократии, так бы пос-
тупила не только милиция. Армия не посмела бы стрелять, а ГБ сидела бы
тихо в лубянском подвале и молилась духу Дзержинского. Но народу оказа-
лась не нужна демократия, в том-то вся и беда!
Однако она была нужна нам, и эту личную проблему мы решали одни, и ни
один перестроечный соловей не смел за нас заступиться. Мы были брошены
на произвол судьбы либеральным истеблишментом, и никогда еще никого не
сдавали так грязно и откровенно (за исключением последних ельцинских
предательств, да и то ведь Егор Гайдар н Егор Яковлев ушли не в тюрьму,
а в отставку), как сдавали нас только за то, что мы шли впереди в проши-
бали лбом мешающую не только нам стену. Каждый выход на митинг означал
арест. Каждый арест омоновцами означал для меня н для активистов ДС 15
суток. Судьи Фрунзенского суда вынесли столько приговоров по политичес-
ким делам, сколько никто другой. Они судили нас круглосуточно: часто нас
омоновцы приволакивали в суд и ночью, чтобы обойтись без лишних свидете-
лей. Были случаи, когда этих "судей" привозили в уединенные опорные
пункты, где держали нас, и они выносили приговоры и там. Они действовали
не под влиянием страха - это в 1988, 1989, 1990 годах! - им уже ничего
не угрожало. Их даже не могли уволить. Они делали это добровольно, пови-
нуясь извращенному советскому правосознанию, правосознанию палачей. Ага-
мов, Шереметьев, Голованова, Чаплина, Митюшин, Одинокова, Фомина. Воз-
можно, потомки будут иметь мужество воздать каждому по делам его, и я
привожу здесь их имена. В Германии нацистские судьи были смещены, а пер-
сонал концлагерей понес еще н уголовную ответственность, не говоря уже
об СС н СД или руководителях национал-социалистической партии. Мы никог-
да не требовали такой степени отмщения, мы готовы были простить своим
палачам. Но не терпеть их в обществе и в политике на прежних ролях! Ли-
шение дипломов для врачей-садистов, запрет на профессии, люстрация для
руководителей КПСС и КГБ, общественный остракизм - если палачество не
будет караться хотя бы этим, то на земле не останется никого, кроме па-
лачей. На нашей земле и не осталось никого, кроме них и их жертв. Кроли-
ки и удавы. Остальные уехали, или погибли, или сошли с ума, или ищут
смерти, как ДС.
Горбачевская перестройка запомнилась мне как один сплошной арест с
недолгими переменками. 17 арестов, 17 голодовок по 15 суток - это моя
личная маленькая ленинградская блокада, более восьми месяцев. На втором
месте по ДС Саша Элиович - восемь арестов, а ему было труднее всех, он
же язвенник. На третьем месте Дима Стариков - шесть арестов, у остальных
- по пять, по четыре ареста. Наш острог, спецприемник ГУВД, помещался
недалеко от Клязьминского водохранилища, на 101-м километре. По крайней
мере, на подходе к сему узилищу нас встречал плакат "Счастливого вам от-
дыха!", рассчитанный на отдыхающих клязьминского пансионата. Некогда эту
зону построили немецкие военнопленные и сами же в ней сидели, что-то
строя в окрестностях. Потом, после войны, там был женский лагерь. Пос-
леднее его назначение - спецприемник для административно арестованных.
Наши политические камеры помещались в одном крыле (8, 9, 10 и 11). Наи-
большая вместимость нашего острога, то есть его политического отсека,
была 30-35 человек. Ровно столько и получали аресты, остальных из сот-
ни-полутора захваченных штрафовали. Наверное, советское правосудие уже
списало мои 6 тысяч штрафа, убедившись, что я им заплачу после дождичка
в четверг. Да мне и не из чего было платить при окладе в 130 рублей, ко-
торый я из-за перманентных арестов практически не получала. Камеры были
оборудованы просто и оригинально: решетка, дверь с глазком, голые дере-
вянные нары. Помещение практически не отапливалось, я до сих пор ощущаю
этот ледяной холод, от которого мерзло даже лицо. Зимой там было 7-8 .
Летом дотягивало где-то до 13 . При голодовке это ощущалось особенно му-
чительно. Административный арест - это условия ШИЗО, штрафного изолято-
ра. Нет передач, свиданий, книг, прогулок, переписки, постельных принад-
лежностей, матраса, одеяла. Условия, приближающиеся к пытке. Курить тоже
нельзя. Я-то не курю, но другие дээсовцы очень мучились. Курильщики зна-
ют, что это - жить без курения 15 дней. В лагере в ШИЗО помещают за про-
винность, пусть даже и вымышленную, а здесь - сразу ШИЗО. Сколько моих
молодых товарищей искалечилось в этих ледяных камерах без пищи и без во-
ды! Мне-то нечего было терять, меня искалечили раньше, в этих камерах я
загубила только почки и вернула себе почти вылеченную астму, но это пус-
тое. Сколько раз падал в голодный обморок теперешний председатель подко-
миссии по законности Моссовета депутат и основатель ДС Виктор Кузин, ко-
торого притаскивали в камеру в залитом кровью свитере после избиении
омоновцами и агентами КГБ!
Надо было добиваться статуса политзаключенного, надо было завоевывать
право на человеческое достоинство в заключении - или умирать. И мы это
сделали; пожалуй, впервые с 30-х годов, когда перестал признаваться ста-
тус политзаключенного. Мы добились отдельных камер, права сидеть только
с политическими демонстрантами или в одиночках, права не работать, при-
носимых из дома книг, учебников, письменных принадлежностей. Я выходила,
вся набитая антисоветскими листовками и статьями. Мы, в уже полумертвом
состоянии, заставили их давать нам наши теплые вещи и даже одеяла - тоже
наши; возить нас в душ в Бутырки или Матросскую Тишину, греть каждый ве-
чер женщинам-политическим воду. Этого можно было добиться только сухой
смертельной голодовкой. В Питере держали мокрую и не добились ничего.
Катя Подольцева своими пятью голодовками загубила желудок, многие в Пе-
тербурге попали в больницу и даже на операционный стол. Мокрая голодовка
переносится гораздо легче. Правда, все 15 дней жутко хочется есть н
снится сплошная еда. Никакого привыкания! Но чем больше голодовок, чем
чаще они, тем скорее слабеешь, впадаешь в полуобморочное состояние и уже
не страдаешь, только все время спишь, а в промежутках вполне можно чи-
тать и работать, отдыхая после каждой страницы. После 10-й голодовки я
была в таком состоянии, что тюремщики брали с меня чуть ли не честное
слово, что я не умру. Они иногда, за исключением особенно свирепых, жа-
лели нас и старались понять. Но жалость зиждилась на нашей твердости и
самоубийственных действиях. Самым человечным был, пожалуй, начальник се-
го острога майор Худяков. Когда в июне 1988 года перед партконференцией
меня привезли к нему с руками, черными от кровоподтеков (гэбистские неж-
ные объятия), он столько звонил во все инстанции, требуя отмены пригово-
ра, что его начальство поинтересовалось, не вступил ли и он в ДС. Он да-
же делился с нами книгами из собственной библиотеки. Но если бы не перс-
пектива нашей смерти в подведомственном ему заведении, он не сделал бы
столько шагов нам навстречу. У гуманизма здесь была деловая основа. Од-
нако либеральные газеты, депутаты со съездов из разряда "демократов" и
диссиденты нас жалели и того меньше. Ни одного слова в нашу защиту ими
не было сказано. Приходилось еще доказывать тем же диссидентам, что соз-
дать политическую партию - это не то же, что поджечь дом. Пришлось мне
написать целую статью, адресованную именно диссидентам: "Чем отличается
политическая борьба от правозащитной деятельности, или Сектанты ли мы?".
Статья была оспорена в диссидентской печати, но никто из диссидентов не
пожалел тех, кто занял их место в тюремных камерах. Нам говорили: "Надо
дело делать, а не сидеть. Некогда сидеть столько суток, и неохота, лучше
мы потом опять сядем по 70-й статье". Что ж, когда пришло это время, по
70-й статье сел опять ДС, да и правозащитной деятельностью нам же приш-
лось заниматься.
Рекорд сухой голодовки принадлежит Саше Элиовичу. Восемь с половиной
суток! Непонятно, как он выжил. Его обтянутый кожей скелет товарищи вы-
несли на руках из тюремной больницы. Саша Элиович по праву считался пер-
вым стратегом ДС, в политологии он просто Александр Македонский. Он по-
дарил стране идею гражданского пути и написал почти в одиночку II прог-
рамму ДС, самую изысканную и причудливую из всех политических программ.
Но дар стратега у него сочетался с обостренной совестливостью и абсолют-
ной честностью, и он умел умирать. Равнодушие к своим страданиям я дис-
сидентам простила. Равнодушие к страданиям моих молодых товарищей я ни-
когда не прощу.
Если сухая голодовка начинается во время мокрой, это особенно тяжело,
ведь организм уже обезвожен. Через 2-3 дня о воде не можешь забыть ни на
минуту, после пяти дней перестаешь спать. Видишь сплошные водопады и ре-
ки (а Саша Элиович мечтал о кефире). Язык распухает, во рту все такое
шерстяное, как из джерси. Потом начинается внутренний жар (это в ледя-
ной-то камере!). Внутри словно горит костер. Нельзя ни думать, ни чи-
тать, ни писать. Это не самая легкая из пыток. Очень хочется в одном ку-
пальнике побегать в ноябре по лужам или даже по снегу; воздух словно
раскаляется; в одном тренировочном костюме прижимаешься к холодной сте-
не, губы охлаждаешь о железные стойки нар. Потом начинаются судороги,
неудержимая внутренняя дрожь. Дальше - отек. Потом они - а не мы! - сда-
вались. Спасибо Горбачеву за его единственный подарок - за право умереть
в камере по собственному вкусу, за отмену принудительного кормления
(везде, кроме тюрем КГБ) и частичный отказ от психиатрического террора.
Какой дар может принять диссидент, вернее, даже революционер, от госу-
дарства, с которым он поклялся бороться? Только возможность достойно
умереть. Я лично никогда ничего другого и не требовала. Выход из голо-
довки очень тяжелый, ведь даже мокрая (с водой) 15суточная голодовка вы-
зывает судороги в ногах, сердечные приступы, спазмы в пищеводе, а при
больной печени, как у меня, бывает еще хуже. На выходе сначала болят, а
потом дико опухают ноги. А если через 1520 дней снова арест? Один раз
меня почти принесли в суд прямо из дома, и интервал между пятнадцатью
сутками и семью сутками ареста составил всего пять дней. Судью не смути-
ло то, что я не могла стоять. Это был "осенний марафон". 17 арестов -
это было сознательное физическое уничтожение, химический анализ, проба
на излом. Это нормально. Власть имеет право испытывать человека кисло-
той, как золотую монету. Если он из чистого металла 96-й пробы, он усто-
ит. Зато человек вправе не покоряться государству. Они враги, и у каждо-
го в этом поединке свое оружие. У власти - насилие, плахи, тюрьмы, пыт-
ки; у человека - его стоицизм, его мужество. ДС выстоял. Дальше, за
гранью 17-го ареста, шла смерть. Физические возможности были исчерпаны.
И они отступили, они переменили пластинку. За административными арестами
пошли дела по УК.
А какие отборные люди водились в ДС! Сплошная элита, но элита веселая
и находчивая, вовсе не дорожащая собой, швыряющая жизнь со щедростью
Креза и никогда не берущая сдачи! Как будто на серую пустыню, на пепели-
ще советской действительности накинули цветной златотканый покров, чтобы
