котором жил до Октября Киса Воробьянинов. Даже стулья похожи, только что
без бриллиантов . Потолки низкие, кабинеты уютные, коридорчики узкие,
всюду дорожки, и тепло. Полы натерты, а на стенах вместо портретов са-
новных предков висят фотографии отличников чекистского производства. Мне
вежливо предложили сигарету; я, конечно, понесла что-то насчет испанско-
го обычая "не пить, не есть и не курить с врагами". Оперативник обидел-
ся. Ботаники же настроились на обычную волну при общении с очень юными
жертвами: "Мы хотим Вам добра, мы хотим Вам помочь, помогите нам и Вы.
Помогите Вам помочь". Я сбила эту волну, а дальше кончались разговоры и
начиналась дуэль, то есть избиение младенцев. Здесь уже появляются двад-
цать проснувшихся гэбистов, которые, усадив меня на стул, сели и встали
вокруг, словно за стол, на котором высится именинный пирог.
Поскольку растение было редким, в них проснулся научный интерес, и
они больше не пеняли мне на испорченные праздники. Где-то час с лишним я
читала им лекцию о том, какие они дурные люди, какие злодеяния творят,
как губят Россию (мое западничество всегда было романтическим порождени-
ем российской почвы и для российской почвы), и какая в стране начнется
против них борьба, и как она завершится восстанием и революцией.
Этой речью я подписала себе ордер на арест (потом я узнала, что, если
бы не мое поведение на Лубянке, дело бы передали в комсомольскую инсти-
тутскую организацию). Меня ни о чем не спросили, со мной все было ясно.
Записали анкетные данные, посадили в другую "Волгу" между двумя опера-
тивниками (это и означает арест, иначе просто кто-нибудь садится рядом);
на переднем сиденье - еще один оперативник и шофер, и мы поехали в Ле-
фортово.
Я ничего тогда о нем не знала, думала, что на Лубянке попрежнему есть
"внутрянка". Лефортово показалось уютным и патриархальным: всюду ковро-
вые дорожки, никаких звуков, бесшумная вежливая охрана, все какое-то ир-
реальное и бесплотное. Не охрана, а призраки. Не тюрьма, а замок сказоч-
ных гномов. Потом я уже поняла, что дорожки здесь не для уюта, а для
конспирации, чтобы создать эффект сурдокамеры или склепа.
Лефортово - это преддверие Ада, сумрачный луг, за которым только
Стикс. В этом Лимбе действительно встречались мыслители и художники, от
Солженицына до Льва Тимофеева, но Данте не предвидел, что они будут си-
деть в разных камерах и не смогут беседовать и что их потом потащат
дальше, кого в 5-й круг, кого в 6-й, а Лимб - это только зал ожидания.
Лефортово - это просто раздевалка перед газовой камерой. Подходит вежли-
вый эсэсовский персонал, объясняет, как сложить вещи, чтобы не перепу-
тать, что сейчас можно будет помыться горячей водой, вон в том зале с
тяжелой дверью... И показывают, куда сдавать золотые вещи, которые вер-
нут после освобождения. И отрезают волосы "из гигиенических соображе-
ний", а потом сплетут из них абажур... В отдельном боксе просит раз-
деться женский тюремный персонал (мужчинам хуже: фельдшер - обычно жен-
щина; если мужчина, для женщины при ведут фельдшерицу, а для мужчины не
станут искать мужчину-врача); просят раздеться вежливо, без грубости;
душ вполне приличный, как в пионерском лагере, но я сразу поняла, что
это конец, что отсюда не возвращаются, что это погребение заживо.
О достоинстве своих жертв в 1969 году гэбисты заботились мало: у меня
отобрали все с железными застежками: пояс, сапоги. Я осталась босиком, в
огромных мужских ботинках без шнурков, крючок сзади у платья тоже среза-
ли. Меня это не оскорбило, если в этом была цель (я ведь ожидала, что
будут босиком по снегу водить). А вот когда велели в коридоре руки взять
назад, это оскорбило, я отказалась и никогда не подчинялась подобным
приказам. Предложила надеть мне наручники, если уж они так меня боятся.
Хватило чувства юмора не надевать... Мой вид испугал моих следовате-
лей... Они устыдились, сапоги приказали вернуть, и, хотя я ничего у них
не просила, заявив, что на войне, как на войне, они тут же позаботились,
чтобы мне доставили из дома чулки, резинки, одеяния с пуговицами, разре-
шенные в тюрьме. Я ожидала, что в Лефортове полно политзаключенных, что
кроме политических там вообще никого нет. Кем еще будет заниматься КГБ?
Я не знала, что мы, политические, не составляем ежедневное меню охранки,
но только лакомство на десерт. А повседневная пища, завтраки, обеды и
ужины - валютчики, крупные взяточники, расхитители. В то время Лефортово
со мной делили те самые Оля Иоффе, Вячеслав Бахмин и Ира Каплун, так и
не расклеившие из-за Юлия Кима свои листовки.
Оля давно на Западе, Ира в 1980 году погибла в автокатастрофе, а Вя-
чеслав Бахмин служит в каком-то департаменте при МИДе, и мне не приходи-
лось слышать, чтобы он за кого-нибудь заступился, кому-нибудь помог или
хоть слово молвил против властей предержащих. Если бы Юлий Ким их не от-
говорил, их бы не выпустили из Лефортова без суда через 10 месяцев, их
постигла бы страшная участь Оли Иоффе, которая ушла не домой, а в Ка-
занскую СПБ - за строптивость, но, если бы повезло, могли бы и в лагерь
попасть (всетаки трое, группа).
У группы были все шансы неполным составом, но все-таки самого худшего
избежать... Это была группа МГУ. Если бы не отказ от деятельности и не
арест уже после этого (а такой арест ломал, он был не желанным итогом, а
катастрофой), может быть, Слава Бахмин не пошел бы в МИД служить нео-
большевикам? Хотя как знать... Сергей Ковалев сидел много и хорошо и
много сделал до ареста, а ведь служит в ВС верой и правдой.
У университетской группы была девочка-руководитель, ее не нашли, не
взяли, она терзалась, но на допросах (а допрашивали чуть ли не весь
курс, всех друзей) не призналась, вину на себя не взяла, в тюрьму не се-
ла, но и дело не продолжила. В диссидентской среде это считалось нор-
мальным (мне потом пришлось это обсуждать с Ирой Каплун), для меня это
была измена. Мое расхождение с диссидентами началось задолго до встречи,
заочно.
Где-то близко к этому времени в Лефортове был и Петя Старчик. В каме-
ре меня ожидал сюрприз. Я вошла (за мной конвоир тащил мой матрас с пос-
телью), увидела двух женщин и спросила: "У вас, конечно, 70-я статья,
товарищи? Листовки, нелегальная литература или рабочие кружки?" Они так
рты и раскрыли. Одна была Тамара Иванова из комиссионного магазина на
Арбате (сел весь магазин за валютные сделки с иностранцами), другая счи-
талась крупной спекулянткой (Зоя приехала из лагеря к кому-то на
следствие). Меня они приняли за валютную проститутку, сбывавшую что-то
иностранцам. То же оказалось и всюду в соседних камерах. В маленьких ка-
мерах сидели по трое, по двое (по двое чаще). В одиночках по правилам
держать узников запрещено, но я сидела и в одиночке. Лефортово сталинс-
кие политзэки называют тургостиницей (теперешнее Лефортово, потому что
тогдашнее было самой страшной пыточной тюрьмой, куда посылали из Бутырок
или с Лубянки самых несговорчивых; здесь же и расстреливали).
Атмосфера осталась: атмосфера безликой, холодной, неумолимой машины
уничтожения. Абсолютная чистота в камерах, чистое белье, горячий душ
каждые 10 дней, роскошная библиотека, на которую я набросилась с большим
аппетитом, нагло получая образование там, где жизнь кончалась вообще.
Белье меняли каждые 10 дней, и оно было лучше, чем в поездах. Унитаз с
крышкой, полки, стол, табуретки, что еще надо? Света почти не было,
толстенные стены прорезаны окнами под самым потолком, плюс двойные ре-
шетки. Камера больше всего была похожа на монастырскую келью. Тогда зи-
мой и осенью было холодно, топили хуже, чем сейчас. Холодно, но терпимо.
В других местах потом было много холоднее. Питание, которое для сталинс-
ких зэков было бы роскошным, для меня оказалось совершенно непригодным.
Организм, видимо, отказывался выживать и не хотел адаптироваться. И еще
мне казалось, что есть это - унизительно. Утром давали скверную пшенную
кашу, немного сахару (норма прежнего ГУЛАГа), 600 граммов скверного чер-
ного хлеба. На обед - съедобный суп (два дня из четырех съедобный), су-
хую кашу. На ужин - сухую кашу. Но раз в четыре дня устраивали праздник
- винегрет с отличной баночной селедкой. Эту селедку, съедобный суп и
ложку каши с сахаром (без сахара ее в рот взять было нельзя) я и ела.
Чувство голода было постоянным фоном, я слабела, но кротости у меня от
этого не прибавлялось.
Питалась я ларьком и передачами. Интересно, что в сталинские времена
зэку не препятствовали получить из дома все, что могли ему прислать.
Можно было умереть, но Цезарь в солженицынской повести получал по две
посылки в месяц, и никто калорий ему не считал. Сталинские времена - это
времена беспредела, а всякий беспредел - лотерея: или пан, или пропал.
Когда нас стало меньше, инквизиторская машина стала работать .более при-
цельно, научно выверяя каждый лишний грамм, добиваясь истощения еще под
следствием, но полностью исключая смерть. За "хорошее поведение" следо-
ватели разрешали лишнюю передачу и запрещенные жиры. Валютчики все вели
себя хорошо, с кем я ни сидела, всех закладывали, писали с утра до вече-
ра собственноручные показания. За что бедняг сажали, я до сих пор не по-
няла, жалко их было страшно, рыдали они в три ручья, как белуги, и все
вспоминали свои люстры, ванные и шубы. Но сидеть с ними противно и скуч-
но.
Подсаживали ко мне и "наседок", но они очень грубо работают, а потом
я была начитана насчет таких вещей (опыт эсеров и эсдеков). На ларек
разрешалось тратить 10 рублей в месяц в два приема. На две недели - пол-
кило колбасы, полкило сыра, белый батон, 200 граммов масла, ручки, тет-
ради, сигареты. Политзэку полезно не курить, большая экономия. 400 грам-
мов масла уже купить нельзя - лишние калории. А в передаче на 5 кг в ме-
сяц тогда разрешалось получить 1 кг колбасы, 0,5 кг сыра, 1 кг сахара,
1,5 кг печенья и сухарей (печенья только 0,5 кг!) и 1 кг овощей (лук) и
фруктов (яблоки). И ассортимент, и количество были железно определены,
никакой отсебятины вроде свежих овощей, сала, масла. Не умрешь, цинги не
будет, но здоровье потеряешь. Язва желудка у меня последовала еще под
следствием, в первые шесть месяцев. Зрение при скудном свете поубавилось
еще на пару диоптрий. Ожидаемых пыток не было, но чувствовалось, что ка-
кие-то рычаги запущены. Человек, бросившийся в Лефортово, похож на Анну
Каренину, бросившуюся под паровоз: что-то мягко взяло за спину и неумо-
лимо куда-то потащило... Мои следователи должны были работать в паре,
под "доброго" и "злого". "Злым" был майор Евсюков, начавший карьеру еще
в 1938 году. Он был прост и ясен, как слеза. Честно говорил: "Всех бы
вас, антисоветчиков, на лопату да в печь". "Доброго" хотел бы сыграть
Алексей Иванович Бардин, образованный, просвещенный палач с двумя дипло-
мами.
Следствие доставляло большое удовольствие мне и очень раздражало моих
ботаников. Я хотела играть по своим правилам и все время возвращала их в
старые добрые сталинские времена, куда очень хотел вернуться майор Евсю-
ков и совсем не хотел возвращаться Алексей Иванович.
Евсюков откровенно размахивал руками перед моим лицом и цедил: "Двад-
цать пять лет назад мы бы с вами не так разговаривали". Наши уставы,
программы, мои воззвания и стихи (особенно впечатлял опус под названием
"У развалин Лубянки") лежали в деле, я их не стала прятать, их сразу
взяли на обыске. Но под всю эту роскошь не было людей! Я твердила, что
есть грозная организация, которая готова перейти к терактам, но не назы-
вала никого, что вызывало сильное непонимание.
Обычно наличие организации или отрицается, или признается (но с фами-
лиями членов). А здесь человек признается, что он член очень страшной
для строя организации, и не называет никого! Похоже на издевательство.
