инструкции Альбрехта (фундаментальный труд "Как быть свидетелем"), изла-
гая свое политическое credo ("Всегда!") на каждом допросе. На Левином
суде я не преминула заявить, что участвовала в СП СМОТа, подписывала все
его документы и требую возбуждения уголовного дела и против меня.
Действительно, суд вынес частное определение с рекомендацией так со мной
и поступить (и еще с Володей Борисовым, Колей Никитиным и Альбиной Яко-
ревой). Но, видимо, в истории со СМОТом была неуместна невменяемость, а
переигрывать не хотелось. Далее по той же статье арестовали Колю Никити-
на (тоже в Питере). По-моему, Коле дали года полтора. Его следователь
приезжал в Московскую прокуратуру допрашивать москвичей. Протокол моего
допроса выглядел весьма своеобразно.
Он на все вопросы представлял три варианта ответа: 1. Нет; 2. Не пом-
ню; 3. Отказываюсь отвечать. Вначале шли теплые слова в Колин адрес, что
он, мол, очень хороший (своего рода письмо, ведь при закрытии дела все
это прочтет обвиняемый). Затем, напротив, утверждалось, что КГБ плохой,
а строй еще хуже, то есть делались оргвыводы. Заодно я призналась в том,
что инкриминировали Коле (написание какого-то письма, которое я в глаза
не видела, и сбор подписей под ним). Напрасные усилия! Колю не освободи-
ли. Им в данный момент нужен был он, была его очередь. Следователь моим
показаниям тоже не обрадовался: ему нужен был компромат на Колю, а не на
меня.
Николай Шмелев в своем "Пашковом доме" пишет о диссидентстве неуважи-
тельно. Он не имеет на это никакого права, и это неправда. Василий Аксе-
нов в "Ожоге" и Леонид Бородин в "Расставании" тоже пишут о нем не с
восторгом, а с горечью, отчаянием и пониманием, но они-то пишут о своих,
они право имеют. Мне кажется, что Василий Аксенов потому и уехал, что не
нашел здесь желающих выйти с ним на площадь - и умереть. Я была в том же
положении, но что позволено великому писателю, не дозволено гражданину.
Великое завоевание диссидентского движения - это раскол общества на "мы"
и "они", это конфронтация, это противостояние, это возвращение в общест-
во культуры гражданской войны и идеи Сопротивления. Но это возвращение
произошло отнюдь не на нравственном уровне 1917 года, а на уровне
нравственного превосходства гуманизма и либерализма перед большевистской
дикостью. "Красивые и мудрые, как боги, и грустные, как жители Земли" -
это о диссидентах.
Прекрасно было и то, что нас объединяли не политические убеждения, а
моральные принципы. Поэтому диссидентство под одной крышей могло собрать
Петра Абовина-Егидеса, Амальрика, Сахарова и Сквирского. Боюсь, что
именно это потеряно, и безвозвратно. Сегодня "Память" не заступится за
ДС, "Экспресс-хроника" не станет защищать гэкачепистов, Фронт нацио-
нального спасения ничего не сделает для Виля Мирзаянова. Только один ДС
позволяет себе роскошь защищать и тех, и других, и третьих, оставаясь
последним из могикан лучшей диссидентской традиции. Другая великая исти-
на, почерпнутая из моего любимого романа, - "Один за всех, все за одно-
го". Она соблюдалась свято. После ареста забывались все разногласия, и
все дружно кидались спасать даже того, кого еще вчера считали самой пар-
шивой овцой из своего стада. Да и "паршивая овца", оказавшись в руках
общего врага, не пыталась спасти себе жизнь за счет отречения от своих
вчерашних оппонентов, за исключением таких предателей, как отец Дудко
или пара Красин-Якир. Диссиденты были милосердны, но взыскательны: пер-
вое падение можно было искупить; была возможность подняться. Не проща-
лась только "сдача" других людей. За это отлучали от "семьи" навсегда.
Но искупать вину надо было кровью, идя на новый срок, в тюрьме, а не на
воле. Очищались не словоблудием, а страданием. По этому неписаному зако-
ну я чиста. Перед диссидентами, но не перед собой. Не прощалась слабость
"во втором бою". Не надо лезть в кадр, если не хочешь замечать житейской
прозы. Проза была и у декабристов, и у народовольцев. Просто мы уже не
можем присмотреться: они ушли. Поэтому не лезьте в диссидентское грязное
белье. Если бы не перестройка и не заключение слишком многими из них ми-
ра с властью, они остались бы святыми в памяти народной. Но звездные го-
ды у них были, и этого уже никому не отнять. Собственно, не зря дисси-
денты спасали такой чуждый элемент, как я. Они словно предвидели, что их
знамя подхватит ДС, когда оно окажется на земле в начале нового, непо-
сильного для них боя. Я возвращаю свой долг за спасение: пока я жива,
это знамя будет развеваться на холме и никогда не будет брошено Демокра-
тическим Союзом к ногам коммунистических властей, объявивших себя анти-
коммунистами. Слишком поздно! Надо было заслужить себе президентские и
прочие кресла не в обкомах и райкомах, не в Политбюро и ЦК, а в лагерях
и Лефортове.
Только этот стаж действителен, только он дает право вести народ к за-
падному либерализму. Хотя, впрочем, настоящий диссидент не берет платы,
и если становится президентом, то со скрежетом зубовным и ненадолго, как
Вацлав Гавел и Звиад Гамсахурдиа. Но я не могла многого у диссидентов
принять. Я была еретиком и здесь. Свободный - значит чужой, и это наве-
ки. Меня убивали отъезды на Запад, санкционируемые движением. "Уходящему
- Синай, остающимся - Голгофа". Я была за безоговорочную смерть в бою,
за бойкот и остракизм беглецам (кроме писателей типа Синявского, Макси-
мова, Войновича, способных создать новые сокровища для России, и кроме
узников ПБ и СПБ, для которых отъезд был единственной формой реабилита-
ции своего достоинства). Я была жестока; я осталась жестокой, и это воп-
лотилось в незыблемом принципе ДС: отказ от эмиграции, отказ от спасе-
ния. Я требовала от других только того, на что шла сама. В конце концов,
когда изменяли силы, оставался выход Ильи Габая, который вместо невыно-
симого второго срока или невозможного дезертирства на Запад шагнул с де-
сятого этажа. "Претерпевший же до конца - спасется". Я всегда презирала
трусов. Воин не может уважать того, кто бежал от боя, бросив оружие и
открыв фронт неприятелю. Я не была ни на одних проводах и никогда не бу-
ду, и каждому, кто попытается получить мое благословение на бегство от
гибнущей России, обеспечено мое проклятие.
Это разводило меня с диссидентами, ибо они прощали уезжающих, даже
если не бежали сами. Потом мне было непонятно, почему надо ждать очереди
на арест, а не выйти всем вместе на площадь с антисоветскими лозунгами,
и пусть берут сразу всех. Правда, ожидающий очереди был уверен, что его
час придет. Всем уготована была одна участь, и это было легче, чем по-
том, когда одних выпустили, а других оставили. "Поджечь что-нибудь ско-
рее и погибнуть" - солидным, отвечающим за продолжение правозащитной де-
ятельности диссидентам было непонятно, как я могу руководствоваться этой
формулой. Мне никто не дал бы делать "Хронику" - я внесла бы туда "орг-
выводы".
Мои попытки сорвать ГБ всю установленную ими замедленную процедуру
жизни и смерти по очереди в пещере у Полифема, когда циклоп сам выбирает
себе жертву на ужин, а других оставляет до завтра, не увенчались успе-
хом. Никто не соглашался создавать партию, что означало бы немедленную
гибель. А в одиночку партию не создать. Никто, даже Володя Борисов, не
соглашался помочь сделать и распространить серию листовок на 10-20 ты-
сяч, даже когда я достала деньги, чуть ли не полтонны бумаги, шариковые
стержни для ротатора (сотни штук!), реку клея. Одна я не могла осилить
чисто технический процесс; я лирик, а не физик или химик. Я была как в
глухом лесу, я звала, но не слышала в ответ даже эха. В провинции были
люди этого плана, соглашавшиеся на подобный безумный риск, но я о них
узнавала только после их ареста. Каждый умирал в одиночку. А Ира Каплун
сказала, что для блага нашего общего дела я должна уехать: я знаю языки,
там буду плодотворно работать против власти, у меня есть для этого дан-
ные, а здесь от меня нет толку, я просто погибну медленной и страшной
смертью в СПБ, и это будет на их совести. Мой отказ привел к нашему раз-
рыву. Мне хотели добра, но для меня такой выход исключался. А КГБ (через
третьих лиц опять-таки) поставил ультиматум: или я уеду, или СПБ со все-
ми вытекающими отсюда последствиями - уже пожизненно. Ситуация станови-
лась безнадежной. Самоубийство исключалось, по крайней мере, на свободе:
я хотела казни, а не добровольного ухода из жизни. Отказ от деятельности
был невозможен: совесть не дала бы мне дожить до вечера. Все было исклю-
чено. "Но нашу шхуну зовут "Авось" - и я продолжала. Диссидента из меня
не вышло, и я переквалифицировалась в народники. Мои личные дисси-
дентские контакты самоликвидировались: Лева был в тюрьме, Коля - тоже (а
потом он уже ничем не занимался). Альбина и Женя уехали на Запад. Володю
Борисова схватили на улице, надели наручники, погрузили в самолет, до-
везли до Парижа, до аэропорта Орли, положили на бетон и улетели в Моск-
ву. Володя был социалистом и часто повторял, что если и поедет на Запад,
то только для того, чтобы все там развалить. Сижу теперь и дрожу, чтобы
он не выполнил своей угрозы. Когда Брежнев посещал Францию, Володька со-
бирался сорвать торжественную встречу. Не знаю, что у него вышло. Я ос-
тавила диссидентам письменную доверенность на подписание моей фамилией
любых правозащитных писем. Доверенность была составлена в таких выраже-
ниях, что за нее одну можно было посадить.
Почему же не посадили? Почему не добили, задаете вы мне резонный воп-
рос. На Западе у меня не было такого имени, чтобы было опасно добить. У
них был один вариант, наши отношения дошли до смертельной точки: Арест.
Суд. СПБ. Пытки. Моя сухая .голодовка. Искусственное кормление. Потеря
рассудка. Или, если повезет, смерть от травм. Тогда я не понимала, поче-
му они этого не делают. И не думала о неизбежном страшном конце, спра-
ведливо полагая, что предаться ужасу и отчаянию я успею после ареста,
когда не будет других занятий, когда действительно надо будет умирать. А
сейчас надо жить и бороться. Секрет бесстрашия в аутотренинге и в легко-
мыслии. Надо уметь забывать о том, что тебя ждет. Чем беспечней человек,
тем он храбрее. Я поняла уже потом, почему они оставили меня в живых, и
это открытие не доставило мне удовольствия. Однако в свое время я поде-
люсь и им, когда мы дойдем до тех событий, которые навели меня на эту
мысль. Делиться - так делиться, исповедаться - так исповедаться. Все
равно я не смогу здесь изобразить ничего лестного для себя, обнадеживаю-
щего или утешительного - для общества. Я нашла людей молодых, свежих и
верующих, то есть уверовавших (неофитов). Были они, или казались мне,
неиспорченными, неискушенными, умными и образованными. Я сумела заразить
их своими идеями и упованиями, и мне казалось, что сносу им не будет,
что они станут настоящими революционерами. Были же они честными, идейны-
ми интеллигентами; моей ненависти в них не было, обреченности тоже. Се-
годня ни один из них уже не борется ни за что. Кружок стал составляться
в 1983 году, новая сеть заработала в полную силу к 1985 году. Кого-то
хватило на три года, кого-то - на два. Последний ушел из дела в 1991 го-
ду. В наш бумажный век заменителей и имитаций и люди имеют укороченный
срок годности; Германов Лопатиных и Верочек Фигнер среди них нет. Только
один не захотел уподобиться остальным, один избежал общей участи ценой
жизни. В 1989 году самый чистый из нас, классический чеховский интелли-
гент Костя Пантуев покончил с собой. Я могу назвать только его имя, по-
тому что страну ждут еще свинцовые времена, и я не хочу, чтобы проскрип-
ционные списки составлялись КГБ по моей книге. Какой КГБ, спросите, если
сегодня это МБР? Ничего, переживут, пусть скажут спасибо, что не называю
их НКВД или ВЧК. Мы тиражировали Самиздат, развозили его по городам,
