взвинчен Цвигун.
Когда они приблизились к Лявонищуку, Цвигун уже раскрыл
было рот, но Алексеев протянул на ладони коробочку.
-- Что это? -- рявкнул Цвигун.
Чувствуя, как начало колотиться сердце, Алексеев заговорил
торопливо:
-- У вас адски болит голова, прямо раскалывается. Анальгин
не помогает, от тройчатки болит еще сильнее, а вот аспирин в
самый раз...
Цвигун смотрел ошалело. Потом осторожно, как гремучую
змею, взял коробочку и, все еще не отводя взгляда от Алексеева,
сыпнул в ладонь белые плоские диски, два отправил в рот,
остальные запихнул обратно.
-- Вы меня удивили, -- сказал он, возвращая таблетки.
-- Дай бог, не последний раз, -- ответил Алексеев лихо.
Он вернулся к столу. Цвигун двинулся дальше. Уже на выходе
они с Маркиным обернулись, посмотрели на Алексеева.
С этого времени он зажил странно счастливой жизнью.
Выходил из дома и уже до мельчайших подробностей знал: кто
встретится, как встретится, в троллейбусе заранее знал, кто
войдет, где и кто сойдет. Храня верность Злате, тем не менее не
удержался от соблазна сесть рядом с удивительно хорошенькой
девушкой, на третий день осмелился заговорить с ней, она
ответил холодновато, но это не страшно, завтра подойдет с
другого бока, так или иначе, а ключи подберет, если
возжелает...
Заморыша вовсе затиснул в угол, на реплики оттренировался
отвечать так, что сраженные наповал сгорали от стыда и явно
клялись втихомолку больше не раскрывать рта в общественном
транспорте.
Однажды утром решил поджарить картошки, и на обычный свой
троллейбус не успел. Правда, тут же подошел еще один, но
Алексеев ощутил почти физический шок: люди другие, поступки их
непредсказуемы, ситуации новые, никого раньше не видел, неуютно
и даже жутковато... Конечно, если захотеть, то завтра станет
знакомо, стоит только снова сесть именно в этот троллейбус, но
сейчас еще как неуютно!
На работе все шло по счастливому трафарету. Иногда он
решался на иной поворот разговора, на другие поступки, но
как-то отдалил на будущее мысль о других маршрутах, о кино,
прогулках... Там же другие люди, другие поступки. Как хорошо в
стабильном надежном мире, где ничего не меняется, где все
расписано наперед!
Как-то привычно ощупывая в кармане заготовленный для
Цвигуна аспирин, он прислушался к Колхозникову, этому
вертопраху и красавцу, который наклонился на столиком Златы и
уже который день повторял с одинаковыми интонациями один и те
же слова:
-- Сегодня день рождения у меня, придут друзья... Не
заглянешь на часок?
Злата отвечала достаточно серьезно, хотя и со смешинкой в
глазах:
-- Единственное место, куда я бы сходила вечером, это на
концерт Андрея Калинина... Вчера приехал, только один концерт
проездом!
-- А завтра? -- спросил Колхозников ревниво.
-- Сегодня и уедет, -- ответил Злата, сделав вид, что не
поняла вопроса. -- Билеты вчера еще не продавали, а сегодня с
работы ж не отлучишься...
На следующее утро Алексеев долго ломал голову, еще больше
-- труса в себе. Наконец с отчаянной решимостью впервые в жизни
поехал не на работу, а прямо к кассам филармонии. Завтра о
прогуле никто и знать не будет... по крайней мере он на это
надеется -- все начнется сначала!
Перед закрытой кассой колыхалась масса народа, добровольцы
наводили порядок в очереди. Он повздыхал и тоже покорно встал в
длинную тонкую цепочку. Через три часа он приблизился к окошку
на расстояние вытянутой руки. В это время касса закрылась на
обед, и он еще час провел на ногах, а за это время пришлось,
скооперировавшись с другими театралами и, черпая смелость друг
у друга, выталкивать темных личностей, пытавшихся проникнуть
без очереди, отражали пенсионеров и прочих, вовсю размахивающих
разными справками, и уже чуть ли ни к концу рабочего дня
наконец-то вырвал из рук кассира два желанных билета.
На другой день утром ехал на службу и все же трясся. В
троллейбусе привычно загнал хиляка в угол, место толстухи занял
сразу же, но чем ближе к месту работы, тем больше холодело
сердце: вчера прогул! Заметят или не заметят?
На входе газетный лист все так же порхал над урной, в
отделе царила привычная суета, а на календаре Маркина --
одиннадцатое апреля. Ура!
Он по-хозяйски осмотрелся. Что бы ни натворил здесь,
завтра все забудется. Сотрется в полночь. Утром он снова будет
в понедельнике -- счастливо, сказочно знакомом до мелочей.
Со странным чувством ждал, глядя на часы. Через две минуты
Колхозников поднимется, проскользнет как угорь к столу Златы,
нависнет над ней, стараясь заглянуть в глубокий вырез кофточки,
раскроет рот для дурацкого предложения...
Алексеев дождался ее слов: "...еще не продавали", подошел
к ним и спросил как можно небрежнее:
-- Билет на Калинина? Партер подойдет?
Злата чуть растянула губы в улыбке, а Колхозников тут же с
готовностью захохотал. Алексеев вытащил билеты, бросил один на
стол перед девушкой, отвесил церемониальный поклон и ушел к
своему рабочему месту.
Через минуту прибежала Злата.
-- Это не шутка?
-- Билет подлинный, -- ответил он как можно небрежнее.
-- Но их же вчера не продавали! Начнут только сегодня, и
то со второй половины дня...
Он решился посмотреть ей в глаза, сказал осипшим голосом:
-- Злата, у каждого свой секрет... Пойдешь?
-- Спрашиваешь, -- ответила она, лицо ее сияло. -- Саша,
милый, да я тебя просто расцелую!
-- После концерта, -- ответил он и весь остаток дня
радовался, что впервые нашелся, не мямлил.
Он примчался на следующее утро сияющий, радостный. Маркин
покосился удивленно, но Алексеев был уже возле Златы, сказал
шепотом, чтобы не слышали другие:
-- Доброе утро, солнышко!
Злата удивленно вскинула брови, несколько мгновений
смотрела в упор. Глаза ее удивленно расширились.
-- Злата! -- воскликнул он растерянно.
В отделе начали оборачиваться.
-- Я слушаю, Александр Михайлович, -- откликнулась она с
нотками удивления. -- Чего вы хотите?
-- Злата... Я же... мы ведь...
Он растерянно хлопал губами, но глаза сами отыскали
календарь со свеженьким листком за одиннадцатое апреля.
-- Извини, -- сказал он севшим голосом. -- Жара собачья...
Мысли путаются.
За столами послышались смешки, Колхозников вполголоса
бросил: "Перегрелся..." Алексеев с гудящей головой вернулся за
свой стол. Для нее вчерашний день -- это воскресенье, когда он
копал Тержовскому огород. Как давно это было... Через полчаса к
ней подойдет Колхозников, заглянет в разрез блузки и начнет
дурацкую басню про день рождения...
Он опустил голову на руки. В ушах зашумело, глаза застлало
горячей кровью, и там гасли золотые искорки -- память о
вчерашнем... Опять брать билеты на Калинина, опять все сначала?
Робко прилила нежность: впереди прогулка по ночному парку,
первый поцелуй, уговоры зайти на чай, колебания, зарубежная
эстрада по телевизору... А что, если все же повторить? Уже
знает ее реакцию, можно в некоторые моменты вести себя иначе...
Он встал и, не обращая внимания на любопытные взгляды
коллег, собрал портфель и направился к выходу.
Так прошла еще неделя. Странная неделя. Семь концертов
Калинина, "который проездом", семь прогулок по ночному городу,
которые все сокращаются, три первые брачные ночи...
Нелепая противоестественная жизнь. Сладкая,
могущественная, но в чем-то и уродливая. Еще не понял, в чем
же, но догадывался, ощущал, чувство не из приятных, словно
сделал что-то подловатое и скрыл, но ведь себя обязательно
уважать надо, от неуважения к себе гадкие болезни заводятся в
организме! Как говорят в народе, все болезни, кроме одной, от
нервов...
"Остановись, мгновенье..." Вот и остановил. Целый день
остановил. Заржавленная игла времени постоянно срывается на
запиленной пластинке жизни на одну и ту же строчку, и день
повторяется, повторяется, повторяется...
Исполнилась мечта идиота, жить в мире без неожиданностей,
в мире абсолютно стабильном, устойчивом! За эти недели изучил
всех вдоль и поперек, стал чуть ли не богом. Правда, богу
скучновато: тот же номер газеты, та же программа по
телевизору...
Ладно, это терпимо. Телевизор можно не включать, а газету
нетрудно выбросить в мусорный ящик, не раскрывая. Но Злата,
Злата!
Прекрасно -- вечно первый поцелуй, но это же никогда не
заиметь семьи, детей, вовсе отказаться от будущего. Не иметь
детей! А он хочет целую кучу. Чтоб мальчики и девочки. Чтобы
Злата встречала с работы, чтобы детишки ползали, мешали,
приставали, а он будет водить их в садик, оправдываться за
разбитые стекла, краснеть перед учителями в школе...
Если он останется в этом дне, если будет жить только
сегодняшним днем, то никогда, никогда Злата не станет его
женой!
Он резко встал, почти подпрыгнул, застегнул пиджак.
-- Куда? -- спросил Колхозников ревниво.
-- На Кудыкину Гору, -- ответил он.
На вокзале он выждал время, когда они с Тержовским
прибежали к электричке, вошел в вагон. В первом вагоне старухи
не было и во втором тоже, и он медленно пошел дальше,
протискиваясь по забитому проходу, всматриваясь в пассажиров.
Пусть не найдет в этом поезде, пересядет в другой... Завтра
этот пропустит, начнет с другого, третьего, и ни один человек
не укроется...
Старуху он обнаружил в пятом вагоне. Она поймала его
взгляд издали и уже не отводила глаз, пока он не подошел
вплотную.
-- Садись, батюшка, -- сказала она, растягивая слова. --
Ну, как тебе можется?
-- Уже не можется, -- ответил он с трудом. -- Я был не
прав. Выпустите меня из этого... изолятора счастья и
стабильности.
-- Ну тогда иди, укрепив сердце, -- сказала она
благожелательно. -- Завтра будет двенадцатое.
-- Правда? -- спросил он жадно.
-- Правда. Ты верно сказал тогда, что мы можем многое, но
пользы от этого нету... Тупик! Поэтому мы и уступаем дорогу,
хотя и энтая... ну, по которой идет остальной мир, не шибко
гладкая, как я погляжу...
Поезд начал притормаживать. Старуха выглянула в окно,
заспешила к выходу.
-- За внучку спасибо ему! -- крикнула она уже с перрона.
Сердце в груди стучало тревожно и счастливо. Завтра новый
день, полный неожиданностей... Всяких, разных. Настоящее
стремится не допустить неведомое будущее, ибо будущее -- угроза
застойному дню сегодняшнему. Но он, трусливый и
закомплексованный, все же выбирает трудные дни с грядущим!
СОВЕРШЕННЫЕ СЛОВА
Я позвонил три раза, коммуналка есть коммуналка, но
открыла мне соседка Володи: разговаривала в коридоре по
телефону и потянулась до защелки одного замка, другого, сняла
цепочку, а сама все радостно верещала в трубку: молодая,
рыхлая, теплая со сна, в коротенькой рубашке с глубоким
вырезом, поверх которой небрежно наброшен халат.
Я поздоровался, мы обменялись улыбками: меня соседи
любили, ко мне все соседи относятся хорошо, своих же, слава
богу, нет. Я пнул дверь Володиной комнаты.
Конечно же, он сидел спиной ко мне в глубине комнаты за
пишущей машинкой. Я бы так не смог, мне нужно обязательно как
собаке в конуре: лицом к дверям, а вот он мог, он умел, и
ничего на свете нет, если перед ним чистый лист бумаги.
Он не оглядывался. Спина прямая, как у фараона на троне,
волосы -- словно грязная пакля, воротник рубашки потемнел и
