как у Маршака: вместо дела стало два. Возможно, об этом сюрпризе мои
следователи знали заранее. Но предупреждать об этом не принято: по зако-
нам этой войны можно испытывать врага перегрузками: не сорвется ли он,
не падет ли в оглоблях? Мне совершенно не улыбалось несчастное анекдоти-
ческое горбачевское дело включать в строгий инквизиционный политический
процесс. Его я хотела провести серьезно, в стиле шекспировских трагедий,
без бурлеска. Написанная в июне статья "Зачем надо нарушать 70-ю статью
УК? ", укромно вынесенная "в люди", стиль будущего процесса достаточно
четко очертила. Так что максимум лет тюрьмы я, конечно, заслуживала.
Горбачевское дело могло дать комический эффект и путало несколько мою
режиссуру. Следователи были тоже в большой тоске: увязывание идеи госу-
дарственной безопасности и сохранности строя с личностью Горбачева каза-
лось им скверным анекдотом. К тому же на них легло доследование: прихо-
дилось заниматься всеми бесчисленными оскорблениями в адрес Горби, кото-
рые я успела изречь и написать после моего оправдания в марте до ареста
в мае. Кстати, продолжение мной травли бедного Горби после оправдания
послужило, согласно документам, основным мотивом для возобновления Сте-
панковым травли моей по закону об оскорблении величия. Но беда не прихо-
дит одна. Фрунзенский суд внес в наш ужин свою лепту. Председатель Ага-
мов подал донос в прокуратуру, и разбитый мною цветок вместе со стеклом
вылился в дело по статье 206 - хулиганство. Учитывая мой решительный от-
каз (вплоть до голодовки) иметь дело с 206-й статьей (оскорбление вели-
чия идей демократии и светлого образа ДС), мне предложили выбрать себе
статью УК, исходя из ассортимента Кодекса. Я, конечно, предлагала статьи
о диверсии и терактах, но так далеко юмор моих следователей не прости-
рался. Помирились на двух статьях: "Оскорбление суда" и "Уничтожение до-
кументов в государственных учреждениях" (порванное Леночкино постановле-
ние). То есть целостность государства и сохранность строя увязывались
еще и с целостностью цветов во Фрунзенском суде и с сохранностью стекол
в его окнах. Шекспир тихо сползал к Бабелю или Беккету (к театру абсур-
да). Для одного подсудимого статей было слишком много. Это было уже не
только высмеивание ДС, но и высмеивание КГБ, покушение на честь голубого
мундира. Я могла спасти ситуацию юмором и сатирой на процессе, а что мог
сделать КГБ, вынужденный защищать глиняные горшки, оконные стекла и
честь Горбачева? Антисоветизм моих следователей рос на глазах.
А ДС держался великолепно. В Кемерове было много ляпов по неопытнос-
ти, один предатель, заложивший всех, даже журналистов, непричастных к
делам ДС, - Алексей Куликов, но в целом организация проявляла трога-
тельную стойкость, а на дверь местного КГБ клеились новые листовки.
Московские дээсовцы на допросы не являлись, а милиция ссылалась на
отсутствие бензина, машин и людей для их поимки. Случайно отловленные
подписанты "Письма двенадцати" брали вину на себя и нагло утверждали,
что они авторы письма. От других показаний отказывались. Допрашивать бы-
ло некого, хоть умри. Вадима Кушнира так и не нашли; взятый на митинге
Ванечка Струков хамил как мог и был отпущен без всякой пользы для
следствия. Алеша Печенкин в свои 17 лет читал гзбистам лекции по полито-
логии. Андрей Грязнов зондировал гэбистские души, отказываясь от показа-
ний, а Саша Элиович довел своим рафинированным издевательством следова-
теля Соколова почти до гробовой доски. Следователь Чайка беседу с Женей
Фрумкиным вспоминал каждый день как самое яркое впечатление в своей жиз-
ни. Но всех превзошли Юра Бехчанов и Лена Авдеева. Юра доводил родной
самарский КГБ уже давно, и последний эпизод их доконал. Юра, Лена и еще
одна дээсовка Лика вынесли на самарскую площадь стенд с "Письмом двенад-
цати", собирали под ним подписи и жизнерадостно вздымали плакаты с пред-
ложением немедленно свергнуть советскую власть путем революционного и
вооруженного восстания. Их страшно били и впервые в Самаре дали пять су-
ток Лене и десять суток Юре. КГБ возбудил дело по 70-й статье. Шли доп-
росы. Юру должны были из спецприемника перевести в тюрьму, у его матери
уже требовали передачу. Но он ухитрился сбежать через шесть дней из
спецприемника, забрать Лену, переодеться и добраться товарняками и
электричками до Москвы. А не то сидеть бы ему и сидеть; путчистская Са-
мара закрыла его дело гораздо позже моего, аж через 9-10 месяцев после
августа. Самарский КГБ требовал, чтобы КГБ Союза его взял и вернул на
место; Москва отвечала, что это его трудности, а они чужую работу делать
не будут. Благодаря этому саботажу Юра с Леной благополучно скрылись в
Литву.
ДС защищал меня без криков, стонов и унизительных просьб об освобож-
дении. Листовки в мою защиту выглядели очень жизнеутверждающе. Горбачев
мстил, это понятно. Этот реформатор спокойно отправил бы меня на тот
свет. Но и народный заступник Ельцин не спешил на помощь. Впрочем, чего
требовать от Ельцина, если молчали Запад и Сергей Ковалев?
Меня любезно пригласили на выборы президента. На третьем этаже офор-
мили помещение и даже поставили туда цветы. ДС бойкотировал и эти выбо-
ры. Вообще-то надо обладать юмором КГБ, чтобы предложить выбирать прези-
дента по дороге на тот свет. Насколько я поняла, в Лефортове за Жири-
новского никто не голосовал. Но мои следователи не голосовали и за Мака-
шова! Гэбистский электорат обладал бульшим вкусом, чем клиенты "наших".
Вообще не голосовала только я, скорее всего. Данилов требовал своего
бюллетеня, но ему не дали, как гражданину Украины. Следствие заканчива-
лось, и я писала финальный памфлет "Вперед, к 1905 году!". Мне и его
удалось благополучно передать на волю. Это был итоговый документ, что-то
вроде резолюции на жизнь, которая закрывалась одновременно с заседаниями
суда после приговора.
"НО ВОРЮГИ МНЕ МИЛЕЙ, ЧЕМ КРОВОПИЙЦЫ"
А между тем дээсовцев становилось все труднее удерживать от крайних
мер. Они организовывали митинг протеста за митингом - их разгонял ОМОН,
хватая зачастую и депутатов Моссовета, особенно Витю Кузина. Возникали
проекты массовых голодовок и даже самосожжений. При жизни я еще могла
это остановить, но после моей смерти в Лефортове осиротевший ДС и кок-
тейль Молотова мог употребить. Я же сама учила дээсовские кадры не отда-
вать ИМ людей. Кстати, неунывающий анархист Сергей Котов, как опытный
адвокат, был уверен в том, что дело окончится сроком, и немалым. Он ез-
дил по столицам и организовывал пресс-конференции, то есть выполнял мою
работу методиста ДС. У нас с ним шли препирательства только о том, пода-
вать ему после приговора кассационную жалобу или нет. Я не только не со-
биралась сама подавать такую жалобу, но запрещала и ему. А он настаивал
на том, что подать ее - долг адвоката, не может же он просто смотреть на
то, как его подзащитный убивает себя голодовкой. Я пыталась ему внушить,
что он в этом деле не адвокат, а связной, свидетель и товарищ по партии.
А следователей мне приходилось утешать на допросах, такие они были
грустные. Но, похоже, мои утешения только усугубляли их внутренний дис-
комфорт. Они увидели во враге живого человека, а этого делать нельзя.
Можно убить абстрактного врага, а как убить живого человека из плоти и
крови, в личной порядочности которого ты убедился? Для меня эти два че-
ловека тоже были сюрпризом. Я, конечно, знала про Виктора Орехова, вся
эта история произошла на моих глазах, но я в этой системе еще не встре-
чала людей. Мы выпрямились по обе стороны баррикад, оторвавшись от при-
целов, и, на наше несчастье, увидели друг друга. Я знала, что уже не
смогу стрелять в них, а они не могли стрелять в меня. Я чувствовала, что
они отказались бы от дела, если бы не боялись сделать мне (не себе!) ху-
же, отдав этот материал своим куда менее чувствительным коллегам, таким,
как Соколов. В диссидентской среде эти чувства едва ли найдут понимание,
но условности для меня не много значат. В конце концов, Иешуа Га-Ноцри
допек Пилата не злобой и ненавистью, а совсем другими качествами.
19 августа, придя на допрос, я нашла и следователей, и адвоката в со-
вершенно нерабочем состоянии. Взахлеб стали они мне рассказывать о заго-
воре, аресте Горбачева и военном перевороте. Причем Котов был удручен
гораздо меньше моих следователей. Еще бы! Он готовился к аресту или к
славной смерти, а они были в ужасе от того, что начнутся аресты инако-
мыслящих, что все покатится в 70-е годы и дальше, что прольется кровь,
погибнут люди, что аресты произведут и по моему делу. А Круглов раньше
всегда вслух негодовал, что преследуют за чтение Солженицына! Эта непод-
дельная реакция ужаса показала мне, что они действительно не из плеяды
инквизиторов. Те бы обрадовались возможности "рассчитаться". Система
споткнулась всерьез, если уж в КГБ нашлись такие "протестанты". В это
утро мы слушали приемник и вполне сошлись в комментариях насчет заявле-
ний "этих придурков из ГКЧП". Котов подговаривал Яналова и Круглова пой-
ти и арестовать Крючкова за измену, прельщая его должностью. Я возража-
ла, что он посылает их на верную смерть. Право, это было слишком быстро
- от Лубянки да к Белому Дому. Так не бывает. Нужна определенная эволю-
ция поведения.
Путч меня не удивил. Перестроечные полумеры должны были этим кон-
читься. Я обрадовалась так же, как Котов! Полный фашизм должен был пов-
лечь за собой вмешательство Запада, народное восстание, падение строя,
Нюрнбергский процесс, переход к демократии! Об издержках мы не думали,
мы же собирались пасть первыми. Следователи смотрели на нас, как на двух
психов. Мне было ясно, что меня расстреляют в ближайшие дни. Надо было
оставить ДС инструкции. Я боялась, что бескомпромиссность ДС может при-
вести к тому, что партия не сумеет объединиться с более умеренными сила-
ми, с Ельциным (если он пойдет против ГКЧП), с лояльными горбачевцами -
для общего дела. Для меня здесь не было вопросов: я понимала, что у
твердых сталинцев Горбачев мог сойти за Марата, а Ельцин - за Гракха Ба-
бефа. И я помнила, как смотрелись голлисты и коммунисты в общем Сопро-
тивлении бошам. Странно смотрелись, но камеры пыток и виселицы у них бы-
ли общие.
Я написала кучу инструкций для партии: насчет митингов, тактики, лис-
товок, организации подполья, консолидации сил с другими демократами и
т.д. Следователи дипломатично отвернулись. Котов вернулся к Белому Дому,
пообещав прийти завтра, если мы оба до этого завтра доживем. Я вернулась
в камеру и стала лихорадочно писать, как мыслилось мне, последние в моей
жизни документы. Признаться, я ожидала, что Ельцин примкнет к ГКЧП. Но
он меня приятно поразил. Впрочем, тогда я воспринимала картинку целиком,
без рефлексии. Сомневаться было непродуктивно и неинтересно, сомневаться
не было времени. Это теперь мы можем судить да рядить: подлинный путч
или мнимый, арестован Горбачев или сам заперся, стоит он за спиной ГКЧП
или не стоит, искренен Ельцин или притворяется, будут танки брошены на
людей или не будут. А тогда рассуждать на эту тему было нравственно
безграмотно. Надо было действовать, помогать. Тем, кто посадил меня в
эту тюрьму или равнодушно взирал на это со стороны. "Все за одного" -
это в России никогда не получалось. Но всегда был кто-то "один из всех,
за всех - противу всех". Радищев, Лунин, Солженицын, Анатолий Марченко.
ДС. Мы хотели и умели отвечать за все. Демократия была для нас Храмом, к
которому мы пытались загнуть нашу улицу. А Храм - это право убежища. И
если кого-то даже по недоразумению убивают "за демократию" (Горбачев -
демократ по недоразумению, да и Ельцин тоже), долг настоящих демократов
предоставить этому гонимому защиту, даже ценой своей жизни. Таков устав
