Передо мной почти поперек ледяной дороги стояла пурпурная "Харьковчанка", наш знаменитый антарктический снегоход. И самым удивительным и, пожалуй, самым страшным оказалось то, что это был именно наш снегоход с продавленным передним стеклом и новеньким снеговым зацепом на гусенице. Именно та "Харьковчанка", на которой мы ушли на поиски "розовых облаков" и которая провалилась в трещину, а потом раздвоилась у меня на глазах. И тут я впервые по-настоящему испугался: для чего мы опять понадобились "облакам"? Осторожно, вернее, настороженно, обошел машину: все было воспроизведено с привычной стереотипной точностью Металл и на ощупь был металлом, трещины на промятом плексигласе были совсем свежими, и внутренняя изоляционная обшивка двери чуть-чуть выпирала внизу: дверь была не заперта Я даже угадывал, что там увижу: мою меховую кожанку на вешалке, лыжи в держателях и мокрый пол: ребята только что наследили. А полуприкрытая внутренняя дверь будет привычно поскрипывать: холодный воздух из тамбура начнет просачиваться в кабину.
Все так и произошло, повторив когда-то запомнившееся. И дверь в кабину снова дрожала, и снова я колебался, входить или не входить, сохло во рту и холодели пальцы.
- Жми, не робей,- услышал я из-за двери,- не у зубного врача, сверлить не буду.
Голос был знакомый, мой голос.
Я толкнул дверь и вошел в салон кабины, где обычно работал Толька и где я очнулся на полу после катастрофы на антарктическом плато За столом сидел мой двойник и скалил зубы. Он откровенно веселился, чего нельзя было сказать обо мне. Если подумать и присмотреться повнимательнее, я бы сразу сказал, что это другой, не тот, которого я нашел тогда в бессознательном состоянии в кабине дублированного пришельцами снегохода. Сейчас это была моя современная модель, скопированная, вероятно, в те недолгие минуты, когда я с парашютом пробивал в голубом куполе не то фиолетовую, не то багровую газовую занавеску. Комбинезон, в который я был тогда облачен, валялся тут же, небрежно брошенный на соседний диванчик. Все это я заметил уже позже, когда оправился от страха и удивления, а в первую минуту просто подумал, что повторяется с неизвестно какими целями уже когда-то виденный в Антарктиде спектакль.
- Садись, друже,- сказал он, указывая на место напротив.
Я сел На мгновение мне показалось, что передо мной зеркало, за которым сказочная страна-зазеркалье, где живет мой оборотень, некое "анти-я". "Для чего он воскрес?- подумал я.- Да еще вместе с "Харьковчанкой"?"
- А где же мне жить, по-твоему?- спросил он.- Кругом лед, а квартиры с электроотоплением пока не предоставили
Страх мой прошел, осталась злость.
- А зачем тебе жить?- сказал я - И на каком складе тебя держали, прежде чем опять воскресить?
Он хитренько прищурился - ну, совсем я, когда ощущаю над кем-то свое физическое или интеллектуальное превосходство.
- Кого воскресить? Пугливого дурачка, чуть не свихнувшегося оттого, что узрел свою копию? Нет, старик, теперь я твоя усовершенствованная модель, более совершенная, чем эта камера по сравнению со съемочным аппаратом Люмьера.
Он положил руку на стол Я потрогал ее: человек ли он?
- Убедился? Только умнее сконструированный Я приберег свой козырной туз. Сейчас сыграю.
- Подумаешь, супермен! Тебя сконструировали во время моего прыжка с парашютом. Знаешь все, что было со мной до этого. А после?
- И после. Хочешь, процитирую твой разговор с Томпсоном после приземления? О джиг-со. Или с Вано - о красном камне?- Он хохотнул.
Я молчал, возбужденно подыскивая хоть какое-нибудь возражение.
- Не найдешь,- сказал он.
- Ты что, мои мысли читаешь?
- Именно. В Антарктиде мы только догадывались о мыслях друг друга, вернее, о помыслах. Помнишь, как убить меня хотел? А сейчас я знаю все, что ты думаешь. Мои нейронные антенны просто чувствительнее твоих. Отсюда я знаю все, что было с тобой после приземления. Ведь я - это ты плюс некоторые поправки к природе. Нечто вроде дополнительных релейных элементов.
Я не испытывал ни изумления, ни страха - только азарт проигрывающего игрока. Но у меня оставался еще один козырь, вернее, я надеялся, что это козырь.
- А все-таки я настоящий, а ты искусственный. Я человек, а ты робот. И я живу, а тебя сломают.
Он ответил без всякой бравады, как будто знал что-то, нам неизвестное:
- Сломают или не сломают - об этом потом,- и прибавил с насмешливой моей интонацией: - А кто из нас настоящий и кто искусственный - это еще вопрос. Давай зададим его нашим друзьям. На пари. Идет?
Суперпамять и субзнание
Оставив куртки на вешалке, мы вошли в кабину нашего гренландского вездехода, одинаковые, как киноблизнецы в исполнении одного актера. И как раз к обеду. Ирина, вся в белом, словно в операционной, разливала суп.
- Где ты пропадал?- не глядя, спросила она. Затем подняла голову и уронила половник.
Наступило затяжное молчание с оттенком почти зловещей суровости. Моего "анти-я" это, однако, ничуть не смутило.
- А ведь это был совсем не камень, Вано, а знаешь что?- сказал он до такой степени моим голосом, что я вздрогнул, словно впервые его услышав.- Наша "Харьковчанка" из Мирного. Тот самый снегоход-двойник, который ты видел, а я заснял. Можете полюбоваться - он и сейчас там стоит. А этот претендент,- он ткнул в меня пальцем,-преспокойно сидел в кабине и нас дожидался.
Я буквально онемел от такого нахальства. Ну совсем сценка из Достоевского: оболваненный господин Голяднин и его прыткий двойник. Я даже возразить не успел, как четыре пары дружеских глаз уставились на меня совсем не дружески.
Первым опомнился Зернов.
- Раз вы пришли к обеду, будьте гостем,- сказал он, глядя на меня.- Ситуация не новая, но занятная.
- Борис Аркадьевич,- взмолился я,- почему "вы"? Ведь это он двойник, а не я. Мы просто пари заключили, отличите вы нас или нет.
Зернов молча оглядел обоих, несколько дольше задержался взглядом на мне, потом сказал:
- Закономерная загадочка. Как две спички из одной коробки. Так признавайтесь, кто же из вас настоящий?
- Даже обидно,- сказал я.
- А ты не обижайся,- произнесло мое отражение,- оба настоящие.
Мне показалось, что какая-то искорка мелькнула в глазах Зернова, когда он обернулся к говорившему.
- У меня даже аппетит пропал,- сказал я.- А на второе опять треска?
Надо же было сказать такое! Нападение последовало немедленно: "анти-я" не терял времени.
- Ну вот и рассуди, Ирок, кто из нас Юрка Анохин? Кто заказывал тебе утром салат из консервированного горошка?
Я действительно говорил ей об этом. И забыл. И только увидел, как Ирина благодарно взглянула на моего визави. Матч складывался явно не в мою пользу.
- А мы сейчас проверку сделаем по одному известному методу,- проговорил Зернов, снова и снова присматриваясь к обоим.
- Не выйдет,- сказал я с сердцем,- он все знает, что я делал и думал в этот проклятый промежуток от сотворения до появления. Он сам сказал, что его нейронные антенны неизмеримо чувствительнее моих.
- Это ты сказал,- ввернул "анти-я". Мне захотелось выплеснуть ему в рожу остывший суп, который так и не лез в горло. И зря не выплеснул, потому что он еще метнул реплику:
- Между прочим, двойники не едят. У них нет пищеварительного тракта.
- Врете, Анохин,- сказал Зернов. Сейчас он с нами обоими говорил на "вы".
- Так мы же не проверяли, Борис Аркадьевич,- не растерялся "анти-я",- мы многое не проверяли. Например, память. Так ты говоришь, твои антенны чувствительнее,- обернулся ко мне мой мучитель.- Проверим. Помнишь олимпиаду девятых классов по русской литературе?
- При царе Косаре?- съязвил я.
- Вот я на царе и засыпался. На каком, помнишь? Третья цитатка.
Я не помнил ни первой, ни второй, ни третьей. Какой царь? Петр? Из "Медного всадника"?
- Плохо работают антенночки: из "Полтавы", господин Голядкин.
Читает мои мысли, хитрюга: проигрываю. Неужели я действительно все забыл?
- Спроси его. Толя, о чем-нибудь полегче. Пусть вспомнит,- сказал он.
Толька подумал и спросил:
- Наш разговор о муссонах помнишь? Разве мы разговаривали о муссонах? Я о них понятия не имею. Ветры какие-то.
- Ты у меня спроси,- торжествовал другой господин Голядкин,- я сказал, что с детства путаю муссоны с пассатами.
И вдруг в разгар его торжества Ирина, задумчиво посмотрев на меня, сказала:
- А ты ужасно похож на него, Юрка. Так похож - даже страшно.
Ведь бывает же иногда в матчах, когда захудалый, презираемый всеми игрок вдруг забивает под планку решающий гол. Болельщики на трибунах даже не аплодируют. Они, выпучив глаза, разглядывают "чудо". Так смотрели на меня четыре пары снова дружеских глаз.
Теперь "анти-я" не парировал удара, он выжидал. Очень спокойно и, как мне показалось, даже безразлично к тому, что последует. Неужели у меня такие же холодные, пустые глаза?
- Я лично давно уже догадался, кто из них наш Юрка,- обернулся к Ирине Зернов.- Но любопытно, что убедило вас?
- Память,- откликнулась Ирина.- Человек не может все помнить. Несущественное почти всегда выпадает, стирается, тем более что Юрка вообще "забудька". А этот все помнит. Какие-то дурацкие олимпиады, разговоры, цитаты. Нечеловеческая память.
"Анти-я" опять промолчал. Он смотрел на Зернова, словно знал, что именно тот нанесет ему последний, неотразимый удар.
И Борис Аркадьевич не промахнулся.
- Меня убедила одна его фраза.- Он только локтем показал на моего визави.- "Мы оба настоящие". Помните, наш Юрка и вообще никто из нас никогда бы так не сказал. Каждый был бы убежден в том, что настоящий - это он, а двойник - модель, синтезация. Наши антарктические двойники, смоделированные очень точно, рассуждали бы так же: они ведь не знали, что они только модель человека. А один из этих двух знал. И то, что он модель, и то, что модель, по существу, неотличима от человека. Только он и мог так сказать: "Мы оба настоящие". Только он.
Раздались хлопки, аплодировал "анти-я".
- Браво, Борис Аркадьевич! Анализ, достойный ученого. Возразить нечего. Я действительно модель, только более совершенная, чем вы, сотворенные природой. Я уже говорил это Юрке. Я свободно принимаю импульсы его мозговых клеток, проще говоря, знаю все его мысли и таким же образом могу передавать ему свои. И память у меня тоже не ваша, не человеческая. Ирина сразу поняла это: здесь я тоже промахнулся, не сумел скрыть. Я действительно в точности помню все, что делал, говорил и думал Анохин все годы его жизни-и в детстве, и вчера, и сегодня. И не только. Я помню все, что прочитал и услышал он за последнее время, иначе говоря, всю полученную и обработанную им информацию о "розовых облаках" и об отношении человечества к их появлению и поведению. Я знаю наизусть все проштудированные Анохиным газетные вырезки о Парижском конгрессе, могу процитировать от слова до слова любое выступление, реплику или разговор в кулуарах, каким-либо образом дошедший до Анохина. Я помню все его беседы с вами, Борис Аркадьевич, и в реальной действительности и в синтезированном мире. И самое главное, я знаю, зачем понадобилась моя суперпамять и почему она связана со вторичной синтезацией Анохина.
Теперь я смотрел на него почти с благодарностью. Мучитель исчез, появился друг, собеседник, проводник в незнаемое.
- Значит, вы с самого начала знали, что синтезированы? - спросил Зернов.
- Конечно.
- Знали, когда и как?
- Не совсем. С первого мгновения, как я очнулся в кабине "Харьковчанки", я уже был Анохиным, но знал и о том, что он существует помимо меня, и о том, что отличает нас друг от друга. Я был запрограммирован иначе и с другими функциями.
- Какими?
- Прежде всего явиться и рассказать вам.
- О чем?
- О том, что вторичная синтезация Анохина связана с полученной и обработанной им информацией об отношении человечества к феномену "розовых облаков".
- Почему для этой цели был избран Анохин?
- Может быть, потому, что он был первым, чей психический мир изучен пришельцами.
- Вы сказали "может быть". Это ваше предположение?
