виг. Я еще не знала, что советская жизнь - единственная жизнь, в которой
нет места подвигам. Моим любимым чтением была фантастика, усиленная ро-
манами о революции. Степняк-Кравчинский вместе с "Отверженными" и "9З-м
годом" Гюго были настольными авторами. Я очень рано стала примериваться,
где бы поставить свою баррикаду. Надо мной летали Буревестники, а "Песню
о Соколе" я выучила наизусть еще до школы, читая с пяти лет. Теперь-то я
понимаю, что мы с Александром Грином любили одни и те же книги. Фенимор
Купер, Гюстав Эмар, Майн Рид, Вальтер Скотт... Все это странным образом
перемешивалось с Ибсеном, Байроном и биографиями Плутарха. Так же, види-
мо, воспитывались юные Володя Ульянов и Коля Бухарин с Левой Троцким, но
в шестидесятые годы это был большой нестандарт. Лет до двенадцати я меч-
тала стать пиратом (вскормлена на "Одиссее капитана Блада"), а потом,
"встретившись" с Рихардом Зорге, - разведчиком. (Конечно, советским, а
не агентом ЦРУ.) 1956 год для меня в детстве мало что значил, никаких
диссидентов в моем окружении не было. Зато ранний Фидель Кастро, казармы
Монкада и Сьерра-Маэстра были для меня большой приманкой. Вы скажете,
что такой характер не мог быть ни добрым, ни милосердным? Не скажите!
"Жестокость" Павла Нилина, наверное, была списана с натуры, и такие
Веньки Малышевы в 20-е годы в глухих уездах, подальше от чрезвычаек, во-
диться могли. Не удивительно, что меня в 14 лет понесло в комсомол, в
котором я не нашла никакой революционной романтики, но который, в отли-
чие от Троцкого, я всерьез намеревалась переделать изнутри то ли в роту
королевских мушкетеров, то ли в бригаду неуловимых мстителей. В 15 лет я
обивала пороги райкомов и военкоматов, требуя послать меня во Вьетнам
(мне был глубоко безразличен вьетнамский социализм, но вьетнамцы, с моей
точки зрения, были слабее - а "Дон Кихота" к 1965 году я уже прочла и
усвоила). Наверное, явись перед секретарями и военкомами Летучий Голлан-
дец, они были бы меньше удивлены. Они явно не знали, как меня сплавить с
рук. Готовясь к карьере разведчика, я плавала, ходила в турпоходы, зани-
малась греблей, альпинизмом, стрельбой, фехтованием, прыгала с парашю-
том. Спортсмена из меня, правда, не вышло. Скверное зрение и скверное
здоровье вполне подходили для тихони-отличницы, но не для будущего су-
пермена. Спортивных данных у меня не было никаких, и если у меня что-то
получилось (в плавании и альпинизме), то на одной спортивной злости.
Пять томов мушкетерской эпопеи Дюма были зачитаны до дыр, а французскую
экранизацию я смотрела 25 (25!) раз. К тому же на экраны где-то в 1965
году вышел американский фильм "Спартак". Его я смотрела 15 раз. Уже в 15
лет у меня не было сомнений: надо или сражаться с гвардейцами кардинала,
или поднять восстание рабов. Естественно, что, когда я в 17 лет узнала,
что у власти в моей собственной стране как раз гвардейцы кардинала, а
вокруг одни сплошные рабы, я не стала проливать слезы, а сочла это по-
дарком судьбы. Собственно, я получила тимуровское воспитание (не разме-
ниваясь на помощь старушкам). Я не жалею о нем и не отрекаюсь от него.
Мне и сейчас дедушка Гайдар ближе и понятнее внука. Если люди делятся на
мужей совета и мужей войны, то я, бесспорно, принадлежу к последним. Не
следует думать, что к 1967 году я плохо знала Чехова, Достоевского, Гар-
шина, Тургенева. Я их отлично знала, но не считала своими. Это было
"чуждое мне мировоззрение". Рефлексии во мне было не больше, чем в д'Ар-
таньяне или в Робин Гуде. И сейчас, когда я пишу эти строки, эти
фольклорные личности для меня важнее и роднее братьев Карамазовых, князя
Мышкина и Лаевского с Ивановым. Ну и Бог с ним! Спасибо большевикам за
мое гражданское воспитание. В сущности, они восстановили в России культ
добродетелей Рима: Отечество, Честь, Долг, Слава, Мужество. Со щитом или
на щите - и никаких сантиментов. Человек и гражданин - это синонимы. Хо-
рошо бы это осталось нам на память об СССР, но ведь даже в 1965 году та-
кие идеи были уже антиквариатом. А печально знаменитый Павлик Морозов
ничем не хуже консула Брута, казнившего своих сыновей за попытку рестав-
рации царской власти. А Тарас Бульба, а Маттео Фальконе из новеллы Мери-
ме? Казни мне претили (со времен капитана Блада я усвоила, что убивать
можно только в бою, а безоружного нельзя и пальцем тронуть, и мои милые
мушкетеры только укрепили меня в этом убеждении. Странно, но идею Добра
я постигала через воинский кодекс чести). А гражданину место было или на
форуме, или в легионе. Мне это подходило. Люди такого типа только и мог-
ли бы разрушить СССР и дать России новый идеал, и если не произошло ни
то, ни другое, то только потому, что таких людей было мало. Я знаю, что
это давно не модно, но, что "Россия, Лета, Лорелея" - сначала, а приват-
ное - потом, навсегда останется моим твердым убеждением. Клин выбивают
клином. Фашистов изгнали в основном коммунисты, которые были не лучше. Я
всегда предпочту самого последнего коммунистического фанатика самому ми-
лейшему интересантуобывателю. Ибо можно переубедить и сделать антисовет-
чиками и Павку Корчагина, и тимуровцев, и молодогвардейцев, но я не бе-
русь ничего доказать брокеру с приличным доходом в свободно конвертируе-
мой "капусте", ибо в его системе координат нет ни "жизни за царя", ни
жизни за республику, а есть просто жизнь - нейтральная и неприсоединив-
шаяся, как девица с панели.
"В РОССИИ НИКОГО НЕЛЬЗЯ БУДИТЬ"
До 17 лет о политических и социальных вопросах я знала не больше Ма-
угли. Не в силу своей слепоты и неразвитости, а просто потому, что вок-
руг были джунгли. Советская приватность была джунглями, где ничего не
знали и не хотели знать о мировых вопросах, диссидентах, "вражеских го-
лосах", репрессиях в стране. В 20-е и 30-е годы дул слишком сильный ве-
тер, чтобы можно было куда-то уползти, от чего-то уклониться, а после...
эпоха "застоя" мне лично показалась накрытой одеялом, где было темно,
мягко, тепло - словом, весьма приятно и весьма приватно. Я чувствовала,
что здесь что-то не так, ведь в моих любимых книгах не было одеяла, а
был мир, "открытый настежь бешенству ветров". В 1967 году отец,., поло-
жил мне на стол "Один день Ивана Денисовича". Это входило в джентльменс-
кий набор и должно было стать чем-то вроде похода в консерваторию или
Пушкинский музей, куда меня безжалостно гоняли с 10 лет, пока я не вошла
во вкус. Ах, прекраснодушные интеллигенты! "Ах, декабристы, не будите
Герцена, в России никого нельзя будить!" Эта книга решила все. Не успела
я дочитать последнюю страницу, как мир рухнул. Неделю я ничего не виде-
ла, кроме красного солнца над белой снежной пустыней. "Шаг в сторону -
считается побег. Конвой открывает огонь без предупреждения". Но я не ис-
пытала желания повеситься или бежать в Южную Америку, как мой любимый
Овод, которого я в этом пункте всегда плохо понимала. Теперь я знала,
что буду делать всю оставшуюся жизнь. Решение было принято в 17 лет, и,
если юный Ганнибал поклялся в ненависти к Риму, я поклялась в ненависти
к коммунизму, КГБ и СССР. Вывод был сделан холодно и безапелляционно:
раз при социализме оказались возможными концлагеря, социализм должен
пасть. Из тех скудных исторических источников о жизни на Западе, которые
оказались мне доступны, я уяснила себе, что там "ЭТОГО" не было. Следо-
вательно, нужно было "строить" капитализм (представьте себе Павку Корча-
гина, в воде по пояс строящего капитализм, а ведь мой стиль был ближе к
Павке Корчагину, чем к Форду). Слава Богу! Моей стране оказалась нужна
еще одна революция. Я кинулась читать Ленина, заглотала Полное Собрание
Сочинений и едва не задохнулась от ярости: везде были следы жестокости,
насилия, лицемерия, компромисса. У меня не было постепенного прозрения,
градации в становлении взгляда на эти вещи. И Ленин, и Сталин, и комму-
низм, и социализм, и З0-е, и 20-е, и 60-е - все пошло акулам на обед.
Середины для меня быть не могло. Все или ничего! Раз капитализм для них
табу, значит, даешь капитализм! (Как Магнитку или первую линию метро.)
Дальнейшее было просто и ясно: создать кружки, потом тайные общества,
потом партию "нового типа", поднять народ на восстание против власти
(вооруженное, конечно!), свергнуть строй (прямо по формулировке 70-й
статьи) и после революции строить капитализм, освободив Восточную Европу
и угнетенные республики. План был прямолинейный, как клинок, и прозрач-
ный, как хрусталь. В возможности его реализации я не сомневалась: ведь
большевики своротили монархию, почему бы нам не своротить социализм? В
17 лет для человека, черпающего свои представления о жизни из Римской
истории и из СтепнякаКравчинского, невозможного мало. Набредя ощупью на
Евангелие, я самого Иисуса Христа взяла себе в сообщники. Конечно, я ни
тогда, ни сейчас не усвоила ничего относительно смирения и всепрощения,
но я привыкла с тех пор считать Иисуса своим товарищем по борьбе. Наг-
лость невероятная, но он мне снился и вопрошал, когда же я начну свои
революционные действия по свержению строя. Конечно, мое христианство бы-
ло сродни христианству Желябова и Верочки Фигнер, но кто сказал, что оно
хуже канонического? Помоему, Хлодвиг, который при знакомстве с историей,
случившейся на Голгофе, воскликнул, что никогда бы не позволил совер-
шиться казни, окажись он на месте со своей дружиной, понял самое сокро-
венное в этом учении. И зря крестивший его епископ поражался наивности и
некомпетентности дикаря! Христианство - это вызов, брошенный миру, это
попытка поднять людей до звездных сфер, до тайны человечности и свободы,
а когда оказалось, что рожденные ползать не могут летать, Иисус швырнул
им в лицо свою страшную смерть, свои пытки, как пощечину. Голгофа была
не спасением, а наказанием мира, и никто не убедит меня в обратном. Я
обратилась за разъяснениями к своему школьному "словеснику", державшему
себя совсем Печориным и вовсе не похожему на советского учителя, и узна-
ла кое-какие детали о мире, куда меня закинул Рок. Узнала, что есть Са-
миздат (одного факта запретности книги мне хватило бы для решимости
свергнуть строй), прослушала в пересказе пару глав из "В круге первом"
... А главное, услышала, что я живу в такой страшной стране, что, если
бы на нее упала атомная бомба и убила нас всех, но уничтожила и строй,
это был бы желанный выход. Впрочем, меня уже не надо было подгонять, од-
нако с тайным обществом приходилось ждать до поступления в институт:
школьные ресурсы не давали мне никакой возможности устроить кузницу ре-
волюционных кадров. Чтобы не терять времени, я стала писать вполне анти-
советские сочинения, на уроках обществоведения заниматься антисоветской
агитацией и пропагандой, а в газете "Комсомольский прожектор" публико-
вать нечто уже совершенно листовочное. Мои сочинения благородно скрывал
от недобрых глаз тот самый преподаватель словесности: несчастный общест-
вовед терпел все мои выходки, больше моего зная о том, куда я попаду с
такими настроениями и, главное, с такой откровенностью; по доброте ду-
шевной он даже не пенял мне на то, что я и его подставляю, устраивая на
каждом уроке антисоветский митинг. К моей газете (выпуск ее был моей до-
лей работы в школьном комитете ВЛКСМ, ленивые и нелюбопытные райкомовцы
до последнего звонка продолжали считать меня заправским активистом и ед-
ва не послали в Артек) сбегалась вся школа; через час приходил директор,
снимал ее и, затравленно озираясь, уносил к себе в кабинет. Он был поря-
дочным человеком и не побежал в КГБ, хотя и было с чем. Я думаю, что мои
бедные преподаватели мечтали только о том, чтобы меня не арестовали пря-
мо на уроке. Они отпустили меня с миром и с медалью (отказ от "труда"
был оформлен "по состоянию здоровья"), но в ту пору я не оценила их. Я
