чит. Декан сидела красная как рак. Комитетчики тоже не выступили. Собра-
ние закрыли без оргвыводов. Ирочка плакала и благодарила, выпускники жа-
ли руку и восхищались, и я почему-то сразу поняла, что так будет всегда:
одобрение шепотом и восхищение на ухо.
Вскоре газеты сообщили о выстреле Ильина. Информации дали мало, но
было ясно, что стрелять он хотел не в космонавтов, а в Брежнева. Я горя-
чо и публично одобряла его намерения; солидаризировалась, так сказать. К
этому времени мои антисоветские стихи приумножились; таланта в них не
прибавилось, но как листовки они смотрелись. Набирая свое тайное общест-
во, я всем встречным и поперечным их давала читать. В ИНЯЗе работали и
учились редкие люди: опять никто не донес! Я винила себя и в том, что
вовремя не нашла Ильина и не пошла с ним вместе на расстрел. (Я же не
знала тогда ничего про психиатрические тюрьмы.) Стихотворение, посвящен-
ное Ильину, распространялось по Москве достаточно широко в списках. Его
посвящение было не меньшим вызовом, чем сам текст.
СВОБОДА
Юноше (В.Ильину), стрелявшему в Брежнева, посвящается
Свобода плакать в молиться,
Высмеивать и отрицать,
Свобода жаждою томиться,
Свобода жажду утолять.
Свобода радости и горя,
Свобода сжечь все корабли,
Свобода удалиться в море,
Отказываясь от земли.
Свобода ниспровергнуть стены,
Свобода возвести их вновь,
Свобода крови, жгущей вены,
На ненависть и на любовь.
Свобода истерзаться ложью,
Свобода растоптать кумир -
По тягостному бездорожью
Побег в неосвещенный мир.
Свобода презирать и драться,
Свобода действовать и мстить,
Рукою дерзкой святотатца
Писать: не верить, не кадить.
Свобода в исступленье боя
Традиций разорвать кольцо
И выстрелить с глухой тоскою
В самодовольное лицо.
Свобода бросить на допросах
Тем, чье творенье - произвол,
В лицо, как склянку купороса,
Всю ненависть свою и боль.
Свобода в мятеже высоком
Под воплей обозленных гром
Уйти, как прожил, - одиноким
Еретиком в гордецом.
Свобода у стены тюремной,
Повязкой не закрыв лица,
Принять рассвета откровенье
В могучей музыке конца.
1969 г.
По этому поводу у Юлия Даниэля есть отличные стихи:
"Хана, дружок мой. Я приехал.
Пускай войдут и заберут".
Я ВЫРЫВАЮ ТОМАГАВК ВОИНЫ
К 19б8 году КГБ уже позволял себе роскошь не карать за мыслепреступ-
ления. Оруэлловская классическая ситуация была сильно разбавлена приват-
ной леностью и попустительством. Саблезубая большевистская кисанька нае-
лась, и больше в нее не лезло. Вы могли тихо ненавидеть систему, и ниче-
го. Суть этой тихой и "гуманной" эпохи "застоя" лучше всего выразил про-
курор на процессе Сергея Ковалева где-то в семидесятых: "Нам все равно,
какие у человека мысли. Главное - это то, чтобы он не высказывал их
вслух". Поэтому не пришли и не забрали. Для ареста надо было подсуе-
титься.
В ИНЯЗе вербовать желающих войти в подпольную организацию было слож-
но: старшекурсники еще помнили историю Саши Б., выпускника с отделения
математической лингвистики, который к августе 1968 года написал обраще-
ние-извинение за подлость советского правительства, адресованное чехос-
ловацкой общественности, и оставил его, не успев еще передать, в портфе-
ле (кейсов тогда не было) во время практики в "Интуристе". Девочка-со-
курсница полезла туда за яблоком, увидела обращение и... передала его
ближайшему дежурному гэбисту. Сашу не арестовали. Дело передали в комсо-
мольскую организацию. Его курс (все его приятели), разделявший в основ-
ном его взгляды, проголосовал за исключение из комсомола и рекомендацию
ректорату отчислить из института (за два месяца до диплома). Разбира-
тельство происходило не в нашем здании, а в помещении переводческого и
английского факультетов на Метростроевской. Увидев единодушно поднятые
руки, Саша закричал, что он не может больше жить, выбежал на Крымский
мост и бросился в воду. На его несчастье, его выловили оттуда. Никто из
студентов ИНЯЗа не знал, что с ним сделали. Один талантливый мальчик из
нашего латинского кружка, на втором курсе уже писавший будущую диссерта-
цию, встретил его на улице и не посмел спросить, что с ним делали: очень
уж плохо Саша выглядел. Однако всем было ясно, что делали с ним что-то
страшное. При нашем тогдашнем уровне осведомленности никто не догадался,
что это страшное было - психиатрический вариант. Это стало понятно мне
только теперь. Только после этого вида истязаний человек выглядит так,
что нельзя задать вопрос...
Однако в новогоднюю ночь 1969 года на студенческой вечеринке в одном
аристократическо-номенклатурном доме мне удалось, произнося пламенные
речи под замороженное шампанское (которое я даже не попробовала, по сво-
ему обыкновению; бедность, целомудрие и абсолютная трезвость тоже делали
меня парией в инязовской среде), положить в фундамент антисоветского
подполья одного Андрюшу из метростроевского здания (переводческий фа-
культет) плюс еще одного Андрюшу с Сережей из МИМО. Дальше прибавились
подпольщики из нашего сокольнического здания "немцы" и "французы"),
кое-какие мимошники и группа из Ленинского педагогического, которой ру-
ководили Ира и Наташа. Самое ценное приобретение - это была группа из
Физтеха. Его студенты, особенно из общежития, уже тогда были авангардис-
тами. Например, в октябре 1969 года они ждали конца света, именно в тот
день (но не дождались), который был обещан в рассказе Р.Брэдбери "Завтра
конец света". Все "подпольщики" были моложе меня на год: мне 18 лет, им
по 17. С самого начала я завела строгую конспирацию: группы не знали
друг друга, связь осуществлялась только через меня, что всех и спасло
потом, после моего ареста. Все делалось в лучших традициях исполкома На-
родной воли или той самой бывшей РСДРП, с которой мы собирались бо-
роться: была написана роскошная программа, и минимум, и максимум. У од-
ного из Андрюш брат служил в Кантемировской дивизии, и Андрюша меня
клятвенно заверил, что в нужный момент этот самый брат введет танки в
Москву и захватит Кремль. Студенческий кружок с самого начала приобрел
характер игры в военный заговор. Программа-минимум предполагала под-
польную революционную деятельность, листовки, Самиздат, покупку оружия,
захват арсеналов (sic!), массовое движение Сопротивления (мой любимый
антифашизм). Программа-максимум начиналась с народного восстания против
КПСС, вооруженного свержения власти с помощью армии, перешедшей на сто-
рону революции, и установления западной демократии. Интересно, что я в
18 лет все-таки понимала, что это все чепуха, дела далекого будущего,
что реально мы сделать это не сможем, а можем распространять листовки и
Самиздат, программы же пригодны на то, чтобы "бросить вызов" и "возвес-
тить". Мои коллеги по подполью, по-моему, играли совершенно искренне,
собираясь расклеивать листовки с пистолетами за пазухой. Я им не мешала
играть, потому что считала, что мы все пойдем на смерть; имеют же они
право на маленькие развлечения по дороге? Была написана куча антисоветс-
ких памфлетов (конечно, в основном мной); к этому времени я настряпала
множество антисоветских стихов, один преступней другого, не считая возз-
ваний и манифестов. Это все была глубоко самобытная и отечественная про-
дукция, плод близкого знакомства с римской и греческой историей, а также
с теорией и практикой народников, декабристов, народовольцев и ранних
большевиков. Никто из нас ни разу не видел живого диссидента и не слушал
"голоса". Всю нашу продукцию мы интенсивно распространяли в своих инсти-
тутах среди студентов и наиболее милых нам преподавателей. И опять никто
не донес! Мы родились в рубашке. Нашу ближайшую перспективу я честно об-
рисовала членам организации, которая называлась "Союз борьбы" (потом -
"Антифашистский союз борьбы"): арест, пытки, расстрел. Мне казалось, что
такая перспектива вполне улыбается моим коллегам (ведь мне она улыба-
лась!). Интересно, что УК РСФСР я читала, но не поверила, что за такую
деятельность по статье 70 могут дать всего 7 лет лагерей и 5 лет ссылки:
здесь явно крылось что-то еще, что-то более крутое. (И в самом деле, УК
- это было еще не все, но если бы я знала, что именно!) Преподаватели
были в ужасе, хотя и одобряли идеи. Они все время пытались меня отгово-
рить; наверное, я вела себя, как Красная Шапочка, не желающая ничего
знать о существовании волков (Шарль Перро не предусмотрел варианта, при
котором Красная Шапочка полезет в пасть к волку сознательно, по идейным
соображениям). Я возражала, что хочу посеять семена протеста. Умные пре-
подаватели как в воду глядели, они вздыхали и предупреждали: "Вы не по-
сеете ничего". Но кто мог знать, что единственное, что можно сделать ре-
ально, - это погубить себя и еще нескольких человек, что на этой почве
ничего не произрастет, кроме терниев и чертополоха, что это место - пус-
то? Такие вещи лучше узнать позднее; в 19 лет это знание может убить.
Отчаяние должно прийти в зените жизни, когда ум созрел, а сердце окреп-
ло; только тогда оно не остановит, и можно будет продолжать драться воп-
реки очевидности, вопреки здравому смыслу, вопреки истории, эпохе,
судьбе. Если бы я в 19 лет знала, что все напрасно, скорее всего я бы
устроила на площади самосожжение (а удачных было мало, кончались они те-
ми же арестами и спецтюрьмами), но бороться бы не смогла. На первых по-
рах неведение благословенно. Теперь я знаю все, но теперь я могу с этим
жить в ожидании того счастливого дня, когда наконец-то вызову у своих
антагонистов такое раздражение, что мне удастся с этим - и от этого -
умереть. Но тогда я не поверила своим мудрым преподавателям, и слава Бо-
гу. Юлий Ким был более удачлив в своих попытках объяснить юным Ире Кап-
лун, Славе Бахмину и Ольге Иоффе, что не стоит распространять листовки.
По-моему, несмотря на доброе намерение Юлия Кима, это был большой грех:
остановить жертву у алтаря. Надо молча склониться, благословить и дать
совершиться судьбе, если не можешь пойти рядом. Это добровольное отступ-
ничество сыграло, по-моему, ужасную роль в судьбе всех троих и сломало
их жизни почище всех казней египетских, которые мог обрушить на них КГБ.
Мы еще вернемся к этим троим, ибо в Лефортове мы оказались одновременно.
Однако мне было мало того, что мы делали. Я требовала перехода к
распространению листовок вне институтов в больших количествах. Это был
уже не пятидесятипроцентный, а стопроцентный риск. И мои коллеги слиня-
ли: у одного нашлась срочная курсовая, у другого - хвосты. Они стали ме-
ня избегать, перестали приходить на встречи. Общение со мной становилось
опасным: в четырех институтах обо мне знали фактически все. Я уже ходила
в смертниках, а они, должно быть, вовремя опомнились или посоветовались
с родителями. Печатать на машинке я не умела, сделать массовые выпуски
листовок одна не могла. Надо было что-то придумать. Трусость даже потен-
циальных противников режима была слишком очевидна. А в это время я зачи-
тывалась пьесами Сартра и Ануя, романами (вернее, эссе) Камю. "Антигону"
в театре Станиславского, таганские и современниковские спектакли я смот-
рела по многу раз. Все они так и толкали меня "подняться из окопа". Я
обязана была сказать "нет" этому порядку вещей так, чтобы это услышали
по всей стране, иначе не было смысла.
По наивности мне казалось, что я кого-то разбужу (декабристов, Герце-
на, народовольцев). Оставалось завести будильник. У меня возник план
своей операции "Трест", не очень честный, но не очень глупый: распрост-
ранить листовки покруче публично, во Дворце съездов или в другом театре
в праздничные день от имени организации Сопротивления, якобы массовой;
дать себя арестовать; на следствии, никого конкретно не называя, расска-
зать, что есть массовая организация Сопротивления, борющаяся против
