приятно, и во всем в моем вкусе. Но откуда было диссидентам взять шпи-
онский инвентарь? Поэтому из моего шикарного намерения броситься на свой
собственный меч ничего не вышло.
Пришлось вторично идти в газовую камеру. Случилось это более чем ори-
гинально. Меня арестовали на работе. Тогда я уже работала переводчиком и
библиографом в научной библиотеке II МОЛГМИ (попросту во Втором Меде
им.Пирогова). Директор этой библиотеки Алла Петровна Никонова,
здравствующая и поныне, сексотка, сталинистка и коммунистка из "интере-
санток", обожавшая устраивать обыски в столах своих сотрудников, попро-
сила меня спуститься с ней в подвал и помочь ей вынести оттуда какой-то
стенд. Я, ничего не подозревая, спустилась. Этот подвал мы делили с РИВ-
Цем (Вычислительным центром). Там меня уже ждала милиция. Кстати, инже-
неры из РИВЦа пытались выяснить, в чем дело, но их грубо выталкивали из
подвальной комнаты и на все их вопросы, что здесь происходит, отвечали:
"Вас это не касается". В самом деле не касалось: никто не попытался
вступиться, никто не стал связываться с "правоохранительными органами",
хотя я и излагала ситуацию. Все покорно уходили. Когда здание опустело,
меня силой выволокли на улицу (поскольку я решила ничему не подчиняться
добровольно), запихнули в воронок и отвезли в 19-е о/м. Там я сидела ча-
сов до одиннадцати вечера, требуя без всякого результата прокурора, ад-
воката, судью и санкции на арест. Вопросы законности никого не волновали
даже на уровне постановки проблемы. Тупое и нерассуждающее подчинение.
Это были не люди, а функции. Орудия системы, не имеющие собственной во-
ли.
В 11 часов явились два достаточно злобных фельдшера и парочка санита-
ров. Все делалось просто, келейно, по-домашнему. Главным было решение
Комитета. Остальное - приложится. Мои политические рассуждения на тему о
"карательной медицине" и проклятия в их адрес впечатления не произвели.
Санитары объяснили мне, что они получают хорошие деньги и, если они нач-
нут выбирать между здоровыми и больными, а не брать, кого приказано, их
семьи этих денег лишатся. Что я могла на это возразить? Только отка-
заться идти добровольно. Милиция взялась помочь. Конечно, если бы при
мне было оружие, я без колебания перестреляла бы кого успела и из мун-
дирных, и из халатных рядов, а последнюю пулю потратила бы на себя. Но
оружия не было, и меня довольно грубо опять поволокли и бросили, куда
полагалось. Мы ехали в 15-ю психиатрическую больницу, в 26-е отделение.
Принудительная госпитализация такого рода не менее мучительна, чем по-
садка в СПБ, но гораздо более унизительна. В СПБ персонал знает, что к
ним доставляют нормальных политзаключенных. Он привык, ему не надо дока-
зывать свою нормальность. А в ПБ политические редкость, они нетипичны, и
как вы объясните нянечкам, имеющим самый низкий образовательный ценз,
что вы нормальны? Как объясните это посетителям, навещающим своих
больных? Постоянное ощущение позора - это специфика ПБ. В СПБ преоблада-
ют здоровые преступники, которым удалось "закосить". В ПБ настоящие
больные. С ними придется разговаривать, они будут считать вас за своего.
Политзэки, побывавшие в ПБ и СПБ, если они горды и щепетильны, всю ос-
тавшуюся жизнь будут ненавидеть душевнобольных и не пожалеют их ни за
что, ибо их когда-то сравняли с ними в правах. В этом отделении "психи"
мне сломали две пары очков и облили раз кипящим чаем. Ей-богу, я была
близка к пониманию гитлеровских мероприятий по уничтожению сумасшедших.
Сама я бы этого делать не стала, но... жалко мне не было. Отделение было
укомплектовано украинскими психиатрами, разделяющими идеи ленинградской
школы. Здесь не верили ни в вялотекущую шизофрению, ни в Лунца. Здесь
всё понимали и отказывались применять к политическим меры устрашения. Ни
одной таблетки я не получила. Я могла обложиться книгами и делать пере-
воды. Еду мне носили из дому, диссидентов пускали на свидания. Но спать
я в этих условиях никак не могла, и это порядком отравляло жизнь. Здесь
не требовали отречения, но я перевыполнила норму: написала письменное
заявление с отказом от тех заявлений, которые делались под угрозой лише-
ния разума в СПБ, и с кучей политических пассажей, разоблачающих все и
вся. Врачи были в ужасе, они боялись, что это будет стоить мне перевода
в СПБ пожизненно (и впрямь едва не стоило). С их точки зрения, подобное
доказательство душевного здоровья было неубедительно: у нормального че-
ловека нормально работает инстинкт самосохранения. Выпустить меня без
санкции КГБ даже украинские врачи ленинградской школы не смели. Начала
я, кстати, с сухой голодовки. Но ее мне сорвали общими усилиями
друзья-диссиденты, такую форму протеста не поддержав. От моего письмен-
ного заявления они тоже были не в восторге. Мои резкие движения мешали
им меня защищать.
И это непонимание (при том, что Женя Николаев носил передачи от Фонда
со швейцарским шоколадом и салями) было тяжелее всего. Кстати, Комитет
довольно скоро "врубился" насчет лишних людей и лишних встреч, и дисси-
дентов пускать перестали. У нас осталась переписка через родственников.
Но от нее было мало радости, это была не поддержка, а перманентный спор
на тему о том, чтобы я не вела себя так неосмотрительно. Знаменитый Во-
лодя Гершуни даже обратился ко мне с посланием, где называл меня "чур-
кой" - за строптивость. Я ждала не этого и здорово разочаровалась даже в
нашей "банде". Моя идея ликвидировать психиатрический террор обяза-
тельным объявлением всеми его жертвами сухой смертельной голодовки или
путем передачи яда на свиданиях (передать было, кстати, можно, никто
особо не следил) поддержки не нашла. Яду мне никто не принес, хотя я бы
в этом никому в таком положении не отказала, если бы могла достать. К
тому же я убедилась, что жертвы психиатрических репрессий считаются дис-
сидентами второго сорта. Воспитанная хозяйка не скажет вам, что вы нас-
ледили на ее коврах, но будет посматривать на ваши грязные ноги. Не все
же попадают в СПБ, а вас угораздило, и теперь с вами вдвое больше хло-
пот. То есть такое положение вызывает не только сочувствие, но и досаду.
А потом со справкой из ПБ как прийти на работу? Как доказать, что это
был арест, а не болезнь? Вот когда поймешь пушкинского Кочубея: "И пер-
вый клад мой честь была, клад этот пытка отняла". Даже если вы ее выдер-
жали. Здесь я поняла, что никакой героизм, никакое достоинство в СПБ, ПБ
и после этого не спасают от бесчестья.
Здесь же я познакомилась со знаменитым профессором Морозовым. Он
явился лично посмотреть на свой "боевой трофей". После нашего с ним раз-
говора-дуэли в кабинете заведующего отделением при персонале один врач
уехал в Израиль, заявив коллегам, что в стране, где происходят подобные
вещи, он жить не может. Оказавшись вместо Израиля в Мюнхене, он сдал за-
пись нашей беседы на "Свободу" (магнитофон был у него в кармане). Моро-
зов сказал мне, что меня следует уничтожить, ибо я опровергаю идеалы,
ради которых он жил и воевал (ничего себе беседа "психиатра" с
"больным"!). Он назначил "лечение", но все врачи отделения дружно отка-
зались применять пытки, предпочитая увольнение. Уволить всех четверых
сразу оказалось нерентабельно, и нас оставили в покое. Когда за нес-
колько лет до этого в другом, но аналогичном месте Женю Николаева зас-
тавляли дать подписку об отказе от общественной деятельности, пытая ней-
ролептиками, он сел и написал: "Отказываюсь от участия в субботниках,
профсоюзах, октябрьских демонстрациях и ни за что не дам денег на ДОСА-
АФ". Женя в Германии, и как же я была рада, что до него им уже не доб-
раться!
В конце концов Володя Борисов меня все-таки вытащил. Его друг Виктор
Файнберг, участник дела августа 1968 года на Красной площади, сидевший
вместе с ним в Ленинградской СПБ, поднял на ноги английские профсоюзы.
Они сделали то, что не могла сделать "Эмнести Интернэшнл". Просто анг-
лийские докеры осадили советское посольство и три дня никого не впускали
и не выпускали. На четвертый день меня освободили. Нам бы таких докеров,
и не в 1979 году, а хотя бы в 1993-м! Я отсидела три с половиной месяца.
Еще неделька, и я потеряла бы рассудок от одной обстановки, без всяких
пыток. Блаженны гонимые за правду? Может быть, но на аренах и на кост-
рах, а не в психиатрических больницах!
" НАШУ ЕЛЕНУ, ЕЛЕНУ - НЕ ГРЕКИ УКРАЛИ, А ВЕК!"
Выходя из психиатрического застенка, человек ощущает себя разбитым на
сотни осколков. Разбитое сердце - это ерунда. А вот если разбита вся
сущность... И ему бы в буддийский монастырь годика на два - собираться в
единое целое. А я сразу окунулась в привычную диссидентскую жизнь, кото-
рой я не подходила и которая очень мало подходила мне. Я искала дея-
тельности, но кружки разбежались, а распространения Самиздата и сочине-
ния писем протеста мне было мало. Даже немые митинги, происходившие 10
декабря ежегодно у памятника Пушкину, оставляли чувство странной досады.
Хотелось выйти с лозунгами, устроить массовую (человек хотя бы на де-
сять) демонстрацию. Хоть и сесть, но за дело. Но никто на это не согла-
шался, а одиночный выход вопиющего на Пушкинской площади даже тогда выг-
лядел бы жалко. 10 декабря надо было добраться до площади и ровно в 19
часов снять шапку. Это невинное и безобидное занятие доводило гэбульни-
ков до помешательства. Мало того что они тучей дежурили на площади и
хватали всех знакомых диссидентов, они еще ловили потенциальных "декаб-
ристов" на подходе к площади, иногда за квартал, а то и прямо у дома.
Наверное, им надо было писать в отчетах, что они предотвращают массовую
инсуррекцию (мятеж), и поэтому надо расширить штаты и увеличить зарплату
сотрудникам. И приводили в доказательство списки пойманных "инсурген-
тов". А может быть, они понимали суть вещей и знали русскую историю.
14 декабря 1825 года декабристы тоже ни черта не делали на Сенатской,
и лозунгов у них не было, и даже шапок они не снимали, а в результате
менее чем через столетие пала монархия. Видимо, и диссиденты на тот же
эффект подсознательно рассчитывали. Но на площади нам встретиться не
удавалось, большинство хватали по дороге. Вот, скажем, типовой поход на
Сенатскую образца 1980 года. Я очень тихо и вкрадчиво вышла с работы,
поозиралась, ничего не обнаружила, села на 47-й троллейбус, на Лесной из
него конспиративно вышла, заметая следы, и пересела на 3-й троллейбус.
Каково же было мое изумление, когда в 3-м троллейбусе на одном сиденье
со мной оказался гэбист, который мне проникновенно сказал: "Валерия
Ильинична, поезжайте домой. На площадь вы все равно не попадете, а про-
ведете вечер в одном неприятном месте". Я его, конечно, послала к черту.
Но когда 3-й троллейбус остановился у Ленкома и я вышла, мой визави ска-
тился следом, засвистел как соловей, и словно из-под земли выросли еще
трое и поволокли меня в стоящую у тротуара машину. Я, конечно, призывала
прохожих противиться КГБ, идти на площадь, а заодно и свергать строй (и
все в один вечер!), но они как-то не соблазнились подобной программой. А
меня свезли в участок и держали там до 23 часов.
А тем временем каждый из смотовцев получал свою долю репрессий. Арес-
товали в Питере Леву Волохонского по 1901. Дали ему, если не ошибаюсь,
года два. (Потом уже по 70-й статье он заработал 5 и 5, то есть 5 лет
лагерей и 5 лет ссылки. ) Я была у него на суде свидетелем защиты. За-
щитник из меня плохой, зато обвиняла я всласть. Советскую власть, режим,
а заодно и себя. Диссиденты страшно не одобряли мою манеру признавать
свои личные действия. Но это, должно быть, у меня от Святослава: "Иду на
вы!" Варяжская традиция. У меня в голове не укладывалось, как это можно
не признавать своих действий, если они правомерны. Я нарушала все
