Новодворская В.И.
ПО ТУ СТОРОНУ ОТЧАЯНИЯ
М.: Изд-во "Новости", 1993. (Серия "Время. События. Люди")
Валерия Новодворская
По ту сторону отчаяния
СЕРЕЖЕ МОРОЗОВУ ПОСВЯЩАЮ
Этой книги без него просто бы не было. Диссиденты четырех последних
десятилетий привыкли к тому, что книгу труднее опубликовать, чем напи-
сать; что нести что бы то ни было в советские издательства бесполезно и
что писать "в стол" в расчете на "Ардисы" и <Посевы" могут только гении
типа Солженицына и Войновича; что если шедевры Аксенова и Владимова име-
ют шансы печататься на Западе и вернуться обратно к себе в компактном,
удобном для распространения виде, то все остальные свободомыслящие люди
могли писать "товары массового потребления": листовки, письма протеста
или памфлеты и недлинные статьи для самиздатовской прессы. Поэтому ни
одной строчки из этой книги не было бы написано, если бы передо мной не
появился Сережа и не уверил меня, что "Новости" - издательство настолько
независимое, что вполне готово такую книжку выпустить. Сережа показался
мне типичным шестидесятником но не XX века, а XIX, что-то из времен сы-
тинских, пушкинских, щедринских журналов и изданий. Я думаю, что он су-
мел бы и Гоголя убедить не жечь рукопись "Мертвых душ", а отдать Изда-
тельству "Новости". Сережа был типичным просветителем: он не пытался
дать автору поменьше и выгодно заполучить рукопись для издательства; он,
видимо, понимал, что авторы-диссиденты привыкли к оплате годами заключе-
ния, а не рублями и совершенно не умеют торговаться, и старался сунуть
процент побольше и условия повыгодней, и не стал смеяться, когда я перед
ним извинилась за то, что вообще беру за это деньги.
Сережа волновался, что я не вернусь из Грузии: я сказала, что нет
смысла начинать книгу до возвращения, потому что если там убьют, то и
окончить не успеешь.
Сережи не ездил в Грузию. Но я вернулась, а он нет. Он не вернулся из
обычной больницы, потому что в бывшем СССР убивают не только на войне и
не только тех, кто участвует в схватке. Советская система создала уро-
вень медицины, при котором можно умереть просто потому, что на три дня
позже, чем положено, начнут вводить гамма-глобулин. Система убила его не
целенаправленно, а по недосмотру, походя, потому что Сережа со своими
английским и французским и со своими идеалами был ей просто не нужен.
Интеллигенты всегда гибнут первыми: они не умеют лезть без очереди и бо-
роться за свое существование.
Мне кажется, что Сережа хотел выхода этой книги не ради коммерческой
выгоды, а ради той же цели, для которой были все "Грани", "Посевы" и
"ИМКА-пресс". Сереже было 35 лет. Он хотел, чтобы эта книга вышла. И
пусть она выйдет ради него и таких, как он.
ВАЛЕРИЯ НОВОДВОРСКАЯ
1. ВОЙНА
ИСПОВЕДЬ НА НЕЗАДАННУЮ ТЕМУ
Было ясно, что эту книгу писать нельзя. Нельзя писать мемуары о "ре-
волюционной деятельности", если они будут напечатаны не в Швейцарии, не
в "Ардисе", не в "ИМКА-пресс", не в "Посеве", а в Издательстве "Новос-
ти", на твоей собственной злополучной Родине - до всякой революции; и
если расплачиваться с тобой будут не сроком, а "деревянными", порядком
уцененными, но еще годящимися к употреблению! Мне всегда казалось, что
должно быть "или-или". Или они - или мы. Или свобода - или рабство. Или
коммунисты - или антикоммунисты. Или КГБ - или возможность напечатать
такую книжку. Или партаппаратчики у власти - или мы на свободе. Так и
было в нормальные доперестроечные времена. Нельзя писать такие книги в
растленное время "и - и". Нельзя писать, нельзя выступать, может быть, и
говорить-то нельзя. Но когда на улицах у меня стали просить автографы, а
средства массовой информации начали предоставлять прямой эфир (только
что уехала одна группа, которая сняла даже моего кота! Вот это будет пе-
редача: "Девушка с персиками", "Девочка на шаре", "Купчиха за чаем" - и
"Революционерка с котом"!), я поняла, что что-то нужно делать. А когда в
метро стали подходить немногие оставшиеся (уцелевшие!) в стране хорошие
люди и благодарить, я даже поняла, что именно надо делать: надо или
стреляться, или каяться. В чем каяться? В бесполезно и недостойно прожи-
той жизни. А если это так не по моей вине, то это опять-таки мои труд-
ности. Я не хочу ничему научить других. Я уже поняла, что каждый умирает
в одиночку и что наглядность, вопреки Яну Амосу Каменскому, не золотое
правило дидактики. Мир необучаем. "Наши письма не нужны природе", даже
если они написаны кровью.
Я ничего не хочу уяснить для себя - я себе уже все доказала. Я не хо-
чу отрекаться от своих установок. И пусть они не соответствуют мировым
отношениям: тем хуже для мировых отношений. Но я не хочу быть героем
этого времени.
Не хочу играть отведенную мне роль. Даже отрицательным героем быть не
хочу! Когда я слышу слова восхищения, мне хочется куда-нибудь убежать,
провалиться сквозь Оливиновый пояс. Покаяние - это тоже бегство. Бегство
от своего и чужого вранья. Не лжи, благородной книжной лжи, а низменного
советского вранья. Я не верю в святую Церковь и не признаю ее, как любой
другой авторитет. Она тоже низменная, тоже советская. Поэтому церковное
покаяние мне заказано. Один праведник как-то сказал: "Я могу принести на
алтарь только одно: мое разбитое сердце". Я хочу покаяться не для того,
чтобы меня простили. Кто без греха, кто посмеет бросить камень? То есть
бросят-то многие, но их камни не попадут. К тому же прошлое неотменяемо,
а простить - это значит отменить. Я не могу переписать жизнь набело, да-
же если сам Иисус Христос простит мне черновик. Скорее всего, и книга не
поможет. Но теперь-то понятно, что написать ее меня побудило отчаяние,
которое не выбирает средств.
Я, ЮНЫЙ АНТИСОВЕТЧИК СОВЕТСКОГО СОЮЗА...
Только сейчас, десятилетия спустя, я поняла, что я из одного теста с
Павкой Корчагиным, как я от него ни отрекайся. Все-таки КПСС, вопреки
своим собственным интересам, удалось воспитать из меня настоящего комму-
ниста, хоть и с антикоммунистическим уклоном. Теперь до меня доходит,
что конфликт между мной и эпохой заключался отнюдь не в том, что я была
человеком Запада, а все остальное принадлежало советской действительнос-
ти и тяготело к большевизму, а как раз в том, что я была законченной
большевичкой, а так называемая застойная действительность - сытая, вя-
лая, более частная, чем общественная, тяготела к Западу гораздо больше,
чем я.
Ведь что такое Запад? Это приватность, спокойное, растительное су-
ществование, осложняемое личной борьбой за совершенствование в своем де-
ле. На Западе необязательно каждый день идти на бой за жизнь и свободу.
Там можно просто жить, а не бороться. Если спросить у американца, во имя
чего он живет, он посмотрит на вас, как на бежавшего из ближайшего су-
масшедшего дома. Зато большевик с ответом не затруднится. Он скажет, что
живет, зажатый железной клятвой, во имя победы мировой революции. Моя
трагедия заключалась в том, что я родилась слишком поздно, когда СССР
проиграл Западу в своей "холодной войне", и не в силу отставания по ко-
личеству мяса, яиц, молока и баллистических ракет на душу населения - а
в силу человеческой природы.
Байрон это так объясняет: "Вечный пламень невозможен, сердцу надо от-
дохнуть". Маяковский объясняет ироничнее, но доходчивее:
Шел я верхом, шел я низом,
Строил мост в социализм,
Не достроил, и устал, и уселся у моста.
Травка выросла у моста,
По мосту идут овечки,
Мы желаем очень просто
Отдохнуть у этой речки.
Советский народ с 1957 года (в этот момент я с ним впервые соприкос-
нулась на уровне первого класса школы) и до конца девяностых годов - это
очень западный в смысле своих приватных установок народ. И если бы в
70-е годы я задала вопрос рядовому советскому гражданину, во имя чего он
живет, он посмотрел бы на меня примерно так же, как и американский (если
бы дело происходило в частной беседе без партсекретаря и гэбешника из
первого отдела). Анекдот гласил, что социализм - это когда всем все до
лампочки. Я же не могла предположить, будучи верным последователем Софьи
Перовской, Александра Ульянова и Германа Лопатина, что всем все до лам-
почки именно при капитализме и что это и есть нормальный порядок вещей!
Если бы я родилась, где-то в 1917-м или даже в 1905 году, никакой траге-
дии бы не было. "Оптимистическая трагедия" Вишневского - это же пасто-
раль! Разве умереть от руки врагов на руках друзей - это несчастье? Это
же мечта каждого настоящего большевика, и здесь я большевиков понимаю и
с ними солидаризируюсь. Попытка пойти против течения в 20, 30, 40-е годы
не привела бы меня к личной трагедии. ВЧК или НКВД действовали оператив-
но и радикально. Причем обе стороны были бы довольны: НКВД уничтожил бы
одного подлинного врага народа среди мириад мнимых, а я бы обрела судьбу
из моей любимой (до сих пор!) песни: "Ты только прикажи, и я не струшу,
товарищ Время, товарищ Время". Уже одна только любимая песня меня выдает
с головой. Павке Корчагину она бы пришлась по вкусу... И вкусы-то у нас
одинаковые!
То ли сработали гены прадедушки - старого эсдека, основателя смоленс-
кой подпольной типографии, уморившего своим беспутным поведением от-
ца-дворянина, помещика и тайного советника, и женившегося в Тобольском
остроге на крестьянке, получившей образование и ставшей революционеркой;
то ли сказались хромосомы дедушки - старого большевика, комиссара в кон-
нице Буденного; а может быть, сыграл свою роль и пращур из XVI века, Ми-
хаил Новодворский, псковский воевода при Иоанне Грозном, убитый на дуэли
князем Курбским за попытку встать на дороге, не дать уйти в Литву (одна-
ко не донес по инстанциям!)... Словом, моя мирные родители взирали на
меня, как на гадкого утенка. Однако мой большевизм был абсолютно неидео-
логизированного характера. Белые мне нравились не меньше красных. Глав-
ное - и те, и другие имели великую идею и служили России.
Революционеры Павкиного склада сами делали свой выбор. За них не ре-
шал никто. Поэтому мое представление о свободе ими не оскорблялось, так
же как и героями войны - и гражданской, и Отечественной. Я очень рано
поняла, что самопожертвование и сакральная идея - стержень бытия. Конеч-
но, в другую эпоху я непременно сбежала бы то ли в Испанию, то ли в
Трансвааль, а на худой конец юнгой в кругосветное плавание. И если я за-
дыхалась от ненависти с 10 лет, читая в "Юности" разглагольствования о
целине, то только потому, что идея героического долга там профанирова-
лась до нудного землепашества и слишком отдавала коллективом. Может ли
большевик быть этаким степным волком, индивидуалом-одиночкой? Считается,
что нет, что большевик - существо стадное. Но мой пример опровергает эту
аксиому. Мой индивидуалистический большевизм привел меня еще в детстве к
полному одиночеству и асоциальному поведению. Мне еще предстояло узнать,
что рожденный свободным рождается и чужим. Но я, наверное, производила
на взрослых престранное впечатление. (Дети со мной просто не общались.)
Говорила на равных, делала только то, что хотела. Наверное, только уро-
вень знаний спасал меня от исключения из школы. Я ни разу не мыла класс,
я не дежурила, я не проходила школьную практику, не ездила на сельхозра-
боты, не занималась производственным обучением (в аттестате у меня про-
черк). Я не играла на переменках, не научилась танцевать, занималась по
университетским учебникам. Списывать, правда, давала, но с видом крайне-
го презрения. Ни один Онегин или Печорин не был таким лишним человеком,
каким росла я. Меня ненавидели пламенно и страстно, но мне это даже нра-
вилось. Мое царство было не от мира сего. Окружающие решительно отказы-
вались меня понимать. Они думали о зарплате, о новой мебели, о коврах, в
крайнем случае, о науке. Я же никак не могла найти случай совершить под-
