- Ирина,- позвал я. Она обернулась.
- Я не Ирина.
- Все равно. Что это? Комната смеха?
- Нет,- улыбнулась она.- Просто точно никто не помнит обстановку, детали. Этьен пытается представить себе. У Ланге просто мелькают бессвязные видения, он не раздумывает о деталях.
Я опять ничего не понял. Вернее, понял что-то не до конца.
- Как во сне,- недоумевал Мартин.
- Работают ячейки памяти двух человек.- Я пытался все же найти объяснение.- Представления материализуются, сталкиваются, подавляют друг друга.
Мы вошли в бар. Он находился за аркой, отделенной от зала висячей бамбуковой занавеской. Немецкие офицеры мрачно пили у стойки. Стульев не было. На длинном диване у стены целовались парочки. Я подумал, что Ланге, должно быть, хорошо запомнилась эта картина. Но никто из ее персонажей даже не взглянул на нас. Ирина что-то шепнула бармену и скрылась в проеме стены, откуда вела каменная лестница наверх. Бармен молча поставил перед нами две рюмки с коньяком и отошел. Мартин попробовал.
- Настоящий,- сказал он и облизнулся.
- Тссс...- прошипел я.- Ты не американец, а француз.
- Болит горло - не могу говорить,- тотчас же повторил он заученную фразу и лукаво подмигнул.
Впрочем, к нам никто не прислушивался. Я взглянул на часы: до появления Ланге оставалось пятнадцать минут. У меня вдруг мелькнула идея: если Ланге, скажем, не дойдет до верхней комнаты, а минер не обезвредит мины, то генерал Бер и его камарилья в положенное время аккуратно взлетят по частям в ближайшее воздушное пространство. Интересно! Ланге прибудет с автоматчиком и минером. Минер, наверное, без оружия, автоматчика они оставят в проеме стены у лестницы. Есть шанс.
Я шепотом изложил свои соображения Мартину. Он кивнул. Риск вмешательства офицеров из бара был невелик - они еле держались на ногах. Словом, обстановка складывалась благоприятно.
Еще десять минут прошло. Еще минута, две, три. Оставались считанные секунды. Тут и появился Ланге, не тот Ланге, с которым мы уже познакомились, а Ланге из предшествовавшего времени, еще не штурмбаннфюрер. Если он вспоминал этот эпизод, то мы в нем не участвовали и нам, следовательно, ничто не грозило. Действия его были запрограммированы памятью: скорее добраться до мины и предотвратить катастрофу. Он шел в сопровождении немолодого солдата в очках и мальчишки-гестаповца с автоматом. Шел быстро, не задерживаясь, оглядел колючим взглядом дремлющих за коньяком офицеров и поспешил с минером наверх. Они очень торопились. Автоматчик, как мы и предполагали, 'встал внизу у лестницы. В ту же секунду Мартин шагнул к нему и, не размахиваясь, прямым ударом в переносицу сшиб его с ног. Тот даже не успел уронить автомат: Мартин подхватил оружие на лету. А я с браунингом в руке уже бежал по лестнице наверх, навстречу оглянувшемуся Ланге. "Ложись, Юри!" - крикнул сзади Мартин. Я плюхнулся на ступеньки, автоматная очередь прошла надо мной и срезала обоих - и Ланге и минера. Все это произошло в какие-то доли секунды. Из бара даже никто не выглянул.
Зато выглянула сверху "Ирина". Еще несколько секунд прошло, пока она медленно, не задавая никаких вопросов, сошла вниз мимо скорчившихся на лестнице мертвых гестаповцев.
- Кто-нибудь слышал выстрелы? - спросил я, вопросительно указывая наверх.
- Кроме меня, никто. Они так увлечены игрой, что даже взрыва не услышат.- Она вздрогнула и закрыла лицо рукой.- Боже мой! Мину же не обезвредили.
- Ну и чудесно,- сказал я.- Пусть все летит в пекло. Бежим.
Она все еще не понимала.
- Но ведь этого же не было.
- Так будет! - Я схватил ее за руну.- Есть другой выход отсюда?
Двигаясь, как сомнамбула, она вывела нас на темную улицу. С охранником у выхода Мартин расправился тем же приемом.
- Четвертый,- посчитал он,- даже граната не понадобилась.
- Пятый,- поправил я.- Счет в Антарктиде начал.
- Придется теперь им рай моделировать.
Мы обменивались репликами на бегу. Бежали посреди мостовой неизвестно куда, в темноту. Наконец за нами что-то ухнуло, и сноп огненных искр выстрелил в небо. На мгновение сверкнули передо мной огромные-огромные глаза "Ирины". Тут только я заметил, что эта "Ирина" не носила очков.
Где-то завыла сирена. Затарахтел автомобильный мотор. Потом другой. Пламя пожара мало-помалу высветляло улицу.
- Как же так? - вдруг спросила "Ирина".- Значит, я живу. Значит, это совсем другая жизнь? Не та?
- Теперь она развивается самостоятельно, по законам своего времени, мы ее повернули,- сказал я и злорадно прибавил: - И теперь ты можешь сполна рассчитаться с Этьеном.
Сирена все еще натужно выла. Где-то совсем близко громыхали грузовики. Я оглянулся: Мартина не было. "Дон! - позвал я.- Мартин!" Никто не откликнулся. Мы толкнулись в калитку церковного дворика, она оказалась незапертой. За ней притаилась еще не высветленная пожаром темнота. "Сюда!" - шепнула "Ирина", схватив меня за руку. Я шагнул за ней, и темнота вдруг начала таять, стекая вниз по открывшейся впереди лестнице. На ее верхней ступеньке кто-то сидел.
На островке безопасности
Я вгляделся и узнал Зернова.
- Анохин? - обрадовался он.- Прошу.
- Где это мы, Борис Аркадьевич?
- Не узнали интерьерчик? В отеле "Омон", на втором этаже. Я очутился здесь, когда нас выбросило из машины. Кстати, что там произошло?
- Кто-то бросил бомбу под колеса.
- Везет,- сказал Зернов,- не зря я сомневался в прочности гестаповской виселицы. Но, честно говоря, испытывать судьбу больше не хочется. Вот я сижу здесь с той самой минуты, боюсь двинуться: все-таки островок безопасности. Поэтому садитесь и рассказывайте.- Он подвинулся, освобождая мне место.
Однако мой рассказ при всей неожиданности переполнявших его событий большого впечатления на Зернова не произвел. Он молча выслушал и ни о чем не спросил. Спросил я:
- Вы видели картину Феллини "Джульетта и призраки"?
И вопросу Зернов не удивился, хотя вопрос предлагал некое утверждение, может быть, спор. Но Зернов и тут не высказался, ожидая продолжения. Пришлось продолжить!
- По-моему, у них общее с Феллини видение мира. Сюрреалистический кошмар. Все обращено вовнутрь, вся действительность - только проекция чьей-то мысли, чьей-то памяти. Если бы вы видели это казино в Сен-Дизье! Все размыто, раздроблено, деформировано. Детали выписаны, а пропорции искажены. Помните, как в действительный мир у Феллини вторгается бессвязный мир подсознательного? Я ищу логики и не нахожу.
- Чепуха,- перебил Зернов.- Вы просто не привыкли анализировать и не сумели связать увиденного. Пример с Феллини неуместен. При чем здесь кино и вообще искусство? Они моделируют память не из эстетических побуждений. И, вероятно, сам господь бог не смог бы создать модели более точной.
- Модели чего? - насторожился я.
- Я имею в виду психическую жизнь некоторых постояльцев "Омона".
- Каких постояльцев? Их сто человек. А нас швырнули в навозную жижу гестаповца и портье. Почему именно их двух? Два эталона подлости или просто две случайных капли человеческой памяти? И что именно моделируется? Жизнь, подсказанная чьей-то памятью, а нам позволяют изменить эту жизнь. Какая же это модель, если она не повторяет моделирующего объекта? Мать Ирины остается в живых, Ланге прошит автоматной очередью, а Этьена, вероятно, прикончат его же товарищи. Зачем? Во имя высшей справедливости, достигнутой с нашей помощью? Сомневаюсь: это уже не модель, а сотворение мира. Почему для контакта с нами нужно склеивать прошлое и настоящее, причем чужое прошлое, а потом его изменять? Миллион "почему" и "зачем" - и ни грамма логики.
Я выпалил все это сразу и замолчал. Розовый туман клубился над нами, сгущаясь и багровея внизу, у лестницы. В полутора метрах уже ничего не было видно, я насчитал всего шесть ступеней, седьмая тонула в красном дыму.
- Посидим еще, пока не трогают,- сказал Зернов, перехватив мой взгляд.- А на ваши "почему" есть "потому". Сами ответите, если подумаете. Во-первых, что моделируется? Не только память. Психика. Мысли, желания, воспоминания, сны. А мысль не всегда логична, ассоциации не всегда понятны, и воспоминания возникают не в хронологической последовательности. И не удивляйтесь дробности или хаотичности увиденного - это не фильм. Жизнь, воскрешенная памятью, и не может быть иной. Попробуйте вспомнить какой-нибудь особенно приятный вам день из прошлого. Только последовательно, с утра до вечера. Ничего не выйдет. Как ни напрягайте память, именно стройности и последовательности не получится. Что-то забудете, что-то пропустите, что-то вспомнится ярко, что-то смутно, что-то ускользнет, совсем уже зыбкое и неопределенное, и вы будете мучиться, пытаясь поймать это ускользающее воспоминание. Но все-таки это жизнь. Пусть смутная и алогичная, но действительная, не придуманная. А есть и ложная.
- Ложная? - повторил я, не понимая.
- Воображаемая,- пояснил он.- Та, которую вы создаете только силой своей прихоти, мечты или просто предположения. Скажем, вспоминаете прочитанное, увиденное в кино или сами сочиняете, что-то воображаете - словом, придумываете. И хорошо, что мы с вами пока еще не познакомились с такой "жизнью". Пока...- задумчиво повторил он.- Встреча не исключена: видите, еще клубится. И каждый раз нам предоставляют полную свободу действий, не вмешиваясь и не контролируя. Только чтобы мы поняли.
- Не знаю. Я до сих пор не понимаю, почему нам позволили изменить модель.
- А вы не учитываете такой стимул, как экспериментаторство? Они изучают, пробуют, комбинируют. Дается экспозиция чьей-то памяти, картина прошлого. Но это не отснятый на пленку фильм, это течение жизни. Прошлое как бы становится настоящим, формируя будущее. Ну, а если в настоящее внести новый фактор? Будущее неизбежно изменится. Мы - это и есть новый фактор, основа эксперимента. С нашей помощью они получают две экспозиции одной и той же картины и могут сравнить. Вы думаете, им все понятно в наших поступках? Наверное, нет. Вот они и ставят опыт за опытом. Сколько ступенек видите? - вдруг спросил он.
- Десять,- посчитал я.
- А было шесть, сам считал. Остальное - красная наша. Надоел мне этот "островок безопасности". Спина болит. Может, рискнем... ко мне в номер,- Зернов указал на ближайшую дверь, еще тонувшую в красном дыму.
Нырнув в струящееся красное облако, мы осторожно приблизились к двери. Зернов открыл ее, и мы вошли.
Поединок
Но комнаты не было. Ни потолка, ни стен, ни паркета. Перед нами открывалась широкая дорога, обрывавшаяся крутым каменистым откосом, за которым полого легли виноградники. Еще ниже, как в Крыму, синело море. Все вокруг обрело свои краски: в облачных просветах голубизна неба, рыжие пятна глины между камнями, желтизна пожухлой от солнца травы. Даже пыль на дороге стала похожей на пудру,
- Кто-то скачет,- сказал Зернов,- начинается новый спектакль.
Из-за поворота дороги показались три всадника. Они мчались цепочкой, а за последним скакали еще две оседланных лошади. Возле нас кавалькада остановилась. Все трое были в разных кирасах и одинаковых черных камзолах с медными пуговицами. Ботфорты их, порыжевшие от долгой носки, были залеплены серой грязью.
- Кто такие? - спросил ломаным французским языком всадник постарше. В своей музейной кирасе, со шпагой без ножей, заткнутой за пояс, он казался выходцем из какого-то исторического романа.
"Какой век? - мысленно спросил я.- Тридцатилетняя война или позже? Солдаты Валленштейна или Карла Двенадцатого? Или швейцарские рейтары во Франции? И в какой Франции? До Ришелье или после?"
- Паписты? - спросил всадник. Зернов засмеялся: очень уж нелепым выглядел этот маскарад для людей XX века.
- У нас нет вероисповедания,- ответил он на хорошем французском,- мы даже не христиане. Мы безбожники.
- О чем он, капитан? - спросил всадник помоложе. Он говорил по-немецки.
- Сам не пойму,- перешел на немецкий его начальник.- И одеты чудно, словно комедианты на ярмарке.
