- А вдруг ошибка, капитан? Может, не те?
- А где мы будем искать тех? Пусть Бонвиль сам разбирается. Поедемте с нами,- прибавил он по-французски.
- Я не умею верхом,- сказал Зернов. Всадник захохотал и что-то сказал по-немецки. Теперь хохотали уже все трое: "Не умеет! Лекарь, наверно".
- Посадите его в середину. Поедете по бокам- нога в ногу. И следите, чтоб не свалился. А ты? - повернулся ко мне черноусый.
- А я вообще не собираюсь ехать,- сказал я.
- Юрий, не спорьте! - крикнул мне Зернов.
Он уже сидел верхом, держась за луку седла.- Соглашайтесь на все и оттягивайте время.
- По-цыгански говорит? - угрожающе спросил черноусый.
- По-латыни,- озлился я.- Доминус вобискум. Поехали!
И вскочил в седло. Оно было не английское, нынешнее, а старинное, незнакомой формы с медными бляхами по углам. Но это меня не смутило: ездить верхом я выучился еще в институте, где нас понемногу учили всему, что входит в программу современного пятиборья. Черноусый хлестнул мою лошадь, и мы вырвались вперед, обгоняя Зернова с его боковыми телохранителями.
Мы мчались молча, рядом: черноусый ни на шаг не отпускал меня. Я слышал стук копыт моего коня, его тяжелое дыхание, ощущал тепло его шеи, упругое сопротивление стремян - нет, то была не иллюзия, не обман зрения, а реальная жизнь, чужая жизнь в другом пространстве и времени, всосавшая нас, как всасывает свои жертвы болото. Близость моря, теплая влажность воздуха, каменистый серпантин дороги, виноградники на склонах, незнакомые деревья с крупными широкими листьями, блестевшими на солнце, как лакированные, ослы, медленно тянувшие двухколесные скрипучие повозки, одноэтажные каменные домишки в селах, слюдяные оконца и ниточки красного перца на кровлях, подвешенные и разложенные для сушки, грубые изваяния мадонн у колодцев, мужчины с бронзовыми торсами в рваных штанах до колен, женщины в домотканых рубашках и совсем уже голые ребятишки - все это говорило о том, что мы где-то на юге Франции или Италии.
Около часу продолжалась наша скачка, к счастью, не изобиловавшая препятствиями, кроме огромных валунов у дороги - остатков когда-то расчищенных осыпей. Задержала нас невысокая, в полтора человеческих роста, белая каменная стена, огибавшая лес или парк на протяжении нескольких километров, потому что конца ее мы не видели. Здесь, где стена поворачивала на север от моря, стоял человек в таком же маскарадном костюме из потертого, изрядно поношенного зеленого бархата, в видавших виды, как и у моих спутников, рыжих ботфортах и в шляпе без перьев, но с большой, ярко начищенной медной пряжкой. Правая рука его лежала на перевязи из какого-то тряпья, может быть, старой рубахи, а один глаз был закрыт узкой черной повязкой. Что-то знакомое показалось мне в этом лице, но заинтересовало меня не лицо, а шпага, угрожающе сверкнувшая в левой руке.
Всадники спешились и стащили Зернова с лошади. Он даже стоять не мог и ничком упал в траву у дороги. Я хотел было помочь ему, но меня предупредил одноглазый.
- Встаньте,- сказал он Зернову,- можете встать?
- Не могу,- простонал Зернов.
- Что же мне с вами делать?-задумчиво спросил одноглазый и повернулся ко мне.- Я где-то вас видел.
И тут я узнал его. Это был Монжуссо, собеседник итальянского кинорежиссера за ресторанным табльдотом. Монжуссо, олимпийский чемпион и первая шпага Франции.
- Где вы подобрали их? - спросил он.
- На дороге. Не те?
- А вы не видите? Что же мне с ними делать? - повторил он недоуменно.- С ними я уже не Бонвиль.
Красное облако вспенилось на дороге. Из пены показалась сначала голова, а за ней черная шелковая пижама. Я узнал режиссера Каррези.
- Вы Бонвиль, а не Монжуссо,- сказал он, углы губ его и впалые щеки при этом отчаянно дергались.- Вы человек из другого века. Ясно?
- У меня своя память,- возразил одноглазый.
- Так погасите ее. Отключитесь. Забудьте обо всем, что не имеет отношения к фильму.
- А они имеют отношение к фильму? - Одноглазый покосился в мою сторону.- Вы предусмотрели их?
- Нет, конечно. Это чужая воля. Я бессилен изъять их. Но вы, Бонвиль, можете.
- Как?
- Как бальзаковский герой, свободно творящий сюжет. Моя мысль только направляет вас. Вы хозяин сюжетной ситуации. Бонвиль - смертельный враг Савари - это для вас сейчас определяет все. Только помните: без правой руки!
- Как левшу, меня даже не допустят к конкурсу.
- Как левшу-Монжуссо и в наше время. Как левша, Бонвиль, живущий в другом времени, будет драться левой рукой.
Облако снова вспенилось, заглотало режиссера и растаяло. Бонвиль повернулся к спешившимся всадникам.
- Перекиньте его через стену.- Он указал кивком на лежащего позади Зернова.- Пусть Савари сам выхаживает его.
- Стойте! - крикнул я.
Но острие шпаги Бонвиля уткнулось мне в грудь. А Зернов, даже не вскрикнув, уже перелетел через стену.
- Убийца,- сказал я.
- Ничего ему не сделается,- усмехнулся Бонвиль,- там трава по пояс. Отлежится и встанет. А мы не будем зря терять времени. Защищайтесь,- он поднял шпагу.
- Против вас? Смешно.
- Почему?
- Вы же Монжуссо. Чемпион Франции.
- Вы ошибаетесь. Я Бонвиль.
- Не пытайтесь меня обмануть. Я слышал ваш разговор с режиссером.
- С кем? - не понял он.
Я смотрел ему прямо в глаза. Он не играл роли, он действительно не понимал.
- Вам показалось.
Бесполезно было спорить: передо мной стоял оборотень, лишенный собственной памяти. За него думал режиссер.
- Защищайтесь,- строго повторил он. Острие шпаги тотчас же вонзилось мне в грудь. Неглубоко, чуть-чуть, только проткнув пиджак, но я почувствовал укол. И, главное, ни минуты не сомневался, что шпага проткнет меня, нажми он сильнее. Драться с Монжуссо было бы самоубийством, но ведь шпагу обнажил не Монжуссо, а левша-Бонвиль. Сколько я выстою против него?
- Будете защищаться? - еще раз повторил он.
- У меня нет оружия.
- Капитан, вашу шпагу! - крикнул он. Черноусый, стоявший поодаль, бросил мне свою шпагу. Я поймал ее за рукоятку.
- Хорошо,- похвалил Бонвиль.
Шпага была легкой и острой, как игла. Привычного для меня "пуандаре"-наконечника, прикрывающего обычно острие спортивного оружия, на ней не было. Но кисть руки прикрывалась знакомой мне отшлифованной сферической гардой. Рукоять тоже была удобной, я взмахнул клинком и услышал свист в воздухе, памятный мне по фехтовальной дорожке.
- Л'атак де друа,- сказал Бонвиль.
Я мысленно перевел: атака справа. Бонвиль насмешливо предупреждал меня, что ничуть не боится раскрыть свои планы. В то же мгновение он нанес удар. Я отбил его.
- Парэ,- сказал он. На языке фехтовальщиков это означало, что он поздравляет меня с удачной защитой.
Я чуточку отступил, прикрываясь шпагой, она была несколько длиннее шпаги Бонвиля, что давало мне преимущество в обороне. "Что говорил в таких случаях Кирш? - попытался я вспомнить советы своего учителя фехтования.- Не дай себя обмануть, он отступит, и твоя шпага пронзит воздух. Не атакуй преждевременно". Я сделал вид, что ухожу в защиту. Он прыгнул по-кошачьи мягко и нанес удар уже слева.
И я опять отбил его.
- Умно,- заметил Бонвиль,- есть чутье. Ваше счастье, что я атакую левой. С правой был бы вам конец.
Бонвиль преодолел длину моей шпаги, он отвел ее и молниеносно нанес удар. Однако клинок его проткнул только пиджак, скользнув по телу. Бонвиль поморщился.
- Скинем камзолы,- и сделал шаг назад.
Я остался на месте. Без пиджака в одной рубашке я почувствовал себя свободнее. И, пожалуй, беззащитнее. На спортивных соревнованиях мы обычно надевали специальные курточки, прошитые тонкой металлической нитью. Укол шпаги, прикосновение металла к металлу фиксировались специальным электроаппаратом. Сейчас укол был уколом. Он вонзался в живую ткань, рвал кровеносные сосуды, мог тяжко ранить, убить. Но если исключить умение и мастерство фехтовальщика, мы были в одинаковом положении. Наши клинки одинаково поражали, наши рубашки одинаково открывали тело для поражения.
Шпаги опять скрестились. Какая удача для меня, что он фехтовал левой: я успевал поймать его движения.
Бонвиль словно прочел мои мысли.
- Левой мне только сапоги тачать,- сказал он.- А хотите посмотреть правую?
Он снял руку с перевязи и мгновенно перехватил клинок. Тот сверкнул, отвел мою шпагу и кольнул в грудь.
- Вот как это делается,- похвастался он, но не успел продолжить.
Кто-то невидимый знакомо напомнил:
- Левая, Бонвиль, левая! Уберите правую. Бонвиль послушно перехватил шпагу. Кровавое пятно у меня на груди расползалось.
- Перевяжите его,- смазал Боивиль. С меня стащили рубаху и перевязали ею плечо. Рана была неглубокая, но сильно кровоточила. Я согнул и разогнул правую руку: больно не было.
- Где учились?-спросил Бонвиль.- В Италии?
- Почему?
- У вас итальянская манера уходить в защиту. Но это вам не поможет.
Я засмеялся и чуть не упустил его: он подстерег меня справа. Я еле успел присесть, шпага его только скользнула по плечу. Я отбил ее вверх и, в свою очередь, сделал выпад.
- Молодец,- сказал он.
Шпага его снова закружила у моей груди. Я отбивался и отходил, чувствуя, как леденеют пальцы, впившиеся в рукоятку. "Только бы не споткнуться, только бы не упасть",- мелькнула предостерегающая мысль.
- Не затягивайте, Бонвиль,-сказал невидимый голос,- дублей не будет.
- Ничего не будет,- ответил Бонвиль, отходя назад и предоставляя мне желанную передышку.- Я не достану его левой.
- Так он достанет вас. Я перестрою сюжет. Но вы супермен, Бонвиль,- таким я вас задумал. Дерзайте.
Бонвиль снова шагнул но мне.
- Значит, был разговор? - усмехнулся я.
- Какой разговор?
Передо мной снова был робот, все забывший, кроме своей сверхзадачи. А я вдруг почувствовал, что моя спина уперлась в стену. Отходить было некуда. "Конец",- безнадежно подумал я.
Его шпага вдруг поймала мою, метнулась назад и вонзилась мне в горло. Боли я не почувствовал, только что-то заклокотало в гортани. Колени у меня подогнулись, я уперся шпагой в землю, но она выскользнула из рук. Последнее, что я услышал, был возглас, прозвучавший, казалось, с того света:
- Готов.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ: ЕСТЬ КОНТАКТ!
Пробуждение
Все последующее я видел урывками, бессвязным чередованием расплывчатых белых картин. В этой белизне вдруг сверкали какие-то цилиндрические никелированные поверхности, извивались, как змеи, длинные трубки и склонялись надо мной чьи-то лица.
- Он в сознании,- слышал я.
- Я вижу. Наркоз.
- Все готово, профессор.
И все по-французски, быстро-быстро, проникая в сознание или скользя мимо в хаосе непонятных, закодированных терминов. Потом все погасло - и свет и мысль, и вновь ожило в белизне. Опять склонялись надо мной незнакомые лица, блестело что-то полированное - ножницы или ложка, ручные часы или шприц. Иногда никель сменялся прозрачной желтизной резиновых перчаток или розовой стерильностью рук с коротко остриженными ногтями. Но все это длилось недолго и проваливалось в темноту, где не было ни пространства, ни, времени - только черный вакуум сна.
Потом картины становились все более отчетливыми, словно кто-то невидимый регулировал наводку на резкость. Худощавое, строгое лицо профессора в белой шапочке сменялось еще более суровым лицом сестры в монашеской белой косыночке, меня кормили бульонами и соками, пеленали горло и не позволяли говорить.
Как-то я все-таки ухитрился спросить:
- Где я?
Жесткие пальцы сестры тотчас же легли мне на губы.
- Молчите. Вы в клинике профессора Пелетье. Берегите горло.
Однажды склонилось надо мной знакомое лицо в дымчатых очках с золотыми дужками.
- Ты?! - воскликнул я и не узнал своего голоса: не то хрип, не то птичий клекот.
- Тсс...- Она тоже закрыла мне рот, но как осторожно, как невесомо было это прикосновение! - Все хорошо, любимый. Я скоро опять приду. Спи.
И я спал, и просыпался, и ощущал все уменьшавшуюся связанность в горле, и вкус бульона, и укол шприца, и вновь проваливался в черную пустоту, пока наконец не проснулся совсем. Я мог говорить, кричать, петь - я знал это: даже повязка на горле была снята.
- Как вас зовут? - спросил я свою обычную суровую гостью в косынке.
