вич. Вокруг бегали генералы и полковники, а потом явились гэбисты и
увезли нас с Царьковым на разных "Волгах" на свои конспиративные кварти-
ры "беседовать за жизнь". Мне предъявили сразу два предупреждения, на
все вкусы, по статье 70-й и статье 206-й (хулиганство). А потом один ми-
лый гэбульник сказал: "Если бы вы были честным человеком, Валерия
Ильинична, вы бы сели и написали нам заявление, что диагноз у вас лож-
ный, что вы здоровы и нормальны и готовы отвечать по закону. Тогда бы мы
вам дали срок. Но небось струсите и не напишете". Я безумно обрадовалась
и написала им такое заявление, после чего все мои дела с карательной ме-
дициной прекратились до 1991 года, когда от отчаяния по горбачевскому
делу они тщетно попытались прибегнуть к этому варианту опять. Как види-
те, сам КГБ очень просто и по-деловому относился к своим подручным и
подсобным психиатрам. Мавры сделали свое дело и удалились. Патентованный
"сумасшедший" мог написать заявление о том, что он здоров, и на этом
кончалась история его болезни. Одного этого факта хватило бы, чтобы до-
казать существование карательной психиатрии в СССР.
Великое дело было задумано на 7 ноября 1987 года. У меня была идея
демонстрации на этот день, но это было слишком круто даже для семинарис-
тов. Они сдрейфили. Это был срок на 90 процентов. Бедный Царьков даже
сказал, что люди, мол, празднуют, и не надо им мешать! Отравлять празд-
ничек... Оставшись одна, я решила хотя бы разбросать листовки. Дима Ста-
риков решил пойти и быть свидетелем, хотя он был против акции. Но совсем
бросить меня ему было стыдно. Боже мой, какое было обсуждение! Десять
семинаристов стояли кружком перед Рижским, а двадцать гэбистов стояли
кружком за нами, по двое на каждый объект, в пяти шагах, и ждали, чтобы
разобрать и довести до дома. Нет, не только "польска"! "Еще русска не
сгинела!" Диму схватили 7 ноября прямо у метро, меня тоже схватили, ког-
да я вышла из дома, бросили в машину, отвезли на гэбистскую квартиру и
выпустили в 18 часов. За мной шли два шпика (в трех шагах). А в кармане
у меня были листовки. Большие мы расклеили. У меня осталась маленькая
пачка в одном кармане, а в другом была пачечка таких текстов: "70 лет
Октября = 40 лет террора + 30 лет застоя". Я лично крупно писала этот
текст плакатным пером. В сумке лежал такой же лозунг и еще парочка не
хуже. Когда тебя так жестко ведут, надо исхитряться. На мостике над пер-
роном, что идет над "Комсомольской" (это самое пригодное для листовок
место в метро) я бросила вниз первую пачку. Тут же меня схватили за руку
мои гэбисты. "Извините, минуточку", - сказала я и бросила другой, сво-
бодной рукой вторую пачку. Меня поволокли в станционную комнату милиции,
а ученый советский народ внизу расхватал листовки, сел в поезд и уехал.
Осталось только несколько штук в лукошки моих гэбульников. В комнате ми-
лиции у меня отобрали сумку с лозунгами и стали фотографировать со
вспышкой специальными камерами. Мои гэбисты звонили на Лубянку. Один го-
ворил в телефон: - Это произошло, мы не смогли предотвратить. Станция
"Комсомольская". Ликвидируем последствия.
Когда привели и начали записывать свидетелей, мною стало овладевать
знакомое каменное спокойствие. Я была уверена, что это арест. Тем паче,
что один гэбист спросил:
- Сколько у нас политзаключенных, вы говорите? Четыреста? Теперь бу-
дет четыреста один.
Однако меня отпустили! Сработал эффект "старой крысы". Перестройке
нужны были враги и экстремисты. Я еще поездила по эскалаторам с развер-
нутым запасным лозунгом (он был за пазухой). Гэбисты плакали от изнемо-
жения и бессильного гнева крокодиловыми слезами. За листовки и постоян-
ные демонстрации у меня на полгода отключили телефон. (С официальной
формулировкой "За использование средства связи для антигосударственной
деятельности", по решению КГБ.) У Царькова отключили тоже, и еще у нес-
кольких активистов.
"АХ, НЕ ДОСАЖАЛИ, НЕ ДОЖАЛИ"
Я пишу не о тяготах и лишениях, а о радостях. Это были совершенно не-
описуемые радости: впервые в жизни что-то получалось, и казалось, что на
этот-то раз качество обязательно перейдет в количество и будет все, чего
я поклялась добиться: массовый подъем народа, партия, революция, демок-
ратия. У меня не было диссидентских радостей, о которых пишет Амальрик.
На его проводах на радостях побили два ящика бокалов из богемского стек-
ла. Такого рода радости казались мне самым черным горем. Каждому свое. Я
думаю, что диссиденты вздохнули с облегчением, когда я их оставила в по-
кое и перестала донимать неуместными предложениями. Как люди воспитанные
и порядочные, они сами не могли бы указать человеку, гонимому режимом,
на дверь. И когда я захлопнула за собой дверь сама, они стали жить
по-прежнему. Впрочем, страницы боевой славы кончались, и начинались
страницы позора: примирения с режимом, который не пал на колени, не по-
каялся, не повесился, а просто соизволил помиловать невинных.
Для меня сахаровские аплодисменты после речи Горбачева в ходе знаме-
нитой тусовки в Кремле, все эти рабьи труды в МДГ вокруг двоечников-де-
путатов, которые в 30 или 40 лет впервые усваивали по складам азы демок-
ратии, как некие Маугли, воспитанные в неведении своего человеческого
естества партийными волками из советских джунглей, прозвучали и высвети-
лись как зловещая побудка Страшного суда, как зарево Судного дня. 27 де-
кабря 1987 года на какой-то огромной диссидентской квартире состоялся
правозащитный семинар Льва Тимофеева. Чуть ли не ползком до него добира-
лись гонимые чехи, у них и "Огонек" (в это время), и "МН" в киосках не
продавали, как крамолу. Меня поразили слова одного члена "Хартии-77",
который в 1968 году был мальчишкой: "Мы сами во всем виноваты. Когда
Дубчека сломали, мы должны были сказать, что нам не надо таких руководи-
телей и что наша борьба продолжается. Надо было стрелять в советских ок-
купантов". Сергей Ковалев, уже сдавшийся, уже выбитый из седла (а его
пребывание в ВС - это уже загробное существование), не хотел давать мне
слова для доклада - из-за моего радикализма. Но здесь благородно посту-
пил Лев Тимофеев: он готов был уступить мне свое время, и по той же при-
чине: из-за моего радикализма. Я говорила совсем не правозащитными сте-
реотипами, я говорила о ликвидации строя. Какой ересью звучала моя речь
даже в диссидентской среде! Мне не суждено забыть ужасный доклад Сергея
Ковалева и Ларисы Богораз. Смысл его был ясен: не будем трогать власти,
и они не рассвирепеют, и не начнутся снова репрессии. Вместо четырехсот
политзэков они назвали только двадцать "семидесятников", забыв об узни-
ках ПБ, СПБ и 1901. Это были похороны Демократического движения. Причем
при жизни! "Посмотрим, кто у чьих ботфорт в конце концов согнет свои ко-
лени". Колени согнули не коммунисты, а мои товарищи; будучи не диссиден-
том, а революционером, я все равно отвечаю за всю диссидентскую корпора-
цию. Какое счастье, что я могу здесь назвать не сдавшихся до конца, не
писавших помиловки, не взявших ничего у грязных перестроечных лидеров.
Это Мальва Ланда, Сергей Григорьянц, Ася Лащивер, Андрей Шилков, Кирилл
Подрабинек, Пинхос Подрабинек, Петя Старчик, Александр Подрабинек, Воло-
дя Гершуни. Конечно, есть и еще, но этих я знаю лично. И самое горькое,
но самое светлое - гибель Анатолия Марченко, который даже в Чисто-
польской тюрьме не сделался коллаборационистом, не поверил в перестрой-
ку, ничего не попросил, ничего не подписал, не согласился на выезд из
СССР, а выбрал смерть в ходе своей последней голодовки за освобождение
всех политзаключенных. Как мы пытались спасти Анатолия! Как мы кидались
с нашими лозунгами на стены Лубянки! Отчаянный девиз семинара, его
единственное требование к властям было: "Освободите политзаключенных или
посадите нас". "Политзаключенных освободить мы не можем, - говорили гэ-
бисты, хватая нас на акциях. - А вот вас посадим, но в свое время". По-
том они еще сдержат слово, и слава Богу, потому что смерть Анатолия Мар-
ченко лишила меня права на жизнь в очередной раз. Я считаю, что он умер
вместо меня. Освобождая, они произвольно выбирали каждого десятого, как
в Бухенвальде перед расстрелом. Почему и за что они освободили меня, их
злейшего врага, сгорающего от ненависти, и убили 48-летнего Анатолия,
который провел 20 лет в тюрьме, причем начали когда-то они; ведь Толя
был честен и добр, и никому не причинял зла, и даже не знал ненависти.
Они когда-то бросили его безвинно в лагерь, сделали диссидентом, а потом
убили. У него остался чудесный сын, Паша, и Толя хотел жить, а я не хочу
и даже не должна, как не должен жить вервольф - Разрушитель. Я не вино-
вата в том, что им потребовалась срочно оппозиционная партия для созда-
ния образа врага или для дискредитации коммунизма, от которого им хоте-
лось избавиться, а для этого я нужна была им живая. Почему Боря Митяшин
в Питере появился через год или два после моего освобождения из Лефорто-
ва? Его посадили за несколько книг, за Самиздат! Один телевизионщик ска-
зал: "Первыми освободили тех, кто включился бы в перестройку, кто стал
бы заниматься политикой. А остальных, тех, кто просто хотел уехать или
жить частной жизнью, оставили сидеть, ведь на свободе от них не было бы
проку". Меня сделали соучастником подлого плана помимо моей воли. Я
честно искала смерти и сейчас ее ищу, но только от руки врагов: я хочу
попасть в Вальхаллу. А семинар совершал свой праздник непослушания. Мы
ухитрялись устраивать до шести демонстраций в месяц. Гэбисты ходили за
нами по пятам и наступали на ноги, со мной они даже здоровались. Похоже,
весь их московский штат был брошен на семинар. В ходу были превентивные
аресты перед акциями. Это делалось так: вы выходите из дома, к вам лихо
подкатывает машина, из нее выпрыгивают 3-4 добрых гэбистских молодца,
хватают вас, силой втаскивают в машину, везут на свою конспиративную
квартиру в отдаленный район. Там с вами встречается прокурор или офицер
милиции, несет чушь (вроде того, что надо установить вашу личность).
Держат три часа, потом отпускают. Иногда забирали всех участников акции.
Москва была на осадном положении: 4-6 раз в месяц перекрывалась площадь
(Лубянка, Пушкинская, Кропоткинская), стояли машины, гэбисты с рациями,
милиция (чуть ли не полками). Народ дивился: то ли нашествие марсиан, то
ли высадка американской морской пехоты. Тогда власти еще верили, что
Слово - это Бог, что народ хлебом не корми, а дай только ему выйти за
свободу на баррикады. Я предвидела, впрочем, что самое страшное начнет-
ся, когда власти оставят нас с народом наедине и не станут мешать свида-
нию. 30 октября один Игорь Царьков на трех поездах из Ленинграда добрал-
ся до площади, всех остальных взяли заранее. Он присел и попросил заку-
рить у соседа по скамейке. Сосед достал рацию и сказал: "Идемте, Игорь
Сергеевич". И тут подскочили трое... О, это был большой спорт! Мы не но-
чевали дома, отрывались от хвостов, уходили буквально по крышам. Мы
честно напрашивались на срок. На одном свидании в Моссовете куратор МГУ
от КГБ, главный идеолог МГК КПСС, холеный гестаповец, сказал нам: "Вы,
конечно, люди честные, но вредные. Не обессудьте, если мы вас посадим".
Мы приспособились поднимать свои лозунги по отдельности, после того как
"захватчики" нас отпускали, у любого метро. КГБ приспособился тоже: нас
стали катать 2-3 часа, потом три часа задержания, потом жесткий конвой
из топтунов в двух шагах, или отвозили прямо домой. По дороге я обычно
пыталась выбить стекло или вырвать руль, поэтому меня держали всю дорогу
на заднем сиденье с заломленными руками, время от времени применяя ма-
лоприятные болевые приемы, чтобы я выключилась хотя бы на полчаса. Гэ-
