может быть принесена в жертву). Готовность к смерти и повышенная адапта-
ция к любой физической боли не сочетались у меня с готовностью к отказу
от разума при жизни. Тем более что знакомство с Наташей Горбаневской по-
казало, что диссиденты считают необязательным сопротивление в таких ус-
ловиях. Здешние отречения нельзя использовать для газет и TV: сумасшест-
вие не дает должного назидания; чего стоит раскаяние сумасшедшего? По-
том, в 1978 году, я убедилась, что попытка держаться достойно в психиат-
рических застенках рассматривается диссидентами (да и инквизиторами то-
же) как величайшая глупость чуть ли не на уровне инкриминируемого забо-
левания.
Я не пытаюсь оправдаться. В свете моих личных вкусов и убеждений оп-
равданий отречению нет - даже в СПБ. Со второй попытки, уже зная, что
меня ждет, я смогу взять эту высоту. Но в 20 лет я сбила планку. Инте-
ресно, что казанские врачи не требовали даже признания болезни. Они вели
беседы, как в институте марксизмаленинизма, требуя от патентованного
умалишенного признания ошибочности его теоретических воззрений, как на
партийных чистках 20х годов (разоружиться перед партией). Однако раск-
рыть обман в моем случае не представлялось затруднительным, да я и не
очень старалась, даже хуже Галилея, в силу юношеского легкомыслия. Одни
наши беседы с Ниной Ж. и Наташей Горбаневской на прогулках чего стоили!
А письма домой?
А моя манера с утра до вечера заниматься по навезенным книгам в учеб-
никам французским (там я его доучила), латынью, греческим (научилась
неплохо переводить), лингвистикой, английским; переводить Камю, Овидия и
читать Томаса Манна! Получала я полтаблетки галоперидола на ночь, да еще
с большим количеством корректора. Может быть, я понравилась врачам? Ведь
они же, эти же нелюди, стерли в порошок и Лизу и Шуру, хотя те тоже за-
веряли их в своем "исправлении". Может быть, КГБ желал сохранить на бу-
дущее антисоветчика с организаторской жилкой и стремлением свергать
строй - для оправдания существования V отдела? Может быть, казанских
провинциальных инквизиторов впечатляли мои богатые московские передачи
(рябчиков не было, но ананасы попадались, торты, икра, шоколадные набо-
ры) и импозантные родители (сравнительно с другими визитерами)? Может
быть, сыграли роль московские гостинцы, мясо, масло, щедро ими привози-
мые (этого в Казани в начале 70-х уже не было)?
Не могли же они меня просто пожалеть... Других же (кроме Натальи Гор-
баневской - отчасти) не жалели... Но самой криминальной была моя манера
делить роскошные передачи и посылки на всех политических заключенных от-
деления. Там это совсем не было принято, Нина Ж. даже вначале отказыва-
лась брать. Я вносила в Казань этику политических! Все остальное вранье
летело к чертям. В раскаяние после этого поверить было невозможно. А
дальше начинается крупное везение. Были применены не химические, а физи-
ческие пытки. Это просто милость судьбы: два сеанса с бормашиной и де-
сять сеансов с кислородом подкожно.
Не знаю почему, но у меня сложилось впечатление, что пытки без нейро-
лептиков в Казани - это блат. Здесь легко отбиться: надо уметь молча те-
рять сознание, желательно с улыбкой (конечно, с бормашиной это не прохо-
дит, здесь улыбка не получается - с открытым-то ртом! Но можно хотя бы
не кричать и не стонать, а кислород улыбаться не мешает). Такое поведе-
ние ошеломляет, и на тебя рано или поздно махнут рукой. Я даже думаю,
что поседела я в 20 лет не из-за этого, а из-за отречения и обстановки.
Делается все это без ненависти к объекту воздействия: просто нудная,
советская работа. Отпуская вентиль на баллоне с кислородом, обсуждают
вопрос о том, кому дадут следующее звание и прибавку к жалованью и за
что, где достать карпов и т.д.
Непосредственные исполнители - рядовые палачи - не любят криков и
проклятий, это осложняет работу и не дает обсуждать свои дела. Поэтому
ко мне они питали самые теплые чувства. К тому же простых людей ученость
интригует. Даже главврач-полковник любил поговорить со мной о Таците и
Гиппократе. Я в рубашке родилась: передачи делить я продолжала, а пытки
они прекратили. Видимо, сработал советский стереотип: для статистики
применено достаточно, а там чего надрываться-то? Пусть у ГБ голова бо-
лит. Без совка в "Совке" совсем можно было бы пропасть. Из передач дос-
тавалось мне совсем немного, казанскую еду я не употребляла. Скоро я во-
обще уже не могла есть: не осталось желудочного сока. Дикие приступы бо-
ли отбивали охоту что-то пробовать. Моим кураторам тоже было ясно, что
конец не за горами. Может быть, при международной огласке (Юлий Ким,
много сделавший для моего спасения Владимир Буковский), при том, что
французы - преподаватели ИНЯЗа подняли шум там у себя, при передачах по
"Свободе" каждую неделю моя смерть в казанских стенах в 21 год не была
рентабельной? Диссиденты, безусловно, меня спасли, хотя я и не принадле-
жала к их корпорации. Может быть, они и не могли спасать всех, всеми За-
пад не интересовался? Даже наверное так. Мои нестандартные листовки (это
не был типичный уровень постижения ситуации 60-х годов) попали в первые
"Хроники текущих событий". Та же Наташа Горбаневская их и делала. Мою
фотографию я потом нашла в диссидентской квартире Иры Каплун за стеклом
книжного шкафа... Диссиденты были единственными людьми, кто с 1959 до
1986 года чтото делал для страны. Мало что хорошего вышло? Это не их ви-
на, а страны. У меня вышло не больше...
Комиссия, приезжающая в СПБ два раза в год, для политических не имеет
значения. Без санкции КГБ не "выписывают". Но если и выписывают, то ра-
дости, как говорится, мало. Освобождение здесь ни при чем. Снимается
принудительное лечение (судом) в СПБ, меняется на такое же в ПБ по месту
жительства (для московских диссидентов - на Столбовой). Тем же этапом,
под тем же конвоем везут в тюрьму по месту жительства, а там - в ПБ, где
могут продержать до полугода (что и проделали с Олей Иоффе, да еще и
продолжали пытать). Тогда, опять-таки с санкции КГБ, суд снимает прину-
дительное лечение. То, что от вас осталось, может идти домой. Местные
живодеры подчас более свирепы, чем лощеные палачи из СПБ; у последних,
как правило, выше уровень развития, они и помиловать могут. На мою ко-
миссию приехал лично Лунц - посмотреть на результаты. Я думаю, мой впол-
не дистрофический внешний вид его удовлетворил, а может быть, и испугал
(учитывая международную огласку). Я была похожа на тень из Аида, ходила
уже с трудом. Впечатляли и полуседые волосы (в 21 год). Поэтому Лунц до-
вольно скоро отпустил меня с миром, задав только два вопроса: "Измени-
лись ли ваши убеждения?" и "Изменились ли они сами по себе или в ре-
зультате лечения?". Ненавидя себя и понимая, что простить себе это я не
смогу никогда, я ответила на первый вопрос "да" и на второй - "в ре-
зультате лечения". Умиротворенный Лунц благожелательно сказал: "Вы долж-
ны из всего случившегося сделать для себя выводы", - сообщая тем самым
решение комиссии и разоблачая всю эту муру с шизофренией: какие выводы
может сделать для себя псих? Он же за себя не отвечает! Я глубоко убеж-
дена, что из СПБ своего противника нельзя выпускать живым: он делается
вервольфом, и его никакая пуля, кроме серебряной, не возьмет. Он обречен
на мщение обществу, и он не успокоится, пока не разрушит то государство,
которое пропустило его через эту мясорубку. Я не хотела жить. Я не хоте-
ла свободы. Как бороться, имея в перспективе Казань? Как не бороться,
зная, что ЭТО существует? Я не мечтала даже дойти до реки и утопиться:
смерть не смыла бы мой позор, поражение не стало бы победой. Я должна
была сразиться с ними на их поле - и их же оружием. Я должна была выиг-
рать именно в этой игре. Но пока я просто умирала, и физически, и мо-
рально. Решения суда обычно ждут 2-3 месяца. Потом ждут этап. Из этапа
запомнился жуткий холод. В Бутырской тюрьме я пробыла одну ночь и оказа-
лась в санаторном отделении привилегированной Соловьевской больницы.
Здесь моя мать, не последний человек в медицинском мире, могла мне по-
мочь. Столбовая меня миновала. Вывез советский блат. Видимо, КГБ предпо-
читал, чтобы я умерла дома, а Столбовая была верная смерть в моем состо-
янии. Поэтому московским психиатрам, не участвовавшим в психиатрическом
терроре, предоставили меня спасать, как им вздумается. Мне еще раз по-
везло. Те, кому не повезло, уже ничего не скажут и не напишут. Если бы я
прошла полный, полнометражный конвейер карательной медицины, меня бы не
было. Я бы не сохранила рассудок. Соловьевские врачи все понимали. Они
делали вид, что не знают о том, что меня поместил к ним суд, дабы сана-
торные пациенты ни о чем не догадались. Лечить они пытались мое физичес-
кое состояние и даже предложили инсулин в терапевтических дозах. Со
мной, конечно, случилась истерика. Послушав про инсулиновый шок и другие
прелести СПБ, они уже не предлагали ничего. Был один бестактный профес-
сор, который все стремился показывать меня студентам, но здесь я уже
могла огрызаться и доказывать, что здорова как стеклышко. Соловьевские
врачи пытались даже снять диагноз, но это зависело от КГБ, и никакие
академики здесь помочь не могли.
Человек, прошедший через СПБ и ПБ, никогда не будет прежним. Он не
сможет создать семью, иметь детей. Он никогда не будет посещать даже
обычные ПБ, носить туда гостинцы и входить в комиссии, курирующие соблю-
дение прав человека в этих "богоугодных" заведениях: душевнобольные нав-
сегда останутся для него орудием пытки, и он не сможет увидеть в них
страдающих людей. Он до конца своих дней будет бледнеть, видя машину с
красным крестом, и не будет сближаться с психиатрами. Он никогда не об-
ратится к невропатологу и не примет даже таблетку снотворного. Он не
сможет смотреть фильмы типа "Френсис" или "Полета над гнездом кукушки".
То, что с ним сделали, непоправимо. Он или возненавидит людей, или не
сможет никогда причинять им зло - даже последним подонкам. (Слава Богу,
со мной произошло именно последнее. Отсюда, наверное, пункт о всеобщей
амнистии в программе ДС.) И держать его будут на коротком поводке. Есть
такая штука - психоневрологический диспансер. Политический после СПБ
обязан посещать его каждый месяц. Возьмется за прежнее - без суда и
следствия попадет в ПБ (достаточно одного звонка из КГБ), а там и в СПБ.
"Тот, кто нарушит Закон, возвращается в Дом Страдания". Все по Уэллсу.
Я не ходила в диспансер. Доктор Житловская все поняла и автоматически
записывала, годы подряд, меня не видя, в журнал про мое "хорошее состоя-
ние", обманывая свое начальство и КГБ. Если 50 процентов психиатров
участвовали в пытках, то 50 процентов сочувствующих спасали от 50 про-
центов первых и ГБ. Без них ни один диссидент, бращенный в комнату 101,
не выжил бы. В Империи зла тихой сапой саботировало и подрывало устои
Добро. Система не работала безупречно, винтики иногда отказывались вы-
полнять команды даже в карательных структурах. России не дано было стать
тысячелетним рейхом, в действительности она слишком противоречива и
слишком сложна для идеальной деспотии. Эмоции, первый порыв (самый бла-
городный), милосердие и самоедство, проявляющиеся в перманентном дисси-
дентстве, опрокинут в очередной раз все планы национал-патриотов, все
чаяния государственников. Третий Рим интересен тем, что постоянно разру-
шает сам себя силой рефлексии, без всяких варваров. Но вернемся к моим
останкам.
Оказавшись дома, я должна была умереть: пища не усваивалась совершен-
но, не было желудочной флоры. Но достали югославские ферменты, и я выжи-
ла. Еще раз повезло!
"ПУСТЬ МЕРТВЫЕ ХОРОНЯТ СВОИХ МЕРТВЕЦОВ"
Мало того, что из спецтюрьмы выходит зомби, лишь внешняя оболочка
