- Думаете, с ума сошел? А знаете парадокс Бора о безумии как о признаке истинности научной гипотезы? Но я не претендую на истинность, я только высказываю одно из возможных предположений. Не есть ли это тот самый контакт, о котором сейчас мечтают все мыслящие представители человечества? Не пытаются ли "облака" через нас, именно через нас, сказать людям о том, что они делают и зачем они это делают? Допуская нас к своим экспериментам, не обращаются ли они к нашему интеллекту, предполагая, что мы сумеем понять их смысл?
- Странный способ связи,- усомнился я.
- А если другого нет? Если наши виды связи им неизвестны? Или недоступны? Если они не могут прибегнуть ни к оптическому, ни к акустическому, ни к другому приемлемому для нас способу передачи информации? И если им недоступна телепатия, неизвестен наш язык, азбука Морзе и другие наши сигнальные средства? А нам недоступны их виды связи. Что тогда?
- Не пойму я вас,- рассердился Мартин,- они творят, они моделируют, связи ищут, а нас - кого к стенке, кого в петлю.
- Они могут не знать. Первые опыты, первые ошибки.
- А вас это утешит на виселице?
- Я что-то в нее не верю,- сказал Зернов. Я не успел ответить. Машину рвануло вверх, кузов раскололся. Яркая вспышка света, адский грохот, длившийся какую-то долю секунды, невесомость и темнота.
Двойник Ирины
Веки с трудом разжались, будто склеенные, и тотчас же отозвалась в затылке пронзительная, острая боль. Высоко, высоко надо мной мерцали огоньки, как светлячки летней южной ночью. Звезды? Небо? Я нашел ковш Большой Медведицы и понял, что я на улице. Медленно, медленно попробовал повернуть голову, и на каждое движение отвечала та же колющая боль в затылке. Но все же я различил неровную черноту домов на противоположной стороне улицы, мокрую от дождя мостовую - она чуть отсвечивала в темноте, и какие-то тени посреди улицы. Присмотревшись, я узнал в них остатки нашей разбитой машины.
Я лежал у ствола едва различимого в темноте дерева, мог даже пощупать его старую морщинистую кожу. Подтянувшись, я привалился и нему спиной. Стало легче дышать, и ослабла боль. Я тронул волосы на затылке, понюхал пальцы: не кровь - нефть.
Преодолевая слабость, я встал, обнимая дерево, как любимую девушку, и долго так стоял, всматриваясь в безлюдную уличную темень. Потом, медленно переступая, пошатываясь на каждом шагу, пошел к разбитой машине. "Борис Аркадьевич! Мартин!" - тихо позвал я. Никто не отозвался. Наконец я подошел к чему-то бесформенному, распластавшемуся на мостовой. Вгляделся. То была половина тела в немецком солдатском мундире, без ног и без лица; все, что осталось от первого или второго нашего конвоира. Я обошел его кругом и у обочины соседнего тротуара нашел Мартина.
Я сразу узнал его по короткой замшевой курточке и узким брюкам - таких брюк никто из немецких солдат не носил. "Дон!" - позвал я. Он вздрогнул и прошептал: "Кто?" "Ты жив, дружище?" "Юри?" "Я. Можешь приподняться?" Он кивнул. Я помог ему сесть на обочину и сел рядом. Он тяжело дышал и, видимо, еще не привык к темноте: глаза моргали. Так мы просидели молча минуты две-три, пока он не спросил:
- Где мы? Я что-то ничего не различаю. Что случилось?
- Должно быть, бросили бомбу в машину. Где Зернов?
- Не знаю.
Я встал и снова обошел остатки разбитой машины, пристально вглядываясь в трупы конвоиров. Зернова не было.
- Плохо,- сказал я, вернувшись.- Никаких следов.
- Мы в кузове были и - живы. Значит, и он жив. Ушел, должно быть.
- Без нас? Чушь.
- А если вернулся?
- Куда?
- В настоящую жизнь. С этого шабаша ведьм? Вдруг ему повезло? А вдруг и нам повезет?
- Тише! Слышишь?
Массивная дверь за нами протяжно скрипнула и открылась. Вырвавшийся сноп света тотчас же срезала тяжелая дверная портьера. Стало опять темно, но в мгновенном свете я увидел фигуру женщины в вечернем платье. Сейчас виднелась лишь ее неясная тень. Из-за портьеры за дверью, откуда-то издалека, глухо доносилась музыка: играли популярный немецкий вальс.
Женщина, все еще неразличимая в темноте, сошла по ступенькам подъезда. Теперь ее отделяла от нас только полоса узкого тротуара. Мы продолжали сидеть.
- Что с вами? - спросила она.
- Ничего особенного,- ответил я,- только разорвало нашу машину.
- Вашу? - удивилась она.
- Ту, в которой мы ехали или нас везли, если быть точным.
- Кто ехал с вами.'
- Кто мог ехать, по-вашему?- Меня уже раздражал этот допрос,- Конвоиры, разумеется. Хотите собрать их по частям?
- Не сердитесь. Должен был ехать начальник гестапо.
- Кто? Ланге? - удивился я.- Он остался в гостинице.
- Так и должно было случиться,- сказала она задумчиво.- Так и тогда было. Только они подорвали пустую машину.- А вы откуда? Неужели и вас придумал Этьен?
- Нас никто не придумал, мадам,- оборвал я ее.- Мы здесь случайно и не по своей воле. Вы меня извините, я не блестяще говорю по-французски. Может быть, вы знаете английский?
- Английский? - удивилась она.- Но каким образом...
- Этого я не смогу объяснить вам даже по-английски. К тому же я не англичанин.
- Алло, мэм,- перебил Мартин.- Зато я из Штатов. Знаете песенку: "Янки Дудль был в аду... говорит: "Прохлада!". Уверяю вас, мэм, в этом аду жарче.
Она рассмеялась.
- Что же мне делать с вами?
- Я бы промочил горло,- сказал Мартин.
- Идите за мной. 8 раздевалке никого нет, а швейцара я отпустила. Вам везет, мсье.
Мы прошли за ней в слабо освещенную раздевалку. Мне бросились в глаза немецкие военные плащи на вешалке и офицерские фуражки с высокими тульями. Сбоку находилась крохотная комната - чуланчик без окон,- оклеенная страницами из киножурналов. В ней стояли два стула и стол с толстой регистрационной книгой.
- У вас отель или ресторан? - спросил Мартин у женщины.
- Офицерское казино.
Я впервые взглянул ей в лицо и обмер. Она тотчас же насторожилась.
- Разве вы меня знаете?
Тут и Мартин сказал нечто. По-русски это прозвучало бы так:
- Ну и ну... Совсем интересно.
А я молчал.
- Что это значит, мсье?- спросила женщина.
- Ирина,- сказал я по-русски,- ничего не понимаю.
- Боже мой, русский! - воскликнула она тоже по-русски.
- Как ты здесь очутилась?
- Ирэн - это моя подпольная кличка. Откуда вы ее знаете?
- Я не знаю никакой подпольной клички. Я не знаю, что у тебя она есть. Я знаю только то, что час назад мы с тобой ужинали в отеле "Омон" в Париже.
- Тут какое-то недоразумение,- сказала она отчужденно и холодно.
Я вскипел.
- Меня не узнала? Протри глаза.
- А кто вы такой?
- Мы же с тобой приехали из Москвы. Неужели ты и это забыла?
- Когда приехали?
- Вввчера...- Я уже начал заикаться.
- В каком году?
Тут я просто замер с открытым ртом. Что я мог ей ответить, если она смогла это спросить?
- Не удивляйся, Юри,- шепнул сзади Мартин: он ничего не понял, но догадался о причине моей взволнованности.- Это не она. Это оборотень.
Она все еще смотрела отчужденно то на меня, то на Мартина.
- Память будущего,- загадочно произнесла она.- Наверно, он думал об этом когда-нибудь. Может быть, даже встретил вас и ее. Похожа на меня? И зовут Ирина? Странно.
- Почему? - не выдержал я.
- У меня была дочь Ирина. В сороковом ей было около года. Ее увез в Москву Осовец. Еще до падения Парижа.
- Какой Осовец? Академик?
- Нет, просто ученый. Работал с Полем Ланжевеном.
Какая-то искорка вдруг прорезала тьму.
- А вы и ваш муж? - спросил я, уже догадываясь.
- Муж уехал с посольством в Виши. Приехал позже, уже один. Остановился у какой-то придорожной фермы - вода в радиаторе выкипела или просто пить захотелось, не знаю. А дороги уже бомбили. Ну, и все. Прямое попадание,- она грустно улыбнулась, но все-таки улыбнулась, видимо, уже привыкла.- Я потому так держусь, что меня именно такой воображает Этьен. На самом деле мне все это горше досталось.
Все совпадало. Осовец тогда еще не был академиком, но уже работал с Ланжевеном - об этом я знал. Очевидно, он и воспитал Ирину. От него она узнала и о матери. Только при чем здесь Этьен?
Я не удержался и спросил об этом. Она засмеялась.
- А я ведь его воображение. Он наверняка думает сейчас обо мне. Был влюблен в меня без памяти. И все же предал.
Я вспомнил слова Ланге: "Он предал даже самую дорогую для него женщину, в которую был безнадежно влюблен. Он так хотел предать!" Значит, это было до нашей встречи с гестаповцами. Значит, у времени в этой жизни совсем другая система отсчета. Оно перемешано, как карты в колоде.
- Может, вы проголодались? - вдруг спросила она.
- Я бы выпил чего-нибудь,- сказал Мартин, догадавшись, о чем идет речь.
Она кивнула, чуть зажмурив глаза, совсем как Ирина, и улыбнулась. Даже улыбки у них были похожи.
- Подождите меня, никто сюда не придет. Ну, а если... Оружия у вас нет, конечно.- Она сдвинула какую-то планку под брюхом стола и достала ручную гранату и небольшой плоский браунинг.- Не игрушка, не смейтесь. Отличный и точный бой. И ушла. Я взял браунинг, Мартин - гранату.
- Это мать Ирины,- сказал я.
- Час от часу не легче. Откуда она взялась?
- Говорит, Этьен ее вспоминает сейчас. Была с ним в Сопротивлении во время войны.
- Еще один оборотень,-сказал Мартин и сплюнул.- Всех бы их этой гранатой.- Он хлопнул себя по карману.
- Не горячись. Их же людьми сделали. Людьми, а не куклами, Сэнд-сити не повторяется.
- Людьми,- зло передразнил Мартин.- Они знают, что повторяют чью-то жизнь, даже будущее знают... тех, чью жизнь повторяют. Ты "Дракулу" видел? Фильм такой есть о вампирах. Днем мертвые, ночью живые. От зари до зари. Вот тебе и люди. Боюсь, что после такой ночки на нас смирительную рубашку придется надеть. Если, конечно, боши здесь не пристукнут.
- Не гуди,- оборвал я его,- а то услышат. Пока все еще не так плохо. У нас уже оружие есть. Поживем - увидим, как говорят по-русски.
Вошла "Ирина". Я не узнал настоящего имени этой женщины и мысленно по-прежнему называл ее "Ириной".
- Нести сюда выпивку неудобно,- сказала она,- могут обратить внимание. Пойдемте в бар. Там все пьяны, и еще два гостя не событие. Бармен предупрежден. Только пусть американец молчит, а на все вопросы отвечает по-французски: "Болит горло - говорить не могу". Вас как зовут? Повторите, Мартин: "Болит горло - говорить не могу".
Мартин повторил несколько раз. Она поправила.
- Вот так. Теперь сойдет. Верных полчаса вам ничто не грозит. Через полчаса появится Ланге с минером и автоматчиками. Из бара ведет внутренняя лестница в верхнюю комнату, где играет в бридж генерал Бер. Под столом у него мина с часовым механизмом, через сорок пять минут здание взлетит на воздух.
- Мать честная! - воскликнул я по-русски.- Тогда надо тикать.
- Не взлетит,- грустно улыбнулась она.- Этьен обо всем доложил Ланге. Меня схватят наверху у Бера, минер обезвредит мину, а Ланге получит штурмбаннфюрера. Вы подождете минуты две после его прихода и спокойно уйдете.
Я открыл рот и опять закрыл. Такой разговор мог происходить только в психиатрической клинике. Но она продолжала:
- Не удивляйтесь. Этьен не был при этом, но Ланге все помнит. Он облазил все углы и допросил всех гостей. У него отличная память. Все было именно так, как вы увидите.
Мы пошли за ней молча, стараясь не смотреть друг на друга и ничего не осмысливать. Такое нужно понять в нормальной обстановке, в нашем времени.
Мы изменяем прошлое
В первой комнате играли в карты. Здесь пахло пеплом и табаком и стоял такой дым, что, даже всматриваясь, нельзя было ничего рассмотреть. Дым то густел, то рассеивался, но даже в просветах все казалось странно изменчивым, теряло форму, текло, сжималось, словно очертания этого мира не подчинялись законам евклидовой геометрии. То вытягивалась длинная, как лыжа, рука с картами промеж пальцев и хриплые голоса перекликались: "Пять и еще пять... пас... откроем...",- то ее срезал поднос с балансирующей коньячной бутылкой и на растянутой этикетке, как в телевизоре, вдруг проступало чье-то лицо с подстриженными усами, то лицо превращалось в плакат с кричащими буквами: "ФЕРБОТЕН.. ФЕРБОТЕН... ФЕРБОТЕН", то на плакат наплывали серые головы без лиц и чей-то голос повторял в дыму: "Тридцать минут... тридцать минут". Шелестели карты, как листья на ветру, тускнел свет. Дым ел глаза.
