ребенку "козу", обшарили напрасно шкафы и удалились. Добыча у Кости была
гораздо богаче, ведь он из-за Игоря ничего убрать не успел: машинка, ру-
кописи, журнал, который мы издавали (впрочем, безобидный), кое-какие
книги, фотообъективы для копирования. Если бы гэбисты не нашли ничего,
они бы Костю не забрали с собой, даже зная о нем все. Отсутствие улик и
твердое поведение (не признаваться хотя бы!) обеспечивали безнаказан-
ность, по крайней мере, для новичков. Против Игоря улик не хватало тоже.
Взяли с поличным только меня. Костя держался стоически (какой-то апофеоз
порядочности) и даже спросил, не надо ли ему взять с собой зубную щетку.
Гэбульники посоветовали взять с собой десятку (Костя думал, на тюремный
ларек, а оказалось, на обратное такси). Дальше вся компания стала де-
монстрировать массовый героизм. Когда мне только заикнулись в форме воп-
роса, не распространял ли Игорь Царьков листовки на Калужской, я немед-
ленно заявила, что сделала это лично, до Пресни. Игорь Царьков, в свою
очередь (а ему велели дома одеться потеплее, потому что решили заранее
брать), взял на себя мои листовки на Пресне. Костя Пантуев писал в про-
токоле, что листовки печатал лично он (когда ему объяснили, что установ-
лено, что они были напечатаны на его машинке). Ведь он не хотел гово-
рить, кому дал машинку. Я утверждала (когда мне показали машинку), что
печатала я и брала ее сама, лично, а у кого - не скажу. Игорь Царьков
признавался в том, что печатал и распространял все листовки. Гэбисты
ошалели. Три Дон Кихота сразу для одного дела - это было многовато. Осо-
бенно интересно допрашивали Костю. Они никак не могли понять, к какой
категории он относится. "Вы хотите сесть в тюрьму?" - вопрошал гэбист.
"Нет", - честно ответствовал Костя. "Так чего же вам нужно?!" - кипятил-
ся следователь. Костя добросовестно пытался объяснить: "Видите ли, я хо-
чу знать, что есть истина. Я ее ищу". "Вот-вот, - радовался гэбист, - мы
тоже ищем истину. Поищем вместе. Итак, кому вы дали машинку?"
За весь этот массовый героизм меня мало было убить. За любые срывы
отвечает всегда организатор, даже если он лично сделал все правильно.
Организатор отвечает и за других, и их ошибки - его ошибки. Мой Сергей
Сергеевич очень огорчался. "Ну, если вы настаиваете, доламывайте свою
жизнь, а я умываю руки", - сказал он. Это было прощание. Как говорится,
до скорого в Лефортове. Валерий Мелехин тоже напутствовал меня: "Ну, Ва-
лерия Ильинична, вы сделали все по вере своей и теперь с сознанием вы-
полненного долга можете ехать в тюрьму. Впрочем, вы там уже были". Я,
конечно, сохранила о Лефортове самые теплые воспоминания. Но если в
1969-1970 годах отель "Лефортово" был с двумя звездочками, теперь он по-
лучил еще одну. Душ устраивали и белье меняли теперь каждую неделю. Душ
выложили розовым, белым и голубым кафелем, даже кабинки-камеры для пере-
одевания были все сплошь в кафеле. Получилось лучше, чем в Сандунах.
Прогулочные дворики сделали на крыше (перенесли снизу). В камеры выдали
красные пластмассовые тазики для стирки. Следователи стали вежливыми и
воспитанными до тошноты. Они теперь напоминали месье Пьера из "Приглаше-
ния на казнь" Набокова. Извинялись, что задают вопросы на допросе! Сами
записывали нужный ответ: "Отказываюсь отвечать по морально-этическим со-
ображениям". Вопросы звучали так: "Я понимаю, что вы на этот вопрос не
ответите. Но я обязан его задать. Я записываю, что вы отказываетесь от-
вечать по морально-этическим соображениям?" Среди этих Джонни Джентльме-
нов хорошо было бы ставить пьесы из театра абсурда. Мои воспитательные
акции возымели действие и спасли грешную душу следователя Юрьева. Он в
конце концов сказал, что ему стыдно вести это дело. Зато полковник Меле-
хин был непробиваем. Он мне заявил, что слово - тоже оружие, поэтому от-
вечать на Слово Делом (арестом) совсем не подло (в чем укоряла его я). И
в самом деле, для не владеющих Словом какое остается оружие, кроме авто-
мата и дубины? Вам это скажет первый встречный питекантроп, разделяющий
с КГБ его нравственные принципы. А вообще-то спорить с ГБ неинтересно: в
конце концов попадаешь на вечный гранит несходства моральных установок.
Это все равно что спорить с марсианами Уэллса о недопустимости их спосо-
ба питания. Кое-что было прежним. В частности, желание прибавить мне
статью 72 (антисоветская организация) на основании памфлета "Возможная
программа возможного движения Сопротивления". Я не возражала против
статьи (кашу маслом не испортишь), но спросила, не считает ли он (следо-
ватель), что слово "возможная" делает версию об организации неубеди-
тельной. Ответ меня потряс:
- Ну и что? Главное, что есть программа, а есть организация или нет -
это дело десятое.
Здесь у меня возникли подозрения, что за организованных антисоветчи-
ков платят вдвое больше, чем за неорганизованных. А вообще-то мое пове-
дение на следствии сильно раздражает. Его модель - это поведение разбой-
ника (видимо, архаичного партизана) из народной баллады "Не шуми, мати
зеленая дубравушка"). То есть сначала ты нагло заявляешь, что воровал
(бунтовал) и не каешься, а потом на конкретные вопросы о соучастниках
несешь полную чепуху: первый товарищ - острый нож, второй - борзый конь
и т.д. Кого брать под стражу? Темную ночь, что ли? Здесь и Иван Ва-
сильевич, и гэбисты лезут на стенку, особенно последние, потому что пер-
вый располагал застенком и Малютой. Желая меня убедить в том, что не я
распространяла листовки на Калужской, следователи даже показали мне про-
токол допроса Игоря Царькова. Он производил сильное впечатление. "Я по-
нимаю, что мой поступок был бессмыслен, но не жалею о нем. Я не мог это-
го не сделать..." Полк спецвойск КГБ, поднятый по тревоге, обошел весь
район Калужской заставы и, запугивая жителей, выловил все листовки. Плюс
к этому еще пожелание ветеранов войны в смысле расстрела авторов.
Костя Пантуев успел съездить к Ларисе Богораз и написать отказ от да-
чи показаний в знак протеста против политического процесса. Комитет в
это время начал уже халтурить. Они спокойно записали, что экспертиза ус-
тановила, что все листовки были напечатаны на одной машинке, а они были
напечатаны на двух! А Игорь Царьков на очной ставке попросил оставить
ему его долю листовок на Калужской. После чего наши показания надо было
склеивать: каждый говорил только о своих листовках, полностью игнорируя
вопросы о второй половине акции, и получалось, что мы действовали неза-
висимо друг от друга. Впрочем, меня очень мало заботило, как гэбисты
сведут концы с концами. Это были их трудности.
Допрос утром 10 октября шел вполне традиционно. До часа дня. Потом
гэбисты как-то странно забегали, словно петухи с отрубленной головой.
Они задавали вопросы и забывали слушать ответы, противоречили собствен-
ным версиям - словом, впали в помешательство на наших глазах. И все вре-
мя прислушивались, словно ждали марсианского десанта. То хамили, то за-
искивали. Я заикнулась про книги для научных занятий (из дома), а мне
заметили со злобой, что не за что, я же им навстречу не иду. А потом
возник монолог на тему: "Мы честные люди, мы защищаем страну. Нас окле-
ветали, никто нас не любит..." и т.д. И вдруг явился начальник
следственного отдела полковник Яковлев и предложил мне свободу! В обмен
на отказ от антигосударственной деятельности! Я расхохоталась, как гие-
на. Он сказал, что не ждал от меня другого ответа, но что есть решение
сверху, которого они не понимают. Если бы их воля была, они никогда бы
меня не освободили.
Но надо сесть и написать, как я к этому отношусь. Я поняла, что долж-
на написать такое, что исключит саму возможность моей компрометации этим
освобождением. Это было хуже Казани. Из-под следствия освобождали только
смертельно больных, и то не всегда. Из Лефортова выходили не в лагерь
или СПБ только предатели. У меня волосы дыбом встали от ужаса. Я написа-
ла, что являюсь убежденным врагом власти и строя, что буду продолжать
антигосударственную деятельность, что считаю оправданными теракты против
лидеров КПСС и руководства ГБ, что считаю полезной деятельность ЦРУ, что
не нуждаюсь в помиловании и сочту его за оскорбление. Словом, я топила
себя как могла. Гэбисты сказали, что меня освободят только через их тру-
пы. Их положение было понятно: они проглотили мясо и его вытаскивали об-
ратно за веревочку. Но Яковлев пришел и сказал, что принято безумное ре-
шение меня освободить и при таком документе. Это был кошмар. Я сказала,
что распространю новые листовки, но бедняги не имели права меня оставить
у себя. Они пытались меня успокоить тем, что при таком заявлении в моей
к ним вражде никто не усомнится, и просили пожалеть Игоря Царькова, по-
тому что, если я еще что-нибудь устрою, пострадает и он, ведь у нас одно
дело. На прощание Яковлев мне сказал: "Валерия Ильинична, не ломитесь вы
так к нам. Если будете так стучать, то достучитесь рано или поздно". Он
был пророком в нашем отечестве. В конце концов я достучалась, и даже два
раза. Но сейчас меня выставляли за ворота. Я серьезно обдумывала, не на-
до ли мне покончить с собой, чтобы восстановить свою честь. Нельзя выхо-
дить из Лефортова. К сожалению, Игорь Царьков не выдержал перегрузок и,
как многие диссиденты, написал "помиловку" с отказом от антигосу-
дарственной деятельности. Когда человеку вдруг предлагают свободу, он
часто не выдерживает и ломается. Ведь Лефортово или лагерь - это могила.
А здесь вдруг дается задешево воскресение, и нужно очень много стойкос-
ти, чтобы остаться лежать в могиле. Были даже постыдные случаи, когда
одни диссиденты (уже вышедшие) уговаривали других, в зоне или в тюрьме,
такую помиловку написать. Власть протягивала палец, а бедные загнанные
интеллигенты бросались лобызать всю руку. Начиналось мерзкое время вели-
кого перестроечного перемирия между палачами и жертвами. Мы вдруг оказа-
лись в царствии небесном, где мать прощает убийце сына. Это царствие не-
бесное - удел нищих духом. Евгения Гинзбург радовалась освобождению, в
70-е годы выходили без радости, но спокойно. Для меня же это была страш-
ная беда. Уже вечером мы узнали от Ларисы Богораз, что распущена женская
политзона в Мордовии, что Горбачев в Рейкьявике, что это не наша вина.
Игорь Царьков пил холодное пиво, а я понимала, что начинается что-то
страшное, и рыдала, глядя на Горбачева в телевизионном оформлении. Я по-
нимала, что они придумали какую-то новую пакость. Я настаивала на немед-
ленном выпуске листовок более жесткого характера. Но Игорь на это уже не
пошел, а я не могла их изготовить одна. Никогда еще ни один путник так
не стремился к отчему дому, как я стремилась обратно в Лефортово. Другие
политзаключенные, большинство, продолжали сидеть. А нас выпустили. Зна-
чит, мы предали их, значит, мы изменили. Это была западня. Никто из дру-
зей меня не понимал, но я знала, что если что-то "у них" похоже на Доб-
ро, то это будет такое Зло, что "царь Иван Васильевич во гробе содрог-
нется".
А следствие продолжалось. Амбулаторно, чего не бывало никогда:
следствие по 70-й без содержания под стражей. Нас не вызывали. Допраши-
вали наше окружение. С допросов возвращались и докладывали о ходе
следствия нам. Гэбистам явно было еще больше не по себе, чем мне. Одна
зловредная девица, Юлия, которой Царьков чемто насолил, показала, что он
желал победы гитлеровской Германии во второй мировой войне (по крайней
мере, на территории СССР). Она сожгла весь наш доверенный ей Самиздат и
фотопленки и вернула нам ящик пепла. За нами ходили тучами топтуны.
Очень выручал верный Костя Пантуев. Он вообще перестал от меня отходить,
совершенно не думая о последствиях. Он защищал гонимых. Русская интелли-
