бывшего человека, выжженная изнутри беспредельной ненавистью, предельным
унижением и непозволительными для мыслящего существа страданиями. Но
этот зомби еще и вынужден вести загробное существование. Возвращение в
Лоно Церкви спасало от костра, но не избавляло от пожизненного заточения
в монастырь на хлеб и воду (вариант, предложенный Жанне д'Арк). По-мое-
му, Советы сильно прогадали, не давая своим жертвам мирно одуматься и
отойти, вернее, уползти в сторону. Выживший в СПБ был навечно неблагона-
дежен, то есть он был "невыездной", нелояльный, подозрительный, состоя-
щий под гласным надзором КГБ. Но он же был и ненормальный, и состоял под
гласным надзором психиатров нужного образца, и считался недочеловеком
(гитлеровцы были гуманнее: они таких сразу отправляли в газовую камеру).
Нормальная работа по специальности, учеба, брак для него исключались.
Кто взял бы на работу вчерашнего узника КГБ и СПБ? И если бы не бунт
"винтиков"... Воля к смерти после выхода из СПБ настолько превышает волю
к жизни, что конец был бы один, и очень быстрый. Мария Никифоровна
Ольховская взяла меня воспитателем в детский санаторий, зная про меня
все. Не все дорожили устоями СССР, многие радовались возможности хотя бы
тайно, под землей, их подрыть. Кротов было гораздо больше, чем Буревест-
ников. Этих кротов не хватало на то, чтобы режим рухнул, но формулу его
дряхления и эрозии они обеспечивали. Режим и жить был не в силах, и уме-
реть не мог. Я люблю детей, но не люблю с ними работать: они чувствуют,
что здесь можно сесть на голову. Корчаковское воспитание в советских ус-
ловиях себя не оправдывало. Дневной сон я своему контингенту оплачивала
леденцами: логическими доводами я заставить их спать не могла, а насилие
я применять не хотела и не умела. Дети были счастливы, родители - тоже,
а я обливалась холодным потом, пытаясь удержать свою группу от полного
разбегания за Можай и от выцарапывания друг другу глаз. В ИНЯЗе мне вы-
дали академическую справку со всеми моими пятерками ("отл.") и с отмет-
кой, что я была исключена за поведение, недостойное советского студента.
С такой справкой нечего было и думать куда-нибудь идти. Но я решила за-
кончить институт - или не жить, потому что доказать, что это понижение
статуса проистекает не от моей неспособности, а от политических репрес-
сий, всем советским обывателям я бы не смогла. Тщеславие? Возможно, но,
скорее, оскорбленное человеческое достоинство. Та же М.Н.Ольховская дала
мне нелегально характеристику. Но где было взять еще две подписи на тре-
угольнике? Какой профорг, какой парторг мне это подписали бы? Кто бы
поставил печать? Можно написать отдельный детектив о том, как я ухитри-
лась, подобно Джеймсу Бонду, поставить обманом печать в нашем головном
учреждении, а за профорга и парторга попросту расписалась сама. Докумен-
ты, следовательно, были подложные. КГБ действовал нерасторопно (они уз-
нали, что я учусь, только когда я была уже на IV курсе), и советская бе-
залаберность обеспечила мне студенческий билет МОПИ - областного педаго-
гического института им. Крупской. Москвичи учились там на вечернем (хотя
для конспирации я поступила на заочное), там была отличная лингвистичес-
кая школа, библиотека, унаследованная от Высших женских курсов, а заодно
там подрабатывали преподаватели из ИНЯЗа. Учиться на вечернем вообще
трудно, в полудохлом состоянии - еще сложнее, а при необходимости знать
раз в десять больше нормы (я понимала, что рано или поздно все откроется
и начнутся попытки убрать за "академическую неуспеваемость") - и вовсе
тяжело. Но это был вопрос чести и выживания, без диплома я не смогла бы
вернуть себе самоуважение. Когда все встало на свои места, не все препо-
даватели захотели участвовать в травле "белого зверя", да и при вечерней
системе это было сложно. Все должно было решиться на госэкзаменах. Со
щитом - иль на щите! Это был мой личный бой, и никто не мог понять, как
высока была ставка. И Сахаров, и Юрий Орлов успели получить свои степени
до начала конфликта. Они были кем-то. Им было с чего начинать. Я не мог-
ла допустить, чтобы меня всю оставшуюся жизнь считали человеком, поссо-
рившимся с системой из-за личной неудачи, а недоучка без диплома, если
он не художник и не поэт, никем иным, кроме неудачника и люмпена, счи-
таться не будет. Обычно госэкзамен проходит гладко, спрашивают по 10-15
минут; "заваливать" свою же продукцию никому не выгодно. Но меня по спе-
циальности и научному коммунизму допрашивали по часу - полтора, а если
еще учесть идеологический спор и здесь, и там, то к краю было близко.
Однако мои десятикратные запасы сделали свое дело: единственное, чем ко-
миссия могла утешить КГБ, - это поставить мне "хор.", а не "отл." и ли-
шить честно заслуженного красного диплома, а на педагогике и этого не
вышло, там не участвовали в заговоре и поставили "отл.".
Шел 1977 год... На восстановление физического здоровья ушли два года.
Я была в норме только в 1974 году. Моральное состояние восстановить было
нельзя. Но к 1977 году я поняла, что первый шок прошел (восстановление
длилось 5 лет) и я могу снова идти на тот же кошмар и выбрать перспекти-
ву медленной смерти личности в комнате 101, зачеркнув таким образом свое
первое отречение (пытки не имели значения; я уже знала, что могу их вы-
держать; впрочем, это я знала всегда). Но нужны были свидетели, которые
бы зафиксировали мою безукоризненную нормальность до того, как начнет
исполняться очередной смертный приговор; нужны были свидетели компетент-
ные и с возможностями засвидетельствовать это перед всем миром. То есть
дальнейшая деятельность была просто невозможна без диссидентов и контак-
та с Западом. К тому же нужны были товарищи, а где еще их взять? КГБ не
оставлял жертве выхода, кроме продолжения борьбы. Человек из подполья
вообще опасен, но зомби из СПБ опасен вдвойне. Если уж Буковский, выб-
равшись из Ленинградской СПБ, счел, что "нет в этой войне больше запре-
щенных приемов"... Именно тогда у меня сложилось решение: это госу-
дарство должно лежать во прахе и руинах, этот Карфаген нужно стереть с
лица земли, и провести борозду, и засеять солью.
Выпустить живым из СПБ - это хуже, чем не добить тиграподранка. Се-
годня государство треснуло, покосилось, часть его обрушилась. Кончились
две Пунические войны, но впереди последняя, третья, которая восстановит
справедливость ценою гибели советского мира с его ценностями...
А во всем виноват КГБ, который перестал расстреливать своих врагов и
дал нам возможность посеять и пожать нашу ненависть. Сказано же в Писа-
нии: пусть мертвые хоронят своих мертвецов. Зачем меня выпустили с того
света? Безумны пастыри, унижающие волков. Мы им не овцы. Нас надо
отстреливать.
ВОЗВРАЩЕНИЕ В АИД
"Сеть" делается так: "А" находит людей, готовых распространять неле-
гальные материалы, не знакомит их друг с другом, придумывает им псевдо-
нимы по своему ассоциативному ряду. Эти "узловые" дистрибьюторы (их у
одного диссидента может быть 15-20 человек) находят сами .таких же лю-
дей, эта вторая ступень находит третью, третья - четвертую и т.д. Полу-
чается покрытие информационного пространства ячейками.
Такая сеть годится не только для распространения Самиздата, но и для
листовок, и для терактов, вообще для любой подпольной деятельности. "А"
знает только дистрибьюторов: он должен давать им книги и материалы и ме-
нять их потом, записывая под выбранными псевдонимами долги дистрибьюто-
ров в "библиотечный абонемент". Дистрибьюторы свои псевдонимы не знают.
Они передают книги своим людям II ступени и знают только "А" и этих лю-
дей. У каждого дистрибьютора свои контакты; они ими не делятся, ибо нез-
накомы друг с другом. Не знает их контактов и "А". В случае внедрения
провокатора или предательства на следствии вся сеть не сгорает никогда.
Тот, кто пытается узнать больше, чем положено ему по схеме, считается
провокатором. Я могла лично убедиться в том, что КГБ обламывает зубы о
библиотечные абонементы и не может раскрыть ассоциативные псевдонимы.
Книги так тоже почти не терялись, потому что были постоянно на руках.
Как сказал кто-то из диссидентов: "То, что роздано, то сохранено". А на
"библиотечных полках" ничего не было, кроме карточек. То, что поступало,
сразу уходило в сеть. Обмен предполагался для экономии риска двойной:
раздал, получил долги, разнес по тем точкам, где этого еще не было. По-
теря книги считалась большим позором, книги мы ценили дороже нашей жиз-
ни. Святая простота!
В 70-е годы мы считали, что, если человек прочитывает Оруэлла или
Солженицына, он бросает свои сети, идет за нами и делается ловцом чело-
веков. Книги распространялись, как святое причастие, как Грааль. Их бра-
ли с благоговением и тайным ужасом: многие из них тянули на 7 лет. Ко-
нечно, в Москве в 70-е сажали уже не за это: скорее за правозащитную де-
ятельность, за сбор подписей под письмами протеста, за участие в органи-
зациях типа Хельсинкской группы, не говоря уж про издание "Хроники теку-
щих событий" или листовок и подпольных журналов. Изготовление книг прес-
ледовалось жестко, а распространение шло в обвинение (не включишь же ту-
да членство в Хельсинкской группе). 70-ю статью "обеспечивали" Оруэлл,
Авторханов, Конквест, "Архипелаг ГУЛАГ" ("Архип" - согласно неологизму
Владимира Гершуни), Зиновьев. Унаследованная от Алика Гинзбурга после
его ареста книжица "Процесс четырех" (дело Галанскова, Гинзбурга, Лашко-
вой и Добровольского) дожила у меня до 1987 года и влилась в Независимую
библиотеку, ныне захваченную штурмовиками из национал-патриотов (по
крайней мере, на конец 1992 года она захвачена).
Западные, тамиздатовские книги карманного формата (кто держал их в
руках, навсегда сохранит к Западу самые теплые чувства) были на вес зо-
лота: они шли на копирование, с них делали ксеро- и фотокопии. Фотокопии
были жутко громоздкими и неудобными в обращении. "Архипа" носили в ко-
робках из-под утюгов, он как раз там умещался. Часто обмен книг происхо-
дил, как в чухраевском фильме "Жизнь прекрасна", с помощью двух одинако-
вых пластиковых сумок. Я думаю, КГБ был в курсе, но гоняться за каждой
книжкой в Москве не считал нужным. К диссидентам я пришла с готовой
программой подрывной деятельности: листовки, создание политической пар-
тии, организация народа для борьбы. Я совсем забыла, что со своим уста-
вом в чужой монастырь не лезут.
Диссидентам хватало и правозащитной деятельности, а если они ориенти-
ровали ее на Запад, то потому, что слишком хорошо понимали, что только
там можно искать защиты, что здесь не сдвинуть ничего, даже при неста-
линском уровне репрессий. К диссидентам пришел инсургент, к тому же на-
родовольческого толка плюс народнический уклон, что вызывало, должно
быть, у них массу неудовольствия. Но в те времена солидарность обречен-
ных побеждала все разногласия. Я ничего не пыталась приукрасить, честно
покаялась за Казань. От меня не требовали искупления, хотя я только о
нем и мечтала. У диссидентовзападников была одна хорошая черта (то есть,
конечно, не одна, но эта, пожалуй, главная): они были интеллигентны,
терпимы, не требовали ни от кого жертв (жертвуя собой) и умели прощать.
Я помню, как простили Гарри Суперфину его ужасное поведение в тюрьме
(назвал очень многих, то есть не только отрекся, но и предал) за то, что
на суде он сумел взять обратно свое отречение и вел себя достойно. Про-
щали в первый раз после искупления костром; Юрию Шихановичу простили в
первый раз и не простили во второй. Якиру и Красину, не сумевшим иску-
пить предательство, не простили вообще. Отречение в СПБ не считалось
"западло": враги не могли его использовать, и потом, там жертвовали не
только жизнью, но и разумом. Диссиденты жили под регулярно падающей се-
