И бьют в барабаны.
Шкуру на них дают
Сами бараны.
Это мы писали вместе с Игорем Царьковым, соавторство удалось. Листов-
ки получились настолько хорошими, что снискали одобрение одного из мас-
титых диссидентов, хотя они и не любили таких вещей. Этот диссидент мне
и напечатал на папиросной бумаге основную партию, около двухсот штук.
Печатали ночью у него на работе, под диктовку. Дома квартиры прослушива-
лись. Напечатали. Пронесло. Костя Пантуев к тому времени разжился машин-
кой и одолжил ее Игорю Царькову. Тот, по своей безалаберности, напечатал
из положенной ему доли только 60 штук, в последний вечер; нарушил все
правила безопасности, поздно, почти перед акцией отвез Косте машинку,
которую тот уже убрать не успел. К тому же полагается чистить от компро-
мата квартиру, а он схалтурил и здесь. Во всем была виновата я. Видя,
что человеку до смерти не хочется идти на этот безумный риск, я могла бы
сжалиться и освободить его от "клятвы". Но мы, волки, жалеть ягнят не
умеем. Даже либеральный Владимир Буковский со злобой и ненавистью пишет
в своей книге о бывших товарищах, ушедших из дела и прикованных к коля-
сочке.
Пишет он об этих людях и их колясочках с такой злобой, что становится
неприятно. Все мы, бывшие там, жалеем только своих. "Вольняшки" для нас
чужие. В "Круге первом" у Солженицына то же самое. "Вольняшка" у него не
имеет души, только зэк - человек. А ведь Буковский и Солженицын револю-
ционерами себя не считали... Бедный Царьков не мог отказаться, тем более
перед женщиной (о, я ведала, что творю; я искренне думала, что участь
мятежника выше судьбы доктора наук).
Листовки решено было распространить в рабочих кварталах, в двух мес-
тах: на Пресне и в районе Калужской заставы, в ночь на День Конституции,
на 7 октября. Но на старуху случилась проруха, и даже не одна, а целых
две.
"ВОТ ЧЕТВЕРТЬ БЬЮТ ЧАСЫ ОПЯТЬ..."
На нашу беду, в это же примерно время в Москве были кем-то распрост-
ранены еще какие-то листовки (дело №190). Мы к ним не имели никакого от-
ношения, но после их обнаружения все потенциальные "листовочники" столи-
цы были взяты "на карандаш", то есть на постоянное телефонное и наружное
наблюдение. С телефонным им, положим, утруждать себя не пришлось: мой
телефон и так прослушивался непосредственно на Лубянке, а не на АТС,
причем круглосуточно. Насчет квартиры не скажу, но на всякий случай все
писалось на бумажках. У меня - но не у Игоря Царькова. По своей беспеч-
ности он всеми моими ЦУ пренебрег. Этим он подписывал себе приговор, и
не только себе. Видя такую "неряшливую" работу, полагалось выводить из
дела. Если бы я могла предположить, что машинка не спрятана вовремя, что
она поехала к Косте в последний вечер и осталась там (по правилам за
20-30 дней до акции все чистится, убирается подальше, и прекращаются все
опасные для кого бы то ни было контакты), я бы отменила акцию и потом
через две недели сделала бы все сама, без Игоря Царькова. Но про все
накладки и проколы, про то, что в Москве есть еще нераскрытые "листовоч-
ники", я узнала там, где узнают про такие вещи "сапожники" Сопротивле-
ния, его двоечники: на Лубянке. Наша акция была образцово-показательной
на предмет "Как не надо распространять листовки". Впрочем, теперь я по-
нимаю, что мой богатый опыт и знание всех тонкостей мне все равно бы не
помогли. Не было ни чего тайного (при моем-то досье), что тут же не ста-
ло бы явным. Подпольная работа для диссидента была исключена. Он был из-
вестен КГБ, отслежен и, следовательно, полностью профнепригоден. А Игорь
Царьков и опыта не имел, и советами пренебрегал. Итак, в 12 часов ночи я
вышла от одного студента из сети, который жил с семьей в районе Пресни.
Его квартира была почищена на славу, и он ничем не рисковал даже при
обыске, а за знакомство со мной в 1986 году уже не могли посадить. Я се-
ла в трамвай, не замечая никакой слежки (когда КГБ хочет следить, а не
впечатлять, он на ноги не наступает, а делает все дистанционно). Народ
накануне выходного 7 октября празднично спал. Проехав 3-4 остановки, я
вышла и, как тать в ночи, почти ничего не видя (-12 зрения, особенно
ночью, - это почти слепота), стала искать домик побольше с почтовыми
ящиками внизу, и чтобы в них была широкая щель. Облюбовав себе восьмиэ-
тажный дом с наружными лифтами, я аккуратно засыпала листовки в ячейки
на первом этаже первого подъезда и пошла опылять второй.
Больше всего я боялась, что загулявшие жильцы неожиданно войдут в
подъезд и придется с ними объясняться. Про КГБ я как-то забыла, зато он
обо мне не забыл. Едва я успела опылить второй подъезд, как дверь с шу-
мом распахнулась, ворвались семь или восемь человек очень специфического
вида (это была так называемая "группа захвата"), прижали меня к стене,
схватили (но не грубо, а бережно, как рыболов хватает снятую с крючка
драгоценную форель) и с торжеством заявили: "Добрый вечер". И тут же ка-
ким-то специальным аппаратом стали освещать почтовые ячейки. "Да, все
они тут. Лежат. Надо забрать и из соседнего подъезда", - с глубоким
удовлетворением констатировал самый противный на вид "захватчик". Гэбис-
ты пошли звонить в квартиры, чьи номера были написаны на ячейках. Когда
смертельно испуганные жильцы в халатиках и пижамах спускались вниз, их
заставляли открывать ящики своим ключом; потом им издалека показывали
листовку и просили запомнить, что ее достали из ящика при них, а также
записывали паспортные данные: имена, фамилии, адреса. Это означало пол-
номасштабный арест, КГБ, Лефортово, суд. Волнение совершенно прошло.
Мною овладело какое-то ледяное спокойствие. Бояться было больше нечего,
на этом подъезде для меня кончались все земные проблемы. Оставалось дос-
тойно встретить конец. После Казани и пыток сюрпризов у них для меня не
оставалось (по крайней мере, я так считала). Испуганным жильцам я еще
пыталась что-то объяснить, ведь это была моя последняя возможность гово-
рить с людьми. Поэтому меня быстро увели, посадили в машину и отвезли в
ближайшее отделение милиции. Там мои рыболовы отобрали у меня сумку с
листовками (добровольно я не отдавала) и стали звонить на Лубянку. В их
тоне звучал нескрываемый восторг рыбаков, делящихся впечатлениями с ис-
тинными знатоками подледного лова: "Вот такая щука... Пять кило! И прос-
то на блесну!" Мы ждали часа два-три. Ведь взяли меня оперативники, гэ-
бистская черная кость. Когда мне понадобилось пройти в "дамскую комна-
ту", меня не отпустили одну, а снабдили женщинойдежурной (откуда-то вы-
копали). Это тоже означало арест. У меня отлегло от сердца. Я обрадова-
лась! Значит, они переигрывают пластинку, значит, не принудительная гос-
питализация, а срок, то есть смерть (я давно решила, что в неволе жить
не буду, на каторгу добровольно не пойду, а объявлю смертельную голодов-
ку. Даже в случае искусственного кормления она кончится медленной мучи-
тельной смертью от механических травм). И вот приехали "сливки" гэ-
бистского общества, офицеры следственного отдела и импозантный седовла-
сый джентльмен, который представился мне как "Петр Александрович" и к
которому все обращались как к старшему. Он был очень похож на Великого
Инквизитора из "Жаворонка" Ануя. Он смотрел на меня ласково и со-
чувственно, мудро улыбался, горестно качал головой и поведал мне следую-
щее: "Я, Валерия Ильинична, ваш куратор. Мне поручили вас еще с того
первого вашего глупого поступка в 1969 году. Я всегда вас защищал. Мы
вас щадили при всех обстоятельствах, надеялись, что вас можно будет сох-
ранить для общества. Но вы упорствуете. Вас нельзя оставлять в живых.
Поэтому это наша первая и последняя встреча". Что можно было ответить на
столь прямые и откровенные комплименты?
Только то, что я благодарна ему за слишком позднее, но все же состо-
явшееся признание моей неисправимости, хотя я и прежде не давала повода
для подобных надежд на мое примирение с советской действительностью.
Петр Александрович полистал мои листовки, одобрительно хмыкая, прочел
и заявил, что по тексту они тянут не на статью 70, а на 1901, но если я
договорюсь со своим следователем о статье 70, то поеду в лагерь к своим,
а он возражать не будет.
Я была на верху блаженства. Я знала, что в лагере не выживу, но это
была возможность умереть достойно и пристойно, да еще среди товарищей.
Это работать с диссидентами мне было трудно; сидеть с ними было одно
удовольствие, потому что кодекс тюремной этики, этики политзаключенного,
они соблюдали до тонкости, то есть "сидели красиво". В красивом же крас-
ном автомобиле мы приехали на Малую Лубянку, в следственный отдел мос-
ковского управления ГБ. Я там уже была в 1969 году. Первый допрос длился
15 часов. Потом Лариса Богораз очень пеняла мне на то, что я не прервала
этот "конвейер", который занял всю ночь и часть дня: это было нарушение
советского законодательства и международных конвенций. Но я никогда бы
не согласилась высказать завуалированную мольбу о пощаде ("Прекратите
допрос, я больше не могу, у меня нет сил"). К тому же гэбисты с 40-х и
50-х годов порядком дисквалифицировались и забыли, что надо менять сле-
дователей.
Так что утром мы с моим следователем Сергеем Сергеевичем Юрьевым зас-
нули каждый в своем кресле по обе стороны его письменного стола. Не ус-
пели мы хорошенько рассмотреть первый сон, как явился подполковник Вале-
рий Мелехин и добродушно, но с укором нам сказал: "Вы что это, ребята,
разлеглись? У вас еще в смысле работы и конь не валялся. Вот допишите
протокол, тогда и поспите". Во время допроса я главным образом ругала
всячески советскую власть и наводила в деле тень на плетень. Обычно я
так все запутываю, беря на себя ответственность не только за свои, но и
за чужие действия, что потом даже Малюта Скуратов не разберется, и новых
обвиняемых впутывать в мое вранье чрезвычайно сложно, потому что на них
просто не остается криминала. Вот и сейчас я зафиксировала в протоколе,
что все листовки я лично сама и напечатала (а я и печатать-то не умею,
но это надо доказать!). Второй обыск у меня дома дал такие же скудные
результаты, как и первый, в 1969 году. Все ценные книги и бумаги были
заблаговременно убраны. Сергей Сергеевич был сама любезность. Допрос
можно было бы назвать журфиксом. Даже статью предложил выбрать себе по
собственному желанию. "Я пишу: статья 70-я, - заметил он. - Ведь вы не
возражаете? Ведь у вас же был умысел подрыва строя?" Что я могла возра-
зить? Я сказала, что я "за", что семидесятка - вообще моя любимая статья
в УК. А в это время происходило следующее. Игорь быстренько рассовал
свои листовки. За ним шли два агента, он заметил их, но решил обмануть.
Они слышали характерный стук листовок о дно ящиков. Когда они поднялись
на четвертый этаж, Игорь сложил губки бантиком и сделал вид, что он ни
при чем, в весьма своеобразной форме. Представляете себе человека, кото-
рый в холодную осеннюю погоду в час ночи стоит на лестнице у почтовых
ящиков и читает "Иностранную литературу"? Они хотели его взять, но их
было мало, и Игорь "сделал ноги" и ушел. Мы договаривались, что, если я
не позвоню до четырех часов ночи, это означает, что я арестована. Я не
позвонила. Игорь спокойно лег спать, не попытавшись хоть как-то о себе
позаботиться. О себе и о Косте! После обыска (ко мне домой пришли в три
часа ночи) мама опять ему позвонила. Игорь поблагодарил и заснул. Разбу-
дили его утром гэбисты. Они ухитрились найти завалившиеся за шкаф мои
памфлеты, в том числе и программу Сопротивления. А мы-то их искали! Если
вы чтонибудь потеряете, не делайте генеральную уборку, а вызывайте ГБ.
Они сразу найдут! Потом гэбисты, забрав на Лубянку Игоря, отправились к
Косте и Артему, у которого я коротала вечер на Пресне. Артем был предуп-
режден и не боялся. Из квартиры давно убрали все. Гэбисты сделали его
