Фэнтези - Юрий Никитин

Далекий светлый терем

     Юрий Никитин.
     Далекий светлый терем


     Предисловие

     Это книга вышла в 1985-м. (Далекий светлый терем,  Москва,
Мол. Гв. Б-ка сов. ф-ки, 1985, тираж 100 тыс., цена 80 коп.) До
этого  года  перестройки  была долгая пауза, "черные списки", в
которые угодил по воле тогдашнего борца с украинским буржуазным
национализмом Кравчука, серого кардинала ЦК партии  Украины,  а
затем   ставшего   президентом   вiльной   Украины   (вот   это
перестроился!).
     Конечно, и на эту книгу яро набросились  литературоведы  в
штатском: Ревич (или Гаков, уже не помню) выдал нечто настолько
злобное  и несправедливое в журнале "Юность", что ряд читателей
тут же отказались от подписки. Об этом написали уже в "Равлик",
вспоминая те годы...
     Сейчас  сборник  выходит  в  сравнительно  полном   объеме
(понятно,  все собрать не удастся, как уж писал в предисловии к
"Человеку"). Но сейчас, когда прошло столько лет, а большинство
вещей написано не в год выхода, а  намного-намного  раньше,  то
придется дать крохотный комментарий...
     Итак,  мы  остались  единственной  в  мире страной (да еще
братские страны общего лагеря), где произведение ценилось не за
увлекательность, мастерство, класс, а за  множество  натыканных
шпилек  в  адрес  правящей  партии.  Наш народ, от яйцеголового
интеля до распоследнего грузчика умел  читать  между  строк.  В
любом  рассказе  о восьминогих жителях планеты Ква-Пхе находили
намек  на  дурость  правительства,   засилье   КГБ,   бесправие
интеллигенции...  Ну,  а  если еще удавалось хоть как-то делать
вещь удобочитаемой, то ей цены не было!
     Вот, к примеру, вылетевший уже из набора  "Оппант".  То  в
одной  стране,  то  в  другой военные брали власть в свои руки.
Черные  полковники  в  Греции,  Пиночет  в  Чили,   Сухарно   в
Индонезии... Свергнув Хрущева, вступило на трон ничтожество, но
грозно рокотали по ночам танки... Это было давно... Но устарела
ли тема?
     C  "Дублями  дней" получилось вовсе нелепо и смешно. Я его
подавал и в первый  сборник  "Человек,  изменивший  мир",  и  в
другие,  которые вовсе не увидели свет, а в последнем, "Далеком
светлом тереме", который вышел в 1985 году, он прошел вроде  бы
все инстанции, его читали и литературоведы в штатском, художник
сделал  рисунки...  и  уже  в  самый  последний  миг,  когда  и
выбрасывать вроде бы нельзя -- влетает в  копеечку,  тогда  еще
был  горячий  набор  --  все же выбросили! Уцелел лишь рисунок,
который  по  недосмотру  попал  в  самую  середку  невиннейшего
рассказа "Абсолютный развод", и потому не был изъят. Хотя это и
нарушает  целостность  книги, я попросил отксерокопировать (или
как  там  это  зовется),  рисунок  из  сборника  85-го  года  и
поместить в этот. Причем, на то же место в рассказе "Абсолютный
развод",  все  как  было  в  85-м. У кого сохранился тот старый
сборник  (он  был  издан  стотысячным  тиражом  в  Москве,  мог
остаться  у многих), могут сравнить. Теперь и ребенок посмеется
над нелепым временем, в котором прошла жизнь.
     Откуда я мог знать, что застой, которым я обозначил  жизнь
своего  растерянного и закомплексованного интеллигента, цензура
бдительно проектирует на всю страну, ее строй?.. Но сама  идея,
видимо,  хороша, ибо через несколько лет вышло сразу два фильма
с идеей одного и  того  же  повторяющегося  дня:  отечественный
"Зеркало для героя" и американский "День сурка".
     Далее:  каким  же  дебилом  надо  быть, чтобы потребовать,
чтобы  я  заменил  в  "Санитарных  врачах"  имена   героев   на
иностранные!  Проблема-то  чисто  расейская, идут на стареньком
"москвиче" Шушмаков и Елена, проверяют наши заводы.  И  вот,  в
угоду  редактору-цензору, матерясь и дивясь системе, я кончиком
лезвия бритвы соскабливал на белом листочке,  подготовленном  в
печать,  в слове "Елена" черточку в букве "н" и подрисовывал ее
выше!  Из  Елены  получилась  Елепа.  С   Шушмаковым   пришлось
повозиться дольше, надо было придумать фамилию, равную по длине
прежней  (напоминаю,  о компьютерах не слыхивали, набор делался
вручную, печать горячая, посему, если нельзя сделать  изменения
минимальнейшие,  то  вещь  попросту  выбрасывали!).  Потому  из
Шушмакова,  приятеля  по  школе,  получился  Шушмакке,  таежный
приятель из Прибалтики.
     Вот и все компромиссы по поводу западных имен.

     Увы, должен огорчить ряд читателей. Этот сборник не станет
бестселлером,  не  войдет  в  списки  хитов,  как  не  вошли  и
предыдущие книги. Дело в том, что понятие  "бестселлер"  у  нас
даже  точнее,  чем  на  Западе.  Хотя это в переводе "лучшее по
продаже", но там это еще и знак качества, хотя бы для  простого
люда,  а  у  нас действительно самое продаваемое. Ибо при диком
разбросе цен всякий покупает книгу дешевую, а не дорогую той же
тематики. Не всякое издательство способно дотянуть  до  дальних
регионов,  не  всякое  способно  развернуть  такую рекламу, что
массовый читатель купит  откровенно  слабую  книгу,  тем  самым
сразу поставив ее в ряд супербестселлеров.
     Любое  издательство,  способное  выпускать книги по низким
ценам и забрасывать во все регионы  (тем  самым  поддерживая  и
высокие  тиражи)  все  эти  книги  заносит (по праву!) в списки
бестселлеров. Остальные, менее расторопные, вне зависимости  от
качества книг, в такие списки, естественно, не попадают.
     Так  что  у нас понятие "бестселлер" говорит не о качестве
книги, а о ловкости издателя, сумевшего издать книгу массово  и
продать  ее  быстро.  Что  ж,  давайте спокойно дождемся лучших
времен. Они будут.

        Ваш Юрий Никитин.

     ПО ЗАКОНАМ ПРИРОДЫ

     В ручье по колено, но вода горная, пронзительно  холодная,
чистая,  как слеза. Лег, уцепившись за корягу, чтобы не снесло,
уже через минуту озяб, но  лежал:  протопали  много,  нужно  бы
вместе с потом смыть и усталость.
     Выскочил  на  берег,  лишь  когда заломило в затылке. Кожа
пошла пупырышками, мышцы затвердели.  Товарищи  еще  обыскивали
друг  друга,  пойманных клещей привычно бросали в костер. Потом
пили крепкий чай из лимонника, только самый старший из  группы,
Измашкин,  неспешно  потягивал отвар чаги: от лимонника заснуть
не может, а во сне бабы снятся, будто выхлебал корыто жень-шеня
или пантокрина.
     Когда сели у костра играть в шахматы, только они уцелели в
походе, Кварк почувствовал, что усталость,  если  и  смылась  с
тела,  то  не  вымылась  изнутри, мышцы все еще налиты недоброй
тяжестью.
     -- Нет,-- сказал он,-- сегодня играть не буду...
     Он полез в палатку, растянулся во весь рост,  едва  ли  не
впервые   в   жизни   чувствуя  радость  от  простого  лежания,
бездействия, ничегонеделанья... Не заметил,  как  провалился  в
легкий беззаботный сон. Сразу же начал летать на городом, потом
над  тайгой,  кувыркался,  летал  то стремительно, как падающий
сапсан, то зависал в воздухе неподвижно, растопырив руки.
     Он часто летал с тех  пор,  как  сменил  жизнь  дерганного
интеллигента в Москве на жизнь геолога-таежника; ловил в полете
изюбрей  за  рога,  отпускал,  догонял в полете гусей и уток...
Сейчас летал, летал, летал, но потом  пришло  нечто  тягостное,
стало  трудно  дышать,  откуда-то  повалил  густой  черный дым,
окутал ноги, ворвался в легкие... Внизу  на  земле  уже  горела
трава,  и  вдруг  он  не  смог лететь, страшная земля помчалась
навстречу.
     Он закричал,  проснулся.  Голову  сжало  как  раскаленными
щипцами, затылок раскалывался.
     В сторонке полыхал огонь, в палатку доносился приглушенный
разговор:
     -- Придется тащить... Здесь ему хана.
     -- Если энцефалит, тащи не тащи... Хорошо осмотрели?
     -- Даже  на  пятки заглядывали! Ты же знаешь, его клещи не
трогали.
     -- Эх, как же это... Ребята где?
     -- Носилки     готовят.     Хорошо,     хоть      сложения
интеллигентского, меня бы вам понести!
     -- А далеко?
     -- В полста километрах деревушка.
     -- Медпункт, "Скорая помощь"?
     -- Шутишь. Промысловики-охотники. Живут чем бог пошлет, не
болеют.
     -- Ох,  не  верю этим затерянным деревушкам! То староверы,
то еще что...
     -- Что "еще"?
     Голос показался Кварку странно изменившимся.
     -- Да так... Походишь в тайге с мое, всего навидаешься.
     -- Что делать, выбирать не приходится.
     Завертелись огненные колеса, жернова раскалялись, росли  и
вот уже давят на грудь, забивают дыхание...
     Когда  бред прерывался, Кварк видел над собой проплывающие
в  полутьме  ветви,  бледное  пятно  месяца;  остро  и  нещадно
проглядывали  звезды  сквозь разрывы в ветвях, этот блеск резко
бил по глазам, и Кварк обессилено  опускал  веки,  зажмуривался
посильнее.
     Очнулся  уже  днем.  Он  лежал  на спине, над ним желтел в
недосягаемой вышине  широченными,  плотно  пригнанными  досками
потолок, стена непривычно ребрилась массивными бревнами, гладко
обтесанными, от времени потемневшими.
     -- Где... я?
     Он хотел это сказать, но в легких стоял несмолкающий хрип,
клекот, на губах лопались теплые соленые пузыри.
     Мягкие  теплые  руки приподняли ему голову. Мир загородила
деревянная чашка. Кварк послушно отхлебнул.  Варево,  густое  и
горячее,  приятно  обожгло.  Он  сделал  глоток  еще,  в глазах
потемнело,  он  сорвался  в  грохочущую  бездну,   где   кипели
камнепады  и вертелись раскаленные жернова... Откуда-то взялись
закованные в сталь огромные рыцари, били по голове исполинскими
молотами, по груди, по плечам, но он уже смутно чувствовал, что
надо перетерпеть совсем немного, перемочь, и тогда уцелеет.
     Когда очнулся снова, через окошко смотрело яркое солнышко,
на полу отпечатались оранжевые квадраты. На  стенах  под  самым
потолком  темнели пучки травы, Кварк почти видел, как оттуда на
него катятся тяжелые  волны  запахов,  окутывают,  проникают  в
тело, что-то там перестраивают, лечат.
     Из глухой стены словно вырастали рога матерого изюбря, под
ними стволами  вниз повисли два охотничьих ружья. Сбоку дверь в
другую комнату, а на стене целый ряд  полотенец  с  удивительно
яркими цветами...
     Кварк, несмотря на слабость, насторожился. Таких узоров не
встречал, но они потащили в памяти смутно тревожные ассоциации.
Словно бы уже видел, точно видел, но вспомнить не может, потому
что на  самом деле все-таки их не мог видеть, во всяком случае,
вот так -- глазами, а не шкурой, кровью, плотью своей,  нервами
-- за то видение поручиться не может.
     Кстати,  если  уж  вычленять  что-то  знакомое, то вон тот
цветок похож на стилизованное изображение древнеиндийского бога
огня Агни, а соседний --  бога  ветров  Вейю.  Оба  остались  в
современном русском как огонь и веять...
     В  глубине  комнаты  большая  печь. Оттуда как раз, стоя к
нему спиной, рослая женщина доставала ухватом чугунок. Их Кварк
видел  только  в  музеях  этнографии.  Крышка  чугунка   тяжело
приподнималась, оттуда выстреливались клубы пара.
     -- Проснулся, мож? -- сказала женщина, оборачиваясь. Голос
у нее  оказался  удивительно  низким,  грудным.--  Сейчас ушицы
отведаешь, а то во сне просишь: юшки да юшки...
     Подошла с полной тарелкой к кровати, села с Кварком рядом.
На него повеяло теплом.
     -- Проголодался небось?
     -- А сколько?..-- сказал Кварк с трудом. Шевелить  языком,
губами,  проделывать  все  движения,  которые раньше получались
сами собой, было невероятно трудно.-- Сколько я провалялся?
     -- Семь ден,-- ответила женщина.-- Ты  крепкий.  Вон  поки
донесли, совсем плохий бул... Разевай пащечку, буду кормить.
     Говорила   она  странно,  словно  бы  на  старом,  забытом
диалекте, но Кварк понимал ее прекрасно, чему смутно  удивился,
несмотря  на  слабость.  Он потянул ноздрями, аромат просочился
внутрь, желудок дернулся, затанцевал от нетерпения.
     Уху  глотал  жадно,   горячие   волны   прокатывались   по
измученному телу, а оно наливалось хорошей тяжестью.
     -- Йиж-йиж,--  приговаривала  она,  поднося  ему  ложку  к
губам,-- мож должон трапезовать добре.
     Кварк, быстро насытившись и отяжелев, ел медленнее, во все
глаза рассматривал женщину. Мягкие, добрые черты  лица,  чистые
лучистые   глаза,   приветливый   взгляд   --   в  больнице  бы
выздоравливали от одного ее присутствия.
     -- Ще ложечку... ще...-- приговаривала она.
     Он вздрогнул. Женщина смотрела, как  его  лицо  наливается
густой краской, сказала все тем же низким волнующим голосом:
     -- Глупый,   знайшов,  чего  стыдобиться...  Да  пока  без
памяти, как же инакше? Да  и  сейчас  еще  не  встати.  Погодь,
принесу посуд.
     Она исчезла из комнаты, Кварк закрыл глаза от унижения.
     С  этого  дня  он  в  забытье  больше не проваливался, пил
густые настойки, ел уху и жареное мясо,  пробовал  подниматься.
На  третий  день  уже  сидел  на  постели,  но когда попробовал
встать, грохнулся во весь рост.
     -- Спасибо,-- сказал он однажды,-- за спасение!  Но  я  до
сих пор не знаю, как тебя зовут.
     -- Данута,-- ответила она.
     -- Странное имя,-- заметил он.-- А я Кварк.
     -- Это у тебя чудное,-- удивилась она.
     -- Зато  наисовременное,--  объяснил  он.-- Родители шли в
ногу с временем... Слушай, Дана, я хочу попробовать выползти из
хаты, на завалинке посидеть... Не отыщешь палку покрепче?
     Дважды останавливался отдохнуть, но все-таки,  держась  за
стену,  выбрался  в  сени,  Дана поддерживала с другой стороны,
наконец под ногами скрипнул порог.  Солнце  только  поднималось
над  лесом,  день  обещал быть жарким, и Кварк осторожно стянул
через голову рубашку. Странно и  непривычно  сидеть  без  дела,
загорать  в  прямом  смысле  слова. Но -- жив! Оклемался, будет
жить, будет топтать зеленый ряст.
     Дома как один --  высокие,  из  толстых  бревен,  угрюмые,
темно-серые,  в  один  ряд,  за ними полоски огородов, а дальше
вековая -- да где там! -- тысячелетняя,  миллионолетняя  тайга.
Ягоды,  грибы,  дикий  виноград,  кишмиш,  уйма дичи пернатой и
четвероногой, рыба в ручьях: знаменитая кета, чавыча, кижуч...
     Позади хлопнула дверь. Данута  прошла  с  ведром,  ласково
коснулась его затылка ладонью:
     -- Отдыхай!.. Зайду к Рогнеде, хай коз сдоит. Тебе надобно
козьего.
     -- Спасибо,--  сказал  он  с неловкостью.-- Столько хлопот
из-за меня. А у этой... Рогнеды странное имя.
     Она обернулась,  пройдя  несколько  шагов.  Голос  ее  был
задумчивый:
     -- Это теперь имена странные. А у Рогнеды файное имя.
     "Рогнеда,--   думал   он.--  Данута  и  Рогнеда.  Все-таки
странно... Языческие? Ведь у женщин от той эпохи имен почти  не
осталось,  это  мужчины  сохранили своих Владимиров, Аскольдов,
Олегов, Игорей, Вадимов, еще всех с  окончанием  на  "слав",  а
теперь уже встречаются все более древние славянские: Гостомысл,
Рюрик,  Бранибор, Скилл -- причуды моды неисповедимы, но здесь,
в этой деревушке, не только имена, здесь и  диалект  попахивает
стариной".
     Из дальнего конца улицы донеслось:
     -- Эге-гей!
     Пронеслись  стайкой  и  пропали  дети, впереди со всех ног
мчался белоголовый мальчишка с палкой, на которую была насажена
волчья голова. "Странная игрушка",-- подумал Кварк невольно.
     Он нежился  на  солнце,  вбирал  его  всеми  порами  кожи,
запасал,  жмурился  от  наслаждения.  Когда  рядом прошелестели
легкие шаги, открыл глаза, схватил Дануту за подол:
     -- Дана, там ребятня с волчьей головой...  Другой  игрушки
нет, что ли?
     Данута поставила ведерко на крыльцо, ясно посмотрела ему в
глаза:
     -- Да  они  ж сами и залесовали, как отнимешь?.. Да и нам,
неврам, волки  как  бы  сродственники.  Когда  ворогуем,  когда
дружим.
     Он вздрогнул:
     -- Неужели тот малыш сразился с волком?
     -- Нет, их было чатверо. Подымайся, пора ядати.
     Он   кивнул   поспешно,  опасаясь  спугнуть  неясное,  что
оформлялось в мозгу:
     -- Иди, я приду сейчас.
     Она прошуршала мимо. "Чатвера"... слово знакомое, именно в
таком виде слышал раньше, как и "ядати"...  Стоп!  На  лекциях,
когда   готовился  к  карьере  филолога,  когда  читал  Веды  в
подлиннике...  Все  пошло  прахом,  вспоминать  перестал,   ибо
связано с женщиной, которая так много навредила, напакостила...
Но  слова  языка древних Вед и раньше проскальзывали в ее речи,
он принимал их  за  диалектизмы.  Конечно,  всякий  знает,  что
современный  русский  идет  от  славянского,  который,  в  свою
очередь, вычленился из индоевропейского или арийского языка, но
ведь только грамматический строй сохраняется тысячелетия, более
или менее не меняясь, а лексика за несколько сот  лет  меняется
чуть  ли  не  наполовину! Откуда же столько слов из древнейшего
языка? Может быть, даже из праязыка?
     Встал с трудом,  поковылял  в  горницу.  Данута  разливала
молоко по кружкам.
     -- Дана,-- сказал он медленно,-- у меня к тебе вопрос...
     В  ее глазах мелькнул испуг. Струйка молока плеснула мимо,
он схватил тряпицу, протянул  ей  и,  когда  руки  встретились,
ощутил, как дрогнули ее пальцы.
     -- Вопрос,--  повторил  он, запинаясь, инстинктивно сменив
тему.-- Тебе не накладно кормить меня, здорового мужика? Ты  же
одна, я вижу...
     Она вздохнула с облегчением. Уже увереннее вытерла лужицу,
придвинула к нему чашку.
     -- Не  тревожься,--  ответила  она  певуче.--  Когда  тебя
принесли, в городище так и порешили, что  у  меня  полежишь.  У
других  забот  багато:  дети,  скот, фамилии. А я одна, могу за
тобой ходить. Как вишь, выходила.
     Вечером он долго лежал  поверх  одеяла.  Данута,  Рогнеда,
арийские  и  древнеславянские  слова,  старинный  орнамент... У
русского  языка  четкие  родственники  в  санскрите,  но  здесь
столько  абсолютно  одинаковых  лексических  единиц!  Или часть
племени еще во время великого похода с Днепра или, как пишут  в
энциклопедиях,  "арийского  завоевания  Индии",  откололась  по
дороге и забрела в  Уссурийскую  тайгу,  и  с  той  поры  живет
изолированно, общаясь с внешним миром лишь изредка?
     Послышались   шаги,   открылась  дверь.  Данута,  на  ходу
расплетая косу, прошла через комнату, покосилась на него. Глаза
ее и губы улыбались.
     -- Покойной ночи, мож!.. Легких снов тебе.
     Она  открыла  дверь  в   соседнюю   комнату,   оглянулась,
помедлила.  В  ее  глазах  вспыхнул  странный  огонек. С той же
таинственной  полуулыбкой  она  медленно  притворила  за  собой
дверь.
     Кварк сбросил одеяло, но сердце барабанило так, что остыть
не удавалось.  В  окна катили пряные запахи трав, хвои, горячей
смолы. На дальнем  конце  деревни  лениво  тявкнули  собаки.  В
угловое окно падал узкий лучик луны.
     Уже  не в силах остановиться, он слез с пошел к двери, что
тянуло как магнитом.

     Солнце било в окна, прыгало яркими зайчиками. Он  лежал  в
ее комнате, утопал в мехах. Медвежья шкура в ногах, медвежьи --
на полу, на стенах.
     Данута ласково перебирала ему волосы, журчала на ухо:
     -- Ты  добрый...  Отдыхай.  Так  жалко  тебя,  что  сердце
рвется... Ни в болести дело, душа у тебя  ранетая,  чуткости  в
ней богато, ну вот и ранится. Ее надо выхаживать.
     -- Уже,--  сказал  он  счастливо,--  уже заживает. Поверь,
Дана, никогда мне так спокойно и счастливо не было. Странно, но
это так.
     Она погладила его по голове, поднялась.
     -- Отдыхый! Я сготовлю снидати, ты пока лежи.
     Он пропустил мимо ушей еще  одно  индоевропейское  словцо,
означавшее   завтрак,   и   только   наблюдал,  как  она  ловко
управляется с посудой. Пышущая здоровьем, румяная и  белокожая,
с  темными  соболиными  бровями и четкими классическими чертами
лица, огромными всепонимающими  глазами,  она  вызывала  щемяще
знакомое   чувство.   Фрески   на   стенах  Софийского  собора,
древнерусские иконы, что-то еще полузабытое, древнее...
     Но впервые не было нервного напряжения при столкновениях с
непонятным. Впервые никуда не спешил, ничто не висело над  ним,
никто  не  требовал  бросить все срочное и делать сверхсрочное.
Неужели, чтобы обрести спокойствие души, необходимо  попасть  в
самую глубину Уссурийской тайги?
     С  улицы  несся  мальчишеский  крик.  Мимо окон промчалась
целая ватага.
     -- И не надоест им,-- заметил он.
     Она коротко взглянула в окно, и он удивился печали  на  ее
лице.
     -- У  тебя  детей  не  было? -- вырвалось у него, и тут же
пожалел.
     Она ответила, помедлив:
     -- Были.
     Ее руки, как поршни, размеренно месили тесто.
     -- Прости меня, пожалуйста.
     -- Не за что,-- ответила она  грустно.--  Такова  уж  наша
суть, хочется детей ще и ще. Для них жием.
     Он  поднялся,  достал  воды  из колодца, умылся. Прибежала
соседка,   бойкая,   смешливая,   вежливо    поздоровалась    и
затараторила, кося любопытным глазом на Кварка:
     -- Дануточка,  сказывают,  что Иваш, Савкин сын, к Рогнеде
думает итить! На яблочный спас сватов зашлет, заручины справит!
А младший Савкин на лесоразработки хочет податься, а то,  грит,
ни  баб  свободных,  ни кина, одна тоска зеленая!.. А еще бабка
Маланья нашептала, что у Гиды дочка родится. Там уже  все  бабы
собрались, воды накипятили, ждут...
     Чмокнула  Дануту в щеку и унеслась, подвижная, как ртутная
капелька. Данута поставила на стол рыбу, жареное мясо,  зелень.
Кварк уже глотал голодную слюну. Данута перехватила его взгляд,
сказала:
     -- Йиж, теперь поправишься за день-два.
     Они  заканчивали  трапезу, Кварк с наслаждением пил парное
молоко из глиняной чашки, и  в  это  время  на  улице  раздался
радостный  крик.  Данута  прислушалась,  охнула  и  бросилась к
дверям.
     -- Случилось что? -- спросил Кварк встревожено.
     Она ответила уже с порога:
     -- У Гиды родилась девочка!
     И такая жгучая зависть была в ее  голосе,  что  он  так  и
остался в комнате с раскрытым ртом.
     Прогремела  под  окном  частая  дробь  шагов,  мелькнул ее
красный   платок.   Вдалеке   запиликала   гармошка,   отчаянно
взвизгнула свинья и умолкла на высокой ноте.
     Кварк  задумчиво  походил  по  комнате взад-вперед. Почему
такой восторг? Хоть девочки и рождаются  реже,  зато  потом  по
числу  сравниваются  с мальчиками, их даже становится больше --
ведь мальчики чаще гибнут от болезней, аварий...
     Калитка  стукнула  только  через   час.   Данута   вбежала
раскрасневшаяся,  схватила  ребенку  на  зубок, умчалась снова.
Кварк шагнул к окну,  проводил  ее  взглядом.  Она  не  шла,  а
летела.
     Ночью,  когда  воздух  посвежел  и звезды уже засеяли весь
чернозем неба, Данута вернулась, тихонько прошла на цыпочках по
горнице, остановилась нерешительно у постели Кварка.
     Кварк протянул руку, привлек к себе. В темноте не видел ее
лица,  только  ощущение  родного,  бесконечно  дорогого  пришло
разом,  наполнило счастьем. Данута легла, положив голову ему на
грудь и обхватив шею руками.  Он  уловил  в  темноте,  что  она
улыбнулась, пощекотала его ресницами.
     -- Трудно тебе с хозяйством? -- спросил он.
     -- Ничо,--   ответила   она   неопределенно.--   Пока  сын
допомагал,  легче  было...  Да  я  управляюсь.  Багато  ли  мне
надобно?
     "Сын   уже   взрослый,--   понял   он.--  Гм,  думал,  она
помоложе..."
     Спросил, не сдержавшись:
     -- А что же сын перестал помогать? Уехал?
     -- Погиб,-- ответила она  просто.--  На  лесосплаве.  Пока
молодой  был,  все  получалось, потом оступаться почал... Попал
меж бревен.
     -- Не понимаю,-- вырвалось у Кларка.-- Постарел? А сколько
ж тебе?
     Дыхание ее стало скованным. Он легонько  тряхнул  ее,  она
нехотя разлепила губы:
     -- Ты пришлый, не зразумеешь.
     Кварк попробовал с другого конца:
     -- А еще дети у тебя были?
     -- Были,--  ответила  она неохотно.-- Одни мальчики. А так
бы девочку хотелось! Вон как у Гиды...
     Ее голос был тих, как нежнейшее дуновение  ветерка.  Кварк
ощутил,   что   Данута   из   той   породы,  есть  такая  ветвь
человечества,  что  по  самому  характеру  ли,   рождению   или
воспитанию,  на  ложь  не  способны,  пусть  даже  во спасение,
счастье или благополучие.
     -- А как же другие твои дети?
     -- Кто  где...--  ее  рука  ушла  с  его  шеи.  Она   чуть
отстранилась.--  Кто  умер, кто погиб... Вон сколько воен было!
Мужские забавы те войны...
     -- Войны? Какие... войны?
     -- Да все, будь  они  неладны.  С  ерманцами,  хранцузами,
турками, куманами...
     Она полежала мгновение, затем он ощутил в темноте движение
воздуха. Скрипнула постель. В темноте шелестнули шаги, негромко
хлопнула  дверь.  Кварк  лежал  как  пораженный громом. Нелепо!
Войны с куманами... когда это было?  Князь  Игорь  едва  ли  не
последний  с ними воевал. Потом они ушли на территорию нынешней
Венгрии... Невероятно, но теперь нелепая мысль,  что  пришла  в
голову,  разом  объяснила  и  вкрапления языка священных Вед, и
праславянизмы, и орнамент, характерный  для  племени  ариев,  и
языческие имена...
     Но  как  же  это  могло  случиться?  Травы,  намного более
мощные,  чем  женьшень?   Эндемичные   условия   существования?
Мутации?   Тогда  поблизости  радиоактивные  руды...  Нет,  это
заговорил геолог. Они  ведь  из  Приднепровья,  центра  мировой
цивилизации древности, там подобных руд нет...

     Возбужденно  крутился  в  постели  до утра. Голова горела,
сердце стучало, как молот по наковальне ребер. Под утро забылся
коротким неспокойным сном, а когда открыл глаза --  солнце  уже
заполнило комнату, нагрело на нем одеяло.
     Выйдя  на  крыльцо, увидел Дануту. Она шла к дому с ведром
молока, изогнулась красиво, как лоза, придерживала левой  рукой
подол платья.
     Он  молчал,  сраженный. Ночью уже воображал невесть что, а
она  переполнена  обильной  красотой,  молодостью,   здоровьем,
только глаза тревожные, да тени под ними.
     -- Я  спешил  тебе  помочь,-- сказал он хрипло,-- а ты вот
уже...
     Она перевела дыхание, поднялась на  крыльцо.  Зубы  у  нее
были один к одному: ровные, снежно-белые, красиво посаженные.
     -- У нас зранку встают. Пойдем снидаты, уже готово.
     За  столом  он натужно шутил, держался весело, старательно
отводил глаза, а Данута помалкивала, только подкладывала ему на
тарелку  ломти  ржаного  хлеба,   красиво   накрывала   ровными
пластинками жареного мяса.
     Он вытерпел до полудня, потом не удержался, обнял за плечи
и взмолился:
     -- Дана, а как же другие? Тоже как ты или...
     -- Женщины  -- да,-- ответила она просто,-- а можи -- нет.
У них и  так  не  всякий  доживает  до  старости,  а  то  и  до
мужалости.  То  с  ведмедем или тигром не совладает, то под лед
попадет или в буран дерево придавит... Жизнь в  тайге  чижолая.
Грят:  жить  в  лесу  --  видеть  смерть  на носу. Но можи даже
гордятся, что не умирают в постели, как мы, женщины...
     -- Да-да,-- согласился он торопливо,-- да! Дорога  мужчин,
понятно...   Потому   их   и  рождается  больше,  чтобы  как-то
компенсировать  убыль.  Ведь  потомство  оставляет  не  каждый.
Данута,  я  свинья, лезу с расспросами, но... Пусть не все, дай
хоть краешек вашей тайны пощупать? Расскажи.
     Она  села  на  постели,  поджала  ноги.  Взгляд  ее   стал
отрешенным.
     -- Что  рассказывать... Просто жили... Можи лесовали, а мы
по укрытиям, потом по городищам... До-о-олго  так  жили.  Потом
стали  держать  скот  дома,  так  надежнее. Можи часто воевали.
Из-за чего?  Да  из-за  всего.  Из-за  скота,  пастбищ,  жинок,
верховенства...  Когда  мы  перемогали, то брали их земли, если
они -- то мы утекали на плохие... В пустелях были,  у  моря,  в
лесах.  Дуже  багато  скитались з усем народом, пока Яросвет не
повернул все племя на прародину,  где  жили  остальные  наши...
Потом  мы  именовались антами, неврами, жили в лесах. Лесовали,
скот держали, рыбу ловили. Как и сейчас. Памьятаю  греков,  что
наши  капища рушили да под защитой княжей дружины на тех местах
церкви рубили. С той поры народ молится нашим древним богам уже
под чужими именами, но к этому не привыкать -- сколько раз  так
было!  Еще  при  Таргитае,  помню...  Татарва потом, тевтоны...
Князья хотели нас у рабов перетворить, так мы услед за  Ермаком
Тимофеевичем  на вольные земли. Они ж не совсем вольные, так мы
еще дальше, пока сюда не забрели... Вот и уся наша жизнь.
     "Действительно вся,--  подумал  он  потрясенно.--  Историю
десяти тысячелетий вложила в десять минут!"
     -- Скажи,-- он выхватил вопрос из миллиона,-- была на Руси
докириллица?
     -- А что это?
     -- Письменность такая... До Кирилла и Мефодия!
     -- Да кто ее ведает. Я грамоте недавно обучалась.
     -- А  каков  был  Яросвет?  Или  нет,  Владимир,  что Русь
крестил... А царевича Дмитрия убили по приказу Годунова  или?..
Таргитай -- это скифский вождь или ваш? Правда ли, что Геракл и
Ахилл  --  древнеславянские  герои,  потом попавшие в греческий
пантеон?
     Она сидела, обхватив  колени  руками.  На  вопросы  только
пожала плечами, сказала неохотно:
     -- Откуда я ведаю? Мы простые люди, от князей вдалеке. Нам
бы на хлеб добыть, а кто кого убил -- это их справа.
     Кварк разозлился, волна горячей крови ударила в голову.
     -- Эх ты! Могла бы... Могла стать таким человеком, который
поисследовал бы целые эпохи.
     Он встал, с грохотом отшвырнул стул. Злость душила, он сел
за стол,  чтобы  удержать  себя, не броситься крушить в комнате
мебель.
     Данута выпрямилась, медленно встала с постели. Она  словно
бы  прислушивалась к себе, так же замедленно двигаясь, прошла к
двери, сказала мягко:
     -- Кажному свое... А такой человек, как ты кажешь, будет.
     -- Какой еще такой человек? -- сказал он тоскливо,  ощущая
горечь  потери.  Прожить такую жизнь и ничего не узнать! -- Эх,
Данута...
     -- Какой... Такой же, как  и  ты.  Для  исследований.  Для
действий. Вылитый ты!
     Он   замер.   Повернулся   всем   телом.   Данута  стояла,
прислонившись спиной  к  дверному  косяку,  руки  скрестила  на
груди.
     -- Что? Откуда ты знаешь?
     -- Уж это я знаю.
     -- А почему вылитый я? -- глупо спросил он. Мысли, как рой
разъяренных пчел, метались, сшибали друг друга, гудели.
     -- А как же инакше? -- ответила она тихо.-- Семечко растет
в земле,  но  похоже  не  на землю, а на родительское дерево. Я
лишь земля для твоего семени. Это ему  узнавать  и  перероблять
свет.  А  от меня не требуй... Мое дело -- растить, а их справа
-- итить за виднокрай.
     Он молчал, медленно осознавая непривычную  логику.  Данута
покачала  головой, сказала горько, тяжело роняя слова. Голос ее
окреп:
     -- Думаешь, зря жила... Ни, не зря. Мои сыны орали  землю,
строили города, защищали народ, они ходили походами в Опаленный
Стан  и  на  Царьград,  они находили земли в окияне... Мои сыны
брали на щит Рим, Сидон,  Сиян-гору,  били  тевтов,  ходили  на
земли   Винланда...   Мало?  Они  придумывали  машины,  строили
корабли, пироскафы, литаки... Моя сила в сынах!
     Она открыла дверь, сказала с порога холодно:
     -- Передали, что вертолет за тобой придет через час.
     Он тупо смотрел  на  толстые  доски,  которые  скрыли  эту
удивительную женщину. Голова гудела, но слабости не осталось, в
теле собралась лихорадочная энергия.
     Машинально  вышел  на  крыльцо. Во дворе попалась огромная
розовая свинья с выводком поросят. У каждого на  спине  темнели
полоски, делая их похожими на растолстевших бурундуков. Завидев
человека,  поросята  порскнули  в  стороны. Мордочки у них были
длинные, вытянутые. Дикие явно,  чушка  порезвилась  в  лесу  с
лесными собратьями...
     Кварк  прошел  через  двор, огородами выбрался на околицу.
Повеяло прохладой. Он шел до тех пор, пока ноги не  погрузились
в  ручей.  Вода  приятно  обожгла,  он  опустился  на валежину,
подставив спину жгучим лучам солнца, ступни касались воды.
     Шагах в трех  ручей  прыгал  через  валун,  искрился,  шел
тонкой  серебряной  пленкой,  над  камнями поднялась прозрачная
разноцветная радуга.
     Удивления нет, вот что странно. Все правильно, все  так  и
должно  быть.  Будь  бессмертными все, остановилась бы эволюция
вида, здесь же она  идет  через  смену  поколений  мужчин.  Они
всегда  во всем мире первыми суют носы в неизвестное, принимают
удары  эпидемий  и   открытий,   воюют,   изобретают,   строят,
придумывают  машины и социальные системы, стремительно изменяют
мир и так же стремительно меняются сами... Если  и  гибнут,  то
для  вида  выгодно:  потомство  дадут  лучшие, уцелевшие. А вот
потеря женщины невосполнима, бессмертна она или смертна.
     Войны сюда не  докатывались,  вот  бессмертные  женщины  и
уцелели.  В  древних  хрониках о бессмертии не упоминалось, кто
его заметил бы, когда большинство гибло в раннем  возрасте?  От
насильственной  смерти  и бессмертный не застрахован, к тому же
бессмертны только женщины, а их роль в истории была невелика...
Зато теперь, в век эмансипации,  могут  развернуться...  Могут?
Нет,  природу не обманешь, от прежнего бессмертия остались лишь
те восемь-двенадцать лет, на которые  женщина  пока  что  живет
дольше мужчины...
     Кварк  оглянулся через плечо. Домики стояли тихие, мирные,
зеленели полоски огородов, вдали виднелись  просторные  поля  и
крыши  сараев.  Обычнейшая  деревушка. Ни ископаемых, ни других
природных богатств тут вроде бы нет. И люди обычнейшие.  Живут,
скот разводят, хлеба выращивают...
     Проходя  на  обратном  пути через двор, впервые заглянул в
сарай,  бросил  сена  буренке.  Подумал,  что  надо  бы   крышу
перекрыть.  Странно,  никакой  зависти...  Если  бы  мужчины --
другое  дело,  а  женщины  и  должны  жить  всегда.  Здесь  все
правильно, даже правильнее, чем в остальном суматошном мире.
     Данута  сидела  у  окна, ткала. Вполголоса напевала что-то
протяжное, и было видно, что слова незнакомы ей  самой,  просто
запомнились  еще  в  детстве  или достались в наследство от еще
более дальних времен, от незнакомых бабушек и прабабушек.
     Услышав шаги, подняла голову.  В  глазах  были  тревога  и
ожидание.  Несмело улыбнулась. Он подошел, заглянул ей в глаза.
Пламя отражалось  в  темных  зрачках,  отсветы  багрового  огня
падали на стены, потолок, пол.
     -- А что? -- сказала она тихо.-- Мы так и живем.
     Он взял ее за плечи, притянул к себе.
     -- К  черту  вертолет.  Огонь  в очаге! Это мой очаг и мой
огонь.

     МОЕ ВЕЧНОЕ МОРЕ...

     В ужасе Вадим рванулся, позади  знакомо  щелкнуло.  Хлынул
яркий солнечный свет: к потолку взлетела расписная штора.
     Освобождаясь  ото  сна, он лежал поперек постели, за окном
серели  многоэтажные  панели  домов.  Утро...  В  углу  комнаты
засветился,  сопровождаемый легким треском, экран домашней ЭВМ:
это сделать, туда пойти, с тем встретиться... Меню  на  сегодня
такое-то,   мясное  исключить  --  вчера  печень  перегрузил...
Выплыло налитое красками, увеличенное  в  десятки  раз  сердце:
объемное,  цветное,  в  уголке  экрана бежали рекомендации, что
нужно  подтянуть,  как,  чем,  и  кроме  того  --  физкультура,
солнцетерапия...
     Еще  несколько  мгновений лежал ошалелый, а в нем замирали
крики, плеск весел, зато  нарастал  шелест  пронесшегося  внизу
трубника,  шорох в транспортных линиях, шепот силовых установок
в   стенах,   вибрация   подстанций,    энергоблоков,    мерное
пощелкивание метронома в комнате...

     -- Глупо,--  сказала  она раздраженно.-- Кто-то из предков
струсил, а ты переживаешь? Что, в твоей генеалогии одни  герои?
Как  у всякого, хватает и трусов, и подлецов, и просто дураков.
Как у нынешнего дурака вполне могли быть героями, мудрецами...
     -- Так-то оно так,-- сказал он убито,-- но уже который раз
снится...
     Татьяна досадливо повела плечом, прошлась по  комнате.  Он
украдкой жадно следил за ней. Татьяна всегда ходила так, словно
весь  мир  был  дорожкой  Дома  моделей. Горделиво подав себя в
центре, оттянув  плечи  и  красиво  выбрасывая  и  ставя  ноги,
приопустив  ресницы,  с  готовностью  улыбнуться мужской шутке,
хотя когда шла с работы, то наверняка хотелось идти так же, как
и  подруги:  ссутулив   плечи,   на   полусогнутых,   суетливой
перебежкой за транспортом...
     Он  сидел так, чтобы не увидеть себя в зеркалах, которые в
ее комнате на каждом  шагу.  Прошлый  раз  увидел  свою  желтую
вытянутую  физиономию  с  трясущимися губами, безумные глаза --
потом   целый   месяц   шарахался   от   витрин   и   блестящих
поверхностей...
     -- Что уставился? -- спросила она.
     -- Какая    ты...    Гуттаперчевая    девушка.   Нет,   не
гуттаперчевая, в тебе гибкость стальной пружины!
     Она остановилась у окна, глядя во двор.
     -- Спасибо. Зато в  тебе  хребта  нет  вовсе.  Встряхнись!
Завтра  уходим  с  туристами в горы. Пойдешь? Ночевки на свежем
воздухе, ночь у костра...
     -- Нет,-- сказал он затравленно.--  Мускулистые  атлеты  с
гитарами,  девицы с вольными манерами, один профессор, которому
почему-то важно выглядеть молодым балбесом...
     -- Зато они  живут!  А  ты...  Впрочем,  пещерные  времена
прошли, теперь живут и слабые. Они и копаются в прошлом, потому
что  боятся  сегодняшнего  дня.  Ты составляешь генеалогические
таблицы?
     Она как выстрелила вопросом. Вадим растерялся:
     -- Нет... А что?
     -- Теперь это модно. Как  только  научились  скользить  по
генетическим   линиям,   так   и   пошло.  Только  сны  твои  с
действительностью не стыкуются. Сам же говорил, что твои предки
с Приднепровья! А славяне  никогда  не  были  морским  народом.
Напротив, они чуждались моря.
     -- Я  так  не  думаю,--  ответил он уклончиво, стараясь не
рассердить ее.
     -- Тогда   отправляйся   в    прошлое,--    сказала    она
насмешливо.-- Попробуй проскочить комиссию. Может быть, удастся
воочию  посмотреть  на своих предков. Там не увидишь ни единого
корабля, разве что скандинавов вроде Рюрика.
     Он, вовсю избегая ее взгляда, возразил тихо:
     -- С Рюриком выяснили... Рюрик  по-древнеславянски  сокол.
Малый  Кроливец  лютичей, ныне этот город стоит на реке Рюрике,
вытекающей из озера Рюрика... Столица бодричей называлась Рарог
и означала сокола, Мекленбург, будучи еще славянским, назывался
Рюрик и тоже означал сокола, у древлян сокол назывался руриком,
у поморян рюриком, у верхних лужичан и современных украинцев --
рурком...
     Она расхохоталась. Смех был злой и больно резанул его.
     -- Вот-вот! Весь ты там, в прошлом! А зачем это тебе?
     -- Но разве не важно узнать истину...
     -- Смотря какую. Ну узнали мы, что Рюрик был не скандинав,
а западный славянский князь с острова Рюген и явился в Новгород
по зову своего тестя Гостомысла,  новгородского  посадника,  на
дочери которого Умиле... или Ефанде, был женат... Ну и что? Что
с этого?
     Он  наконец встретился с ней глазами, убито уронил голову.
Действительно, что с того? Не показалось  ли,  что  стало  чуть
легче?
     -- Я   на   лето   здесь   не   останусь,--   сказала  она
неожиданно.-- Извини, но я живу сейчас, в этом  мире.  А  ты...
Извини, если я несколько жестковата.
     -- Ничего,-- ответил он с усилием, закончил хрипло: -- Без
околичностей...

     Вернувшись  домой, поспешно включил телевизор, магнитофон,
распахнул  окно  во  всю  стену,  чтобы  и  оттуда  несся  шум,
отвлекал, не давал сойти с ума от лютой тоски и горечи.
     Пальцы  нащупали корешок всемирной истории. Увесистый том,
большой  формат,  зеленый  переплет...  Врачи  еще  год   назад
прописали   ему   режим  библиотерапии  --  лечение  специально
подобранными  книгами.  Болезнь  перестала  нарастать  лавиной,
книги  сдерживали ее, но, уткнувшись в страницы, не пройдешь по
улице...
     Глаза побежали по строкам:
     "К середине VII  в.  славяне  расселились  почти  по  всей
территории   Балканского   полуострова.  Они  заселили  Фракию,
Македонию, значительную часть Греции, заняли Далмацию и  Истрию
и  проникли  в Пелопоннес. На своих быстроходных ладьях славяне
предпринимали  частые  набеги  на   острова   Эгейского   моря.
Славянские   войска  осаждали  Фессалоники,  доходили  до  стен
империи -- Константинополя.  Немало  славян  переселилось  и  в
Малую Азию"...
     "Известен   ряд   славянских  князей,  которых  византийцы
привлекали на свою службу, назначали полководцами, начальниками
эскадр, пограничных областей".
     "В 860 г. русское войско, мстя за  нарушение  византийцами
какого-то    договора    и   за   убийство   русских,   осадило
Константинополь и едва не взяло город. Вскоре нападения  руссов
на Византию возобновились".
     А разве не примечательно вот это:
     "Несмотря  на  то,  что  хазары жили у берегов многоводной
Волги и Каспийского моря, Масуди говорит о них: "Царь Хазарский
не имеет судов, и его люди  к  ним  непривычны...  Море  Нейтас
(Черное  море),  говорит  он в другом месте, есть Русское море,
никто, кроме руссов, не плавает на нем"...
     Нервное напряжение чуть ослабело. И все же  болезнь  зашла
далеко,  библиотерапия  лишь  успокаивает,  а  вылечить  уже не
сможет. Так что сны могут быть вовсе не случайными.

     Председатель комиссии в раздумье побарабанил  пальцами  по
столу.
     -- Но  тут,-- продолжал он, глядя на Вадима с сомнением,--
вмешался  психиатр...  Заявил,  что  ваша   закомплексованность
прогрессирует. Вы уже, дескать, на грани госпитализации.
     -- В  психушку? -- спросил Вадим, пытаясь шуткой разрядить
страх, который сдавил так, что стало трудно дышать.
     -- Это не обязательно надолго,--  ответил  председатель.--
Отдохнули бы... Но психиатр, увы, высказался за археотерапию.
     -- Мне  разрешен  поиск в прошлом? -- прошептал Вадим, еще
не веря. Кадык нервно задергался, на глаза навернулись слезы.
     -- Ну, я бы не назвал это поиском?
     -- Но хотя бы разок...
     Председатель комиссии сочувствующе отвел глаза,  бесцельно
подвигал бумаги на столе.
     -- Мнения   комиссии   разделились...   Дело   новое,  еще
сохранились некоторые возражения вообще. Но  вам  все  же  дано
право  на  одно путешествие по прямой генетической линии. Будем
надеяться, что это вам поможет хоть в какой-то степени.  Устав,
инструкции, правила -- первая дверь по коридору направо.

     Он  падал  сквозь  страх  и  боль,  зубы стиснул, чтобы не
завыть от животного ужаса, но тут ноги ударились о  твердое,  с
глаз  спала  пелена,  и он увидел, что стоит на палубе большого
судна, над головой дрожит плотное  полотно  паруса,  а  впереди
море, бескрайнее море...
     Сзади крикнули. Он судорожно обернулся, сглатывая слюну от
страха.  Там  чернел  берег, борт корабля почти терся о толстые
бревна причала,  переходной  мостик  был  совсем  коротким.  На
корабле    замерли   в   строю   рослые   широкоплечие   воины,
тяжеловооруженные:  поверх  кольчуг  --  булатные  панцири,  на
поясах  длинные мечи с широкими лезвиями, у каждого третьего --
клевец или булава.
     С берега к причалу спускался  человек,  одетый  просто,  в
белой вышитой рубашке, только пояс оттягивал тяжелый меч. Воины
вытянулись, и Вадим тоже почему-то подобрался, замер.
     Человек  в  белой  рубашке  ступил на причал, остановился,
зорко всматриваясь в воинов. Был  он  выше  среднего  роста,  с
могучими  литыми плечами, длиннорук, грудь была так широка, что
там поместилась бы наковальня, зато вместо  пояса  ему  мог  бы
послужить девичий венок.
     Вадим  встретился  с  ним  взглядом, вздрогнул, вытянулся.
Сердце разрывало частокол из ребер. Святослав!
     Голова князя, чисто выбритая  и  загорелая,  блестела  под
солнцем,  лишь  длинный  клок  волос  свисал с макушки на левую
сторону, где в ухе блестела золотая серьга с бриллиантом. Глаза
князя магнетически приковывали взгляд,  ярко-синие,  блестящие.
Вадим  жадно  пожирал  глазами  сильное  волевое  лицо,  твердо
выкованные губы, суровые складки у рта... Вот он каков, великий
воитель, разгромивший могучий Хазарский каганат, что брал  дань
с Руси, навеки стерший хазар с лица земли и со страниц истории,
выведший Русь в число сильнейших государств Европы!
     Рядом  с Вадимом кряжистый могучий воин, с восторгом глядя
на князя, внезапно ударил рукоятью меча в щит, сипло заорал:
     -- Слава князю! Слава!
     Море дрогнуло от страшного крика дружины:
     -- Слава!
     Святослав властно поднял руку, все стихло. Кряжистый  воин
преданно  смотрел  на  князя.  От  него на Вадима несло жареным
мясом и луком.
     -- Вои! -- сказал Святослав. Говорил он без усилий, но его
голос несся над волнами, словно и море ему подчинялось.-- Слава
росского оружия -- наша слава. Вам ее нести по  чужим  странам!
Вы   не  первые,  кто  идет  на  службу  в  Испанию:  у  халифа
Кордовского аль-Гакема служили две  тысячи  славян...  Отборное
войско!  Арабы  их звали немыми, ибо нашим воинам не было нужды
учиться  по-арабски:  знать  сама  была  из  русичей,  дулебов,
сербов...  Абдурахман  III увеличил число славян-телохранителей
до четырех тысяч, а вот сейчас, после его  смерти,  на  престол
встал  аль-Гакем,  который  тут  же  назначил  главным визирем,
гаджибом по-ихнему, Джафара аль-Саклаби,  нашего  земляка!  Тот
еще  в  молодости  покинул Славутич, пошел искать славы в чужих
землях... У аль-Гакема сейчас пять тысяч русичей  в  коннице  и
тысяча  в  пешем  строю  --  это  лучшие воины во всей Испании!
Однако аль-Гакем просит еще две тысячи ратников. Так  пусть  же
грозный  Перун  незримо  сражается  в  ваших  рядах! Ищите себе
чести, а князю славы!
     По знаку Святослава отроки  передали  ему  стяг:  копье  с
трезубцем  на  конце,  конским хвостом у навершия и желто-синим
куском материи, символизирующим солнечного бога Сварога и  небо
вирия, куда после смерти уходят русичи...
     -- На главный корабль! -- велел Святослав.
     Взвился  лес  рук,  солнце  раздробилось  и  запрыгало  по
лезвиям мечей. Вадим вздрогнул, когда  сотни  рук  одновременно
ударили  рукоятями мечей в панцири, небесная твердь треснула от
страшного клича: "Слава!"
     Рослый воин бережно принял стяг. Его укрепили на корме,  а
суда  уже  снимались с якорей, и корабли, как гигантские плуги,
начали вспарывать покров моря, оставляя позади белую пену...
     Вздрагивая от  пережитого  потрясения,  Вадим  прижался  к
мачте,  стараясь  как  можно меньше привлекать внимания, дважды
помогал тащить связку пеньковых канатов,  бестолково  суетился,
создавая  видимость  деятельности,  и  тут  в  глазах  внезапно
потемнело, запрыгали  звездочки,  он  протянул  руку,  стараясь
ухватиться  за  снасть,  но  пальцы  вдруг  уперлись  в мокрое,
покрытое слизью  дерево.  За  бортом  корабля  грозно  катились
светло-зеленые  волны, дул холодный резкий ветер, пронизывая до
костей...

     Это был другой корабль, другое море, другие люди!
     Вадим в страхе оглядел себя. Теперь он был одет теплее, на
толстой вязаной рубашке плотно  сидела  кольчуга,  на  грудь  и
плечи  приятно  давили  пластины доспехов. Вместо меча на поясе
висел  клевец,  боевой  топор.  Над  головой,  едва  не  задев,
пронесся шест реи, кто-то насмешливо и предостерегающе крикнул.
Вадим  поспешно  отпрыгнул  к  борту.  Парус дрожал под напором
ветра, мачта тоже подрагивала, а нос корабля рассекал волны  со
странным шумом, будто те состояли из песка.
     Вадим оглянулся, едва не вскрикнул. Все море, куда ни кинь
взгляд,  покрыто  крутобортными  кораблями,  вместительными,  а
вдоль бортов, наращивая  их,  один  к  одному  прижатые,  висят
ярко-красные   щиты,  между  ними  ощетинились  копья.  "Насады
черленые",-- вспомнил Вадим былинное название таких судов.  Нау
-- означает  на санскрите корабль, садас -- дружина. А черленые
они потому, что чару -- красивый, хороший, ланг  --  выглядеть,
казаться...
     Воины  спали,  точили  мечи, удили рыбу, несколько человек
следили за парусом, двое стояли  у  руля.  Вадим,  прикидываясь
занятым,  осторожно  передвигался  вдоль борта, прислушивался к
разговорам,  тяжелый  клевец  бил  по  коленям,  мешал.   Вадим
старался  не  выглядеть  мешковатым,  неумелым, ибо руки у него
теперь  были  жилистыми,  кисть  правой   стянул   бело-розовый
звездообразный  шрам,  явно  след от стрелы, на ладонях плотные
мозоли от рукояти меча, рукопашных схваток...
     На  корме,  укрывшись  от  холодного  ветра,  сидели  двое
дружинников.   Один,  постарше,  сцеплял  колечки  в  кольчуге,
пытался заделать дыру, второй же,  молодой  и  красиво  одетый,
посматривал насмешливо, наконец посоветовал:
     -- Брось...  Захватим  Царьград,  готовых  наберешь. Ромеи
доспехи делают знатные!
     -- А как не возьмем? -- усомнился воин.
     -- Четыре года тому тоже не взяли, но потрепали их  войска
так,  что  сам  кесарь  все  богатства  Царьграда  выволок нам,
последние штаны снял, только  бы  откупиться.  Оружия  и  злата
набрали видимо-невидимо, а дорогие ткани и грузить было некуда:
кораблей не хватило!
     Старший дружинник завистливо окинул взглядом товарища:
     -- Ты вон всего нагреб... И доспехи, как у знатного ромея,
и одежда. Хорошо, повезло бы и теперь.
     -- А  что  бы  нет?  Аскольд  и  Дир показали себя воинами
бывалыми. Всю жизнь с германцами воевали, не вина, что те наших
западных братьев теснят...
     Вадим присел за мачтой. Понятно... в 862  году  с  Рюриком
прибыли  в его дружине Аскольд и Дир, пожили в Новгороде, потом
водным  путем  добрались  до  Киева,  а  уже  в  864  году  200
вооруженных судов с русской дружиной осаждали Царьград!
     В  Византии  недаром  поднялась  тревога.  Прибыл огромный
флот, вместивший грозное войско! Значит, уже все было готово  к
походу,  ибо  невозможно  было  бы  Аскольду и Диру построить и
оснастить флот меньше, чем за год! Киевляне  уже  были  морским
народом,   иначе   пришлось  бы  сказать,  что  суда  построены
западными  мастерами,  которых  Аскольд  и  Дир  после   своего
утверждения  в  Киеве  вызвали из западных славянских земель, с
острова Югенда. А ведь еще немало времени бы потребовалось и на
то, чтобы самим Аскольду и Диру прибыть из  Новгорода  в  Киев,
заслужить  доверие  киевлян  на  избрание в князья, на вызов из
отечества множества корабельных мастеров, постройку и оснащение
200 кораблей...
     Чушь! Киевляне,  судя  по  этому  флоту,  прекрасно  знали
кораблестроение, представляли собой мощное государство и мощную
морскую державу!
     Он  ежился  за  мачтой,  все  понимая,  распутывая  клубки
истории, но облегчения не приходило, страх  все  рос,  заполнял
грудь. Здесь все было страшное, грубое, жестокое. Суровые лица,
нередко  испещренные  шрамами, громкие резкие голоса, надменные
взгляды, груды мечей, клевцов, копий, кинжалов. И это не то, не
то...
     Он всей душой страстно стремился покинуть это  место,  уже
поймал  на себе несколько подозрительных взглядов, наконец один
сутулый  воин  с  лицом,  похожим  на  ястребиное,  поднялся  и
направился к нему.
     Вадим  сжался,  все  его  существо  молило  о  том,  чтобы
поскорее  покинуть  этот  корабль,  уйти,  он  набрал  в  грудь
воздуха,  и  черная  пелена  ударила  по глазам, в уши вонзился
тончайший визг, палуба исчезла из-под ног, он падал  в  бездну,
заледенев  от ужаса, словно сорвался с крыши небоскреба, сердце
останавливалось, и он в смертной тоске уже  чувствовал  близкий
удар.

     Его  швырнуло,  по лицу хлестнула толстая жесткая веревка,
он уцепился за мачту, дрожащий от холода, мокрый  с  головы  до
ног,  попав  в  ночь  и снова оказавшись на корабле, а прямо по
носу судна, освещенная ветвистыми молниями, вздымалась  черная,
как  ночь,  волна.  Настил палубы уже задирался, а сзади гремел
страшный голос:
     -- Рулевой!.. Ошую, ошую держи!
     Мир опалила бледно-ядовитая молния, оглушительно  грянуло,
словно  ночные  велеты  разъяренно ударили тяжелыми молотами по
тверди неба, и та с треском разломилась, распалась на куски,  и
Вадим  увидел, как в замершем, остановившемся от ужаса свете по
деревянному настилу катится сбитый волной человек.
     -- Ошую! -- голос кричавшего сорвался на визг.
     Вадим прыгнул, ударился о толстое бревно руля, в глазах от
боли потемнело, но уперся в скользкую палубу, где  вода  гуляла
по щиколотку, пошел сдвигать влево, как велел голос.
     Из  грохота  и  молний  выскочил  еще  один: морской бог в
мокрых  блестящих  доспехах,  из  щелей  лилась  вода.   Вдвоем
навалились, соприкасаясь плечами.
     Море  уже осталось внизу, а их вздымало на вершине водяной
горы все выше и выше, и вот не стало даже моря,  только  низкие
черные  тучи  с треском рвались о голую мачту, со всех сторон с
шипением били ветвистые молнии,  но  корабль  уходил  вверх,  а
сполохи  молний  уходили  вниз,  за  борта.  Вадим похолодел от
смертного страха, а их вздымало все выше!
     Рядом побелел лицом воин в доспехах, глаза его в  отчаянии
вылезали из орбит, но вдруг кормовое весло пошло так легко, что
оба  рухнули  плашмя на мокрые доски, и тут палуба под ними так
же внезапно пошла вниз.
     -- Руль!
     Сбив их с ног, у весла оказался грузный  тяжелый  воин,  с
легкостью  рванул  его  на место и замер, как скала. Призрачный
свет молний высветил богатые доспехи, черную кудрявую голову, и
когда незнакомец оглянулся --  Вадим  удивился  странной  смеси
веселья и ярости на его лице!
     Вадим  поднялся, задавливая страх, корабль уже не скользил
в бездну, выровнялся, но впереди вырастала другая волна,  целая
стена,  настоящая  гора  воды, и гребень ее угрожающе загибался
вперед...
     Он ухватился за бревно, дрожа от холода и напряжения.  Кто
эти  воины?  Доспехи  почти  на  голом теле, значит, тут тепло.
Воины тавроскифского князя Ахилла,  который  спешит  на  помощь
союзникам ахейцам? Тогда это 1230 год до нашей эры... Или бежит
с    родины    другой   славянский   князь,   Скилл,   которого
соотечественники приговорили к казни за то, что изменил древним
обычаям, стал поклоняться греческим богам? Или,  скорее  всего,
обычный воинский поход в дальние страны...
     Когда  море  успокоилось,  он  без  сил  валялся на нижней
палубе среди самых слабых. Дружинники как ни в  чем  не  бывало
ходили   по   кораблю,   удили  рыбу,  грохочуще  хохотали  над
пережитыми страхами новичков.
     На корме, стиснутый воинами, расположился с кобзой в руках
бритоголовый, с длинным седым чубом воин, что поседел наверняка
в битвах -- шрамов больше, чем морщин! Негромко и  торжественно
трогал  струны,  пел.  Вадим слов не разобрал и, собрав побитое
тело, охая и цепляясь за снасти, добрел по борту к слушателям.
     Под ногами качалась палуба, напоминая, что под кораблем --
бездна, куда ни глянь -- бесконечные волны, вдали  измельчаются
так,  что  дальше  гладь,  бесконечная гладь, а вверху такое же
бесконечное море... И только здесь -- такие временные люди!
     Вадим ощутил тянущую пустоту, даже перегнулся в поясе.  Во
рту пересохло. Этих людей уже нет в его времени. Давно нет! Они
только здесь, в этой точке пространства...
     Старый  воин трогал струны, пел торжественно, негромко, но
голос звучал сильно, не  старчески.  Руки  двигались  по  кобзе
могучие, жилистые.
     Вдруг,  с  маху  оборвав его песню, по кораблю прокатилось
резкое:
     -- Тревога!
     Воины вскакивали, в толчее каждый пробивался к борту,  где
висели его щит и копье. Вадим выдернул меч, огляделся.
     Далеко   в   море   показались   корабли.  Вадим  насчитал
двенадцать судов. Длинные,  ровные,  с  небольшими  квадратными
парусами, они шли с помощью двух рядов весел. У самого большого
корабля даже три ряда весел... Трирема, главный корабль!
     -- Пеласги,--  сказал рядом с Вадимом знакомый голос. Воин
повернулся, Вадим узнал старого певца. На нем,  закрывая  седой
чуб,  сверкал  остроконечный  шлем,  в  руке свирепо подрагивал
странно узкий меч с криво загнутым лезвием.--  Протоселены,  то
есть  долунные,  как они себя кличут. Дескать, еще Луны на небе
не было, когда они здесь появились...
     -- Друзья или враги? -- нетерпеливо допытывались  со  всех
сторон.
     Старик помедлил, ответил тяжело:
     -- Мы одного корня... Еще и сейчас язык почти один, но они
давно  ушли  от Славутича, от наших земель... Кровь у нас одна,
но они уже забыли родство, нападают на наши корабли...
     Вдоль борта, хищно  пригибаясь  и  не  отводя  взгляда  от
приближающихся   судов,   быстро  шел  князь.  Доспехи  на  нем
блестели, как блестели и зубы, острые, словно  у  зверя,  когда
князь оскалился в жестокой усмешке:
     -- Изготовляются  к  бою... Видит Сварог, мы не хотели! Но
уклоняться от битвы не в обычае нашем. Что ж, не посрамим!
     -- Не посрамим!
     -- Чести, а князю славы!
     Воины пригнулись, затаились за высокими бортами. Несколько
человек собрали в кольца канаты с  крючьями  на  концах.  Вадим
сидел  на  корточках,  прижавшись  к  доскам,  а  по ту сторону
плескало бездонное море,  доносились  звучные  шлепающие  удары
весел триремы -- полторы сотни весел!
     Вдруг  грозно  прозвенела  над  головой  первая  вражеская
стрела!
     Колени дрожали, губы начали дергаться.  Сердце  колотилось
так,  словно уже отчаянно отбивался, спасая жизнь. Рядом присел
крепкий мужик, в глазах блистало грозное веселье.
     -- Пусть идут,-- шепнул  он  свирепо.--  Вина  достаточно,
попируем,  угостим  на  славу, на вечный покой уложим к рыбам в
гости!
     Вадим  судорожно  кивнул,  ответить  не  в  силах.  Издали
донеслись  хриплые  от  ярости  крики,  зазвенело  оружие.  Над
головой снова свистнуло, хлестко ударили стрелы, упала на  руки
срезанная  с  борта мокрая щепочка, но тут корабль содрогнулся,
будто налетел на каменную стену, затрещал борт.
     Вадима бросило на доски.  Рядом  вскакивали  люди,  грозно
крича,  метали копья, взвились веревки с крючьями. Вадим вместо
волн увидел за бортом целое море шлемов с гребнями  из  перьев:
палуба  чужого  корабля  оказалась  намного  ниже,  но  пеласги
первыми забросили крючья и теперь, победно  крича,  подтягивали
их  корабль  к  своему,  огромному  и  широкому,  как городская
площадь.
     Мелькнули доспехи князя, он на миг  остановился  у  борта,
звонко и страшно крикнул:
     -- Вперед!.. Не посрамим! Слава!
     Воины  прыгали  вслед,  секли мечами, теснили щитами, дабы
дать  простор,  чтобы  спрыгивали   свои,   атакующие   пеласги
замялись,  наткнувшись  на сопротивление, которое так мгновенно
перешло в ответное нападение.
     Вадим вдруг ощутил, что тело ему не подчиняется,  что  его
взяла  и  повела  мощная  неведомая  сила,  с  которой  ему  не
совладать.
     -- Вперед! -- яростно закричал он  и  вскочил  на  борт.--
Слава!
     Выступили слезы облегчения, нет, полились по лицу, он даже
разрыдался почему-то, его тут же сшибли, едва оказался на чужой
палубе,  два  копья  ударили в грудь, скользнули по панцирю, он
вывернулся, одно копье отвел в сторону, за другое  рванул  так,
что  едва не вывернул противнику руки, и с наслаждением швырнул
чужака на палубу под ноги прыгающих сверху.
     Еще одно копье  больно  садануло  в  бок.  Он  отскочил  с
непривычной для себя ловкостью, закрылся щитом, тут же наискось
рубанул по оголенной шее врага.
     Пеласгов  было впятеро больше, но закованные в булат воины
молча и упорно теснили их по кораблю, секли, сбивали  за  борт,
усеивали палубу телами, ибо у пеласгов доспехи закрывали только
голову  и  грудь,  лишь  у  немногих  были  еще легкие поножи и
наручи. Лучники же, перебежав к носу,  торопливо  расстреливали
столпившихся  там  пеласгов: каждый быстро выпускал стрелу, тут
же хватал другую, почти каждая находила цель.
     Вадим, яростно прорубаясь к мачте, увидел,  как  с  другой
стороны  к  триреме  быстро  скользнул другой корабль, ударился
бортом. Оттуда сразу посыпались с грозным кличем воины. Пеласги
стихли, разом перешли к глухой  обороне,  сгрудились  в  центре
корабля вокруг мачты.
     Во главе воинов со второго корабля летел... побратим Иваш!
Такой  же,  каким являлся во сне: в красном плаще, русобородый,
статный. Он и сейчас кричал весело, весь светлый и красивый:
     -- Вадим!.. Друже!
     Вадим отбил удар пеласга,  поймал  на  обманное  движение,
обрушил  меч  на незащищенное плечо. Иваш пробился, стал рядом.
Вадим ощутил несказанное облегчение -- брата не было,  одинокий
ребенок,  а  тут  побратим,  больше,  чем  брат! -- но страшное
воспоминание ударило, как молния, опалило возбужденный мозг.
     И почти  сразу  же,  расшвырнув  воинов,  вперед  вырвался
гигант  в  доспехах  --  башня  из  металла, в одной руке меч в
половину человеческого роста, в другой -- огромный щит.  Голова
с  пивной  котел,  сквозь  прорезь  в шлеме брызнули злобой ямы
глаз.  Вадим  успел  заметить  налитые  кровью  белки.   Гигант
взревел, прыгнул с неожиданной легкостью, палуба затрещала, меч
рассек воздух...
     Вадим   похолодел,  руки  стали  ватными.  Щит  неуверенно
дернулся вверх, но страшный  удар  остро  рванул  кисть,  плечо
ожгло.  Половинки  щита  запрыгали  по  палубе, а меч великана,
сорвав пластинку панциря с плеча, ссек огромный кусок  доски  с
борта, перерубив толстые гвозди.
     Сбоку  крикнул  Иваш,  отвлекая гиганта. Вадим споткнулся,
отступая, а гигант, хищно пригибаясь, уже  почти  рассекал  его
пополам,  но сбоку блеснул шлемом Иваш, отчаянно ударил пеласга
обломком  меча.  Гигант  мгновенно  повернулся,  Иваш  отскочил
неудачно,  запутался  в  снастях,  пеласг  замахнулся,  и Вадим
увидел, как на левом боку врага чудовищные  мускулы  раздвинули
пластины доспехов...
     Сцепив  зубы,  теряя  сознание  от  страха, он бросил себя
вперед, и когда гигант навис над Ивашем, по  панцирю  огромного
пеласга  скользнуло лезвие меча... Вадим почти промахивался, но
последним усилием воли  обеими  руками  направил  острие  между
полосками металла.
     Меч  вошел  тяжело,  словно гигант был из дерева. Страшный
крик тряхнул корабль. Вадим увидел перед собой в прорези  шлема
бешеные глаза гиганта, доски ушли из-под ног, голова взорвалась
от  резкой  боли,  палуба  ринулась  навстречу,  сверху рухнула
тяжелая, как  слон,  волна,  удушила,  потащила  в  себе  вдоль
бесконечного борта.
     Кто-то  наступил  ему  на  пальцы. Он с трудом поднялся на
колени. Кровь бежала с разбитого лица, вся  одежда  промокла  и
отяжелела.  Лязг  оружия и шум боя быстро стихали, лишь изредка
доносился крик  --  это  воины  находили  укрывшихся,  деловито
приканчивали и бросали за борт.
     -- Вадим, ты жив?
     Сильные  пальцы  подхватили  его  под руки. Иваш счастливо
смеялся, тряс за плечи.
     -- Ты жив,-- выдохнул Вадим.
     -- Да. Свалили чудище мерзостное... Как его ловко поцелил!
     -- Ты жив... жив...
     Он дрожал, ему казалось, что  тело  плавится  и  принимает
другую  форму,  каждая  косточка  трясется, ищет себе место, но
находит другое,  каждый  нерв  дрожит  и,  успокаиваясь,  тоже,
однако,  сцепляется  с  себе  подобными уже в других местах, но
впервые перемен не боялся.
     -- Мы живы,-- сказал Иваш ликующе.-- И  жить  нам,  друже,
вечно!
     Он  обнимал Вадима, а тот невольно думал о вмешательстве в
события. Ведь Иваш должен был  погибнуть...  Как  отразится  на
будущем?
     Палуба  резко  накренилась.  Он ухватился за мачту, ветром
забросило клочья пены ему в лицо, он инстинктивно зажмурился, и
тут  же  наступившая   тишина   оглушила,   в   ушах   раздался
пронзительный звон. Он оглянулся, еще не узнавая огромный зал и
аппаратуру вдоль стен.
     Люди  в  белых  халатах  замерли,  подавшись  в  креслах к
большому экрану, где медленно исчезало огромное лицо  Иваша,  и
сквозь  струйку крови на его щеке уже просвечивало оборудование
лаборатории.
     Старший медик оглянулся, вскочил:
     -- О, вы уже вернулись!.. Большое спасибо вам, каждый кадр
-- неоценимое сокровише. Я был прав,  ваша  закомплексованность
оказалась  фактором  благоприятным. Даже жаль, что теперь вам в
прошлое уже нельзя.
     Вадим, не слушая его, кивнул рассеянно, пожал всем руки  и
вышел. Нельзя так нельзя. Прошлое отныне с ним навсегда.
     Улица встретила рассеянным утренним светом. Каменный город
выглядел надежным, вечным, всегдашним.
     Возле   его  дома  на  углу  толпились  туристы,  ожидающе
оглядывались на двери соседнего  подъезда.  Загорелый  атлет  с
гитарой,  весь  в бицепсах и в яркой майке с чужой надписью бил
всей пятерней по струнам, стучал по  деке,  провоцировал  своих
рюкзачников   на   песню.  Все  держались  весело,  размашисто,
подчеркивая необычность людей, которые  выезжают  за  город  на
природу на целый день.
     Когда  Вадим  шел  мимо,  из  подъезда  выбежала  Татьяна.
Рюкзачок за ее спиной еще больше оттянул плечи назад, придав ей
вид женщины модно беспомощной и беззащитной, чтобы любой слабак
ощутил себя рядом с нею мужчиной. Туристы восторженно  заорали,
гитарист сыграл туш.
     Вадим  холодно  отодвинул  их взглядом с дороги. Прошел он
весь как из гранита, с развернутыми плечами, твердым лицом. Она
и   эти,   не   желающие    воскресить    в    себе    прошлое,
люди-однодневки...
     Татьяна  кивнула  приятельски,  тут  же  забыв  о  нем. Он
ответил  нейтрально,  даже  благожелательно.   Она   запнулась,
оглянулась в красивом полуобороте, ресницы удивленно взлетели:
     -- Кстати... где ты был эти дни?
     -- В  морских  походах,--  ответил  он  непривычно сильным
голосом.
     -- Откуда ты?.. А, побывал?  Разрешили?..  Да  погоди  же!
Что-то  ты какой-то... Слушай,-- вдруг заторопилась она нервно,
то избегая его взгляда, то жадно обшаривая глазами его  лицо,--
если не хочешь с нами, то могу я... Погоди же! Могу остаться. В
конце концов, и на прудах ничего.
     Туристы  притихли.  Загорелый  было  выдвинулся, выпячивая
челюсть, но,  перехватив  взгляд  Вадима,  стих,  уменьшился  в
размерах.
     Вадим отмахнулся:
     -- Езжай!  Какие  там  пруды.  Работы  много! Езжай-езжай!
Счастливо отдохнуть, ребята. Устали, поди, наработались за свою
жизнь.
     Он  поднимался  к  себе  легко,  пружинисто,  впервые   не
цепляясь  за перила. И темные тени в подъезде уже не заставляли
сжиматься...
     Какие тени? Он сам искал их и  рубил  под  корень,  очищая
мир.  Где мечом, где словом, но мир с каждым поколением светлел
хоть чуть-чуть...
     Он, Вадим Явор, рубился с  врагами,  водил  корабли,  а  в
страшную   ночь   Атлантиды  успел  добежать  до  корабля!  Его
миллионолетняя цепь жизни вынырнула из пещеры и протянулась  до
этой  минуты...  От него зависит: из темного вчера потянется ли
цепь в светлое завтра, или же он, трус и неврастеник --  ладно,
бывший,-- оборвет ее?
     Ноги несли его со ступеньки на ступеньку. Не оборвет... Те
люди имеют право на жизнь. Он просто обязан.
     Гм,   только   одно.   Если  вдруг  его  далекому  потомку
понадобится скользнуть в нынешнее время за поддержкой... Что ж,
надо, чтобы он ее нашел.

     АБСОЛЮТНЫЙ РАЗВОД

     Председатель суда с сочувствием смотрел на  их  измученные
лица,   иссохшие   губы,   желтую   кожу  и  темные  круги  под
воспаленными глазами.
     -- Нам нужен развод,-- заявила женщина.
     -- Если вы твердо решили,-- сказал председатель,-- то  все
можно было сделать еще в районном суде...
     Мужчина прервал устало:
     -- Обычный  развод нас не устраивает. Мы уже расставались,
но потом, как  ни  проклинали  себя  за  слабость,  оказывались
вместе  снова... Жили, это был ад для обоих, снова расходились.
Однажды даже разъехались на разные  континенты,  но  через  две
недели каким-то образом снова оказались вместе...
     -- Нам   нужен   развод  абсолютный!  --  сказала  женщина
неистово. Голос  ее  был  хриплый,  страстный.--  Безвозвратный
развод!   Мы   просим  направить  нас  в  Службу  Времени,  что
распределяет людей по эпохам, наиболее  соответствующим  им  по
складу характера.
     Председатель испытующе посмотрел на них, поморщился:
     -- Все прямо помешались на этой службе. Еще надо доказать,
что вы родились не в своей эпохе. Так сказать, слишком рано или
слишком поздно...
     -- А если докажем? -- спросила женщина жадно.
     Председатель помедлил, сказал неохотно:
     -- В принципе... в принципе возможно, хотя шансы мизерные.
Почему?   Объяснят   в  Службе  Времени.  Извините,  недостаток
времени...
     Он поднялся, опираясь обеими руками о  стол,  в  полировке
отразился по пояс, став похожим на карточного короля.
     Они вышли из кабинета.
     -- Не король, валет,-- буркнул мужчина вполголоса.
     -- Что? -- не поняла женщина.
     -- Это валет, а к королю сейчас идем.
     Время было неудачное, потому что улицу запрудил народ, что
валил   из   расположенных   рядом  двух  заводов.  Приходилось
буквально проталкиваться, ибо  навстречу  шли  крепкие  молодые
парни,  здоровые  девушки,  у  которых  трудовой  день не отбил
желания наскоро помыться и бежать в дискотеку.
     Она хмурилась, кусала губы.
     -- Ненавижу,-- вдруг сказала люто.-- Ненавижу эти взгляды!
Смотрят, будто раздевают.
     -- У тебя фигура сказочная,-- согласился он  безучастно.--
А засматриваются потому, что не знают твоего характера...
     -- Скоты,--  заявила  она  все  с  той  же ненавистью, еще
больше воспламенившись, сатанея от его слов,-- хотела уже  щеки
поцарапать,  шрамами  обезобразиться,  вот  уже волосы срезала,
темные очки не снимаю...
     -- Идиотка,-- сказал он.-- Теперь как тифозная.
     -- И все равно липнут!  --  отрезала  она  свирепо.--  Все
равно  смотрят,  все равно пытаются... Я же вижу, что хотят эти
полуживотные! Живут одной своей  оболочкой,  пустые,  абсолютно
пустые внутри!
     Он  промолчал, только с бессознательным мужским кокетством
напряг мышцы и дальше шел рядом весь в литых мускулах, могучий,
налитый красотой античного бога.
     Уже не разговаривая, они  шли  дальше,  пока  не  вышли  к
серому шестиэтажному зданию грубой довоенной постройки. Подъезд
пахнул  сыростью,  неуютом,  провел  по узкому коридору, нехотя
вывел на лестницу, где марши показались бесконечными...
     Они прошли первый контроль,  второй,  третий  --  наследие
времен,  когда  от  желающих  убежать  из  своей эпохи отбоя не
было,--   попетляли   по   коридорам,   пока   нашли    кабинет
администратора.
     К   удивлению,   кабинет   оказался   прост,  мал,  а  сам
администратор, живой, как ртуть, румяный  и  весь  улыбающийся,
вскочил   им   навстречу,   словно  обрадовался  избавлению  от
безделья:
     -- Здравствуйте! Чем могу быть полезен?
     -- Здравствуйте,-- ответил мужчина.
     Он протянул решение суда. Администратор прочел,  омрачился
на миг, но тут же сказал с наигранным оптимизмом:
     -- Итак, Наталья и Олег Тропинины оставляют в прошлом даже
совместную  фамилию...  Ну, чему быть, того не миновать! Раз уж
случилось, давайте решать вместе.
     -- А  что  решать?  --  возразила  Наталья  нервно.--  Все
решено.  Настаиваем  на  своем  праве  жить  в эпохах, наиболее
близких нам по психике, по характерам.
     Администратор повернулся к Олегу:
     -- И вы настаиваете?
     -- Со всей решимостью. Как можно скорее!
     -- Присядьте, присядьте,  пожалуйста...  Дело  не  в  том,
чтобы  определить,  так сказать, вашу эпоху... Трудности в том,
чтобы пристроить  вас  там.  Перенос  в  классическом  варианте
невозможен,  мы  и щепочки не в состоянии передвинуть ни назад,
ни вперед и на секунду...
     -- Мы это знаем,-- сказал Олег нетерпеливо.
     -- Да, это все знают. Остается лишь  обмен  личностями  со
своим  предком.  Или  потомком.  Обмен  по  прямой генетической
линии, обмен не телами -- личностями. Понимаете? И  то  лишь  в
случае, если наша эпоха им подходит больше, чем своя.
     -- Да, мы об этом читали.
     -- Эк,  читали, слышали... А представляете? Здесь, в чужом
для вас мире, вы все же прижились, привыкли. А там?
     -- Приживемся,-- сказал Олег мрачно.-- Согласно кодексу  о
развитии  личности  мы имеем право жить в эпохе, которой больше
всего соответствуем.
     Администратор  развел  руками.  Олег  и   Наталья   сидели
мрачные,   исполненные   решимости,   и  он,  сделав  несколько
переключений, встал из-за пульта.
     -- Прошу в машинный зал.  Проверим,  действительно  ли  вы
больше  подходите  для  других  эпох.  Признаться,  эти  случаи
довольно редкие... Но даже если вы и не  от  времени  сего,  то
вряд ли отыщутся по вашей генетической линии тоже родившиеся не
вовремя.
     Уже в коридоре Олег спросил с надеждой:
     -- А если... отыщутся?
     -- Тогда сразу же и обменяем.
     Он не поверил:
     -- Прямо сегодня?
     Наталья  тоже вся вспыхнула. Глаза зажглись. Администратор
сказал небрежно:
     -- Это займет не больше получаса. Теперь это  упростилось,
умеем.
     Они  прошли в большой зал. Когда-то здесь сняли перекрытие
между этажами, и теперь в центре помещения размещался вытянутый
пульт, с которого следили за блоками ЭВМ, занимавшей все четыре
стены.
     Двое  механиков  молча  подсоединяли  Олега  и  Наталью  к
зондирующим  комплексам,  а  администратор,  блестя  глазами, с
удовольствием плюхнулся в кресло, сказал благожелательно:
     -- Как   ни   странно,   но   люди   разных   эпох   легко
взаимозаменяемы!  А  ведь сперва казалось, что перед человеком,
скажем, десятого или первого века  и  нашим  временем  преграда
прямо неодолимая!
     Олег, поворачиваясь, как кукла, в руках техников, буркнул:
     -- А разве не так? Или и у них были самолеты, трамваи...
     -- В  том-то  и  дело,  что не так! Что техника? Человек в
прошлые  века,  когда  переезжал  из  страны  в  страну,   тоже
сталкивался   с  новыми  обычаями,  языком,  нравами,  одеждой,
моралью... Даже моралью! Технику не  обязательно  понимать.  Не
всякий   наш  человечек  понимает,  что  происходит,  когда  он
включает   телевизор!   У   них,   у   древних,    были    вещи
помогущественнее...
     -- Например?
     Администратор хитро посмотрел, засмеялся:
     -- Вижу, настроились услышать про атомные станции древних,
летающие  корабли  атлантов,  термоядерный  синтез  в  Лемурии,
словом, все ту же технику. Не отпирайтесь, по глазам  вижу.  Но
техника  --  это  так  мало...  Как  будто  уровень цивилизации
измеряется по технической мощи!
     Опутанные  проводами,  обвешанные   датчиками,   они   оба
смотрели недоверчиво и непонимающе.
     -- Эх,  как  бы  вам  попроще...  Вот  человек без всякого
научного или технического образования еще в 544 году  до  нашей
эры  создал  свой  путь  развития личности и общества, не будем
дискутировать -- прав или не прав,-- но вот  и  сейчас  у  него
есть  последователи  в ряде стран... Или совсем неграмотные сын
плотника  и  погонщик  верблюдов  создали  один  за  другим   с
интервалом  в 600 лет религиозно-этические учения, и вот сейчас
вся  мощь  нашей  науки  не  может  окончательно  вышибить  их,
опровергнуть!  А вы говорите -- дикари. Они были поразвитее нас
в иных вопросах. Важных вопросах. А  что  науки  не  знали,  на
трамваях  не  ездили, синтетического мяса не ели, то это еще не
значит, что мы культурнее.
     Их усадили,  на  экранах  пошла  пляска  кривых,  замигали
лампы. Подошли еще специалисты.
     Администратор продолжал с энтузиазмом:
     -- Культура    сохраняется   при   одном   условии:   если
впитываются достижения прошлых веков, развиваются! А у  нас?  С
наукой  приобрели  многое,  а  сколько  потеряли?  Спохватились
теперь, наверстываем... Да,  вы  угадали,  путем  перемешивания
человечества  из разных эпох -- тоже. Ведь не дикарей запускаем
к ним!
     Один из техников пробурчал:
     -- До сих пор не пойму, как они уживаются...
     -- Уживаются?   --   откликнулся   администратор   живо.--
Мгновенно  начинают  действовать!  Нам  в своем сложнейшем мире
кажется, что нашими крохотными  усилиями  ничего  не  изменишь,
потому  и  не  пытаемся, а эти приходят из племени, которое все
умещалось в одном  городище,  а  вокруг  чужие,  потому  каждый
поневоле  участвует в "международных делах", впрочем, можно без
кавычек, воюет, защищает, утверждает... Словом,  каждый,  кроме
того, что скотовод и землепашец, еще и государственный деятель!
Если  что-то не так, тут же орет, что, дескать, не с печенегами
надо воевать, а с хазарами  или  берендеями...  И  нередко  его
голос бывал решающим!
     Техники сняли с побледневшей Натальи провода.
     Администратор покосился на табло, но продолжал:
     -- Скажите,   вам  нравится  постройка  города-спутника  в
космосе?
     -- Нет,-- ответила она.
     -- Нет,-- ответил и Олег так же тускло,-- я против.
     -- А почему не протестуете?
     -- А что я могу? Там академики,  а  я  механик  стиральных
машин.
     -- Вот-вот!  Даже в таком пустяке пасуете. А те, из других
эпох, не молчат!
     Он спохватился, встретившись глазами с Натальей.
     Она была измучена, на ее лице было написано: когда же этот
дурак заткнется, им же плохо, очень плохо, как он не видит?
     -- Извините,--   сказал   администратор,   вскакивая.   Он
побледнел.--  Токую,  как  тетерев...  Сейчас  сделаем все, что
сможем. Зондирование закончено,  можно  попытаться  с  обменом.
Если не получится, не взыщите...
     В  левой  части  зала  над  полом возвышалась на пол метра
металлическая плита. Отполированная, она  рассыпала  лучики,  и
каждый, попадая в сердце, колол как острое стекло.
     -- Да,--  сказал  за  спиной администратор сочувствующе,--
это конец...
     Они одновременно поднялись  на  плиту.  Олег  инстинктивно
повернулся  спиной, чтобы даже в этот момент не видеть женщину,
которая истерзала ему душу. Она встала рядом, тоже  отворачивая
лицо, на котором были отвращение и ненависть.
     -- Вы приняли тяжелое решение,-- сказал администратор.
     -- Включайте! -- закричали оба в один голос с болью.
     Ревнули  машины,  едва  слышно  завибрировал пол. Воздух в
зале сгустился, потемнел, внезапно все сожгла яркая вспышка, их
выдернуло из плоти, страшный  вихрь  подхватил  и  понес  через
силовые поля, тьму, пространство, время, галактики...

     Олег   с   трудом  переждал  тьму,  борясь  с  тошнотой  и
слабостью. Когда зрение прояснилось, увидел хорошо обставленную
комнату, книжный стеллаж во всю стену, широкий диван, добротный
письменный стол,  на  котором  возвышалась  пузатая  настольная
лампа,  с  низкого  потолка  падал  странный  свет,  высвечивая
массивный чернильный прибор, телефонный аппарат.
     Под ним было мягко, в стенах приглушенно шуршало. Он сидел
в глубоком кресле, прямо  перед  ним  стоял  телевизор.  Кресло
заурядное,  имитация  под  старину, телевизор "Электрон-718", у
него тоже такой был, пока не купил получше...
     Он же должен был перенестись в будущее! Однако  похоже  на
его время, даже на предыдущие годы...
     Он  вскочил,  быстро  обошел комнату. Слева дверь, толкнул
осторожно.  Не  подалась,  подергал  за  ручку,  нажал  плечом,
створка  вдруг исчезла, и он влетел в другую комнату, такую же,
только обои другие да телевизора нет, а так все те  же  книжные
полки, стенка, стол, кресла, картины на стенах...
     Еще  дальше  --  широкие окна, дверь. Угадывается свет, но
увидеть ничего нельзя, похоже, стекла поляроидные.
     Нажал уже испытанным способом,  створка  исчезла,  ударило
свежим  ветром,  он  по  инерции выскочил на балкон, налетел на
перила.
     Под ним сказочный город! Его город, потому  что  некоторые
здания  строили  еще при нем, он узнал их, теперь они выглядели
жестоковатыми архаизмами  среди  новых,  светлых  и  радостных.
Исполинские   дома   соседствуют   с   крохотными,   словно  бы
вынырнувшими  из  русских   сказок,   блестят   широкие   ленты
автомагистралей,  извиваются узкие дорожки парков... Пронеслись
над зданиями бесшумные вертолеты  с  крупными  буквами  ГАИ  на
боках и днище...
     Он жадно рассматривал дома. Лоджия, разделенная на секции,
шла вдоль  всего  этажа.  Он  опустил голову, рассматривая этаж
внизу, но интересного ничего нет, дом построен  еще  в  прошлом
веке, еще в его времени...
     В  сторонке  щелкнуло.  Олег  быстро обернулся. В соседнюю
секцию  вошла,  сладко  зевая  и  протирая  кулачками  глаза...
молодая  женщина. Совершенно обнаженная, ее распущенные волосы,
блестящие и тяжелые, как жидкое  золото,  падали  до  поясницы,
закручивались  там  в  крупные локоны. Явно молодая, сильная, в
броне загара, длинноногая и с развитой грудью,  она  показалась
ему   изящной  статуэткой  античных  времен,  разве  что  плечи
показались жалобными из-за худобы, и ключицы выступали  излишне
резко...
     Наконец она перестала тереть глаза, обнаружила Олега, что,
прижавшись к перилам, обалдело и радостно смотрел на нее во все
глаза.
     -- Ах, вы уже встали, Валентин,-- сказала женщина с легкой
гримаской.--  Я  не знала, что вы решили подняться рано. Сейчас
накину что-нибудь, чтобы не смущать ваши старомодные вкусы.
     Лицо  ее  было  неправильное,   юное,   скуластое,   глаза
огромнейшие,  ярко-зеленые,  а когда взглянула на Олега, у того
перехватило дыхание и пересохло во рту. Она шагнула обратно,  а
он ошалело пролепетал в спину, изящнее которой еще не встречал:
     -- Что вы!.. Совсем напротив... Останьтесь! Извините, если
я такое говорил.
     Женщина  вернулась  почти  сразу  же.  Тугие голубые шорты
плотно обтягивали ее широкие бедра, в  остальном  она  осталась
такой  же:  с  обнаженными  плечами  и  грудью, голыми длинными
ногами, где золотистый пушок искрился,  как  мириады  солнышек,
поясок  туго  стягивал  тонкую  талию. Она была налита до краев
молодостью и красотой,  глаза  смотрели  пытливо.  В  руке  она
держала  маечку,  но глаза ее -- огромные, широко расставленные
-- внимательно изучали Олега, он же пытался смотреть ей в лицо,
но его взгляд, выдавая  ступеньку  культуры  хозяина,  сползал,
скользил по ее фигуре.
     -- Вы  изменились,--  сказала женщина наконец.-- Раньше бы
так не сказали...  Или  обмен  удался?  Вы  все  твердили,  что
рождены для прошлых эпох.
     Олег  с  трудом  оторвал  взгляд.  В ушах звенело, мир вне
этого балкона потерял очертания, стал неинтересен, исчез вовсе.
     -- Вы правы... Меня зовут Олег, я  из  прошлого  века.  Из
1999 года. А как зовут вас?
     -- Татьяна Осинина. Держитесь вы хорошо... Адаптация почти
мгновенная! Завтракали?
     Маечку   она   небрежно   отбросила,  и  Олег  вздохнул  с
облегчением. Она перехватила  его  взгляд,  раздвинула  губы  в
предостерегающей улыбке:
     -- Мой  наряд  еще ничего не значит. У вас мода тоже шла в
ногу с подавлением животных инстинктов в человеке... Вспомните!
Бабушки в молодости всегда одевались скромнее внучек.  Пойдемте
ко  мне,  я  покормлю  вас,  покажу,  как  пользоваться кухней,
комплекты везде одинаковые, а там  справляйтесь  сами.  Мне  на
работу скоро.
     Олег  перешагнул  через низенькую чугунную ограду, отлитую
по типу старинных  петербургских.  В  квартире  экстравагантной
соседки  чуть  не  ошалел  от  обилия непонятных вещей. Женщина
двигалась  легко  и  быстро,  ловкая,  однако  он  ощутил,  что
прикоснуться к ней непросто.
     -- А  почему  так  оскорбительно  о  наших  инстинктах? --
спросил он, усаживаясь с нею за стол, куда она выставила еду.
     -- Не притворяйтесь, я, как и  всякий  грамотный  человек,
историю  знаю.  Представьте, что человек эпохи, скажем, Пушкина
или Лермонтова оказался бы в вашей эпохе, проехался бы в битком
набитом троллейбусе в час "пик", где его поприжимало  бы  то  к
одной  женщине, то к другой, то к третьей... Какие опрометчивые
выводы сделал бы о нравственности вашего времени  на  основании
единичного,  неверно  истолкованного  факта?  А то, что помещик
силой таскает крепостных девок на сеновал, а  помещица  спит  с
конюхами...
     -- В  нашем времени уже не было помещиков,-- прервал он,--
но это неважно, я все понял.
     -- Вот и хорошо,--  сказала  она  с  облегчением,--  а  то
предыдущий сосед... Все мечтал о старом добром времени, то есть
о вашем, бичевал нынешние нравы, так и не поняв и не приняв их.
     -- Я  не  буду  бичевать,--  сказал  он  поспешно, опять с
усилием отрывая взгляд  от  ее  развитой  фигуры.--  Мне  здесь
нравится.
     -- Да,  вы  же  по условиям обмена эпохе соответствуете...
Но,-- сказала она вдруг резко, перехватив его  взгляд,  зеленые
глаза  диковато  блеснули,--  поймите  правильно, не ошибитесь!
Первое впечатление обманчиво.
     Он смущенно поднялся, сказал твердо, стараясь, чтобы голос
звучал как можно искреннее, убедительнее:
     -- Клянусь, понимаю! Нет распущенности,  потому  что  ныне
дух  высок, но нет и ханжества, ибо и тело у нас все-таки есть,
и оно тоже наше... Так?
     -- Теперь верю, что поняли правильно.
     Она дружески поцеловала его  в  щеку,  на  миг  прижавшись
твердым горячим телом, взглянула на часы, охнула, схватила, как
ему  показалось,  легкую  накидку  из  марлевки  и  выбежала из
комнаты.
     Ощущая странное жжение в тех местах, где она прижималась к
нему грудью, он осторожно вышел  на  балкон,  перебрался  через
бортик в свою квартиру.
     Так,   у  телевизора  несколько  сот  программ...  Что  ж,
знакомство с новым миром можно начать и с помощью экрана.

     -- Готова ли наша сестра?
     Наталья вздрогнула.  На  нее  с  ожиданием  смотрели  трое
высоких  старцев, все в белых полотняных одеждах, один с резным
посохом в руке. Дальше тянулась бесконечная унылая равнина, дул
холодный сырой ветер. Наталье показалось, что прямо  в  воздухе
веет молодостью и жестокостью этого мира.
     В  нескольких  шагах  от  волхвов,  ведунов, а может быть,
браминов -- хранителей  ключей  от  Брамы,  священных  ворот  в
вирий,--   замкнутым  кругом  возвышался  частокол  из  толстых
свежеоструганных бревен, похожий на маленькую крепость. Изнутри
слышался треск, из-за бревен  поднимался  столб  черного  дыма,
пахло горелым мясом.
     -- Готова,-- ответила она сдавленно.
     Сзади  лязгнуло,  испуг  развернул  ее в другую сторону. В
двух десятках шагов  ровными  рядами  стояли  тяжеловооруженные
воины  и  все  с  ожиданием  смотрели  на  нее.  Вдали виднелся
деревянный град,  оттуда  тянулась  темная  живая  змейка,  что
постепенно превращалась в колонну воинов. Они все шли сюда.
     Она   поспешно  шагнула  к  воротам  капища,  спасаясь  от
испытующих взглядов. Ее босые ноги озябли  от  росы  и  лишь  у
частокола ступили в теплый пепел.
     Но  едва  миновала ворота, как бревна частокола, повинуясь
чьей-то воле, разом затрещали, наклонились вершинами  наружу  и
так,  веером,  грохнулись  на  землю,  и снова она очутилась на
перекрестье тысяч внимательных глаз!
     В центре капища вместо ожидаемых Сварога,  Перуна,  прочих
языческих  богов -- грубо сколоченный, словно руками великанов,
помост из толстых бревен, из которого вырастает острием  вверх,
словно  грозя  небу,  огромный обоюдоострый меч, и яркое солнце
грозно играет, блещет на лезвии, мечет огненные  блики,  словно
сыплет убийственные солнечные стрелы...
     Меч  Арея,  которому  приносили  жертву  арийские племена,
затем скифские, а также славяне-кочевники!
     Страх сковал ее тело. Если она ведунья, видимо,  пречистой
девы  Даны или Роданицы, то почему ее настойчиво подталкивают к
военному символу мужчин?
     Молоденькая  девушка,  совсем  подросток,  обеими   руками
подала  тяжелый  каменный  нож,  а  другая,  тоже  совсем юная,
босоногая, протянула ей голубя. Наталья  взяла  птичку,  та  не
вырывалась,  только  испуганно и доверчиво поглядывала то одним
глазом, то другим.
     Она прижала теплое тельце  к  мокрому  от  крови  помосту,
ударила  ножом. Каменное лезвие рассекло перья. Голубь выдернул
крыло из-под руки, забился. Среди воинов возник ропот.  Стиснув
зубы, она ударила второй раз, уже изо всех сил, камень снова не
отрубил  голову, и тогда, закрыв глаза и едва не теряя сознание
от ужаса и отвращения, она стала пилить ножом,  трудно  отделяя
головку  с  вытаращенным  в  недоумении  на  нее глазом, словно
обвиняющим в предательстве.
     Воины  негодующе  зашумели.  Наконец  она  бросила  голову
голубя  и тушку отдельно на хворост перед помостом, вернула нож
помощнице. Шестеро мускулистых мужчин уже быстро-быстро дергали
широкие ремни, вертикально поставленный столб бесшумно вертелся
острием в колоде, поднимался дымок...
     Живой огонь, вспомнила она, переводя дыхание. В эту  эпоху
давно  забыли о таком способе добывания огня, забыли о каменных
ножах, но религия освящает обряды,  сохраняет  традиции...  Эти
пришли еще из каменного века!
     Подошли,  стали  полукругом  ведуны,  называемые  у невров
волхвами. Волки, вспоминала она напряженно, наиболее почитаемые
звери ведийской мифологии, а лучшие из героев  могут  по  ночам
превращаться  в волков, как и герои русских былин, правда, лишь
старшего и среднего поколения героев, младшие уже не могут... В
индоевропейской мифологии волки -- демоны мрака и холода.  Чего
стоит  один  Фенрир,  гигантский  волк скандинавской мифологии!
Волк и Красная шапочка -- это зима и красное солнышко, волчий и
вечерний -- эпитеты равносильные. Вечерницу -- Венеру  называют
Волчьей   звездой,  зимние  месяцы  зовутся  волчьими,  февраль
по-украински  --  лютый,  а  зиму  провожают   чучелом   волка,
волчицами  вскормлены  ведийские  Ашвины, Ромул и Рем, немецкий
Дитрих, украинские Валигора и  Вырвидуб,  родоначальник  тюрков
Турок, вот только грозный Аттила произошел от дикого пса, как и
родоначальник  калмыков...  Древнеславянские боги Лель и Полель
освободили перепелку из пасти волка... Пустяк? Но волк  --  это
зима, а перепелка -- весеннее солнышко...
     Наталья напряженно всматривалась в волхвование, кляня себя
за то,  что  древнюю историю знает недостаточно. Большой поход,
если в жертвоприношении участвуют даже ведуньи, ведь у них свои
боги, капища, обряды!
     -- Пусть всегда  с  нами  святый  Юр!  --  закричал  ведун
страшно.
     Воины дружно ударили в шиты рукоятями мечей, взревели:
     -- Слава!
     Святой Юрий, вспоминала она спешно. Древний солнечный бог,
которому  принадлежали  волки:  "Что  у  волка в зубах, то Юрий
дал", затем бог войны у вторгшихся в  Индию  ариев,  у  эллинов
впоследствии  стал зваться Ареем, словом, начинается война... С
кем? За что?
     От  группы  волхвов  отделился  высокий  иссохший  старик,
седой,  лицо  темное,  как кора дерева, исхлестанное ветрами, в
глубоких морщинах, серебряные брови нависают над  глазами,  как
крыши. Встретившись с его взглядом, Наталья вздрогнула, ощутила
озноб.  Глаза  смотрели  с магнетической силой, подчиняли себе.
Это был  человек,  для  которого  судьба  была  не  царицей,  а
рабыней.
     Опираясь  на  резную  палку  с  набалдашником, он вышел на
помост, властно простер руку.
     -- Воины! --  заговорил  он  хриплым  страшным  голосом.--
Настал час, для которого рождаются дети богов и героев. Мы идем
в  поход, чтобы добыть себе чести, а народу славы! Враг могуч и
страшен, тем почетнее нас ждет победа. Если же падем... Но  для
чего  же появляются на свет дети нашего солнечного бога, как не
для битв и славной гибели? Позор прожить,  не  познав,  на  что
способны  твои дух и тело, позор умереть в постели! Народы, что
чтили благополучие и безопасность, уже с лица земли сгинули,  и
жаба  за ними не кумкнула! Не будем и мы жалиться. Нас называют
великанами сумрака,  так  будем  же  достойны!  Но  стада  наши
жиреют,   нивы   колосятся,  мужчины  отвыкают  носить  оружие,
становятся слабыми...
     Среди воинов возник ропот. Волхв поднял руку, шум утих.
     -- Да, слабыми! Человек  должен  жить  на  меже,  на  краю
гибели,  чтобы  жилы  рвались от натуги, чтобы кровь кипела! Из
всех дорог жизни мы обязаны выбирать самую трудную, лишь  тогда
мы -- люди!
     Наталья  задержала  дыхание.  Вот они, настоящие!.. Это не
мужчины  ее  времени,  последней  четверти   двадцатого   века.
Бабники,  пьяницы,  трусливые,  нервные,  закомплексованные, не
умеющие  справляться  с  трудностями,  растерянные,  все   чаще
пасующие в житейских сложностях, прячущиеся за женские спины! А
эти  вот жаждут жить в полную мощь, не находят путей, мучаются,
ищут выхода в войнах... С  нежностью  вспоминают  потом  тяготы
боев, ведь тогда жили в полную силу!
     -- Великий  поход!  --  гремел  голос  волхва.--  Идут все
мужчины,  все!  Останутся  только  единственные   кормильцы   и
безнаследные...
     Среди  неженатой  молодежи  возник  ропот. Крепкие молодые
парни угрюмо отводили глаза от счастливцев, что успели нарожать
наследников: их род в любом случае не оборвется.
     -- Пусть дух Перуна  войдет  в  каждого,--  бешено  кричал
ведун.  В его руке невесть откуда появился окровавленный меч, и
волхв страшно потрясал  им  над  головой,  и  кровь  капала  на
серебряные  волосы.--  Тело тленно, слава вечна! Кто не смотрел
смерти в глаза, кто не дрался с  врагом,  на  кого  не  кидался
барс,  кто  не  висел  над  пропастью,  не  падал со стен чужих
крепостей, кто не страдал -- тот еще не человек!
     Сердце  Натальи  колотилось.  Воины  замерли,  повернув  к
волхву лица, их глаза горели красным огнем.
     -- Кто  из вас впервые идет в бой,-- кричал ведун страшно,
жилы на его шее надулись, лицо покраснело,-- тот еще глина,  из
которой  может  получиться  человек,  а  может и не получиться!
Капля воды, перенеся муки плена в перловице становится  перлом,
а   человек   превращается   в  человека  только  после  тяжких
испытаний! Вперед! Пусть  непобедимое  солнце  будет  на  ваших
знаменах!
     Ниже в долине уже резали быков. Над скопищем людей и скота
возвышался   железный  котел  размером  с  дом,  настолько  был
огромен. Он держался на  трех  гранитных  глыбах,  размером  со
скалы, бревна бы не выдержали, валуны и так вминались в твердую
сухую землю, та проседала под чудовищной тяжестью.
     Щелкали  бичи,  скрипели  тяжело нагруженные телеги. Воины
торопливо сбрасывали под котел связки поленьев, сразу  хлестали
быков,  уступая место другим, а связки сухих березовых дров все
летели под огромное железное  днище.  В  сторонке  сваливали  в
запас целые сухие бревна, вязанки дров.
     Неделю уходило войско. Когда последняя колонна скрылась из
виду,  Наталья измученно еще долго смотрела, как пыльное облако
передвигается к кроваво-красному горизонту, рассеивается...
     Когда пошла обратно к капищу,  у  городища  сновали  люди.
Молодых  мужчин  осталось,  к  ее  удивлению,  много. Что ж, по
древним обычаям славян, нельзя брать кормильцев, и тех, кто еще
не дал наследников. Древнее поверье, что в вирий уходят  павшие
в  бою,  но  в  дружину Перуна попадает лишь тот, у кого и внук
сражается  доблестно.  "Через  сына  человек  переходит  в  мир
вышний,  через  внука  обретает  бессмертие,  через праправнука
входит в обитель света" -- так записано в Бгартрихари...
     У  ворот  капища  в  придорожной  пыли  сидел  изможденный
человек.   Завидев  ее,  торопливо  поднялся,  одернул  рубаху.
Молодой  смерд,  очень  худой,  с  длинными  жилистыми  руками,
нескладный, он сутулился, жалко моргал. Пыль и грязь странствий
лежали  на  его  одежде,  нещадное  солнце  опалило  лицо, губы
полопались от жары, на нижней темнела корочка запекшейся крови.
     Он  шагнул  к  ней,  рот  искривился,  дернулся,   Наталья
замедлила шаг, ноги стали тяжелыми.
     Смерд  с  трудом  раздвинул запекшиеся одеревеневшие губы,
слезы блеснули в глазах:
     -- Видно, такие уж мы  люди...  Нигде  нет  нам  душевного
комфорта. Что мне иные века, если тебя там нет?.. Вот я пришел,
Наташа.
     Едкие слезы жгли ей глаза, размывали мир, наконец прорвали
плотину,  облегченно  хлынули  по  щекам.  Другая плоть, другие
кости, но в этом вот теле, этой оболочке, сейчас Олег, ее Олег!
Он там,  внутри,  не  соприкасаясь  с  этой  плотью,  а  только
пользуется  ею  --  это  теперь  ясно!  -- как рабочей лошадью,
которую нужно кормить и беречь, и эта плоть его не касается, он
живет совсем другим, чем этот сосуд, пещера, механизм  для  его
обитания.
     И  странно,  печальное понимание, что счастье недостижимо,
наконец-то наполнило их счастьем.

     УЦЕЛЕТЬ БЫ...

     Сергей Сергеевич забеспокоился, когда  они  проскочили  на
красный свет, лихо и на большой скорости пронеслись мимо щита с
надписью:  "Скорость  контролируется  радарами",  на  что Вадим
только усмехнулся:
     -- Пугают! Где возьмут столько радаров,  чтобы  расставить
по всем улицам?
     Он  все наращивал и наращивал скорость, и Сергей Сергеевич
инстинктивно  уперся   ногами.   Привязной   ремень   попросить
постеснялся:  Вадим  поднимет на смех, но уже отвечал невпопад,
тоскливо ждал конца  дороги.  Сердце  стучало  чаще,  в  висках
пульсировала кровь, шумела в артериях, он в каждом стуке сердца
слышал  паническое:  "Жить! Жить! ЖИТЬ! Любой ценой -- жить! Во
что бы то ни стало -- жить!"
     Когда Вадим в который раз выскочил  на  встречную  полосу,
нарушая  сразу  ряд  правил,  Сергей  Сергеевич уже открыл рот,
чтобы напомнить про поворот -- крутой подъем закрыл  видимость,
но  в  тот же миг из-за близкого пригорка выросла крыша МАЗа, и
вот он уже весь бешено мчится навстречу!
     Вадим судорожно рванул руль, но справа сплошной лентой шли
машины,  и  Сергей  Сергеевич  изо  всех  сил  уперся   ногами,
откинулся  на  спинку,  в  ужасе понимая, что от лобового удара
спасения уже нет, но бороться надо, нужно жить, уцелеть во  что
бы то ни стало...
     Удар  был  страшен,  железо  смялось  в  гармошку.  Вадима
сплющило, он  взорвался,  как  пластмассовый  мешок  с  горячей
кровью,  а  его  бросило  вперед,  сокрушая панель управления и
лобовое стекло, он пробил все,  как  выпущенный  из  катапульты
валун,  его  пронесло  рядом  с  МАЗом,  ударило об асфальт, он
перекувырнулся и остался лежать плашмя.
     Совсем рядом взвизгнули тормоза, вильнули колеса и  обдало
бензином.  Сзади  трещало  и  несло  дымом, слышались крики. Он
шевельнулся, с трудом сел. Одежда висела лохмотьями, и он никак
не мог понять, что остался жив и даже вроде бы цел.
     В десятке  шагов  позади,  зацепившись  на  бампере  МАЗа,
горело  то,  что осталось от "Жигулей". По обеим сторонам шоссе
останавливались машины, выскакивали люди,
     Сильные руки подхватили Сергея Сергеевича, он очутился  на
ногах. Мужской голос крикнул в самое ухо:
     -- Цел?
     -- Вроде бы,-- пробормотал Сергей Сергеевич.
     -- Ну,  парень,--  сказал  мужчина.  От  избытка чувств он
крепко  ругнулся,  добавил  с  истерическим  смешком:  --   Под
счастливой звездой... Как вылетел, а? Никогда бы не поверил. Ты
не каскадер случаем?
     -- Нет, не каскадер, -- ответил Сергей Сергеевич тупо.
     Он  наконец  понял  что  не поврежден, ноги держат, только
тело мелко-мелко трясется.
     Дверца  МАЗа  распахнулась,  оттуда  с  трудом  выбиралась
светловолосая  девушка-шофер.  Стройная,  гибкая,  в тенниске и
ярко-синих джинсах, она поразила его мертвенно-бледным лицом  и
полоской  крови  на  лбу.  Из  легковых автомобилей выскакивали
люди, кто-то из мужчин услужливо подхватил ее под руки.  Она  в
великом  изумлении смотрела на Сергея Сергеевича, ее пальцы все
время щупали лоб, размазывая кровь.
     Вокруг Сергея Сергеевича  жужжали  люди,  хватали  его  за
плечи,  куда-то тащили, дергали. Он почти с облегчением услышал
шум снижающегося вертолета  с  надписью  "ГАИ",  голоса  начали
стихать.
     Люди  в  форме  смотрели  на  него  недоверчиво.  Очевидцы
наперебой рассказывали о случившемся,  милиционеры  старательно
записывали, один сказал Сергею Сергеевичу раздраженно:
     -- И  все-таки  не пойму... Одежда в клочья, но на вас нет
даже царапин!
     -- Сам  не  знаю,  как   случилось,--   прошептал   Сергей
Сергеевич.
     -- Гм...   ладно.  Это  все  потом.  Сейчас  вас  отвезут.
Домашний адрес помните?
     -- Я чувствую себя нормально,-- заверил Сергей Сергеевич.
     Примчалась "скорая". Район аварии был уже оцеплен. МАЗ там
и остался,  два  инспектора   старательно   замеряли   рулеткой
тормозной  путь, а в салоне "скорой" очутилась вместе с Сергеем
Сергеевичем и врачами также и девушка-шофер,  которой  накрепко
перевязали  голову  бинтами. По-прежнему смертельно бледная, на
Сергея  Сергеевича  она  смотрела  то  с   изумлением,   то   с
ненавистью.
     -- Больно? -- спросил он участливо.
     -- Да,-- отрезала она.-- Как вас угораздило уцелеть?
     -- Вы недовольны? -- спросил Сергей Сергеевич.
     -- Да,--  огрызнулась  она  тем  же  тоном.-- Носитесь как
угорелые... Пьяные небось. А мне отвечай.
     -- Мы сами нарушили,-- сказал Сергей Сергеевич, удивляясь,
что после пережитого говорит достаточно спокойно.--  Вас  никто
не обвинит.
     У нее от злости закипели слезы:
     -- Много  вы  знаете!  Я  женщина.  Нам  не  дают  тяжелые
грузовики, а мне дали... Теперь пересадят на электрокар. И  все
из-за вас!
     Сергей Сергеевич сказал:
     -- Я пойду в ваше управление. Скажу, что виноваты мы.
     -- Так вас и послушают!
     Но  смотрела она уже не так безнадежно и враждебно. Скорее
устало. А он лихорадочно старался понять, что же случилось.  Не
потому ли, что он так панически боялся крови, боялся боли? Ведь
холодел  же,  когда  еще  в  школьные  годы приходилось сдавать
анализ крови и к нему  подходили  со  шприцем?  Кровь  отливала
вовнутрь,   пальцы   белели   как  отмороженные,  и  удивленная
медсестра тщетно заглядывала в пробитую дырку на пальце:  кровь
не шла.
     Его и стыдили, и высмеивали, но он все так же боялся боли.
Инстинкт  самосохранения  оказался  чересчур  силен... Позже он
узнал, что мужчины вообще больше боятся боли, чем  женщины,  но
это  его  утешило  мало  --  он и среди мужчин был чемпионом по
трусости.
     Инстинкт  выживания,  инстинкт  самосохранения...  Это  он
сумел напрячь все мыслимые и немыслимые силы?
     Сергей Сергеевич взглянул в окно, сказал:
     -- Мне налево. На Большую Почтовую.
     Врач ответил веско:
     -- Вы   оба  нуждаетесь  в  обследовании.  Не  волнуйтесь,
поместим в хорошую палату...
     -- Вадим...-- начал говорить Сергей Сергеевич. Спазм  сжал
ему горло, он прокашлялся и договорил: -- Он... что с ним?.. Ну
тот, второй, что сидел за рулем?
     -- Ему повезло меньше,-- ответил врач хмуро.-- Точнее, ему
совсем не повезло.
     -- Понятно,--  прошептал  Сергей  Сергеевич. Он собрался с
силами, сказал, стараясь, чтобы голос звучал решительно: --  Вы
сейчас свернете вон от того угла направо.
     Врач ответил сухо:
     -- Мы едем в больницу.
     -- Это  ваше  дело,-- сказал Сергей Сергеевич.-- Ну а я...
Хотите, чтобы я вышиб дверь и выпрыгнул на ходу? Я это сделаю.
     Врач коротко взглянул на него,  явно  заколебался.  Сергей
Сергеевич поднялся. Второй врач сказал быстро:
     -- Коля, поворот направо.
     Шофер  резко крутнул руль. Машина послушно свернула, минут
пять неслись в  молчании,  ощущая  тяжелую  атмосферу,  наконец
Сергей Сергеевич велел:
     -- Стоп!
     Он  выпрыгнул,  не  успел  отойти,  как  на него свалилась
девушка.
     -- Я тоже,-- буркнула она. Оглянувшись, крикнула  сердито:
-- А вы езжайте. Езжайте!
     "Скорая"  нерешительно  тронулась с места. Девушка шагнула
было,  но  Сергей  Сергеевич,  сам  удивляясь  своей  смелости,
ухватил ее за руку и сказал потверже:
     -- Вот мой подъезд. Мы с вами выпьем кофе, а вы перевяжете
голову  сами.  Перед  зеркалом.  Вам навернули целую чалму, вид
отвратительный. На улице будут смеяться.
     Довод оказался неотразимым. Она, уже вырвавшая  независимо
руку, тут же послушно пошла за ним.

     Он  чистил  на  кухне  картошку.  Регина,  так  ее  звали,
плескалась в ванной, трубы гудели. Нож ходил равномерно, кожура
тонкой лентой свисала до самой раковины,  ложилась  кольцами...
Он  всегда  находил в этом элемент игры: почистить так, чтобы с
каждой картофелины была одна-единственная кожура...
     Перед глазами всплыла картина удара  о  МАЗ,  и  он  снова
ощутил  озноб,  в голове пронесся звон, руки похолодели. На миг
кольнуло болью. Взглянув вниз, увидел --  острое,  как  бритва,
лезвие  ножа  в  дрогнувшей  руке скользнуло по очищенному и до
самой кости располосовало мякоть большого пальца.
     Инстинктивно выдернул нож, успел увидеть глубокий  разрез,
белеющую  кость  и  даже слоистый разрез плоти, увидел, как это
ущелье быстро-быстро заполняется кровью...
     Он ощутил дурноту, в  животе  похолодело.  Боясь  потерять
сознание  и борясь с тошнотой, он в то же время не мог оторвать
взгляд от пальца, где на месте пореза наверх уже выдавило белый
шрамик, который во мгновение ока рассосался. Кожа  стала  такой
же   неповрежденной,  с  тоненькими  "линиями  жизни",  но  без
малейших следов пореза!
     Он  ошалело  смотрел  на  пальцы.   Догадка   была   такой
невероятной,  что больше испугался, чем обрадовался. Мгновенная
регенерация! Абсолютная приспосабливаемость к условиям!
     В ванной хлопнула дверь, по коридору прошлепали  маленькие
ноги в его огромных тапочках.
     -- Регина,-- позвал он дрожащим голосом,-- ты где?
     Она  появилась  чистенькая,  без  бинтов, лишь с небольшим
пластырем на лбу, да и тот постаралась замаскировать  локонами,
опустив их на лоб.
     -- Ого,--   сказала   она   одобрительно.--  Сам  картошку
чистишь! Вот это мужик.
     -- Регина, я должен был погибнуть вместе с Вадимом.
     Она сразу посерьезнела.
     -- Ладно, не стоит об этом. Ты весь побелел. Не вспоминай.
     Он   выудил   из   буфета   коньяк.    Регина    взглянула
подозрительно, но мужик вроде не бабник, что пытается подпоить,
чтобы добыча была податливее.
     Она  выпила,  не  поморщилась,  только  надолго  задержала
дыхание. Ели торопливо, молча. Коньяк  немного  оглушил,  мышцы
стали расслабляться, но в какой-то момент он взглянул на палец,
снова ощутил, как сжало холодом сердце, сказал хрипло:
     -- Давай еще?
     -- Можно,-- кивнула она.
     Мужик  явно  из  непьющих,  тех  за версту видно. А этот и
разлить не умеет, бутылку открывал,  словно  задачу  по  физике
решал.  И  не нахальный. Редкость в наше время, это не шоферюга
-- тем не препятствуй сразу...
     Его передернуло от второй рюмки, а она свою осушила, опять
не дрогнув, чтобы не уронить  честь  женщин  перед  этим  якобы
сильным полом.
     Потом  расправились  с  плавлеными  сырками.  Она смотрела
выжидающе, однако он не стал включать телевизор,  хотя  мог  бы
похвастать  --  марка  новейшая, вон еще видеомагнитофон -- под
него девок легко "размораживать", однако этот чудак снова  взял
нож, пристально посмотрел на нее. Ей стало страшно.
     -- Регина,--  сказал  он  хриплым голосом,-- я сам себе не
верю... Посмотри!
     Он зажмурился, вытянул палец  и  приложил  к  нему  лезвие
ножа. Она видела, как он жутко побледнел, крикнула испуганно:
     -- Перестань! И не пей больше.
     Лезвие чиркнуло по пальцу. Порез был неглубоким, но Сергея
Сергеевича  чуть  не  стошнило,  хотя  он все время отворачивал
голову. Регина, чувствуя жалость  пополам  с  брезгливостью  от
такой  немужской  слабости,  вскочила,  чтобы поискать бинт, ее
глаза не  отрывались  от  неглубокой  ранки,  и  она  отчетливо
видела,   что   кровь   выбрызнула   из   стенок   появившегося
микроущелья, но заполнить не успела: через  доли  секунды  края
ранки сошлись, мелькнул белый шрамик, который тут же исчез.
     Она  недоверчиво  взяла  его  за  кисть,  потрогала палец,
потерла кожу в месте пореза. Розовая и нежная, как у младенца.
     -- Так получилось и там? -- спросила она тихо.
     Он кивнул. Руки его тряслись.  Она  взяла  стакан,  хотела
налить  воды  --  так  сделал  следователь  в  одном  кино, где
преступница закатила истерику, но бутылка с  остатками  коньяка
была ближе.
     Он  выпил  залпом, поперхнулся. Она постучала по спине, он
беспомощно шарил по воздуху, и она сунула в его  ищущие  пальцы
огурец.  Он  торопливо  откусил,  и  снова  она  подумала,  что
шоферюга запустил бы этим огурцом в нее за такую шуточку.
     -- Значит,--  сказала  она  медленно,--  если  ты  сейчас,
скажем,  вывалишься из окна... или на тебя обрушится потолок...
с тобой ничего не случится?
     Он опасливо выглянул в окно, словно уже забыл,  что  живет
на четырнадцатом этаже, судорожно проглотил комок в горле:
     -- Думаю, что да... Но я не хотел бы пробовать.
     -- Это понятно,-- воскликнула она, стараясь его успокоить.
В голове  же  пронеслись  картины:  как  бы  подержала руку над
газовой горелкой, потом  через  окно  на  асфальт...  и  многое
другое перепробовала бы! Эх, что за мужики пошли...
     -- Ложись,--  сказала  она.--  Не трясись, я лягу в другой
комнате. Там роскошный диван, я уже все увидела. Телефон у тебя
есть? Сообщим в милицию, где мы -- вдруг понадобимся.  Да  и  в
общагу вахтерше звякну, а то девчонки с ума сойдут. О тебе есть
кому беспокоиться?
     -- Ну, ты ж видишь...
     -- Вижу,--  ответила она неопределенно, и он не понял, что
больше в ее голосе: презрения или женской жалости.
     Он сам обрадовано постелил ей,  боясь  одиночества,  после
чего  Регина  его  выдворила,  но  дверь  оставила  распахнутой
настежь, чтобы переговариваться, и Сергей Сергеевич чуть ли  не
до утра изливал душу, изумленный донельзя, что в девушке-шофере
с  такими  грубоватыми  манерами  столько  понимания,  участия,
готовности  разделить  трудности  и,  чего  греха  таить,  даже
готовности  принять на свои плечи, хрупкие плечи, большую часть
этих трудностей.
     Утром   она   сама   приготовила   завтрак,    безошибочно
разобравшись  в  его  модерновой  кухне,  где  много приборов и
автоматов, но мало еды, да и та сплошь из консервов.
     -- Ты сейчас куда? -- спросила она во время завтрака.
     Он торопливо ел, посматривал на часы.
     -- Сегодня заседание ученого совета,-- ответил он.-- Будет
решаться наша судьба, судьба нашей  кафедры...  Умер  профессор
Ильченко,  замечательный ученый, сейчас обязанности заведующего
кафедрой исполняет некий  Коробов...  Редкая  сволочь.  Кафедра
воет  от  его новшеств. Двое уже уволились, хотя их уговаривали
подождать: авось эта зараза не пройдет по конкурсу!
     -- И ты будешь участвовать?
     -- Мы уговорились выступить против. Я, Кожин,  Ястребов...
Особенно   яро   выступает   Курбат,  заместитель.  Мне  нельзя
опаздывать, каждый голос на счету. А чем ты займешься?
     -- У меня сегодня отгул... Планировала в кино, да, видишь,
что получилось! Там нельзя посидеть в  коридоре,  послушать?  Я
про  ученых  только книжки читала да в кино вас видела. Мне так
интересно, так интересно...
     Он взглянул в ее чистые искренние глаза. Она  смотрела  на
него  как  на  существо  из  другого  мира,  и  вовсе  не из-за
способности к  мгновенной  регенерации,  а  потому  что  он  --

простой девчонки, водителя тяжелых грузовиков...
     -- Одевайся быстрее,-- велел он.

     Когда они примчались в  институт,  обсуждение  кандидатуры
Коробова  уже  шло вовсю. В институте даже на соседних кафедрах
знали, что Коробов ввел жестокую и мелочную дисциплину, которой
не  было  при  Ильченко.  Ильченко  требовал  работы,  сам  был
генератором  идей,  вокруг  него  бурлила  работа,  все  жили в
творческой атмосфере, а Коробов брал  усидчивостью  --  правда,
подчиненные называли этот метод другим словом...
     Однако,  если взглянуть со стороны, Коробов был как нельзя
более подходящей  кандидатурой.  Профессор,  автор  монографий,
регулярно  выступает  в  печати...  И не было дела до того, что
работал он по шестнадцать часов  в  сутки,  перелопачивал  горы
материала, трудился унылым методом перебора вариантов!.. Ладно,
он  фанатик,  но на кафедре нормальные люди, нормальные научные
сотрудники, которые и работу  любят,  и  в  кино  бегают,  куда
Коробов  сто  лет  не ходил, и за город ездят грибы собирать...
Ильченко  тоже  грибы  собирал,  на  велосипеде  ездил,   бегал
трусцой,  на  итальянскую  оперу ходил, ни одного чемпионата по
футболу  не  пропускал!  А  научных  работ  выдал   не   меньше
коробовских, к тому же его работы были весомее коробовских плюс
масса  идей,  которые он щедро разбрасывал младшим сотрудникам,
аспирантам, даже лаборантам...
     Сергей  Сергеевич   ощутил   вдруг,   что   все,   однако,
предрешено.  Коробову  заведующим кафедрой быть. Мудрили долго,
но наконец-то утвердить решились. А церемония конкурса -- всего
лишь дань традиции...
     Выступал  Тарасов,  и  Сергей  Сергеевич   нервно   ерзал.
Следующим  выступать  ему,  и  в зале сразу начнется оживление.
Многие знают, что сотрудники кафедры решили дать бой:  Коробова
иначе как "унтер Пришибеев" не называют, но то война пассивная,
сейчас же -- бой!
     Когда  Тарасов  раскланялся  и  сошел  с  трибуны,  Сергей
Сергеевич пружинистым шагом вышел на трибуну. Его ладони  легли
на  полированное  дерево,  ощутили  его  гладкое  тепло,  и  он
мгновенно успокоился.
     -- Товарищи,-- начал он звучным голосом,-- у нас несколько
отличное положение  от  того,  в  котором  находится  профессор
Тарасов.  Мы,  сотрудники  кафедры,  уже  работаем  под началом
профессора Коробова... Да, мы работаем и можем точнее судить  о
его качествах как администратора и как ученого!
     В  зале  стало  тише. Он видел заинтересованные лица. Даже
те, кто спал или на задних рядах резался в морской бой, подняли
головы.
     -- Мы посоветовались,-- продолжал  Сергей  Сергеевич,--  и
пришли  к  единодушному выводу... Да, к единодушному. Профессор
Коробов -- блестящий организатор...
     Настороженное, даже враждебное лицо Коробова дернулось. Он
даже наклонился вперед, словно впервые увидел  оратора.  Сергей
Сергеевич выдержал паузу, что возникла отчасти от смятения, ибо
в  голове  промелькнуло:  "Что это я говорю?.. Не то ж хотел...
Ладно,  пусть  организатор,  но  сейчас  врежу  по  его   дутым
заслугам..."
     -- Блестящий  организатор,--  повторил он.-- Но этого было
бы мало для кафедры, если бы профессор Коробов не оказался  еще
и  крупным  ученым.  Да,  его работы вошли в золотой фонд нашей
науки, по праву вошли! Профессор Коробов  является  генератором
идей...
     "Что  я  несу?  --  промелькнуло  в  голове ошеломленно.--
Тупица, а не генератор, ни одной своей мысли!"
     -- Он пользуется заслуженным авторитетом,-- продолжал  он.
В  зале  головы  снова  опустились,  зато возмущенно вскинулись
Кожин, Ястребов,  Курбат  --  основная  ударная  сила  кафедры,
которым  предстояло  выступить  вслед  за  ним, усиливая нажим,
развивая успех. Однако Сергей Сергеевич их не видел, он смотрел
на  Коробова,  что  уже  откинулся  на  спинку   кресла,   руки
благодушно  сложил на животе. Лицо его расслабилось, он смотрел
на Сергея Сергеевича спокойным обещающим взглядом.
     -- Я счастлив,-- заключил Сергей  Сергеевич,--  что  нашим
руководителем кафедры будет такой крупный ученый, как уважаемый
Борис  Борисович  Коробов!  Я  уверен, что под его руководством
кафедра добьется таких успехов, каких  не  было  ни  при  каком
руководителе! Спасибо за внимание. Я кончил.
     Он  сошел с трибуны. Ему растерянно хлопали, в двух местах
свистнули. Его место было возле двери, и когда уже опускался на
сиденье,  заметил   в   щель   промелькнувшие   синие   джинсы.
Согнувшись, он на цыпочках скользнул в дверь.
     Регина стояла в коридоре. Глаза ее были как плошки, она не
отводила от него взгляда.
     -- Сергей...
     -- Да, Регинушка.
     -- Сергей,  что  стряслось?  -- спросила она взволнованным
шепотом.-- Вы же собирались всей кафедрой выступить против!  Ты
же  сам  рассказывал.  И  ты  тоже  готовил  речь  против этого
Коробова. Я только посмотрела на его  харю,  он  мне  сразу  не
понравился!  У  нас  завхоз  такой же точно, сволочь!.. Как две
капли воды, одинаковые!
     -- Готовил,--  согласился  он  тяжело.--  Сам   не   знаю,
Регина...  Ума не приложу, как все случилось. Как будто за язык
кто потянул! Говорю, а  сам  себя  одергиваю,  не  так,  не  то
говорю...   А   язык   так  и  чешет  похвалу  этому  унтеру  с
профессорскими лычками.
     Она  взяла  его  под  руку,  повела  к  выходу.  Он  молча
повиновался, с благодарностью ощущая тепло ее пальцев.
     -- Это твой инстинкт,-- сказала она наконец.
     -- Ты думаешь?
     -- А что еще? Там ты спасал шкуру, тут тоже... По-разному,
правда, но суть не меняется.
     -- Какой цепкий организм,-- сказал он, пытаясь улыбнуться.
     Она  остановилась.  Ее  глаза  стали  холодными,  острыми,
словно два клинка.
     -- Ты понимаешь, что это значит?
     -- Ну... организм борется за выживание. Любой ценой.
     -- Вот именно.
     -- Здесь, оказывается, есть и минусы...
     Она не отводила взгляда. Клинки  стали  острее,  вонзались
ему в глаза, больно кололи в мозг.
     -- Минусы?  --  спросила  она  тихо.--  Любой ценой!.. Это
значит, что ты пойдешь на любую подлянку, только бы выжить.
     -- Регина...
     -- На любую,-- повторила она с нажимом.
     Он боялся, что она пройдет мимо его  "Жигуленка",  но  она
сама  открыла  дверцу и, как и утром, села за руль. До его дома
минут пятнадцать езды, и за все время она не сказала ни слова.
     Он вдруг ощутил, что между ними возникает невидимая стена.
Когда подъехали, он испугался, что она сейчас уйдет, а он  даже
не  знает ее адреса, однако она поднялась с ним в его квартиру,
хотя уже с видимой неохотой.
     -- Коробов  сразу  же  начнет  наводить  свои   порядки,--
сказала  она,  остановившись в прихожей.-- Выгонит Курбата, что
выступит против... А он выступил, я его только мельком увидела,
как сразу про него все поняла! Я таких понимаю сразу.
     -- Курбат надеялся сам на место Ильченко,-- ответил Сергей
Сергеевич, защищаясь,-- вот и  нападает  особенно...  Пойдем  в
комнату, что мы тут стали!
     Регина с места не сдвинулась, продолжала беспощадно:
     -- А на место Курбата возьмет... тебя. Ты первым перебежал
на его  сторону.  Первым лизнул, вместо того чтобы укусить, как
договорились.
     -- Что ты говоришь! -- возмутился он, но внезапно  ощутил,
что   сама  мысль  о  месте  заместителя  заведующего  кафедрой
приятна. И оклад намного выше, и положение, и вообще... А  ведь
и в самом деле Коробов выживет Курбата как пить дать. Да Курбат
и сам уйдет, не смирится с обидой. Его место опустеет...
     Она  пристально  смотрела  ему  в  глаза. Ее взгляд проник
глубоко, и он ощутил, что она знает больше, чем он. То, к  чему
он  шел  многими  годами,  просиживал  штаны  в  институте  и в
библиотеках, защитил кандидатскую и пишет  докторскую,  впереди
же  только-только  забрезжил  призрак  познания...  а  она  уже
владеет этим знанием: инстинктивно ли, интуитивно или  априорно
-- дело десятое, но она им владеет, она знает, она понимает...
     Она пошарила позади себя, ее пальцы легли на ручку двери.
     -- Я  понимаю тебя,-- сказала она мертвым голосом.-- Что я
за женщина, если бы не понимала?..  Будь  здоров,  Сергей.  Мы,
женщины, ищем сильных, но сильных не любой ценой. Прощай.
     -- Регина!
     -- Когда   сможешь   перебороть   свое...   свой  инстинкт
выживания любой ценой -- позови. Я  приду.  Конечно,  если  еще
буду свободна.
     -- Регина, не уходи!
     -- Прощай.
     Она  толкнула  дверь, на миг оглянулась: он увидел бледное
лицо  с   расширенными   страдальческими   глазами,   и   дверь
захлопнулась. Негромко простучали, быстро затихая, ее каблучки.
     Он, враз отупев, без единой мысли, совершенно опустошенный
постоял  посреди  комнаты,  потом  деревянными шагами подошел к
окну. Через несколько минут далеко внизу едва  слышно  хлопнула
дверь,  из  подъезда  как  выстрелило женскую фигурку в голубых
джинсах.
     Сквозь  двойное  стекло   она   растушевалась,   приобрела
прозрачность,   и,   когда   выбежала  и  понеслась  вниз,  ему
показалось, что она скользит как облачко.
     Острая  боль  внезапно  взрезала  сердце.  Он  задохнулся,
схватил ртом воздух. Уходит! УХОДИТ!
     В  отчаянии,  не  замечая страх и будущую боль, он с силой
ударил ладонью в стекло. Остро лязгнуло, как  алмазы  сверкнули
осколки.  Он просадил оба стекла насквозь и высунулся из окна в
обрамлении длинных и узких, как изогнутые ножи, кусков стекла.
     -- Регина! -- закричал он.
     Она не обернулась, только еще больше ускорила шаг.
     -- Регина! -- закричал он в смертной тоске.-- Регина!
     Она уже исчезала на той стороне,  когда  он  закричал  изо
всех сил:
     -- Регина!.. Это случилось!..
     Она  оглянулась, он едва видел ее тоненький силуэт на фоне
темных деревьев. Остановилась, помедлила, потом  изо  всех  сил
помчалась обратно.
     А  он  все  держал  руку на весу, вытянув далеко на улицу.
Густая темновишневая кровь бежала по пальцам,  капли  срывались
часто-часто,   словно   спешили  перегнать  друг  друга,  а  он
вытягивал руку как  свое  знамя,  как  победу  над  собой,  как
доказательство, что он -- человек, а не тварь дрожащая, она уже
видела его потрясенное и счастливое лицо, кровь на лбу, которую
он  счастливо  не  замечал,  а  из рассеченной ладони кровь все
струилась и струилась...
     ...и совершенно не хотела останавливаться.

     АХИЛЛ

     Агамемнон в изумлении  смотрел  на  спрыгнувшего  с  борта
корабля  вождя  тавроскифов. Архонт россов был необычен в своей
яростной мужской красе. С бритой головы свисал  длинный  пышный
клок  белокурых  волос,  в  левом  ухе блестела крупная золотая
серьга. Грудь у него была широка и выпукла, словно он надел под
накидку свои божественные доспехи.
     В суровой душе Агамемнона  проснулся  страх,  когда  вождь
россов пошел к нему. Закованный в броню гигант нес шлем в руке,
и  ветер  трепал  его  светлые  волосы,  словно  бы  вымытые  в
растопленном золоте. Ростом  он  был  выше  самого  рослого  из
ахейцев,  руки  огромные  и  толстые,  а  ладони широки, словно
корабельные весла.
     Агамемнон задрал голову,  чтобы  смотреть  в  лицо  князя.
"Владыка  Зевс,--  мелькнула мысль,-- неужели на Земле еще есть
такие  люди?  Или  в  стране  гипербореев  полубоги   рождаются
по-прежнему?"
     Он дрогнул в ужасе, наткнувшись на взгляд архонта союзного
войска.  Глаза  у  того  были  необычные,  таких  не встречал в
Элладе.  Огромные,  ярко-синие,   словно   бы   нещадное   небо
просвечивало  сквозь  череп,  да  и  волосы цвета солнца горели
непривычно в мире черноволосых ахейцев, которые  за  сотни  лет
жизни в Аттике потемнели быстро.
     "Полубог,--  понял  Агамемнон.-- Гиперборейский полубог...
Они  там  своих  героев  называют  богатырями,  ибо  их   народ
происходит  от  солнечного бога, "Дажьбожови внуци"... В Элладе
же почти не осталось героев, ибо старшие: Сизиф, Тантал -- пали
в  битвах  с  самими  богами,  средние   --   Геракл,   Персей,
Беллерофонт, измельчав, пали, очистив землю от чудовищ, а самые
младшие  и  самые  слабые  --  истребляют друг друга в подобных
войнах,  они  уже  и  не  помыслят  о  схватке  с  богами   или
чудовищами..."
     -- Приветствую   тебя,   великий  вождь,--  сказал  гигант
дружески, опуская длинные титулы  Агамемнона.--  Приветствую  и
все ахейское войско!
     -- Слава  и  тебе, Ахилл,-- сказал Агамемнон, нахмурясь,--
походный князь мирмидонян!
     Ахилл потемнел. Царь  Микен,  верховный  вождь  похода  на
Трою, не преминул уколоть, указав, что он, Ахилл, всего лишь на
время  похода  князь, а там, на Днепре, остался истинный князь,
воцарившийся после того, как его, Ахилла, изгнали за  крутой  и
неуступчивый нрав.
     -- Слава  тебе  и  твоим воинам, князь,-- сказал торопливо
Одиссей.
     Они по-братски обнялись. С кораблей по качающимся мостикам
сбегали мирмидоняне, выстраивались. Ахейцы смотрели  на  них  с
тревогой  и  надеждой.  Мирмидоняне,  или  россы,  как они себя
называли, были рослые, могучие воины, все  как  один  в  черных
доспехах,   закрывающих   тело.   Этим  доспехам  приписывались
магические свойства, их не могли  пробить  своим  оружием  даже
самые сильные и свирепые из ахейцев или троянцев.
     Тысячу  отборнейших  воинов  привел  тавроскифский архонт!
Поход против зловредной Трои, что как бельмо засела  на  берегу
Дарданелльского  пролива,  нависая  над  "хлебным  путем",  был
просто невозможен без помощи тавроскифов. Правда, Троя, угрожая
обречь Элладу на голод, тем самым вредила и  мирмидонянам,  ибо
скифы-пахари  богатели  на  продаже  хлеба  ахейцам,  в  стране
которых он почти никогда не родил. В прошлом году Троя, угрожая
перекрыть "хлебный путь",  в  два  раза  увеличила  пошлины  на
проходящие через пролив корабли, что больно ударило по Элладе и
вызвало  раздражение  у  страшных  в  своей  мощи тавроскифских
архонтов.
     Потому-то владыка Микен царь Агамемнон,  который  надменно
называл  себя царем царей, и объявил великий поход всех союзных
государств против азиатской Трои...

     Лагерь ахейцев спешно укреплялся. Всюду стучали топоры, из
ближайшей рощи  большие  группы  воинов,  отягощенные  оружием,
тащили  огромные  стволы  деревьев,  между  ними сновали конные
отряды, настороженно посматривая в сторону Трои.
     Лагерь  мирмидонян  был  рядом  с  ахейским,  но  россы  с
данайцами   не   смешивались,  как,  впрочем,  и  малочисленные
итакийцы, которых привел царь Одиссей.
     Ахейцы с любопытством и надеждой  посматривали  на  лагерь
мирмидонян, то есть мирмиков с Дона, муравьев с Дона, ибо народ
россов  был многочисленный, как муравьи, а селятся обычно возле
рек -- их предки все реки называли просто "дон";  даже  их  бог
Посейдон,  бог рек, ставший впоследствии у ахейцев богом морей,
старшим братом Зевса, как память о прародине нес  в  себе  этот
корень...  Да  и  сами  россы  взяли  свое имя от воды -- рось,
роса...
     На возвышении, в центре  лагеря  россов,  стояли  Ахилл  и
Аристей.  Оба внимательно осматривали окрестности, поглядывая в
сторону стен Иллиона.
     -- Трояне,--  сказал  Аристей  задумчиво.--   Сперва   они
звались  пеласгами, потом фракийцами, затем тевкрами, дальше --
дарданами, теперь вот -- трояне... У  них  и  сейчас  еще  наши
обряды,  могилы  насыпают  курганами, серьги носят в левом ухе,
оселедцы точно такие же...
     Ахилл обернулся, бросил в усмешке:
     -- Вчера на переговоры приходили сыны Приама: Троил и Дий.
А у меня как раз на корабле кормчий Троил, а  его  помощник  --
Дий!..  А  вот  язык  наш  они испоганили, еле-еле понимал. Еще
немного, и толмач бы понадобился... Ты смотрел их войско?
     -- Смотрел,-- хмыкнул Аристей.-- Воины добрые, наша  кровь
еще чуется, но мы их и без ахейцев сдюжили бы.
     -- Что так?
     -- Оружие,--   ответил   Аристей   коротко.   Объяснил   с
презрением: -- Они все тут, кроме  нас,  ахейцы  и  троянцы  --
меднолатные!  Даже их вождь Гектор в медных доспехах, а копья у
него деревянные, с медными наконечниками, к тому  ж  из  плохой
меди.  У  всех медь! О железе не ведают, на булат вовсе смотрят
как на дело рук богов... Вон ты весь в булате, так  неужто  они
пробьют  медяшками?  Неуязвимый,  как есть неуязвимый! Видно, у
них тут в песках меди много, а железа --  зась,  это  только  в
наших лесных болотах вдоволь!
     Снизу от моря несся всадник. В черных доспехах, на горячем
вороном коне.
     -- Меня другое тревожит,-- сказал Аристей хмуро.-- Нас тут
стравили,  а  на  южном  фланге  Хеттского  государства оголили
спину! Опаленный Стан остался без защиты...
     -- Разве кто нападает? -- спросил Ахилл беспечно.
     -- Сейчас никто, но долго ли до беды, когда войска ушли? В
пустыне собрались дикие орды кочевников, ждут. Хлынут в тот  же
час,  когда  поистребим друг друга, когда Троя падет! Сумеют ли
наши братья явусы дать отпор? Вряд ли...  И  мы  потеряем  этот
важнейший перекресток международных путей. Падет еще один народ
нашего корня, останемся супротив дикости только мы, славяне.
     -- Выстоим,-- ответил Ахилл беспечно.
     Всадник  прямо  на  коне промчался на холм, лихо спрыгнул.
Это был рослый синеглазый юноша, высоколобый, с тонкими чертами
лица. Аристей взглянул  ему  в  глаза,  отвел  взгляд,  тут  же
взглянул   снова.  Глаза  Петрока  были  особенные:  трагически
расширенные, пытливо всматривающиеся в каждого, вопрошающие,  в
них  застыл  немой  вопрос,  заданный  с болью и тревогой... За
этими глазами  весь  Петрок,  как  другой  за  своими  могучими
руками,  третий  --  за  крепкими  доспехами,  четвертый  -- за
родительской спиной. Петрок весь в глазах, и  Аристей  невольно
отводил  взгляд,  ибо  на  тот  вопрос, который задавал Петрок,
ответить он не мог, не знал как.
     -- Нравится? -- спросил Ахилл.
     -- Спасибо тебе, княже,--  выдохнул  Петрок  благодарно.--
Спасибо,  что  берешь  в походы! Разные народы видел, с воинами
говорил, с лекарями,  волхвами,  мудрецами  ихними...  Уверился
теперь,  прости за дерзость, что правильность нужно искать не в
других странах, ибо одно и то же везде, а в самом человеке!  Не
для  того  мы  ведем  свой  род  от солнечного бога, чтобы жить
подобно худобе или по-зверячьи рвать один другому глотки.
     -- А как же надо? -- спросил Ахилл хмуро.
     -- Уже смутно постигаю... В моменты прозрения слышу голоса
богов, как жить так, чтобы вернуть людям солнечную природу!  Но
это  непривычно,  не  все  примут. И капища нужно строить не на
Лысых горах, что поближе к небу, а  вот  тут,  в  груди...  Бог
должен быть здесь! Новый бог, единый...
     Ахилл предостерегающе кашлянул. Петрок поперхнулся, умолк.
К ним  степенно  подходил,  ударяя  в такт шагам тяжелым резным
посохом, старший ведун похода.
     -- Князь,  тебя  кличут!  Вечером  совет  у   царя   царей
Агамемнона.
     Ахилл  оглянулся  на  заходившее  солнце. На дальнем холме
голубел высокий шатер. Вниз спешили гонцы, другие  вестники  со
всех ног карабкались к шатру царя царей.
     -- Оставайся  за  меня,--  сказал  он  Аристею.--  Я через
лагерь ахейцев, посмотрю заодно, что у нас за союзники.
     Петрок, размышлял он напряженно, направляясь  к  ахейскому
лагерю.  Петрок...  Единственный,  кто умел заглядывать дальше,
постигать мир, видеть по-новому, с  неожиданной  стороны.  Если
нащупал что-то, то это грандиозный переворот. Тогда имя Ахилла,
осуществившего  переворот,  войдет  в  легенды,  как  имя князя
Таргитая, который решился культ богини воды Даны сменить  новым
культом  Апии,  матери  сырой  земли...  Тогда  надо было народ
кочевников обратить в народ землепашцев,  для  того  и  легенду
создали  об  упавшем  с  неба  золотом плуге, но все же великое
потрясение пришло, староверы  не  смирились,  землю  пахать  не
стали,  ушли  из  родных  земель  со  стадами,  заселили многие
ланы-страны, добрались даже до  Оловянных  островов,  поставили
там каменные капища по старому образцу.
     Тяжелая  была  реформа,  кровавая,  но  народ  стал лучше,
богаче, могучее, а звериный нрав кочевника  сменился  спокойным
мужеством  земледельца...  Земля  кормила  в  сотни  раз больше
людей, чем пастбища для скота, это поняли потом, не  сразу.  Не
подобное ли и Петрок предлагает, осязая неведомое своим острым,
как  нож,  умом?  Или что-то еще более высокое, понятное только
ему?
     Он  вздрогнул,  когда  в  грудь  уперлись  копья.   Стражи
огромного  роста охраняли шатер Агамемнона, но и они позеленели
от страха, увидев, как яростно изменилось лицо гиперборея.
     Ахилл  взмахнул  кистью,  раздался  треск,  обломки  копий
полетели  в воздух. Он шагнул мимо отскочивших стражей, откинул
полог. Усмехнулся: шел через лагерь ахейцев, но  за  думами  не
заметил...
     Агамемнон восседал на троне: угрюмый, надменный, ушедший в
иссиня-черную  бороду,  остальные  цари и вожди сидели, кто где
нашел место. Проще всех держался и беднее всех был одет Одиссей
-- властелин маленькой Итаки, у которого хватило  ума  взять  в
жены  не  Елену,  хотя  он победил на состязаниях Менелая, а ее
двоюродную сестру Пенелопу, которая красотой не уступала,  умом
превосходила,  а  уж  верности  могла поучить сестру, что ранее
была женой  Тезею,  полюбовницей  Титию,  наложницей  Стинисса,
женой  Менелаю,  теперь  жена  Парису, а вскоре опять пойдет за
Менелаем в его Спарту...
     Еще  выделяются  могучие  Аяксы,  древний  старик  Нестор,
смуглокожий   черноволосый   человек,   что   сидит   рядом   с
Агамемноном, кудрявый, с сединой, быстрыми  глазами,  в  пышной
одежде жреца...
     Агамемнон  ударил  в пол посохом, выждал паузу и заговорил
значительно, пристально глядя на вождя россов:
     -- Архонт тавроскифов! Совет царей пригласил тебя,  нашего
союзника, чтобы совместно решить, как взять Илион...
     Ахилл  сел  возле  Одиссея,  дружески  толкнув того в бок,
ответил, не задумываясь:
     -- А что решать? Ударим с ходу. Троя не успеет опомниться,
как захватим. Так уже однажды сделал наш  Геракл.  Он  тогда  в
живых  оставил  только  одного  ребенка,  назвав его Приамом, а
теперь этот Приам владеет Троей! Надо ему напомнить прошлое.
     К Агамемнону наклонился жрец, шепнул,  неприязненно  глядя
на князя мирмидонян. Агамемнон медленно наклонил голову.
     -- Нет,--  ответил  он  с  достоинством,--  боги не велят.
Принесем жертвы, неделю подождем ответа богов. Так принято!
     Ахилл мгновенно вскипел:
     -- Как могут ваши волхвы быть  на  совете?  Здесь  говорят
только воины!
     Агамемнон грозно повысил голос:
     -- Не  богохульствуй!  Голос  богов  --  высший  голос.  У
просвещенных народов боги есть, это они решают наши судьбы.
     Ахилл рассвирепел на колкость:
     -- Самые могучие боги -- наши боги!  Сварог,  Род...  Явь,
правящая  миром,  свирепый  Перун и неистовый воин Доннар! Пока
они с нами, кто против нас?
     Верховный жрец вскочил, но Нестор уцепился за его рукав:
     -- Да-да, это могучие  боги!..  Но  зачем  ссориться?  Они
помогут и через неделю.
     Ахилл бросил с досадой:
     -- Наши  боги  помогают  смелым, а не ротозеям! Провороним
время, нас же и накажут!
     -- А вот наши боги,-- изрек Агамемнон победно,--  помогают
нам всегда!
     Ахейцы   одобрительно  зашумели.  Верховный  жрец  смотрел
насмешливо, что-то говорил, презрительно улыбаясь, Агамемнону.
     Ахилл вскочил на ноги как огромный барс, грянул гневно:
     -- Нет на свете  богов,  которые  помогали  бы  слабым  да
ленивым!
     Оскорбленные ахейцы вскочили, загремело оружие. Агамемнона
скрыла  стена  могучих  мужчин  в  доспехах,  по  глазам ударил
холодный блеск обнаженных мечей.
     Ахилл презрительно усмехнулся,  тряхнул  головой.  Забрало
клацнуло,  укрыв  нижнюю  часть лица, теперь только через узкую
прорезь в шеломе пылали бешенством  голубые  глаза.  Он  сделал
неуловимо  быстрое  движение,  и  в  его  руках уже наизготовку
боевой топор и круглый щит.
     Ахейцы замерли, боясь сделать движение: гиперборей готов к
бою. Слышалось только шумное дыхание,  но  тут  сзади  раздался
голос верховного жреца, и стена плотных тел угрюмо двинулась на
Ахилла.  Кто-то  воровато скользнул ему за спину, но внезапно с
треском отлетел полог, в шатер ворвался солнечный свет,  свежий
ветер и свирепый клич:
     -- Ахилл, мы здесь!
     Ахейцы  разом  подались  назад.  Многие  поспешно  бросили
оружие. Ахилла сзади хлопнули по плечу, с боков встали витязи в
тяжелом вооружении, крепкие как дубы.
     -- Аристей  нас  послал...   Негоже,   грит,   князю   без
супровода!
     Ахейцы,  ворча  и  опасаясь сделать неосторожное движение,
медленно рассаживались вокруг Агамемнона. Царь царей был белым,
как мел. Мирмидонян мало, но все помнили про их неуязвимость.
     Нестор со стоном бросился на  середину  шатра,  его  белая
борода  расстилалась  следом,  как  снежный  вихрь.  Растопырив
трясущиеся руки, он прокричал:
     -- Опомнитесь! Опомнитесь, герои! Мы  еще  не  вступили  в
бой, а распри уже начались!
     Ахилл  первым  опустил  топор.  Россы по его знаку бросили
мечи в ножны. Не сказав ни слова, князь  мирмидонян  повернулся
и, сопровождаемый своими воинами, вышел из шатра.

     На   другой  день  мирмидоняне  вступили  в  бой.  Троянцы
сопротивлялись  стойко,  но  когда  передние  ряды   пали   под
свирепыми  ударами  гипербореев, страх охватил защитников Трои,
они бросились бежать. Часть их войска попыталась обойти  россов
с  тыла,  но тут, рискуя навлечь гнев богов, с кораблей Одиссея
на берег посыпались немногочисленные итакийцы, с  ходу  ударили
троянцам  в  спину.  Вел  их  в бой сам Одиссей, разгоряченный,
злой.
     Троянцы бежали за стены города,  оставив  богатую  добычу.
Именно   здесь  Агамемнон,  не  принимавший  участия  в  битве,
допустил роковую ошибку. Завидуя славе  князя  россов,  он  при
дележе   добычи   выделил   ему   наименьшую   часть.  Напрасно
дальновидный   Одиссей   пытался   переубедить   надменного   и
недалекого предводителя похода.
     Ахилл, вернувшись на корабль, в ярости сорвал тяжелый пояс
с мечом, швырнул от себя, едва не проломив борт.
     Петрок  в испуге отшатнулся от дощечек, на которых чертами
и резами вел записи.
     -- Что стряслось, князь?
     -- В бой не пойдем,--  отрезал  Ахилл.  Его  глаза  метали
молнии.--   Чужими  руками  жар  загребать?  Не-е-ет,  придется
напомнить, чего мы стоим!
     Он опустился было на скамью, но злая  энергия  подбросила,
он в бешенстве заметался по тесному помещению.
     -- Князь,-- встревожился Петрок,-- мы же обещали...
     -- Да,--  взревел  Ахилл,--  но они сами нарушили договор!
Мне не добыча нужна, честь задели!.. Жалкие трусы, льстецы! Как
умоляли, как упрашивали о помощи!.. Знали  же,  что  без  нашей
помощи,  без  нашего  оружия  им  не взять не только Трои, но и
жалкого хлева!
     -- Князь...
     -- Молчи! Ищешь новые высокие истины, а тут говорят старые
простые: честь, достоинство. Ты там растекайся мыслью по древу,
но и на жизнь оглядывайся!
     -- Князь...
     -- Все! -- отрезал Ахилл.-- С кораблей посмотрим, чего они
без нас стоят. Посмотрим с кораблей! На берег -- ни шагу!
     За ним, закусив  губу,  молча  наблюдал  Аристей.  В  этом
первом  бое  с  троянцами был ранен всего один россич. Молодой,
горячий, он вырвался далеко вперед, удары медных  жал  напрасно
пытались  просечь  булатные  доспехи,  но  одно острие попало в
прорезь для глаз... Молодой воин никогда уже не увидит солнца.

     Через несколько дней троянцы  поняли,  что  мирмидоняне  в
боях не участвуют. От сопротивления перешли к атакам, и один за
другим гибли ахейские герои. Все новые отряды выплескивались из
стен Трои, ахейцы отступали...
     После  жестоких поражений к Ахиллу потянулись делегации от
Агамемнона. Последнюю возглавил Нестор. Он  обещал  нагруженные
золотом   корабли,   возврат  всей  добычи,  даже  руку  дочери
Агамемнона.
     -- Жена у меня есть,-- ответил Ахилл враждебно,--  есть  и
сын. А на золото я не падкий, не за ним привел воинов!
     Посланники  ушли  ни  с  чем, на корабле Ахилла воцарилось
тяжелое молчание. Петрок низко склонился над записями,  Аристей
меланхолично штопал порванную в первом бою рубашку.
     -- Вступила  обида  девою  на землю Троянскую,-- сказал он
невесело.-- Нужно ему было бабу  красть!  Как  будто  девок  не
было.
     Петрок поднял голову, сказал задумчиво:
     -- Вступила  обида  девою  на  землю  Троянскую...  Хорошо
сказал! Это о Брисеиде, которую Агамемнон отнял у Ахилла?
     -- Хоть  о  Брисеиде,  хоть  о  Елене,--  ответил  Аристей
безучастно.--   Из-за  баб  великие  возникают  обиды,  великие
распри! Иной раз целые народы гибнут...
     Ахилл лежал на медвежьих шкурах, забросив руки за  голову.
К разговору он прислушивался лениво, но тут вмешался:
     -- Ты не прав, воевода! Чему парня учишь? Не из-за баб, то
-- повод...  Все куда скучнее. Но песни будут! Сегодня я слышал
одну... Аристей, что с  тем  воином,  что  глаза  потерял?  Его
Бояном кличут вроде?
     Аристей коротко взглянул, заколебался.
     -- Да,  Боян...  Ахейцы  его  прозвали Омир, что по-ихнему
означает слепец... Тосковал  парень,  но  если  по  чести,  то,
может,  и  лучше,  что ему глаза выбили, Лучше песни складывать
будет.
     Ахилл вскочил, лицо его налилось кровью. Он  задыхался  от
ярости, рука шарила на поясе, отыскивая меч.
     -- Зверь!..  Как  ты...  Да  разрази  тебя  Перун за такие
слова!
     Аристей отпрыгнул к двери. Он побелел, напрягся.
     -- Князь!  --  заговорил  он  предостерегающе.--  Князь!..
Помни, ты не простой воин, а князь! Ты должен мыслить иначе, ты
должен   видеть   главное!  Кем  бы  остался  этот  воин,  будь
по-прежнему с глазами? Храбрым рубакой, который в конце  концов
погиб  бы  где-то, а если бы и прожил долгую жизнь, то опять же
-- на поверхности жизни: принимая удары и нанося  их  сам!..  А
так ему откроется глубина. Не разумеешь? Они, эти слепцы, видят
суть  вещей.  Силы у него в избытке, а куда расходовать теперь?
Пока был цел,  я  учил  его  правилам  певца!  Певцами,  князь,
рождается  много, да мало кто становится. По мелочи живем, а он
теперь руками-ногами ничего не сможет, только  голова  да  язык
остались!  Будь  уверен,  всю  оставшуюся  силу бросит в святое
ремесло певца!
     Ахилл дышал тяжело, ярость утихала медленно, в глазах  еще
вспыхивали горячие искры.
     -- Сегодняшняя песня была его? -- спросил он хрипло.
     -- Да.
     -- Ладно,--  сказал  он. Тяжело опустился на ложе из шкур,
сказал с болью: -- Ты прав, но ты  жестокий  человек...  Сварог
щедро  тебя одарил, но клянусь небом, в твоих песнях много ума,
и мало сердца, потому их в народе забудут скоро!
     Аристей холодно наклонил голову. Он был уязвлен.
     -- Для государства важнее моя правильная политика чем  мои
поэмы.
     -- Я   в  этом  не  уверен,--  буркнул  Ахилл  и  поспешно
отвернулся, чтобы не слышать возражения воеводы, который всегда
побеждал в спорах.

     Троянцы в новом жестоком бою разгромили ахейцев  наголову.
Россы   со  своих  кораблей  угрюмо  смотрели,  как,  преследуя
бегущих,  троянцы  убивали  их  в   спину,   усеивали   трупами
бескрайнее поле, а затем и все побережье.
     В  отчаянии  ахейцы бросили лагерь, спасались на кораблях.
Часть троянского войска  осталась  грабить  лагерь  и  добивать
защитников,  другие  попытались  с  ходу  ворваться на корабли.
Завязалась жестокая сеча, на корабли  полетели  факелы.  Первым
вспыхнул корабль Агамемнона, огонь охватил паруса.
     Петрок не выдержал, ринулся к Ахиллу;
     -- Князь, дело общее! Давай выступим!
     Ахилл отрезал:
     -- Нет.
     В  сторонке  Ярослав,  воевода  с  другого корабля, сказал
горестно:
     -- Извечная болезнь россов...  Один  сражается,  другой  с
высокого  холма смотрит на погибель войска соседнего князя, мед
пьет и злорадничает...
     -- Здесь дерутся ахейцы с троянцами! -- бросил Ахилл.
     -- А разве у нас не так? Никогда  не  удавалось  выступить
разом.
     -- Было.
     -- Когда было,-- протянул Ярослав.
     Он  тяжело  спрыгнул  с  корабля на песок, побрел к своему
кораблю. Троянцы на него не нападали, они держались поодаль  от
черных кораблей мирмидонян.
     Петрок  и  Аристей ощутили, что князь поколеблен. Память о
славном походе прошла через  века,  тысячелетия  и  осталась  в
песнях.  Тогда  их пращуры спустились с высоких Карпатских гор,
разгромили   обитающие   внизу   племена,    увлекли    их    в
удивительнейший  поход  в попытке достичь края земли... Они шли
через степи, сметая с пути воинственные племена кочевников, шли
через леса, уничтожая и  разметывая  лесных  людей,  шли  через
снежные  горы...  Они  принесли в Китай железо и колесницы, там
смотрели на колесо как на чудо, с боями вошли в  жаркую  Индию,
прошли  ее  всю,  покоряя  местные племена дасиев, добрались до
океана. Дасии клялись, что дальше земель нет, а вода  за  сотню
верст  от берега уже кипит... Многие там остались, установив на
новых землях свои законы, а местных жителей зачислив  в  особую
варну неприкасаемых, чтобы уберечь немногочисленных россичей от
растворения  среди народов, которых как песку на берегу океана,
другие же пошли обратно, и  тогда  от  великого  племени  стали
отделяться  род  за  родом,  оседая на покоренных землях, давая
начало новым народам... И вот теперь, всего через несколько сот
лет, наследники великого похода едва понимают друг друга!
     Аристей пробормотал вполголоса:
     -- У каждого князька своя  дружина...  А  для  народа  это
гибель.
     Петрок умоляюще схватил Ахилла за руку:
     -- Князь!.  Можно  спасти ахейцев и слово не нарушить! Дай
мне свои доспехи, троянцы побегут от одного появления россов!
     Ахилл ошеломленно дернулся:
     -- С ума сошел? Твоя голова всех наших стоит!
     Аристей ступил вперед, сказал Ахиллу прямо в глаза:
     -- Отпусти Петрока! Отгоним от кораблей, сразу вернемся.
     Сзади зашумели. Ахилл яростно обернулся.  Воины  в  полном
вооружении  нетерпеливо  переминались  с  ноги  на ногу, метали
недобрые взгляды, слышался ропот.
     -- Князь, отпусти!
     -- Мы только шугнем чуть...
     -- От кораблей, а там пусть сами!
     -- Вернемся тут же!
     Ахилл  привлек  к  себе  Петрока,  поцеловал,   пристально
взглянул  в  глаза.  Юноша  крепок, мускулы как железные, грудь
широка, а руки сильные, к воинским упражнениям  привычные...  В
боях  был  не раз, и Ахилл всегда отпускал его без боязни, пока
не открыл в нем редкостный дар провидца, дар ведуна...
     -- Только от кораблей,-- наказал он,-- и сразу назад!
     Россы лавиной хлынули на берег. Многие прыгали без  щитов,
медные  острия  деревянных  копий  даже  не царапали доспехи из
булата, и россы в этой войне перестали  думать  о  защите,  всю
силу вкладывая только в удары.
     -- Мирмидоняне!
     Троянцы,  словно  о  стену,  ударились  о чей-то отчаянный
вопль. Передние попятились, обречено подняли щиты.
     Петрок  налетел  на  переднего,  саданул  копьем.  Троянец
закрылся щитом, но широкое стальное лезвие пробило с легкостью,
полоснуло  троянца  по плечу. Тот рванулся, застежки лопнули, и
он отскочил, оставив на копье Петрока щит и  медный  наплечник.
Петрок  попытался высвободить копье, но троянец ринулся вперед,
ударил мечом. В голове загудело, а троянец, схватив меч  обеими
руками,   стал   бешено  рубить  гиперборея,  стараясь  просечь
доспехи.
     -- Ах, ты так! -- Петрок бросил бесполезное копье,  рванул
из  ножен  меч,  с силой опустил его на троянца. Сбоку раздался
вопль, второй троянец шарахнулся, ибо меч мирмидонянина  рассек
противника от шлема и до пояса.
     -- Вперед, россы! -- закричал он звонким страшным голосом,
подражая Ахиллу.
     Сеча   стремительно   отодвигалась   от   кораблей.  Земля
покрылась телами троянцев. Это была бойня, мечи и боевые топоры
россов рассекали противника с той же легкостью, словно те и  не
надевали доспехов.
     Застоявшиеся  от  долгого  безделья  россичи  опрокинули и
погнали троянцев. С корабля  раздался  громовой  голос  Ахилла,
призывающий  вернуться,  но  никто  не  услышал, громко пропела
боевая труба, приказывая отходить, однако каждый слышал  только
лязг   оружия.   Опьяненные   победой,   россы  гнали  и  гнали
троянцев...
     -- Вперед, вперед! -- торопил ратников Петрок, не замечая,
что голос от волнения становится таким же яростным  и  хриплым,
как голос Ахилла.
     Они  продвигались  почти  бегом,  нанося  жестокие  удары,
усеивая поле битвы павшими.  Воздух  был  горячий,  наполненный
криками, стонами, руганью, ударами железа по доспехам и щитам.
     Разгоряченные,  россы  гнали  троянцев до самых стен Трои.
Уже совсем близко  Петрок  видел  огромные  ворота,  там  стоял
неумолчный  крик  сотен воинов, что стремились найти убежище от
страшных мирмидонян, и вдруг троянцы остановились.  Они  гибли,
но  сражались  отчаянно,  несколько  россов  отступили в задние
ряды, зажимая раны. Их  прикрыли  щитами.  В  воротах  загремел
яростный   голос,   Петрок   дрогнул,   узнав  вождя  троянцев,
неустрашимого Гектора.
     Петрок поверг на землю еще двоих, и  тут  из  клубов  пыли
вынырнула великанская фигура. Это был Гектор.
     Увидев  доспехи  Ахилла, он на миг остановился, не решаясь
вступить в поединок с неуязвимым вождем мирмидонян. Остановился
и Петрок, страшась гиганта, надеясь, что тот уйдет... но Гектор
медленно, поднимая копье, пошел вперед.
     Петрок не стал уклоняться, чтобы показать  крепость  своих
доспехов,  но  от страшного удара едва не упал навзничь. Гектор
ринулся вперед с мечом, Петрик совсем  близко  увидел  яростные
голубые  глаза.  Уклонившись,  он  скользнул под руку великана,
стремясь достать мечом в живот, но тот легко отвел удар.
     Петрок бешено наступал, стремясь нанести тяжелый  удар  --
один-единственный! -- Гектор медленно пятился, он пошатнулся на
кочке,  и  Петрок  наискось  достал  его  голову. Шлем звякнул,
слетел, Петрок успел бы ударить еще, но не смог,  ошеломленный:
Гектор   был   точной   копией   Ахилла  --  такое  же  суровое
мужественное лице, ярко-синие глаза, белокурые волосы  --  прав
был   воевода,   видать,   венды,  основавшие  Трою,--  кровные
родственники,  оторвавшиеся  от  родового  ствола   сотни   лет
назад...
     Гектор  тряхнул  головой,  волосы сверкнули на солнце, как
сотканные из его лучей, решительно  отбросил  изрубленный  щит,
схватил обеими руками длинный меч.
     -- Держись,  Ахилл,--  прохрипел  он.-- Сдается мне, ты не
так крепок, как о тебе говорят.
     Петрок  шатался  под  градом  ударов.  Разъяренный  Гектор
наступал, его меч иступился, лезвие погнулось, и он уже бил как
молотом.  Петрок  с  усилием  остановился,  стремясь переломить
поединок, но страшный удар обрушился на голову, небо вспыхнуло,
он запрокинул голову, теряя сознание, и  на  миг  разошлись  на
горле пластины панциря, открывая единственно уязвимое место...
     Петрок  без  звука  рухнул  к ногам гиганта. Кровь ударила
тугой  струей.  Он  еще  хрипел,  руки  загребали  пыль,   шлем
свалился, открыв бледное лицо.
     Гектор  стоял  над  ним,  тяжело дыша. Это не Ахилл, но до
чего же непросто сразить мирмидонянина! Они все из-за  доспехов
неуязвимые, а воды Стикса, в которых Фетида купала сына, ни при
чем.  Если  он  действительно неуязвимый, пусть выйдет теперь в
бой без непробиваемых доспехов!
     Ударили  россы,  стремясь  забрать  тело   Петрока,   сеча
завязалась   с  новой  силой.  Воодушевленные  троянцы  дрались
отчаянно Гектор рубился впереди, к  нему  подоспели  братья  --
такие  же  гиганты, и россы, уставшие от кровавой бойни, начали
медленно отступать сомкнутым строем, всякий  раз  поражая  тех,
кто пытался прорвать ряды. Троянцы наступали, гибли сотнями, но
немногочисленную дружину сумели оттеснить к самым кораблям.

     Третий  день  скрипели  телеги.  Из  дальних  рощ  свозили
вековые  дубы  на  краду  --  погребальный  костер.  Воины   на
колесницах  вытаптывали  густую  траву,  ибо  после  погребения
предстояло насыпать курган, как всегда делали на Поднепровье, а
затем открыть тризну  --  погребальные  игры,  для  победителей
которых  Ахилл учредил дорогие призы, в том числе самый дорогой
-- слиток настоящего железа.
     Ахилл корабля не покидал. Впервые в жизни,  не  стесняясь,
плакал.
     -- Не  убивайся,  князь,--  сказал  Ярослав.-- Разве лучше
умереть в постели? Великие герои собрались, пасть в поединке  с
ними не позорно.
     Ахилл  не  поднимал  головы.  Петрок погиб геройски, после
крады его ждет  место  в  дружине  Сварога,  но  почему  плачет
сердце?
     -- Он  погиб  смертью  воина,-- ответил он глухо,-- но это
простая смерть... Для нас она самое лучшее, ибо что  мы  можем?
Если  не  погибнем славно, никто не вспомнит. Я -- бывший князь
маленького племени россов, ты -- храбрый воин... Таких, как мы,
пруд пруди!
     Воевода взглянул изумленно.
     -- Князь, ты не захворал, часом?
     Ахилл поднялся. Его зашатало, он ухватился  за  мачту.  Он
был страшен, лицо пожелтело.
     -- Сегодня  мне  во сне явился Петрок... Я знаю, как много
мы потеряли.  Он  приоткрыл  мне  будущее:  мы  все  бесполезно
истребим  друг  друга,  разрушим  великие  города и падем сами.
Затем, попирая наши белеющие кости, придут сюда  дикие  народы,
еще  не  утратившие  звериный  облик,  что  боялись нас раньше,
держались на краю Ойкумены... Войны -- зло, ибо герои и мудрецы
уцелевают редко, а трусость спасается вся!  Войны  вымельчивают
породу людей...
     Воевода  пошел  вслед  за Ахиллом, опасаясь, как бы тот от
смертельной усталости не свалился за борт.
     -- Князь,   не   молчи!   Распоряжайся,    командуй,    не
задумывайся!
     Ахилл  повернул  к  нему  лицо. Усмешка раздвинула губы, и
воевода содрогнулся: перед ним было лицо мертвеца.
     -- Я видел и свое будущее... Я убью Гектора! Я должен  его
убить  за  Петрока.  Кто-то  из  его  братьев убьет меня -- они
обязаны меня убить за Гектора.  Убьют  и  всех  его  доблестных
братьев  -- мои сородичи должны их убить за меня, а город затем
разграбят, сожгут, сотрут  с  земли...  Погибнут  все  ахейские
герои,  ибо  Троя  не  тот  город, который легко захватить... И
самое дикое в том, что я, все это зная, не  могу  вырваться  из
заколдованного  круга,  не  могу  поднять  паруса  и  отплыть в
Тавриду, оставив эту бесполезную войну! А ведь если бы я  ушел,
то и остальные отступились бы! Ахейские герои остались бы живы,
Троя по-прежнему была бы заслоном для диких племен!
     Воевода смолчал, опустив голову.
     -- Вот  видишь,-- сказал Ахилл мертвым голосом,-- все идет
по воле богов! Так ими задумано, так и будет.  А  нового  бога,
которому стоит ввериться, Петрок назвать не успел...

     В ОПЕРАЦИОННОЙ

     В  операционную  медсестра  ввела,  придерживая  сзади  за
локти,  молоденькую  женщину  в  непомерно  длинном  больничном
халате.  Я  машинально  скользнул  по  ней взглядом, вздрогнул,
всмотрелся. Таня, насмешливая Таня с нашего двора, самая  яркая
девчонка  улицы?..  Когда  по утрам шла в институт, я вычислял,
когда вернется, выскакивал навстречу, а когда  она  поняла  эти
нехитрые   маневры   сопляка,   каким   я  был  в  сравнении  с
провожавшими ее верзилами, то посмотрела так выразительно,  что
я, сгорая со стыда, спрятался в дом, чтобы с тех пор следить за
ее возвращениями только из-за занавески.
     Ребята  с нашей улицы тоже жадно следили за ней из окон...
Но жизнь не стоит  на  месте:  я  получил  квартиру  в  дальнем
микрорайоне,   пошли   хлопоты  по  переезду,  появились  новые
знакомые и новые соседи,  после  учебы  меня  неожиданно  взяли
ассистентом   психоаналитика   --   еще   год-два,   и  доверят
самостоятельные операции, и Таня отошла на  задний  план,  хотя
горькое  чувства  утраты  осталось, даже разрослось, и я за эти
годы так и не женился, почти  не  встречался  с  женщинами,  за
исключением совсем уж случайных знакомств...
     Сестра  усадила Таню возле операционного стола, со вздохом
села заполнять карточку. Таня, бледная и сильно  исхудавшая  --
одни  трагические  глаза,--  безучастно смотрела перед собой. Я
ощутил,  как  меня  покидает  мудрое  спокойствие  и  понимание
психоаналитика.  До меня доходили слухи о некоем Викторе, я его
однажды даже видел с нею, когда  они  усаживались  в  новенькую
"Волгу":   красавец   с   пухлыми   губами,  высокий,  статный,
мускулистый, хорошо одет. И ты, насмешливая  и  проницательная,
умевшая  видеть  нас,  твоих  дворовых поклонников насквозь, не
рассмотрела это ничтожество, которому  и  рост,  и  мускулы,  и
красивое  лицо  дали  родители,  как и фирмовую одежду и личную
"Волгу"!
     -- Что с ней? -- спросил Мальцев безучастно.
     Он чувствовал себя неважно, а еще предстоит собрание после
работы,  какой-то   обязательный   треп   о   ежеквартальности,
докладывать ему, успеть бы приготовиться в обеденный перерыв, а
пока хоть основные тезисы обдумать...
     -- Не  реагирует  ни  на  какие  раздражители,--  ответила
медсестра. Она была новенькая, наших терминов еще  не  усвоила,
говорила  так,  как  понимала.  --  Хоть говори ей что, хоть не
говори, хоть плачь -- ей все равно!.. Венский говорит, что  она
зациклилась  на  чем-то  для нее сверхважном, и теперь ее мысли
ходят по кругу.
     -- Зондаж делал? -- поинтересовался Мальцев  отрывисто.  Я
видел,  что  он придвинул листок и сделал первую запись. Почерк
корявый, но я разобрал, что речь шла о подшефной свиноферме.
     -- Да, он сделал два  психозондажа,--  ответила  медсестра
послушно,  как школьница.-- Медикаментозное лечение результатов
не дало, показана операция...
     Мальцев  вздохнул,  потер  ладонью  лоб,  На  листике  под
пунктами вторым и третьим было еще пусто.
     -- Зовите,-- сказал он хмуро.-- Начнем, работы еще много.
     Сестра  метнулась  за дверь, только халат мелькнул. Слышен
был  ее  звонкий  голосок,   когда   она   созывала   хирургов,
помощников,  техников. Они медленно стягивались в операционную,
а я еще во все глаза рассматривал Таню. Теперь смотреть  можно.
Теперь взглядом не обжигает.
     На операционный стол ей взобраться помогла медсестра. Таня
все выполняла  безучастно,  как  кукла.  Где  ее  мысли, где ее
сознание теперь? Ее мир для нас закрыт, она сейчас даже боли бы
не почувствовала.
     Ее закрепили на столе специальными захватами, техники  уже
приклеивали  свои  датчики. ЭВМ оживала по мере их подключения:
две стены из блоков в семь миллионов  каждый,  треть  ближайшей
стены  занимают  пять  экранов, где уже потянулись пульсирующие
белые линии, побежали первые цифры...
     Хирурги сходились к  столу.  Мальцев  со  вздохом  сбросил
халат, намереваясь вскарабкаться на соседний стол, как вдруг я,
неожиданно даже для себя, сказал громко:
     -- Прошу разрешить операцию мне!
     На   меня  оглянулись  с  таким  видом,  словно  у  них  в
операционной неожиданно появилась буриданова или еще чья-то там
ослица и запела. Ассистент, да еще младший! Тебе еще  пять  лет
только авторучку подавать хирургу, не раскрывая пасти!
     -- Я  знаю  эту  девушку,--  сказал я торопливо.-- Вернее,
знал ее здоровой. Подонок, в которого она верила, как в бога --
такие хрупкие ранимые натуры, как она, еще на это способны,-- в
чем-то разочаровал ее. По  моему  глубокому  убеждению,  это  и
стало  причиной  болезни. Она очень хрупкая! У нее в семье одни
скрипачи, лингвисты, художники...
     -- Гм,-- сказал один из хирургов, самый пожилой,-- хрупкую
натуру повредить легко, вылечить трудно.
     -- Мне кажется,-- сказал я, запоздало понимая, что  нельзя
так  говорить  с  опытными  психохирургами, нужно опускать "мне
кажется", "я считаю",-- она зациклилась на противоречии...
     Мальцев поморщился, открыл рот, явно  собираясь  поставить
меня на место, а старый хирург спросил с интересом:
     -- Ну-ну, каком?
      -- Он, дескать, идеал, но поступил мерзко, и вот она день
и ночь   ежечасно   и  ежеминутно  пытается  найти  объяснение,
оправдать его...
     -- Найдет? -- спросил кто-то.
     -- Вряд ли,-- ответил я.-- Довелось  видеть  этого  героя.
Как она влипла, не понимаю.
     -- Тогда операция неизбежна,-- сказал главврач.-- Ну а вы,
юноша, уверены... э-э... в себе? Что вы умеете делать?
     -- Я  прошел  специальные тренировки,-- отчеканил я, глядя
ему  преданно  в  глаза.--  Я  с  отличием  сдал  экзамены   по
психозондажу и погружению, я полгода ассистирую...
     -- Я,  я,--  прервал  меня главный. Он несколько мгновений
молчал, глядя, как я покрываюсь краской,  затем  договорил  уже
другим  тоном:  -- Впрочем, для психохирурга -- это не порок...
Для человека.... э-э... порок, а для хирурга нашего профиля  --
достоинство.  Кроме  того,  коллеги, нам пора выдвигать молодую
смену... Да и сверху напоминают, что мало работаем с кадрами.
     -- Василь Леонидович,-- сказал самый  пожилой,--  конечно,
это  поможет, если молодой чэ-эк знает эту девушку. Он знает ее
слабости, достоинства, в чем-то знаком с  внутренним  миром.  К
тому  же начинать самостоятельно все равно когда-то придется...
Но как бы не увлекся! Понимаете?.. У этих юных девушек  бывают,
скажем,  такие  глубины,  такие отклонения, что... гм... как бы
этот юный Дон-Кихот не ринулся исправлять все немедленно.
     Я вскинулся от обиды:
     -- Вы меня принимаете за мальчишку  с  улицы?  Мы  изучали
именно  глубинную  психологию, не беспокойтесь. А здесь, как вы
догадываетесь, это основная наша работа.
     Кто-то  хихикнул,  услышав   такой   отпор,   главный   же
нетерпеливо взглянул на часы, сказал:
     -- К делу, товарищи.
     Мальцев с облегчением уступил мне место. Техники закрепили
меня на  столе, я не мог шевельнуть и пальцем, десятки датчиков
усеяли мое тело.
     Справа и слева на экранах  я  видел  стремительно  бегущие
линии, дескать, у объекта номер два пока все в порядке.
     Подошел главный. Глаза были жесткие, пронизывающие.
     -- Запомните,--  сказал  он  неожиданно  жестким голосом с
примесью  металла,--  погружение  в  психику  больного   всегда
огромнейший риск даже для специально подготовленного психиатра!
При  малейшей  ошибке  лишается  разума  сам  хирург.  Зачастую
безвозвратно. Запомнили?
     -- Я это  твердо  помню  с  первого  курса,--  ответил  я,
чувствуя, что моя дерзость сейчас к месту.
     -- И еще. Вам разрешаем только кратковременное погружение.
Ясно? Всего на пять-шесть минут. Посмотрите, оцените -- и сразу
же назад. Запомнили?
     Я  кивнул.  Погружаются  всегда по много раз, от двух-трех
секунд  и,  в  случае  абсолютной  безопасности,   все   больше
увеличивая    интервалы.    Но   даже   при   пихохирургическом
вмешательстве излечение наступает не всегда...
     -- Готово? --  послышался  нетерпеливый  голос  одного  из
техников.
     -- Начинайте,-- прошептал я,-- вхожу в резонанс...
     Я  сосредоточился, сжал волю и чувства в пучок, собрал все
то, что называется "я", хотя это не совсем правильно,  старался
прочувствовать,  ощутить  хаос, что наполняет сознание девушки,
увидеть  своими   глазами   мрак,   что   заполнил   ее   душу,
прочувствовать   ее   состояние,   погрузиться   в  глубины  ее
изломанного неверного мира, найти ее в  развалинах,  исправить,
связать разорванные нити...
     Стены  ушли,  окружающее  растворилось,  только неумолимые
глаза главного еще долго гипнотически висели  надо  мной,  и  я
читал  в  них,  что,  если задержусь хоть на несколько минут, о
работе психохирурга аналитика можно забыть...
     Я опускался в темно-красные  волны,  что  накатывались  из
пространства.  Они шли сверху и с боков, мне стало тепло, я уже
был в невесомости, приятной  невесомости,  естественной,  более
естественной, чем жизнь под тяжестью веса. Над головой нависали
тяжелые  красные складки, похожие на живой красный бархат, но я
все опускался,  опускался,  на  миг  шевельнулся  страх,  но  я
подавил  его. Волны накатывались вязкие, плотные, я продавливал
их,  погружался;  вокруг  красный   рассеянный   свет;   иногда
проплывают  более  темные  сгущения;  я  опускался  ниже, волны
оказывались вверху, а  снизу  возникали  другие,  словно  бы  я
смотрел  из  окна  самолета  на  подкрашенный  кровавым закатом
облачный кисель, и я, вывалившись из самолета, замедленно падал
на эти облака, погружался... Уже жарко и влажно, а я все  падал
в,  напряженном  ожидании, на миг вспомнил глаза главного, пора
возвращаться, но впереди  и  немного  левее  вспыхнул  свет,  я
напрягся,  но  падение  пронесло  мимо, затем свет вспыхнул еще
раз, но опять мимо, затем еще несколько раз --  иногда  слабый,
иногда  сильнее,  но  падение  всякий  раз  увлекало  мимо, и я
заставил себя  забыть  грозные  глаза,  надо  же  увидеть  хоть
что-то,  розовый кисель -- этого мало, но вот впереди вспыхнула
еще светлая точка, и уж ее в падении не миновать...
     Навстречу мне поднимались скелеты высотных домов с черными
провалами окон, с пробитыми крышами. Некоторые  дома  разрушены
до   основания,   кое-где   в   развалины  превратились  только
наполовину...
     Я опускался все ниже и  видел  обугленные  столбы,  черный
пепел на месте деревьев. Справа и слева домов красный туман или
красная   плоть:  обломок  мира  окружен  красными  гигантскими
волнами, даже покачивается, и эти волны  медленно  накатываются
со всех сторон, поглощая странное образование.
     Опустившись на груду развалин, и ощутил привычную тяжесть.
Камни  горячие,  из-под  ступней  взвилось облако сухой пыли. Я
нерешительно сделал пару шагов.  В  этом  мертвом  мире  делать
нечего,   нужно   возвращаться:   вышло   время,   да   и   для
предварительных выводов материала уже достаточно  --  очень  уж
странные   и  жутковатые  эти  высотные  дома,  сквозь  которые
просматриваются  яркие  темно-красные  волны,  словно   складки
занавеса!  Очередь  за  диагностиками с их мощными ЭВМ, а потом
снова погружение...
     Сзади   послышался   треск.   Огромное   здание   медленно
разваливалось,  с той стороны наползал туман. Куски здания, еще
не долетев до земли,  растворялись  в  тяжелых  красных  волнах
забвения,  и  те  медленно катили через развалины, подминая их,
растворяя.
     Чуть левее высилось почти  целое  здание,  и  когда  волна
лениво  накатила,  оно даже не рассыпалось... Я с ужасом видел,
что красное продавливается через  пустые  окна,  перекатывается
через  крышу,  и  здание  -- осмысленный обломок реальности! --
бесследно  растворяется  в  бессознательном,  уходит,  остается
только красный туман беспамятства, глубинных рефлексов, которые
по природе своей лишены начисто контактов с внешним миром...
     Туман  накатывался  со  всех сторон. Я оказался на пятачке
реального мира, в последний раз топнул по обломкам, ушиб палец,
провел ладонью по шероховатой поверхности  бетонной  стены,  на
которой  еще  виднелась  надпись: "Вовка -- дебил", и тут волна
накатила, подхватила, я снова оказался в купели  тумана;  начал
проваливаться  вниз,  со  страхом  понимая,  что в это же время
бессознательное теснит  и  растворяет  остатки  реального  мира
всюду,  где те еще остались, обрывает последние связи с внешним
миром...
     Вторая  встреча  была  с   берегом   моря,   пустынным   и
неприветливым.  Дул  холодный  ветер,  по  волнам  бежали белые
барашки, я сразу озяб, хотя совсем недалеко  из  моря  вставала
красная  жаркая  стена,  что  приближалась неумолимо, превращая
осмысленное в хаос.
     Сзади тоже надвигалась  стена  уничтожения.  С  моря  была
ближе,  и  я  пошел  ей  навстречу  по мелководью. Ноги сковало
холодом,  но  дно  понижалось  медленно,  и  я  долго  брел  по
щиколотку,  пару  раз оступился в неглубокие ямки, но стена уже
близко,  я  не  успел  погрузиться  и  до  пояса,  когда   хаос
навалился,  попытался  подмять,  но  панический  страх  помогал
сохранить свое "я", и когда твердое дно внезапно  растворилось,
я пошел вниз, вниз, вниз...
     Еще  дважды я натыкался на обломки реальных представлений,
но все чаще меня окружал кровавый туман. Там ворочалось, ухало,
булькало, я держался изо всех сил, нервничал, уже  совсем  было
решил   возвращаться,   представляя,  какой  разгон  получу  за
задержку,  как  вдруг  внизу  показался  рассеянный  свет,  что
выглядел не точкой, а вытянутым овалом, и я видел, что это пока
что самый большой участок еще уцелевшего сознания.
     Я  опускался,  не  понимая,  почему так тревожно сжимается
сердце: ведь деревья, дома и все-все  выглядят  обыкновенно  --
обычный  городской  квартал,  и, лишь заметив зловещие кровавые
отсветы на  стенах,  понял  причину.  На  горизонте  вспыхивали
плазменно-белые  сполохи,  но  само  небо  нависало над крышами
домов. Солнца нет, только дымящаяся кровь,  разлитая  по  всему
небосводу.
     Ноги  коснулись  земли,  тело  отяжелело.  Город  выглядит
пустым. Тротуары тоже пустые, зато по  проезжей  части  несутся
потоком машины, автобусы, троллейбусы.
     Я  медленно  и  настороженно  пошел вдоль зданий, гнетущее
чувство не оставляло. Тротуар по-прежнему пуст. Я отодвинулся к
проезжей части, на ходу заглядывал в окна. Плотные занавески, а
если где и есть щели, то не рассмотреть -- в комнате сумрак.
     Внезапно  по  ногам  ударило  грязью.  У  самого   бордюра
пронеслась элегантная "Волга", за рулем высокий красивый парень
в  кожанке. Одной рукой небрежно крутил баранку, другой как раз
стряхивал с сигареты пепел.
     Я оцепенел, позабыв про грязь.  Тот  красавец,  с  которым
Таня  садилась в машину! Виктор. Характерное имя -- победитель.
Как он лихо победил эту тонкокожую девчонку...
     Наконец я заставил  себя  двигаться.  Впереди  в  шезлонге
развалился  -- на втором этаже! -- еще один красавец. У меня по
нервам  пробежала  дрожь:  Виктор.  В  модной  тенниске,  тугих
шортах,   загорелый,  мускулистый.  Он  скучающе  переворачивал
страницы газеты, бегло скользил взглядом наискось по полосам.
     Внизу из подъезда вышел элегантно одетый  мужчина.  Правая
кисть  обмотана поводком, следом выскочил замешкавшийся эрдель,
резво потянул к ближайшему дереву. Оба холеные, породистые,  но
я ощутил шок: снова Виктор.
     Я  в  панике  поднял голову. Виктор на балконе нетерпеливо
перевернул последнюю страницу, отшвырнул раздраженно,  а  внизу
на асфальте эрдель резво утаскивал за поводок другого Виктора.
     Впереди     остановилось    маршрутное    такси.    Дверца
распахнулась, выбрался мужчина, низко пригибаясь на  выходе,  а
когда  разогнулся,  я узнал Виктора. Он толкнул дверцу обратно,
но я успел  рассмотреть  другого  пассажира,  который,  положив
"дипломат" на колени, красиво и мужественно смотрел вдаль...
     Я  с  усилием  взял себя в руки, пошел вперед, Викторы уже
появлялись везде: в окнах домов, на балконах, за рулем легковых
машин,  часто  --  иностранных  марок,  не  было  их  только  в
магазинах  ни  по ту, ни по эту сторону прилавка: очевидно, для
него это выглядело унизительно, как оказаться за рулем автобуса
или троллейбуса, да и среди дорожных рабочих, что ремонтировали
трамвайный путь, я тоже не увидел картинного красавца.
     По дороге попался кинотеатр,  затем  театр,  но  я  прошел
мимо,  понимая, что и там наверняка встречу его: на экране -- в
роли благородного героя, в театре -- в лучшей ложе...
     Впереди  на  дорогу   упала   тень.   Из-за   угла   вышел
широкоплечий  атлет, остановился, расставив ноги и заложив руки
за спину. Лицо его было в тени.
     Я замедлил шаг, тогда он качнулся вперед и тоже пошел  тем
же  медленным  шагом. Мы сходились, словно ковбои перед началом
стрельбы, и он был похож на киноковбоя: мгновенного  стрелка  и
быстрого  на  удар.  Я  же  видел,  что его глаза держали меня,
следили за каждым движением. Он  был  высок,  широкоплеч,  лицо
грубовато-мужественное,   в   поясе  его  перехватывал  широкий
кожаный ремень.
     Когда между нами оставалось шага  четыре,  я  остановился.
Остановился и он.
     -- Ты вытеснил людей,-- сказал я.-- Это правильно?
     -- Количество не переходит в качество,-- ответил он.
     Говорил  он уверенно, голос был сильный, красивый, богатый
оттенками.
     -- Другие люди... всегда помогут,-- сказал я.-- Мы не  зря
живем среди людей. Другого пути нет.
     -- Есть,--  ответил  он  четко.--  Лучшие  уходили от них.
Уходили в себя! Уходили в пустыни,  горы,  тайгу,  чтобы  иметь
возможность по-настоящему уйти в себя.
     -- Лучшие  возвращались,--  возразил  я.-- Они несли людям
то, что отыскали в  раздумьях.  Только  их  имена  хранит  наша
память.
     -- Мы,--  ответил  он раздраженно и с нажимом,-- прекрасно
обходимся без людей.
     -- Ты страшишься  их,--  сказал  я.--  Они  раскусят  тебя
быстро.
     -- Что? -- спросил он свирепо.
     -- Они  раскусят  тебя,--  повторил  я  громко.-- Ты дутый
герой...
     Он мгновенно оказался передо мною. Я увидел бешеное  лицо,
мелькнул  кулак,  я  не  успел  уклониться, подбородок обожгло,
пронеслась стена здания, затылком я грохнулся еще обо что-то, в
глазах вспыхнуло, как  на  экране  выключаемого  телевизора,  а
дальше  был  мрак,  затемнение,  которое вскоре рассеялось, и я
увидел прямо перед глазами бугристую  поверхность  асфальта.  В
сотне шагов медленно и красиво удалялась фигура с прямой спиной
и развернутыми плечами.
     Я   оторвал   щеку   от  асфальта,  медленно  сел.  Голова
кружилась, во рту  солоно.  Поспешил...  Ишь,  сразу  правой  в
челюсть!   Без  колебаний  и  раздумий,  без  рефлексии.  Такие
решительные парни нравятся даже одухотворенным скрипачкам.
     Кровь бежала изо рта, саднило лицо. Я  потрогал  щеку,  на
ладони осталась кровь. Рассек лицо, когда грохнулся...
     Зажав  ранку,  поднялся.  Ноги  как  ватные,  но  я побрел
вперед, постепенно приходя в себя. Скоро кровь во рту перестала
скапливаться, хотя солоноватый вкус держался долго, а  по  щеке
еще бежала струйка, постепенно засыхая, и я отдирал шелушащуюся
корочку.
     Когда я поднял голову, города уже не было. Я шел по унылой
пустынной  местности,  над  головой  по-прежнему  висело жуткое
красное небо, под ногами попадались  белые  обглоданные  кости,
встречался  чахлый кустарник, и я шел, глядя под ноги, стараясь
не провалиться в норку хомяка или суслика, и когда снова поднял
голову, впереди на близком холме возвышался рыцарский замок.
     По стене между зубцами прохаживались часовые: в  доспехах,
с копьями и щитами, на верхушке башни развевался флаг с гербом,
который  я  не рассмотрел, далеко, вокруг замка ров, переброшен
подъемный мост.
     К замку ведет широкая дорога, мощеная грубым булыжником. Я
шел медленно, настороженно оглядываясь. Двое простолюдинов, что
повстречались на дороге, не обратили  на  меня  внимания,  и  я
понял, я вне этого мира, пока сам не вмешаюсь.
     Мост  был  опущен, и я шел через него, пугливо посматривая
на ров, заполненный водой, где торчали острые  колья.  Перил  у
моста  нет,  толстые доски поскрипывают... Каково здесь будет в
час схватки?
     Стражники на входе играли в кости. Я удержался от  желания
поздороваться,  попросить  разрешения  войти -- именно тогда бы
они обнаружили меня.
     Двор я пересечь не рискнул, но  и  в  комнате  для  стражи
лежали  копья,  мечи,  боевые топоры. Один из стражников тут же
точил длинный кривой кинжал. Я выбрал тяжелый  боевой  топор  с
узким лезвием и маленький круглый щит.
     Замок  я покинул тем же путем, как и пришел. В сторонке от
мощеной  дороги  была  еще  одна,  даже  не  дорога,  а  хорошо
утоптанная  тропинка.  Ее  пересекала  широкая  трещина,  но  я
прикинул на глаз и решил, что перепрыгнуть сумею.
     Как я и ожидал, вскоре запели боевые трубы.  Стражники  на
стене ударили в щиты, ворота в главной башне стали подниматься.
Там  стоял сверкающий доспехами всадник, конь поверх лат покрыт
попоной, напоминал  закованную  в  сталь  башню.  Даже  фаланги
пальцев  у  него закрыты стальными перчатками, забрало опущено,
сквозь узкую прорезь в шлеме нельзя было увидеть даже глаз.
     Снова пропели трубы. Всадник лихо отсалютовал копьем, конь
легко понес его  через  подъемный  мост.  Гулкий  грохот  копыт
сменился  сухим  стуком  по  камням, конь и рыцарь неслись, как
одно существо из мускулов и железа.
     Я ступил из зарослей.
     -- Эй,  доблестный  рыцарь!  Тебе  не  говорили,  что   ты
подонок? А надо бы...
     Он придержал коня, тот красиво взвился на дыбы, заржал.
     -- Что  за  холоп...  А,  это ты, мерзавец! Ну теперь-то я
сотру  тебя  в  порошок.  Это  не  город  асфальта,  законов  и
ханжества!
     -- Сила есть, ума и чести не надо,-- ответил я.
     Все  его  гордые  повороты  головы, орлиный взгляд, прямая
посадка  --  позы,  только  позы,   как   и   чужие   афоризмы,
произносимые  небрежненько и выдаваемые за свои. Нужно показать
его смешным, сорвать маску гордого красавца и смельчака, только
тогда смогу на что-то надеяться....
     Он пришпорил животное и галопом понесся на  меня,  склонив
голову  к гриве коня и выставив копье. Это неслась закованная в
сталь башня, нечего и думать выдержать напор сверкающей смерти.
Я отпрыгнул, острие копья ударило  возле  щеки,  конь  пронесся
рядом, больно задев меня сбруей.
     Пока  он  останавливал  коня  и разворачивался, я, положив
клевец и шит на  траву,  дразнил  его,  растягивая  рот  обеими
руками  и  высунув  язык.  Пусть  выгляжу  как  клоун, но и он,
бла-а-ародный рыцарь, сражается с клоуном!
     Снова  он  пронесся,  как  смерч  из  металла  и   ярости,
развернулся   в   двух  десятках  шагов,  пришпорил  коня...  Я
уворачивался, отскакивал, скоро  конь  уже  выбился  из  сил  и
скакал,  хрипя  и покрываясь потом, с удил капала пена, всадник
уже гневно сыпал проклятиями, но все еще держался красиво и  ух
как  благородно, мне никак не удавалось его приземлить. Наконец
он в ярости отшвырнул копье, легко вытащил из  ножен  двуручный
меч.
     Он поехал ко мне шагом. Лунный свет холодно и мертво играл
на широком лезвии. Всадник зловеще улыбался, я каким-то образом
видел это сквозь узкую щель забрала.
     Я похолодел, собрался. Он приблизился, левая рука привычно
закрыла  грудь  щитом,  правая начала заносить меч для разящего
удара...
     -- Это как раз в твоей манере,-- сказал я громко.-- Конным
на пешего!
     -- Трус,-- сказал он высокомерно.
     -- Почему? Разве я бегу? Просто я обращаю  твое  внимание,
что трус -- ты, ибо пользуешься преимуществом.
     Он  задержал  меч,  затем  очень медленно, словно его вела
чужая сила, слез с коня, бросил повод. Конь заржал и  отпрянул,
а Виктор пошел на меня.
     Огромный двуручный меч он держал одной рукой, держал легко
и я отразил  первый  пробный  удар  с  трудом.  Он  понял,  что
сокрушить меня нетрудно, заулыбался зло и победно.
     -- Ты  подонок,  сволочь  и  трус,--  сказал  я  громко  и
убежденно,-- и я докажу это, хоть ты и сильнее меня...
     -- Каким образом? -- спросил он зло.
     -- А вот каким...
     Я  плюнул  ему в глаза. Он инстинктивно отшатнулся, на миг
закрыл глаза, и я ударил его ногой по пальцам, что сжимали меч.
     Он опомнился, хотел рвануться  за  оружием,  но  я  стерег
каждое движение, и боевой топор в моей руке был наготове.
     -- Ты  бы убил меня,-- сказал я,-- я знаю... Но ты позер и
трус, и я убью тебя  тем,  что  покажу  тебя  таким,  какой  ты
есть... А пока -- живи!
     Я  кивнул  в  сторону меча, что лежал в сторонке на траве,
Виктор  бочком  отступил,  прыгнул  к  оружию,   и   я   быстро
разбежался, и пока он поднимал меч, с силой оттолкнулся, птицей
взлетел в воздух, мелькнула внизу россыпь мокрых камней, я упал
на  той  стороне  у  самого  края, на четвереньках отбежал, ибо
земля начала осыпаться, в безопасном месте поднялся на  ноги  и
обернулся.
     Он стоял на той стороне и потрясал мечом. Железный рыцарь,
красивая металлическая статуя, ожившая и грозная!
     -- Смерд! Холоп!.. Грязный виллан! Низкорожденный раб!
     -- Помолчи  о  низости,--  крикнул  я.-- Ты мастер по этой
части, тут я соперничать не берусь.
     -- Ты поплатишься,-- сказал  он,  задыхаясь  от  ярости.--
Раб, свинья! Ты поплатишься очень скоро!
     Он  повернулся,  быстро пошел прочь от обрыва. Я наблюдал,
как он  поймал  коня,  взгромоздился  с  трудом  и  вломился  в
заросли.
     Я  шагнул было по тропинке, оглянулся, повинуясь импульсу,
рыцарский замок уже исчез с  горизонта,  хотя  я  сделал  всего
несколько шагов.
     Дорогу  загораживали кусты. Я с усилием раздвигал ветки --
слишком   высокий,   чтобы   мчаться   на   четвереньках,   как
пользовались  тропкой  лесные обитатели. Земля вытоптана, через
плотные заросли пробит туннель, словно здесь постоянно  носится
стадо диких кабанов.
     Я  ощутил  тепло  и  запах  гари раньше, чем увидел огонь.
Расстилалась большая поляна, в середине пылал огромный  костер,
вокруг сидели десятка три полуобнаженных звероватых мужчин. Все
с палицами, некоторые с примитивными копьями.
     Колеблясь,  я  осторожно  отступил  в  кусты, чтобы успеть
разобраться, понять, чем вызвана  именно  такая  проекция,  как
вдруг  сильные  руки схватили меня сзади за шею. Я рванулся, но
острая боль скрутила тело, я бессильно  повис,  ощутил  удар  в
поясницу и упал плашмя.
     Меня ухватили за ноги и поволокли. Я пытался закрыть лицо,
выворачивался,   оберегая   глаза  от  сучьев  на  земле.  Боль
несколько раз кольнула ладони, видно, разодрал о камни.
     Голоса приближались. Костер дохнул теплом, я видел отсветы
жаркого пламени на деревьях. Меня  швырнули  возле  огня,  я  с
трудом  приподнялся,  сел.  В  спину жгло, но дикари смотрели с
жутким интересом, и я опасался шевелиться.
     -- Поймали? -- раздался за моей спиной сильный голос.--  В
жертву Мардуху его!
     Из-за  костра  вышел  молодой загорелый красавец огромного
роста, мускулистый, широкий в плечах и тонкий в поясе.  На  нем
была  лишь  набедренная повязка из шкуры леопарда, на бронзовой
коже  проступала  татуировка,  характерная,   как   отметил   я
автоматически,  для  древних  славян  и  германцев  в  пору  их
этнической общности.
     Я смотрел в глаза Виктору, не отрывая  взгляда,  а  в  его
глазах насмешливое торжество уступало место раздражению.
     -- Сейчас  ты узнаешь, что такое быть зажаренным заживо,--
процедил он.-- Мои  воины  на  аппетит  не  жалуются!  От  тебя
останутся только косточки, да и то не больше спички.
     -- Мардух   --  бог  богов,  а  не  людоедов,--  сказал  я
отчетливо.-- Мар, мор  --  смерть,  в  переводе  не  нуждается.
Мор-дух...  Мардух  -- верховный бог просвещенного Вавилона. Ты
опять передергиваешь, позер и шулер!
     -- К столбу его! -- крикнул он яростно.
     -- Трус...
     -- Быстрее!
     -- И подонок...
     Меня схватили, рывком поставили  на  ноги.  В  трех  шагах
появился  вкопанный  в  землю  столб, и меня швырнули вперед. В
тело  врезались  сухожилия  крупного  животного,  острая   боль
рванула  руки.  Я  не  мог  даже  дергаться, туго привязанный к
столбу, а дикари уже начали медленный танец, что все  ускорялся
и ускорялся.
     Виктор  взял  три копья, остановился в трех шагах напротив
меня. Дикари плясали, глаза  горели,  зубы  в  пламени  костров
блестели багровым, словно по ним уже бежала моя кровь.
     -- Лови свою смерть, ничтожество!
     Он  размахнулся,  швырнул копье. Я видел, как выскользнула
смерть из его руки, но не  уклонился:  шла  битва  за  Таню,  а
мускулами и мечами ее не выиграть.
     Копье ударило, сорвав клок кожи с левого бока, вонзилось в
столб.  Стало  больно  и горячо, теплота потекла вниз по бедру,
начала скапливаться в обуви.
     Виктор  рассматривал  меня  насмешливо,  лицо   его   было
красивым и жестоким.
     -- Трус,--  сказал  я.--  Ты  же сильнее! Развяжи меня. Мы
сразимся, если ты не совсем мерзавец.
     Он усмехнулся, переложил другое копье в правую руку.
     -- Зачем? --  спросил  он.--  Честь,  правила...  Это  для
слабых.  Сверхчеловек  не  нуждается в общепринятой морали. Это
для толпы. Сильные стоят вне морали.
     -- Сверхчеловек -- значит сверхдикарь? -- спросил я.--  Но
даже у дикарей есть нормы морали. Только у животных их нет...
     -- А мне плевать,-- прервал он и размахнулся.
     На  этот раз он целился мне прямо в лицо. Не в грудь, не в
сердце, а чтобы каменное острие сокрушило кости, выбило  глаза,
чтобы  насладиться  уничтожением вставшего на пути, это я видел
на его лице.
     Мне показалось, что почва качнулась, хотя, может быть, это
качнулся мир перед  глазами  из-за  потери  крови  и  слабости.
Острая боль ударила в правый бок, я ощутил себя пригвожденным к
столбу и с этой стороны.
     Виктор  свирепо  выругался,  лицо  его  исказилось. Третье
копье он подбросил на ладони, мстительно взглянул мне в глаза.
     Почва  дрогнула,  донесся  глухой  гул.   Вдали   блеснуло
багровым,  словно проснулся вулкан, на горизонте плюнуло в небо
огнем.
     Дикари  закричали,  стали  разбегаться.  Виктор   рявкнул,
удерживая  их,  но  почва  уже  ходила  ходуном, он даже не мог
бросить копье. Меня шатало  вместе  со  столбом,  землетрясение
свалило   нас,  я  ударился  лицом  о  твердую  землю,  тут  же
задергался  в  путах,  тщетно  искал   острый   камень,   чтобы
перетереть  о него сухожилия, но камней не было, однако же рука
выскользнула, и я догадался, что путы от усилий растянулись...
     Через минуту я освободился уже полностью. Кровь стекала по
бокам, раны неглубокие,  но  голова  закружилась  от  страха  и
отвращения.
     Я  успел  увидеть  Виктора, что наносил удар копьем, успел
отшатнуться, и мы сцепились врукопашную, покатились  по  земле.
Он бил жестоко, я задыхался от боли, неумело тыкал кулаками, но
страшные  удары  вышибали  дух, и когда сознание прояснилось, я
лежал распростертый, окровавленный  и  избитый,  а  он  быстрым
шагом уходил в темноту.
     -- Стой, сволочь! -- прошептал я.
     Собрав все силы, я поднялся на четвереньки, с трудом встал
и бросился на подкашивающихся ногах в погоню. Виктор пробирался
через  завалы  и  огромные  камни.  Я догнал его не скоро, он в
изумлении остановился, выпятил нижнюю челюсть.  Огромный  кулак
встретил меня, во рту хрустнуло, и когда я снова пришел в себя,
то лежал на камнях, и кровь бежала изо рта.
     Подняться  стоило нечеловеческих усилий, но я пошел за ним
снова. Виктор уходил быстро, я задыхался от усталости и  потери
крови, все силы уходили на то, чтобы заставить себя двигаться.
     Виктор   остановился,   лицо  его  изменилось.  Его  глаза
встретились с моими, и он отступил, повернулся  и  стал  быстро
уходить.
     Мы забирались все выше. Луна вышла из-за облака и осветила
мрачные  горы. Мы карабкались по узкой тропинке, слева отвесная
скала, справа пропасть. Виктор обеспокоено  оглядывался,  но  я
карабкался  изо  всех  сил,  падал  от  усталости,  поднимался,
шатаясь, снова брел, не выпуская  из  виду  ненавистную  спину.
Кровь  капала изо рта. Засохшая было на боках кровь снова пошла
струйками, и в ногах хлюпало.
     Внезапно Виктор остановился. Я шагнул еще,  он  обернулся,
его  руки угрожающе растопырились. Я шагнул ближе и увидел, что
дальше тропки нет: обрыв и пропасть в три-четыре метра.  Архары
могли  бы  еще  отсюда  прыгнуть  на  соседнюю скалу, но только
архары.
     -- Ты пришел за смертью,-- процедил Виктор.
     -- Да, но  вместе  с  тобой,--  ответил  я  хрипло.  Кровь
заливала глаза, я плохо видел и боялся, что потеряю сознание.
     Виктор заколебался, сказал:
     -- Черт  с  тобой. Дай мне пройти или возвращайся сам. Нет
нужды погибать здесь.
     -- Одним подонком станет меньше.
     Он криво ухмыльнулся:
     -- Но и одним святошей, не так ли? Ты благороден, признаю.
Но жизнь благородного человека  ведь  ценнее,  чем  моя?  Какая
обществу  польза,  если  сцепимся  и  рухнем  в  пропасть  оба?
Подонков много, да  и  не  стоят  они  того,  чтобы  из-за  них
погибали такие идеалисты, как ты...
     -- Подонки трусы,-- сказал я хрипло.-- Когда увидят, что с
ними борются  даже  ценой  жизней,  то сами умолкнут, сойдут со
сцены.
     Я пошел на него, выставив руки, собрав всю волю  в  едином
желании  ухватиться  за  врага и сделать шаг в пропасть. Виктор
отступил  на  шаг,  красивое  мужественное  лицо  посерело.  Он
отступил еще, вдруг пошатнулся, отчаянно взмахнул руками...
     Невольно  я  ступил  вперед и протянул ему руку, он сделал
попытку ухватиться за мои  вытянутые  пальцы,  но  уже  потерял
равновесие,  нога соскользнула, он страшно крикнул и замедленно
начал падать...
     Слабость навалилась с такой силой, что я опустился тут же,
прижался   лицом   к   холодному    камню.    Губы    коснулись
тепло-соленого, и я не сразу понял, что это моя кровь.
     Голова  сильно  кружилась,  я поднял глаза, чтобы удержать
блекнущее сознание, смутно  удивился  голубому  небу:  было  же
кроваво-красное,  грозное!  --  и  сквозь скалы, сквозь темноту
стали проступать стены операционной.
     Я лежал на столе, голова раскалывалась  от  боли.  В  поле
зрения  мелькнуло белое лицо Мальцева. Я попробовал улыбнуться,
но щеку стянул огромный пластырь. Я лежал голый, но от груди до
бедер был забинтован так, что едва дышал.
     -- Очнулся?  --   спросил   Мальцев   встревожено.--   Фу,
напугал... Идиот сопливый!
     Надо мной, отстранив его, появилось лицо главного.
     -- Тержов,--   сказал   он   жестко,--   от  психохирургии
отстраняетесь! Вы только что доказали полную неспособность.
     Он повернулся  и  быстро  вышел.  Мальцев  подмигнул  мне,
дескать,  главный у нас зверь, но мужик отходчивый, и заговорил
быстро, путаясь в словах. В его руках дрожал шприц, которым  он
тыкал мне в руку и все никак не мог попасть в вену:
     -- Все  сроки  прошли,  а ты не возвращаешься! Ну, думаем,
крышка  молодой  смене...  Тут   тебя   начало   корчить.   Все
перепугались,  на  дисплеях  кривые с ума сошли! Тут у тебя еще
начали  вскрываться  раны  --  ну,  скажу  тебе,  зрелище!  Шеф
побелел, не придумал ничего лучшего, как вкатить тебе лошадиную
дозу  кофеина.  Тряхнуло  тебя, но вроде бы полегчало. Добавили
еще, смотрим -- выкарабкиваешься...
     -- Да  уж   совсем   полегчало,--   простонал   я.--   Так
выкарабкиваться...
     -- Ничего,--  сказал он бодро.-- Красивый шрам на лице, ну
и что? Остальные под рубашкой. Мужчину шрамы не портят,  я  так
полагаю.
     Движение  на  соседнем столе прервало его слова. Таня, уже
освобожденная от захватов, приподнялась на  локте,  ее  бледное
лицо было обращено к нам. Мы затаили дыхание.
     -- Не  портят,--  сказала Таня еще слабым, но уже чистым и
ясным голосом.-- Еще как не портят.

     ДАЛЕКИИ СВЕТЛЫЙ ТЕРЕМ

     Всеволод к своим тридцати пяти успел сменить десяток мест,
что непросто рядовому инженеру,  которых  пока  что  хоть  пруд
пруди.  Слесаря  или  грузчика,  рассуждал он, хватают всюду, а
инженера берут с неохотой, да и то лишь затем, чтобы бросать на
картошку, уборочную, чистку территории, вывоз мусора...
     Затосковав "на картошке" по городу, он бежал с  заявлением
на расчет. Никто не уговаривал остаться, заявление подмахивали,
в бухгалтерии ему бросали расчетные, которых всегда оказывалось
меньше, чем ожидал, и он растерянно сдавал пропуск и выходил на
улицу.
     На  новом  месте совали метлу: "Нужно убрать тер-р-риторию
отседова и доседова (вариант: дотудова)" или же, вручив лопату,
талантливо соединяли  на  зависть  ученым  из  НИИ  космической
физики  заводское  решение  проблемы  пространства  -- времени:
"Копай от забора и до обеда". Он пробовал  доказывать,  что  он
инженер, но сникал, напоровшись на неотразимое: "Не слесарей же
снимать? Они ж люди нужные!"
     Он  копал от забора и до обеда, ездил на кагаты, в близкие
и дальние колхозы на прополку, на  сбор  помидоров  и  огурцов,
заготовку  фуража и силоса, вывозил навоз на поля, чистил фермы
и скреб коров, копал ямы и рыл канавы,  поливал  сады,  сгребал
сено,  возил  зерно  и  собирал  колорадских жуков, которых нам
забрасывают иностранные шпиены... Словом,  делал  все,  что  от
него   требовали.   К   своему  удивлению,  не  раз  попадал  в
передовики.
     Сегодня  утром,  прихлопнув  трезвонящий   будильник,   не
выспавшийся,  он  поспешно  выбрался  из не по-мужски роскошной
постели: до завода полтора  часа  с  пересадкой,  времени,  как
всегда,  в  обрез, тут вылеживаться некогда, хоть и страсть как
хочется.
     Жужжа бритвой, привычно врубил  телевизор,  скосил  глаза.
Утренний  повтор  вчерашнего  детектива  окончился,  сейчас  на
экране колыхались, почти вываливаясь за рамку, широкие  узорные
листья каштана.
     Он  застыл,  забыв  выключить  бритву.  Каштановая роща на
экране расступилась, к нему медленно,  словно  бы  по  воздуху,
поплыл  белый  дом  в  два этажа -- старинный, беломраморный, с
резными луковицами и широкой балюстрадой, опоясывающей  дом  на
высоте   второго   этажа.   По  широкой  ухоженной  лужайке,  с
футбольное поле размером, тоже поплыла как в замедленной съемке
на  сказочном  белом  жеребце  женщина  в  длинном  серебристом
платье.
     Всеволод   судорожно   вздохнул,  увидев  смеющиеся  глаза
амазонки, ее разрумянившееся лицо. Конь замер у крыльца,  хвост
и   грива   струились  по  ветру,  а  женщина  легко  процокала
каблучками вверх по  лестнице,  ее  шарф  стремительной  птицей
пронесся над краем балюстрады.
     Он задержал дыхание, задавливая рванувшую сердце боль.
     -- Ну зачем же...-- сказал он горько. Щемило так, что чуть
не заплакал от тоски: она там, а он здесь!
     А светлый чистый мир телефильма на историческую тему звал,
манил,   наполнял  саднящей  горечью.  Как  часто  теперь  идут
инсценировки классики прошлых веков  --  люди  ощутили  тягу  к
временам устойчивым, добротным!
     -- Ну  почему,--  вырвалось  у  него,--  им бог дал, а мне
только показал?
     Уже одетый, опаздывая, так и не позавтракав, зато  всласть
натосковавшись  о  чистом  и  прекрасном  мире  и  незагаженной
природе, чистом не6е, он в злобе выключил телевизор, рванув  за
шнур так, что едва не выдернул вместе с розеткой.
     Солнце  палило  вовсю, стараясь в авральную неделю августа
освоить все солнечные лучи, отпущенные на лето.  Каменные  ульи
накалились, от них несло жаром.
     Он  шел,  с  отвращением  чувствуя,  что  из мегаполиса не
вырваться.  Уже  не  старый  пленочный  город,  ныне  население
разнесено  на  три мегаэтажа: вверх дома и эстакадное метро, на
плоскости -- улицы и  площади,  внизу  --  подземные  переходы,
метро...
     И  во  всех  трех  измерениях  полно  людей. Ими запружены
улицы, переулки, они  давятся  на  перекрестках  перед  красным
светом,  а  в  это  время  по  шоссе  вжикают в несколько рядов
автобусы,  троллейбусы,  машины  --  все  под  завязку  набитые
людьми.
     В  троллейбусе он застрял на площадке, не сумев продраться
в тихий угол. Жали отовсюду, он до  судорог  пружинил  мускулы,
чтобы не раздавили.

     На  втором  этаже всем телом, кожей, кровью ощутил чужую и
даже враждебную ему жизнь. Узкий коридор  мертво  сиял  гладким
металлом  и пластиком, под ногами звенело что-то ненатуральное,
с  белых  безжизненных  дверей  кабинетов  немигающе   смотрели
пластмассовые квадратики с глазами цифр.
     Кабинет  Романа  был  в носке сапожка: боковом ответвлении
коридора, и Всеволод всякий раз приближался с  тайной  опаской,
сворачивал  по  широкой  дуге,  чтобы  не  встретиться с чем-то
страшным, механическим,  хотя  и  знал,  что  ничего  такого  в
институте  нет,  но  уж  очень  неживой  здесь  коридор, стены,
потолок, даже воздух неживой, словно его нет вовсе!
     Он   стукнул   в   дверь,   подавляя    щемящее    чувство
неправильности,  будто  уже  сделал что-то нехорошее. Над самым
ухом металлический голос рявкнул:
     -- Идет эксперимент. Кто и по какому делу?
     -- Роман,  это  я,--  буркнул  Всеволод.  Динамик   всегда
заставлял  его  шарахаться,  нервно  коситься  по  сторонам: не
хватало, чтобы видели, как он пугается говорящего железа.
     Дверь  бесшумно  уползла  в  стену.  В  глубине  круглого,
блещущего  металлом  зала  горбился пульт, словно бы и без него
голова не шла кругом от  циферблатов,  индикаторов,  сигнальных
лампочек,  табло,  экранов,  которыми  густо  усыпаны  стены от
потолка и до пола.
     Роман поднялся, пошел  навстречу.  Всеволод  напрягся.  Он
всегда   напрягался,  когда  Роман  поворачивал  к  нему  худое
нещадное  лицо.  Роман  тоже  был  из   металла,   циферблатов,
конденсаторов  --  даже в большей степени, чем его зал машинных
расчетов, во всяком случае, Всеволод воспринимал его именно так
и потому невольно трусил в обращении.
     -- Привет-привет,-- сказал Роман первым.
     Он коротко и  сильно  сдавил  кисть,  поднял  и  без  того
вздернутый  подбородок,  указывая на кресло. Всеволод опустился
на пластиковое сиденье, настолько  гладкое  и  стерильное,  что
любой микроб удавился бы от тоски.
     -- Ты по поводу Лены? -- спросил Роман.
     Он  стоял  на фоне циферблатов, дисплеев, такой же четкий,
бесстрастный,  острый,  с  туго   натянутой   кожей,   идеально
функционирующий организм.
     Всеволод  потерянно  ерзал, избегая взгляда энергетика. Он
ненавидел  его  способность  ставить  прямые  вопросы,   решать
быстро,   четко,   ненавидел   интеллектуальное  превосходство,
способность состязаться с компьютером. Озлобленно говорил себе:
"А может ли он любоваться опавшим  листиком?  А  я  могу...",--
однако в глубине души сознавал, что преимущества здесь нет, тем
более  что  и  самому на эти опавшие листики начхать с высокого
балкона.
     -- Да нет,-- пробормотал он  наконец  сдавленным  голосом.
Озлился,  вздернул  подбородок,  злясь,  что  у  него  не такой
квадратный, выступающий, как  у  Романа.  Тот  улыбался  одними
глазами,  смотрел  прямо  в  лицо.  Взгляды  их  встретились, и
Всеволод ощутил, как черные  глаза  Романа  погружаются  в  его
светлые, подавляют, подчиняют, навязывают собственное отношение
ко всему на свете.
     -- Тогда зачем же?
     -- Не знаю,-- ответил Всеволод и понял, что и в самом деле
не знает,  зачем  пришел  в  этот  холодный,  жестокий к слабым
мир.-- Э... как ты насчет лотереек?
     Роман удивился. Пожалуй, оскорбился даже:
     -- За кого ты меня принимаешь?  Я  работаю  тяжко,  но  не
надеюсь  на  дурное  счастье. Все, что имею, чего достиг -- моя
заслуга! Лотерейки -- шанс для слабаков.
     -- А я покупаю,-- буркнул Всеволод.
     Заходящее   солнце   зацепилось   краешком,    и    густой
оранжево-красный свет потек по голому металлу, оживляя его так,
что  Всеволод  даже  приревновал,  словно  бы солнце растений и
зверей предало его, коснувшись мертвой враждебной жизни.
     Солнечный луч рассекал зал надвое. Роман,  скрестив  руки,
стоял по ту сторону. Его темные глаза казались еще темнее.
     -- По-моему,--  сказал Роман убежденно,-- ты пришел, чтобы
поставить точки над "и". Кстати, давно пора.
     -- Да  какие  там  точки?  --  Всеволод  снова  сбился  на
бормотание,  злясь,  что  не  может  вот  так  в лоб говорить и
решать,  а  все  у   него   через   недоговорки,   околичности,
рефлексии.--  Дело  не  в  Лене  вовсе...  Просто тоскливо мне.
Тошно, понимаешь?
     Сказал и удивился. Другому бы вовек не раскрылся, а этому,
своему удачливому сопернику, готов распахнуть нутро, словно  бы
любой  другой  --  такой  же  слабый  и  сложный,  а  Роман  --
бесстрастный, хотя и мощный механизм, или, на худой конец, врач
или банщик, перед которыми раздеваться не зазорно.
     -- Раньше про таких говорили,-- сказал  Роман  медленно,--
не от мира сего...
     -- Да-да,--  согласился Всеволод торопливо,-- мне только в
этом мире тоскливо...
     -- А в прошлом?
     -- Не был, не знаю.
     -- Врешь,-- отрезал Роман убежденно.--  Бываешь...  Многие
теперь там бывают. Даже я бываю, только мне там... неуютно.
     -- Бываю,--  согласился Всеволод неохотно,-- но мне уютно.
Очень. А ты... Зачем?
     -- Чтобы убедиться, что я прав,--  ответил  Роман  сухо.--
Что правда на стороне нынешнего образа жизни.
     Он  быстро  прошелся  вдоль пульта, нажимая кнопки, провел
пальцами  по  клавишам.  Цветовая  гамма  чуть  изменилась,  на
экранах ломаные линии помчались чуть быстрее.
     -- Нынешнего ли? -- усомнился Всеволод тихо.
     -- Медиевист,--    сказал   Роман   с   апломбом,   словно
припечатал.--   Бегство   от   действительности...   Поэтизация
прошлого... Все понятно.
     -- Тебе всегда все понятно!
     -- В   твоем   случае  понятно.  Типичнейший  гуманитарий,
слабый. Мелочи таких не  интересуют,  прозой  жизни  брезгуете.
Самое  малое,  за  что  беретесь,--  это  судьбы цивилизации...
Болтуны.
     -- Ну-ну.
     Роман резко повернулся, двигаясь, как в  испанском  танце.
Глаза  его  полыхнули  черным  огнем,  он выбросил вперед узкую
кисть, будто намеревался пробить Всеволоду грудь.
     -- Слушай! А хочешь в  свое  любимое  прошлое  попасть  на
самом деле? Не в грезах, а наяву?
     -- Я? Как? -- удивился Всеволод.
     -- Неважно.  Ты  же не спрашиваешь, как делали пуговицы на
твою рубашку. Переброшу  на  сотню-другую  лет  назад,  живи  и
радуйся исконному-посконному...
     Всеволод  наконец  понял,  что  Роман не шутит. Скорее эти
мощные ЭВМ начнут  шутить,  чем  Роман.  Волна  жара  накатила,
ударила  в лицо, потом сердце разом сжало в ледяных тисках, оно
обречено  трепыхнулось  от   боли   и   замерло,   словно   уже
расставалось с жизнью.
     -- Это же невозможно,-- выдавил он наконец.
     -- Дорогой  мой, не обо всем тут же сообщается газетчикам.
Еще  не  знаем,  к  чему  может  привести,  потому  идет  серия
экспериментов.  Но  тебя  одного  перебросить  могу,  это ткань
пространства  --  времени  не  нарушит...  Скажи  просто,   что
трусишь. Такие вы все, размагниченные...
     Всеволод напряг ноги, удерживая дрожь.
     -- Нет,-- сказал он наперекор себе,-- не трушу.
     -- Не трусишь?
     -- Нет. Во всяком случае, готов.
     -- Тогда стань вон на ту плиту. Рискнешь?
     За   низенькой   металлической   оградой  морозила  воздух
отполированная   глыба   металла,    многотонная,    выкованная
полумесяцем,  странно  живая в мертвом зале машин. От нее пахло
энергией,  словно  она  и  была  ею,  только  для   обыденности
принявшая личину металла.
     Роман  смотрел  серьезно. Всеволод вдруг подумал, что тому
удобно   избавиться   от    соперника:    пусть    слабого    и
неприспособленного,  но  все  же в чем-то опасного -- не зря же
Лена три года держалась только с  ним,  хотя  суперменов  вроде
Романа навалом всюду.
     Лицо  Романа  вдруг расплылось, и все в зале расплылось, а
взамен   полыхнуло   мягким   солнцем,   что   приняло    облик
белокаменного  терема, милого балюстрадами, лепными василисками
и   полканами,   луковицами   башенок,   изогнутыми    сводами,
кружальными  арками...  Он  сверкал,  как  драгоценная игрушка,
вырезанная из белейшего мрамора. То  был  все  тот  же  дворец,
усадьба  --  как  ни  назови, а ко всему за высокой балюстрадой
мелькнуло длинное серебристое платье...
     Он сказал с решимостью:
     -- Я готов.
     Роман смотрел остро, лицо закаменело.
     -- Не передумаешь? Наш мир, признаю -- не мед, но  получше
той жути, что была раньше! А мы солдаты своего мира. Работяги.
     -- Я  готов,--  повторил  Всеволод  нетерпеливо. Его вдруг
охватил страх, что, пока медлит, женщина в  серебристом  платье
уедет, исчезнет, ее увезут под венец...
     -- Ты  идеализируешь  прошлое,--  сказал  Роман  нервно.--
Поэтизируешь! Там было хуже. Гораздо хуже, чем тебе кажется.
     -- Во всем ли? -- спросил Всеволод саркастически. Странно,
чем больше терял уверенность этот не знающий сомнений  технарь,
тем больше обретал ее он сам.
     -- Не   во   всем,--  сказал  Роман  убеждающе.  Лицо  его
побелело, лоб заблестел, даже на  верхней  губе  повисли  капли
пота.--  Наш  мир  неустроенный,  жестокий,  но даже и такой он
лучше любой из старых эпох!
     -- Скажи еще, что он -- наш.
     -- Погоди,-- выкрикнул Роман.-- Разве не  видишь,  что  мы
строим?  Многое  не  упорядочено, но это сейчас. Будет лучше. В
двухтысячном ли, как почему-то  надеются  многие,  или,  скорее
всего, намного позже, но светлый мир наступит! Но на него нужно
работать,  вкалывать!  А  ты...  Эх!  Но даже и такой наш мир в
тысячи раз лучше любого из старых!
     -- Не теряй времени,-- бросил Всеволод зло.
     Он перешагнул оградку,  пружинисто  вспрыгнул  на  металл.
Многотонная  глыба  просела  под ним -- так показалось, приняла
согласно,  словно  застоявшийся  конь,   наконец-то   почуявший
хозяина.
     Роман  медлил,  взопревший, потерявший лоск. Дышал тяжело,
будто  долго  догонял  автобус,  руки  его  дергались,   пальцы
дрожали.
     -- Ну   же!   --  выкрикнул  Всеволод  отчаянно.--  Ты  же
понимаешь...
     Он не знал, что собирался сказать, но, странное дело,  это
развернуло  Романа  к  пульту,  бросило  его  руки  на клавиши,
тумблеры, разноцветье верньеров.
     Всеволод ощутил дрожь  в  железе,  будто  стальная  махина
заробела  перед  прорывом  пространства-времени,  и  этот страх
металла  придал  силы  ему,  жидкому  телом,  но  несокрушимому
страстями,  и  потому  чудовищная  энергия  что  уже  раздирала
материю вокруг  его  тела,  завертывала  пространство  в  узел,
привиделась выплеснутой из собственной груди.
     Затем  коротко и страшно воздух рвануло ядовито-плазменным
светом.

     Ласковые великаньи пальцы приняли его,  качнули  мягко,  а
он,  ошалелый  от наплыва пряного запаха медовых трав, теплого,
как парное молоко, воздуха,  очутился  в  душистой  траве,  где
невидимые крохотные музыканты стрекотали, пиликали трогательные
песенки.  Он  всхлипывал,  дрожал в счастливой истерике, унимал
часто  бухающее  сердце,  что  норовило  разворотить  ребра   и
поскорее  сигануть  в  добрый  ласковый  мир,  в  существование
которого иной раз -- надо признаться! -- не верилось.
     Усадьба, дворец, терем ли?  Это  белокаменное  великолепие
возвышалось  прямо перед ним в двух-трех десятках шагов! Сердце
чуть не взорвалось, обезумев: усадьба как две  капли  воды  та,
что  видел в телепередаче! А с боков полукругом охватывают двор
срубленные из толстых бревен сараи, конюшни, амбары.  На  дворе
под  самой  балюстрадой  зарылась  четырьмя крепкими, ножками в
землю широкая скамья, вся красно-коричневая -- из  драгоценного
красного дуба, по-видимому.
     Еще  он  успел  обнаружить,  что  одет в длинную рубаху из
грубого полотна, а ноги вообще босые, исколотые и  перемазанные
жирной  черной  землей,  но  тут  вдруг  в  спину  садануло как
тараном, хрястнули позвонки.
     Задыхаясь от боли,  он  сделал  несколько  быстрых  шагов,
поскользнулся в навозной жиже, упал навзничь, распугав огромных
зеленых  мух, что со злобным гудением тут же шлепались на него,
раскрепощено оставляя слизь.
     -- Вставай!
     Кто-то,  сладострастно  хакая,  ударил  носком  сапога  по
ребрам. Всеволод покатился по жиже, ляпнувшись сперва ладонями,
потом   и  лицом.  Оскальзываясь,  задыхаясь,  полуослепший  от
страха, он вскочил, затравленно оглянулся.
     Два мужика звероватого вида, в грязных кушаках,  обутые  в
ветхие  лапти,  оба  с  широченными  топорами на длинных прямых
рукоятях, шли прямо на него. Один уже выставил  топор  рукоятью
вперед, намереваясь снова садануть Всеволода.
     Всеволод шарахнулся, разбрызгивая навозную жижу, с размаха
налетел   на   широкую  дубовую  скамью,  с  хрустом  саданулся
коленями.
     Руки заскользили по толстым доскам... Кровь, а не  красное
дерево!   В   трещинах,   закупоренных   коричневыми   гниющими
сгустками,  сонно  копошились  белесые   черви.   Над   скамьей
потревожено  гудели раскормленные тяжелые слепни, а сама скамья
тускло  блестела  от  слизи,  отполированная,  вся  в   оспинах
засохшей крови.
     Из  близкой конюшни тяжело вышел, сильно припадая на левую
ногу,  размашистый  в  плечах  и  с  острым  горбом  на   спине
ширококостный  мужик, похожий на медведя. Лицо его, тяжелое и с
бровями толщиной в два пальца, зверский шрам,  стянувший  левую
сторону  так,  что  из  щеки  высовывались острые, как у волка,
зубы, показалось ему страшным.
     Мускулистые руки, заросшие густой  черной  шерстью,  почти
волочились   по   земле.   Он  жутко  ухмыльнулся  потрясенному
Всеволоду и медленно вытащил из-за пояса длинную тяжелую плеть,
побуревшую от много раз засыхавшей на ней крови.
     -- Госпожа наша славная Салтыковна! -- резанул  в  затылок
злой  колючий  голос, в котором звучали подобострастные холопьи
нотки.-- Мы пымали холопа, что не поклонился твоей собаке!
     Однако Всеволод уже не видел ни  стражей,  ни  палача.  Он
смотрел  на  балюстраду  и задыхался от боли более мучительной,
чем смерть под плетьми.

     КОЛДУНЫ И ВОИНЫ

     Степь   неслась   навстречу,   проскакивала   внизу    под
мелькающими копытами коня. Трег пригнулся к шее своего любимца,
и  они  мчались  вперед, оба сильные и молодые, а жгучее солнце
одинаково нещадно жгло обоих.
     У Трега из одежды только набедренная  повязка  да  широкий
пояс,  на  котором  висит  тяжелый Меч, его широкая мускулистая
спина стала совсем коричневой. Конь под  ним  тоже  коричневый,
гнедой, и они в скачке выглядят одним существом.
     Копыта  сухо  стучали  по  каменистой  безводной почве, но
вдруг в  неуловимый  миг  воздух  пустыни  наполнился  ароматом
цветов,  вместо  выжженной  солнцем  пустыни  под копытами коня
оказалась мягкая трава!
     Трег  настороженно  огляделся  по  сторонам,  пустил  коня
шагом.  Старые  воины  говорили,  что здесь начинаются владения
ведаров, исконных врагов племени  Трега.  Сочная  трава,  яркие
бабочки, ручей -- откуда это в пустыне? Работа ведаров, которые
не умеют вести простую и суровую жизнь!
     Он  заметил  впереди  большую  серую  скалу. Конь послушно
понесся прямо к ней, а Трег уже присматривался к темному  входу
в  пещеру.  Конь  шагал осторожно, густая трава глушила шаги, и
Трег спрыгнул на землю совсем рядом со входом.
     Из пещеры тянуло прохладой. Трег знал,  что  ведары  умеют
любой  зной  превращать  в  холод,  а  среди  зимы поддерживают
невидимый огонь, ибо колдовская власть у них велика...
     Он  вытащил  из  ножен  Меч,  благоговейно  поцеловал  его
лезвие.  Отступив  на  шаг,  ударил  рукоятью  Меча  о  камень,
прислушался, ударил еще раз  и  поспешно  отступил  за  выступ.
Через  мгновение  из  пещеры  поспешно  вышел высокий костистый
человек. Он остановился, замигал от яркого солнечного света,  и
Трег  успел  рассмотреть  врага.  Крепкий,  широкогрудый,  лицо
суровое, а глаза острые и недоверчивые. Такому бы воином  быть,
а не подлым ведаром....
     Трег  изготовился  к удару, но воины не бьют в спину, хотя
ведаров, которые не ведают благородства, можно убивать в  спину
как зверей, не предупреждая...
     Ведар  все  еще  стоял,  не  двигаясь  с  места. Ладонь он
приложил козырьком к глазам, и  Трег  знал,  что  ведар  сейчас
видит  на  сотни  полетов  стрелы.  Видит  сквозь стены, скалы,
деревья, не видит лишь того, что делается за спиной.
     -- Хей! -- позвал Трег.
     Ведар мгновенно обернулся. Трег прыгнул вперед,  с  боевым
кличем  взмахнул  Мечом.  Ведар мгновенно выхватил из-за пазухи
амулет, вскинул над головой.
     Трег успел увидеть, что мир странно изменился. Разом исчез
ветерок, пропали все звуки. Деревья так и остались согнутыми  в
одну  сторону, как их склонил ветер. Даже птицы замерли в небе,
словно прибитые к голубой тверди невидимыми стрелами!
     Меч Трега распорол воздух,  обрушился  на  голову  ведара.
Последнее, что увидел Трег на лице ведара, это был не страх, не
ярость,  а  безмерное  удивление.  Мощь  ведара  не  остановила
владельца Меча!

     Из-за городской башни  выплыла  небольшая  тучка.  Алалалц
покосился  на  отполированные  камни, что грудами лежали у стен
дворца Верховного  Ведара.  Пожалуй,  лучше  держаться  от  них
подальше. Это Вапру нравится, когда внезапно обдает холодом, но
историк  вообще со странностями... Нужно бы ограду поставить, а
то малые дети вечно ползают по камням, накопителям энергии. Еще
неизвестно,  не  влияют  ли  на   неокрепшие   организмы   силы
накопителей.  Работы  Ку  его  не убеждают: одно дело взрослые,
другое -- дети...
     Облачко  приближалось,  росло.   Среди   валунов   коротко
блеснуло:  раз,  другой.  Тучка  съежилась,  растаяла.  Один из
камней потемнел, чуть вырос в размерах.
     "И все-таки мало,--  подумал  Алалалц  неудовлетворенно.--
Древние брали энергию даже из звезд. Научимся ли мы?"
     Он  осторожно потрогал под рубашкой холодную, как ящерица,
продолговатую спираль, размером чуть больше пальца. Странно, от
тела совсем не нагрелась!  Дети  их  раньше  часто  находили  в
развалинах древних городов... Находили, играли с ними, бездумно
перепортили...  Эта  спираль,  возможно,  последняя... Что это?
Чему служит? Не потерять бы...
     Эту загадку,  подумал  он  горько,  ведарам  наверняка  не
разгадать.  Правда,  он  может  заставить  ее  вспыхнуть дивным
огнем, это уже известно по  предыдущим  находкам,  но  вряд  ли
древние владыки мира изготовили ее только для этого. К тому же,
вспыхнув, она исчезнет безвозвратно.
     -- Алалалц!  -- послышался далекий голос.-- Все собрались,
ждем только тебя.
     -- Иду! -- крикнул он поспешно.
     -- В ценральном зале...
     -- Вижу, иду!
     Во всех залах дворца  было  прохладно.  Алалалц,  войдя  в
центральный, уважительно взглянул на Верховного Ведара, который
умел  усилием воли поддерживать прохладу при любой жаре в таком
огромнейшем дворце: старик силен, смена отыщется не скоро...
     Ведары расположились на слитках металла под стенами,  а  в
центре  зала с пыхтением возился над стеклянным усилителем воли
ведаров, цветным шаром, Джуданг, помощник  Верховного.  Алалалц
тихонько отыскал местечко в уголке, присел на корточки.
     -- Прошу всех сохранять разум,-- сказал Джуданг.
     Ведары  замерли, перешептываться перестали. Джуданг сказал
страшные слова, которые произносили только в  самых  тяжелых  и
опасных случаях. Он сильно исхудал, побледнел, глаза запали.
     -- Предварительные  данные  таковы,--  сказал  Джуданг еле
слышно,-- что нашей Познанности приходит конец.
     Во дворце стояла мертвая тишина. За окном сверкнула молния
при ясном небе, послышался далекий гул:  кто-то  из  сидящих  в
зале на миг ослабил волевой контроль.
     -- Этого не может быть,-- прошептал Вапр.
     -- Почему?
     -- Мы сохраняем мир...
     Алалалц  тоже  застыл,  потрясенный,  но он быстрее других
понял, что самое худшее из зол уже надвигается. Мир Познанности
вполне может рухнуть под натиском варварских  племен!  Ведь  на
нынешней  ступени  Познанности  они  находят в пустынях остатки
величественных городов, что  пали  под  натиском  варваров  еще
десять  тысяч лет назад, а сейчас варвары все чаще подступают к
городам ведаров, берут штурмом, жгут, убивают людей...
     -- Показывай,-- велел Верховный.
     -- Окраины мира?
     -- Нет, грядущее нашего мира.
     Стеклянный шар в руках Джуданга заблестел, прямо в воздухе
возникло слабое изображение жалких хижин,  землянок,  полуголых
людей  в  невыделанных звериных шкурах... Джуданг закрыл глаза,
сосредоточился,  изображение  стало  ярче.  Бедное  селение,  в
середине  площади  блестит  вымазанный  кровью  столб,  под ним
белеют  груды  костей  и  черепов.  Неподалеку  группа   воинов
упражняется с оружием.
     -- Это   и  есть  будущие  властители  мира,--  проговорил
Джуданг, не открывая глаз.--  Так  будет  по  всей  земле.  Уже
скоро.
     Алалалц старался дышать медленнее, сохраняя невозмутимость
разума  от натиска эмоций. Неужели забудутся сокровенные приемы
овладения материей и человек уподобится дикому зверю?
     Джуданг открыл глаза, положил обе ладони  на  шар  сверху.
Изображение  заколыхалось,  растворилось,  но  тут же в воздухе
поплыли призрачные картины дворцов. Непривычные,  колоссальные,
сверкающие    белым   мрамором,   с   широкими   лестницами   и
разноцветными фонтанами.  Над  крышами  проносятся  летательные
машины. Или гигантские птицы?
     -- А это что? -- спросил кто-то из ведаров.
     -- Так   будет  еще  через  десять  тысяч  лет,--  ответил
Джуданг.
     Алалалц с облегчением перевел дыхание, ведары  возбужденно
заговорили.
     -- Как уцелели ведары? -- спросил Верховный нетерпеливо.
     -- Это  не  ведары,--  ответил  Джуданг.  Глубокая  скорбь
слышалась в его голосе.-- От нас не останется даже легенд.
     -- Но как же...
     -- Познанность будет разрушена вся. Пройдут  десять  тысяч
лет  мрака,  невежества,  жестокости, суеверий!.. Потом варвары
начнут искать  собственные  пути  подчинения  окружающего  мира
материи... Как когда-то случилось и с нами.
     Верховный  подался  вперед,  спросил  то,  что  у  каждого
стучало в голове:
     -- Выше они будут нас по уровню Познанности или нет?
     -- Ответить невозможно,--  сказал  Джуданг  с  неохотой.--
Варвары,  что  придут  нам  на  смену,  пойдут настолько другим
путем, что сравнивать просто нельзя.
     Один из ведаров, техник Фыцва, спросил недоверчиво:
     -- На чем основана их мощь?
     -- На магии  слова,--  ответил  Джуданг.  В  зале  повисло
недоумевающее  молчание,  и  Джуданг  поспешил пояснить: -- Они
каким-то образом нашли магию в словах! Я долго наблюдал за ними
через  этот  шар  и  определил  у  них  заклинания,  проклятия,
заговоры...  Не  знаю,  как  это  срабатывает,  но  власти  над
материей они добьются, как и мы. А вместо ведаров у  них  будут
маги,  колдуны, заклинатели, певцы, подбиратели слов, слагатели
заговоров...
     -- Сколько же путей у человека вверх! -- воскликнул  Фыцва
пораженно.-- Но как часто человек стремится вниз...
     Алалалц  прислушался.  В  окно  с  улицы донеслась музыка,
высокий детский голос затянул песню. Мимо дворца  шли  бродячие
музыканты.
     Джуданг страдальчески опустил руки. Спросил глухо:
     -- Слышите? Послушайте, о чем поют!
     Алалалц первым понял, что это старая песня о славном герое
Керте,  который  убивал драконов, освобождал пленников, разорял
города злобных врагов... Эту песню любили исполнять певцы,  ибо
в  ней  было  все,  что  требовалось  простому народу: героизм,
пылкая  любовь,  риск,  безумная  отвага  и   крепкая   мужская
дружба...
     -- О нас не поют,-- сказал Джуданг.
     -- Живем  неинтересно,--  сказал Ку горько, но поправился:
-- Внешне неинтересно. Многим ли понятно приключение мысли? Для
них мы -- зануды.  Редкостные  зануды.  Другое  дело  --  жечь,
убивать, насиловать.
     Вдруг  в  зал вбежал юноша, остановился недалеко от входа,
не решаясь подойти ближе:
     -- В город вошел воин!
     -- Почему не остановили? -- спросил Верховный свирепо.
     -- Не могли. Он вышиб городские ворота и теперь  разрушает
дома,  убивает  жителей.  Говорят, среди варваров родился новый
могучий герой!.. Он вышел в поход в поисках воинской славы.
     Верховный тяжело поднялся, обвел горящим взором ведаров:
     -- Нам противна любая  жестокость,  но  если  нет  другого
выхода... Кто пойдет и обезвредит дикаря?
     Юноша сказал напряженно, прежде чем кто-либо поднялся:
     -- Этот герой... убил Ширага!
     Ведары  вскочили  в  тревоге. Шираг, могучий ведар, жил за
городом, где усилием воли воздвиг скалу с пещерой. Ему  служили
дикие  звери,  а пустыня вокруг его жилища стала садом на целый
полет  стрелы.  Никто  не  знал,  сколько  ему  лет,  он   умел
продлевать жизнь на столетия, оставаясь в теле зрелого мужа. Но
если  даже могучий Шираг пал от меча простого воина, пусть даже
легендарного героя...
     -- Говорят,-- закончил юноша  тихо,--  у  воина  ведарский
Меч.
     Сверху  вдруг  посыпалась  снежная крупа, перешла в мелкий
дождик и так же исчезла. Было холодно и жутко.
     -- От Меча защиты нет,-- сказал Вапр обречено.
     -- Как Меч попал к воину? -- спросил Верховный резко.
     Юноша закрыл глаза, заговорил монотонно:
     -- Пожар...  пожар...  кровь...  Горит  дворец,   трупы...
Женщин   и   детей   уводят  в  рабство...  Горит  Сокровищница
ведаров...
     -- Сокровищница ведаров! -- воскликнуло в ужасе  несколько
голосов.
     -- Они   разграбили   ее,--   сказал   Верховный  глухо.--
Проклятые меднолобые! Там хранилась скатерть, что накормила  бы
все   их  племя,  там  находилось  Зеркало  Познанности,  Сосуд
Проникновений, Подводный Дом... Они все  сожгли,  взяли  только
ведарский Меч...
     Алалалц  пробирался  через толпу ведаров к Верховному. Над
городом нависла смертельная  угроза,  воинственному  варвару  с
ведарским Мечом в руке противопоставить просто нечего!
     Издали  донесся гул, грохот. На востоке разгоралось зарево
пожара. Ветер дул оттуда, скоро огонь будет и здесь.
     -- Я пойду навстречу,-- сказал Алалалц.
     -- Бессмысленно,-- бросил Верховный резко.
     -- У нас нет другого  выхода,--  ответил  Алалалц  тихо.--
Может быть, задержу хоть на время.

     Он  пошел в сторону пожара. Там слышались крики, навстречу
бежали  люди.  Один   мужчина   обеими   руками   держался   за
окровавленную   голову,   его  обогнала  молодая  женщина,  что
прижимала к груди ребенка. Алалалц содрогнулся, встретившись  с
ее обезумевшими глазами. Платье на ней было разорвано до пояса,
на оголенном плече сочилась кровью глубокая царапина.
     Они  встретились на городской площади. Трег шел пешим. Его
руки алели, по локоть залитые кровью. Он был свеж, быстр и  шел
крупными шагами легко, потрясая длинным Мечом. Самое жуткое для
Алалалца -- варвар улыбался.
     Заметив  Алалалца,  Трег  насторожился,  пошел  на ведара,
убавив шаг и зорко присматриваясь к  противнику.  Ноги  варвара
ступали   бесшумно,   крадущаяся  походка  напоминала  движения
гигантской  кошки.  Ведарский   Меч   зловеще   покачивался   в
мускулистой руке, кровь капала с лезвия.
     -- Погоди,--  взмолился Алалалц торопливо. Голос его жалко
дрогнул.-- Кто ты? Зачем убиваешь?
     -- Я  Трег  из  рода  Большого  Медведя,--  ответил   воин
гордо.-- Я пришел освободить ваш народ из гнусного рабства!
     -- У нас нет рабства,-- запротестовал Алалалц.
     Однако  воин,  не  вступая в переговоры, прыгнул на него с
поднятым Мечом. Сверкнула сталь. Алалалц,  торопливо  отступив,
отчаянным  усилием  воздвиг  между  собой  и варваром массивную
стену. Глыбы были тяжелые, от них повеяло надежностью...
     Трах!!! Стена разлетелась вдребезги. Камни исчезли, еще не
коснувшись земли. Трег задержал Меч, которым бешено вращал  над
головой.  Встретившись  взглядом с отчаянными глазами Алалалца,
недобро оскалился:
     -- Не удалось твое подлое ведарство?
     -- Погоди! -- вскрикнул Алалалц отчаянно. Он ощутил  холод
смерти,  и голос его задрожал: -- Скажи, чего ты хочешь? Я могу
дать тебе  сундуки  золота,  табун  лошадей,  дорогие  ковры...
Говори,  что  ты  хочешь?  Только не губи, не губи мир, не губи
нашу Познанность!
     Трег засмеялся.  Жалкий  трус  и  мелкий  человечишка!  Да
понимаешь ли цену голубому небу, чистому полю и ночным кострам?
Что  знаешь  о  доблести, мужестве, воинских подвигах? Человек,
даже герой, не вечен, но слава его бессмертна!
     -- Кому ты предлагаешь?  --  сказал  он  надменно.--  Вещи
приходят и уходят, доблесть человеческая остается.
     -- Да,  вещи не главное,-- согласился Алалалц торопливо,--
главное -- это...
     Трег шагнул вперед, глядя на ведара исподлобья.
     -- Для чего же рождаются герои,-- прервал он,  не  слушая,
его  голос  гремел,  как  боевая  труба,-- как не для таких вот
схваток с нашими извечными врагами -- высоколобыми ведарами?
     Он взмахнул Мечом. Алалалц в  страшной  тоске  напрягся  и
вдруг  разом  расслабил  всего  себя,  снял  Контроль. В черепе
изнутри  ударило  раскаленным  камнем,  перед  глазами  на  миг
вспыхнул ослепительный свет, тело пронзила боль.
     Меч  растворился в воздухе. Трег, не удержавшись на ногах,
упал под ноги Алалалцу, но тут же вскочил, дико озираясь.
     Города не было. Даже вымощенная камнем  городская  площадь
исчезла,  и  они  стояли  посреди  голой пустыни. Горячий ветер
бросил в лицо горсть песка, вдали пронесся  черный  смерч.  Над
головой  жарко  пылало  яростное  солнце. Укрыться от него было
негде.
     Далеко виднелись люди. Много людей. Даже непривычно, что в
городе находилось столько людей.
     -- Где мой Меч? -- воскликнул Трег в страхе.
     -- Твоего Меча нет,-- ответил Алалалц хрипло,  перегибаясь
в поясе от страшного горя.-- Чтобы от него избавиться, пришлось
уничтожить все, основанное на ведарстве.
     Трег  растерянно  оглядывался.  На  зубах  хрустел  песок,
жгучее  солнце  палило  обнаженные  плечи.  Внезапно  он   даже
покачнулся  от  свирепой  ослепляющей злости. Могучи ведары, но
никакой силе не сломить доблести человеческой! Лучше умереть со
славой, чем отступить и покрыть себя позором.
     -- Ты не вырвешь у меня  победу,--  сказал  он,  дрожа  от
ненависти.
     -- Какую  победу?  --  устало  возразил  Алалалц, глядя на
изготовившегося для прыжка варвара.  Он  чувствовал  чудовищную
несправедливость,  ужасающую  беспомощность  положения.  Мирный
исследователь  тайн  мира,  познаватель  природы   человека   в
поединке  с  профессиональным убийцей.-- Разве ты не видишь, во
что мы превратили мир?
     -- Не в роскоши счастье,-- заявил Трег твердо.
     Алалалц дернулся в сторону, но  был  сбит  с  ног,  жестко
ударился  спиной.  Воин,  поднявшись  с  земли, снова прыгнул и
прижал его к земле. Он был  твердый,  как  гранит,  и  тяжелый,
словно  каменная  гора.  Руки  у него были крепкие, будто корни
столетнего дуба.
     Алалалц  отчаянно  барахтался.  Его  тошнило  от  крепкого
запаха  потного  немытого  тела.  Он был распростерт, и сильные
пальцы вцепились ему в горло. В ребро больно впилось  холодное,
твердое.  Алалалц  нечеловеческим усилием рванулся, откатился в
сторону и поднялся на колени, оставив в  руках  варвара  клочок
материи.
     Трег   вскочил  на  ноги  легко,  как  барс.  Он  упивался
схваткой. Ведар слаб, слаб, слаб!
     Алалалц, всхлипывая от боли и  страха,  выхватил  спираль,
торопливо  мазнул пальцем по внутренней стороне. Коротко и люто
вспыхнул   мертвенно-бледный   свет,   в   который    мгновенно
превратилась  спираль.  Пучок  слепящего света пронзил варвара,
блеснул вдали. В небе над самым  горизонтом  возникла  зловещая
лиловая  дыра,  словно небесная твердь была пробита, и страшный
луч теперь крушил все, что там, за небом...
     Трег, ухватившись за грудь,  рухнул  на  колени.  От  него
несло  горелым мясом. Кровь из пробитой или прожженной насквозь
груди хлестала ручьем. Он поднял искаженное болью лицо:
     -- Почему... осталось?
     -- Это не  ведарство,--  ответил  Алалалц,  поднимаясь  на
ноги. Он уже не чувствовал ненависти к невежественному варвару.
     -- Это оружие,-- прохрипел Трег. Он упал лицом вниз, кровь
хлынула изо рта.
     -- Нет,--  ответил  Алалалц горько,-- но мы не узнаем, что
это. Теперь уже никогда... Как и вы не узнаете, что  в  книгах,
из которых устраивали костры.
     Он  переступил  через  труп  и  тяжело  поволокся обратно.
Вместо домов громоздились камни. В голой  пустыне  группками  и
поодиночке  стояли жители. Они смотрели свирепо. Алалалц слышал
проклятия. Вдруг кто-то налетел на него  сзади.  Он  обернулся,
схватил Иасту.
     -- Жив!  --  Глаза  ее сияли.-- Ты осмелился на поединок с
воином и... победил? Значит, ты --  Победитель  воинов!  Ты  --
герой!
     -- Я ведар,-- сухо возразил он.
     -- Ты  воин,--  запротестовала она живо.-- Ведары старые и
скучные, а ты молодой и сильный. Даже сейчас, когда  ваша  мощь
ушла, ты все такой же молодой и красивый!
     Он  шел  безучастно.  Девушка что-то говорила, советовала,
убеждала. Очнулся он далеко за чертой города в  чахлой  рощице.
Тихо шелестел ручеек. Деревца и ручеек были настоящими.
     С  горечью подумал, что ведарам понадобится много времени,
чтобы отойти от шока. Да и  потом  жители  города  долго  будут
восстанавливать  жилища,  а  сокровища  библиотек  тем временем
погибнут безвозвратно...
     -- Отдыхай,-- слышался рядом звонкий  голосок  Иасты.--  Я
искупаюсь и приду к тебе!
     Улыбнулась ему преданно и побежала вверх по ручью. Алалалц
опустился  на сухую землю. Крохотный ручеек бежал совсем рядом.
Задыхаясь от горечи, Алалалц вдруг ощутил, что в  просветленном
болью  мозгу раскрываются неведомые тайники. Сейчас, невыносимо
страдая от горя за предстоящую гибель Познанности, ощутил,  что
способен проникать мысленным взором в будущее и без Усилителя.
     Он  снова  увидел сверкающие дворцы, безмятежных мудрецов,
огромные библиотеки.  Странный  мир,  но  это  победивший  мир!
Победивший  варварство,  невежество,  дикость.  Мир  власти над
силами природы!
     Он проникал в будущее  все  дальше,  горечь  уходила.  Да,
ведарам  конец,  но  не конец попыткам человека разгадать тайны
мироздания.
     И вдруг... Проклятые тупоголовые воины! Как  к  ним  опять
попало мощное оружие?
     На   глазах   потрясенного   Алалалца  огромный  континент
погрузился в океан. Маги погибли до единого, но не  спаслись  и
воины. Огромные волны пронеслись через океан, сметая с островов
народы, обрушиваясь на берега континентов и стирая с лица земли
прибрежные  государства.  Уцелели только невежественные пастухи
высоко в горах... И не скоро до них долетят отголоски слухов  о
гибели страны магов -- Атлантиды...
     Когда  Иаста  вернулась,  Алалалц  бился головой о землю и
рыдал.
     -- Милый, милый, успокойся! Повелитель мой, успокойся!
     -- До каких пор,-- услышала она сквозь  рыдания,  поспешно
опустилась  на  землю,  прижала  его голову к своей груди,-- до
каких  пор  нас  будут...  Почему  мы  такие?  Что  отыскать  в
человеке, чтобы остановить безумство? Где третий путь? Без него
Познанности  не  выжить...  Один  разум,  даже самый мощный, не
осилит меднолобых, ибо разум -- тоже всего-навсего сила...
     -- Успокойся, милый, успокойся,-- она в испуге  убаюкивала
его  голову  и ласкала, как ребенка.-- Теперь все будет хорошо.
Мы заживем в хижине, будем просто жить.
     Но ему не было хорошо. После гибели Атлантиды -- он видел!
-- в мире уцелеют дикие племена в горах. А раз люди не погибнут
все до единого -- такого абсолютного оружия еще, к счастью,  не
создали,--   они   спустятся   снова  к  морю  и  устремятся  к
Познанности, теперь он это знал с отчаянностью и надеждой.
     И только одна слабая надежда теплилась в душе. Пусть  поют
и  слагают  легенды о меднолобых: ведары и те, кто придет им на
смену, не тщеславны.
     Но только бы не дали меднолобым зачарованных Мечей снова!

     САНИТАРНЫЕ ВРАЧИ

     -- Лена,  а  вы  знаете,   кто   больше   всего   страдает
сердечно-сосудистыми     заболеваниями?    Кто    чаще    всего
скопытивается от инфаркта?
     -- Нет,-- ответила она.
     -- Мы, санитарные врачи.
     Елена,  элегантно  откинувшись  на   спинку   сиденья,   с
любопытством посматривала на Шушмакова. Суровый, насупленный, с
желтым   нездоровым   лицом,   особенно   неподвижным  на  фоне
проскальзывающего за стеклом пейзажа, он  смотрел  прямо  перед
собой,   большие  кисти  рук  застыли  на  баранке  автомашины,
чуть-чуть двигаясь из стороны в  сторону,  и  загородное  шоссе
неслось навстречу с огромной скоростью.
     Нервный,  поняла  она.  Как там от инфаркта, неизвестно, а
язву желудка наживет быстро. Или уже нажил, вон  какой  желтый,
злой.
     Шушмаков   мастерски   обогнал   гигантский  рефрижератор,
прибавил скорость.
     -- Я санитарным врачом четвертый год,-- сказал он.-- Всего
четвертый, а уже сердце побаливает, по  ночам  засыпать  боюсь:
могу  не  проснуться. Вы только что из института, наших проблем
не знаете... Таким ядом пропитываешься, мухи на  три  метра  от
тебя   дохнут!   Кстати,   вы   знаете,  что  есть  специальное
постановление, дающее заключению врача обязательную силу?
     -- Конечно,--   ответила   она,--   мы   проходили   перед
распределением.
     Она чуть придвинулась к нему, чтобы полюбоваться в зеркало
своими  огромными  блестящими  глазами.  Вчера подруги водили к
новому парикмахеру. Там и брови подправили -- блеск!
     -- Так вот, Лена, пока доберемся, впереди еще проселочная,
поделюсь горьким опытом... В нашей зоне по пальцам пересчитаете
случаи, когда мы, санитарные врачи, добились хоть чего-то.  Вот
сейчас  катим  мимо  завода  --  видите  слева?  --  там  шесть
мартеновских печей. Впечатляет, не так ли?
     -- Впечатляет,-- согласилась она, рассматривая  в  зеркало
красиво загнутые ресницы.
     -- Так вот,-- свирепо сказал Шушмаков,-- ни на одну из них
санитарный врач акта приемки не подписал!
     -- Да  ну?  --  сказала  она,  понимая,  что  нужно что-то
сказать.-- А что там стряслось?
     -- А то, что ни  на  одной  из  них  нет  газоочистки.  Не
построили  сразу, не поставили и после. Поэтому санитарный врач
ни одну  из  них  не  принял.  И  что  же?  Пустили  без  него,
работают...  А  санитарника  преспокойно  сняли:  слишком много
ходил, стучал кулаком, орал,  ссорился,  скандалил,  добивался,
протестовал...
     Он  говорил  с  такой  горечью, что она даже отстранилась,
удивленно пробежала взглядом по  его  лицу.  Псих,  определенно
псих...  И с ним работать? Ни разу не улыбнулся, комплимента не
сказал!.. А у  нее  облегающая  блузка  с  глубоким  вырезом  и
стройные  ноги:  хоть сейчас на рекламу! Он все время задевает,
можно сказать даже --  трогает  пальцами,  когда  хватается  за
рукоять   переключения   скоростей,  но  внимания  не  обращает
совсем-совсем. Обидно...
     Шушмаков изредка  посматривал  вверх:  нет  ли  патрульных
вертолетов,  и тут же лихо обгонял редкие машины, в большинстве
-- тяжелые грузовики.
     Почему-то быстро темнело небо. Елена удивленно поднесла  к
глазам часы. Шушмаков перехватил ее взгляд, недобро оскалился и
кивнул  за  окно.  Справа  быстро  наползала, подминая под себя
горизонт, темно-синяя туча. В глубине темного  месива  сверкали
молнии.   Туча   катила   быстро,   тяжелая,   страшная   своей
беззвучностью.
     -- Успеем доехать? -- спросила она.
     -- Вряд ли... Здесь близко, но не успеем.
     Впереди по шоссе стремительно зарябило, будто  с  самолета
врезали  из  пулеметов;  по  асфальту  сразу  понеслись потоки.
"Дворники" бегали по ветровому стеклу, но  воду  сбрасывать  не
успевали.
     Шушмаков  снизил  скорость  до предела; ехал медленно: оба
всматривались в стену воды перед машиной.  Он  зажег  фары,  но
тьма продолжала сгущаться. Машина влетела в лавину дождя, крыша
загрохотала,  о  стекло  ударялись фонтаны, вода отпрыгивала от
асфальта выше мотора.
     Туча над головой  страшно  треснула,  будто  твердое  небо
разломилось.  Прямо  перед машиной вспыхнул едкий свет, похожий
на блеск электросварки. На миг ослепленные  глаза  уткнулись  в
зеленовато-серую  стену воды, тут же на крышу словно обрушилась
железная балка и раздался удар -- страшный, уничтожающий.
     Шушмаков раскрывал и закрывал рот, но Елена слышала только
сотрясающие удары и непрерывный мощный шум падающей воды.
     Машина ползла сквозь  смесь  воды,  грохота  и  удушающего
блеска и росчерков молний, мимо замерших на дороге легковушек и
грузовиков.  Горели  фары. Раскаты грома уже воспринимались как
тупые  удары  по  голове.  Небо  гремело,  шипело,   грохотало,
ломалось, рассыпалось на куски.
     Шушмаков  осторожно  отстранил прижавшуюся к нему женщину.
Елена дрожала от холода и беспомощности, ощутив себя песчинкой,
где и железная коробка  машины  --  не  защита...  Вода  залила
асфальт,  и  Шушмаков  осторожно  вырулил  к  обочине. Свет фар
пробивался сквозь падающую воду всего на пару шагов; тут  легко
угодить  в  кювет  или  в  какую-нибудь  яму. Рядом с колесами,
переполнив кювет, мчалась бурая вода, несла ветки, щепки, сор.
     Подавленная и уничтоженная, обхватив себя за плечи,  Елена
вжалась  в  сиденье.  Шушмаков сидел деловито, не делая попыток
успокоить или согреть ее. В городе сидишь в  надежной  каменной
коробке,  сверху  --  этажи,  квартиры,  снизу  -- то же самое,
напротив -- такой же каменный дом, всюду асфальт,  камень...  И
грохота  нет: телевизор, магнитофон, проигрыватель, приемник --
всегда  что-нибудь  да  работает.  А  здесь  ужас!  Машина   --
жестянка, кажется, пронесется вихрь, и перевернет ее.
     Вдруг быстро посветлело; еще мгновение -- и стена падающей
воды разом   исчезла.   На  востоке  уже  во  всю  мощь  горело
ярко-синее небо, а туча, сжавшись и побледнев, бегом уходила на
запад. Елене показалось, что гроза длилась по крайней мере час,
но, взглянув на  часы,  поразилась,  что  прошло  всего  четыре
минуты. Четыре минуты!
     Шушмаков  вырулил  на  дорогу.  На  этот  раз  вел  машину
осторожнее, медленнее. Чисто вымытое шоссе сияло, как  зеркало,
но  теперь часто темнели выбоины, которых перед дождем не было.
Шушмаков открыл боковые окна. Ворвался воздух, чистый и  ясный,
ароматный,  пить  бы  его,  как  пили  доброе  сказочное  вино,
возвращающее молодость.
     Шушмаков кивнул туда, где вода в кювете неслась чуть ли не
с той же быстротой, как и  машина,  все  еще  выплескиваясь  на
асфальт:
     -- Матушка-природа  намекнула  нам,  неразумным,  на  свою
мощь... Напомнила!
     -- Безобразие  какое!  --  ответила  Елена.  Она  ежилась,
поджимала  ноги.--  Хорошо  хоть  в машине... Ракеты запускаем,
спутники,  а  с  климатом  совладать  не  можем!  Чтобы   таких
безобразий не было!
     Шушмаков покосился, впервые сказал усмешливо:
     -- Это   вы   верно  сказали:  ракеты  запускаем,  атомные
электростанции вовсю пашут, а вот климат -- эх! Погоду не можем
даже угадывать, не то  что  корректировать...  А  она  с  нашей
цивилизацией  что  хочет,  то  и  вытворяет. Дождик не умеем ни
вызвать, ни предотвратить. А что говорить о  вулканах,  цунами,
тайфунах... Едва прогнозировать учимся...
     Она  удивленно  и  с  неодобрением вскинула брови, сказала
холодновато:
     -- Вы словно бы рады этому...
     -- Может,  и  рад...  Хорошо,  что  не  умеем,  а  то   бы
натворили!  Вообще  бы  зарезали.  А так природа еще постоит за
себя. Только вот не понимаем ее предостережений...
     -- Этот ливень -- предостережение?
     -- А как же! Нам поучительный урок!
     Шоссе медленно и с наслаждением выгибало блестящую  спину,
словно  потягивалось,  и  когда  машина  выпрыгнула на вершину,
вдали показались  высокие  рыжие  здания,  закругленные  купола
доменных печей.
     Елена  взглянула  на  часы.  Ехали  почти  час: от города,
далековато.
     Со стороны завода в их сторону низко над землей  двигалось
огромное  бурое  облако.  Оно быстро разрасталось в размерах, и
Шушмаков поспешно закрыл окна.
     -- Что случилось? -- не поняла Елена.
     -- Кислородная  продувка...  Самая  стандартная   продувка
стали  кислородом,  но  без  газоочистки. Завод автоматизирован
полностью, считается, что пыль здесь никому не вредит.
     Облако   приближалось,   принимало   угрожающие   размеры.
Неприродное,  даже  противоестественное ощущалось в его плотных
формах, жутком цвете. Вынырнуло  солнце,  и  облако  осветилось
железным цветом: недобрым, тяжелым.
     -- Пылинки     из     труб,--     объяснил     Шушмаков,--
микроскопические. Ветер несет их куда захочет. И когда он  прет
на  город,  то  окна лучше не открывать. Да что окна! Они через
плотно закрытые форточки проникают  в  комнату!..  Сколько  раз
бывал  здесь,  запрещал продувку! Ходил вкупе с представителями
заводского комитета, с милицией даже. Не слушают!  Глухие,  как
природа. Не знаю, самому уходить или подождать, пока выставят?
     -- А что, могут?
     Шушмаков  повернул руль, машина ухнула с шоссе на дорогу к
заводу.
     -- А  вы  думаете?  Если  бы  придирался  по  санитарии  к
директору  пивной  точки  --  другое  дело! Всякий поддержит. А
директора крупного металлургического завода  только  тронь!  По
всем  инстанциям  затаскают.  На  втык, на ковер, а потом еще и
выгонят, если станешь артачиться по-прежнему.
     Они уже приближались к заводу.  Шушмаков  не  глядя  ткнул
пальцем в левое окно:
     -- Какие трубы? По закону и по проекту должны быть?
     Елена ответила послушно:
     -- Стометровыми, я помню.
     -- Вот-вот!
     -- А здесь? -- поинтересовалась она вяло.
     -- Ха, похожи они на стометровые?
     Он  спрашивал  требовательно, и Елена послушно измерила их
взглядом.
     -- Метров тридцать пять,  наверное,--  в  голосе  ее  была
неуверенность.
     -- Двадцать  метров,--  поправил  Шушмаков горько.-- Всего
лишь двадцать!
     Он  остановил  машину  перед  воротами.  Елена   заглянула
напоследок  в  зеркало,  кокетливо  улыбнулась  и  только тогда
оставила уютное сиденье. Шушмаков нетерпеливо ждал, хмурился, и
она, задабривая, спросила:
     -- А как же  положение,  что  любое  изменение  технологии
должно быть одобрено санитарной инспекцией?
     Шушмаков  взглянул  на нее так, словно она вдруг встала на
уши:
     -- О каком  изменении  технологии  речь?  Хотя  бы  законы
выполняли...  Свои же проекты! Видите эти трубы? Посмотрите еще
раз и увидите наши с вами права.
     Елена  ощутила,  что  слюна  во  рту  густеет,  на   зубах
поскрипывает.  Она  неловко  сплюнула под ноги. Комок слюны был
бурый.
     -- Да, запыленность выше допустимых  норм,--  кивнула  она
примирительно.
     Он  зло  оглянулся  на  нее.  Лицо  у него пожесточело еще
больше. Нет, она так переживать не станет. Не  такой  уж  он  и
старый, а как старик. Для нее цвет лица важнее, чем проблемы...
     -- Иногда  мне  кажется,--  бросил  он  желчно,-- что наши
должности существуют только для отчета в ООН. Ну, там тоже есть
комиссии по охране окружающей среды. А на самом деле мы  должны
лишь получать зарплату, сидеть и сопеть в две дырочки!
     -- Ну   что  вы,--  сказала  она,  а  в  голове  мелькнуло
пораженное: это же всякий первокурсник знает! Потому и ломятся,
на это должность, ибо платят как раз за  то,  что  работать  не
надо. Боже, какие наивные люди старшего поколения! А еще хотят,
чтобы мы у них чему-то учились...
     В  проходной  они  сунули  удостоверения  в регистрирующий
блок. Через две-три секунды вспыхнуло: "Идите".
     За дверью открылся заводской двор. На пустом  пространстве
-- три одиноких корпуса. Во дворе тихо: ни машин, ни людей.
     -- Дело  даже не в засорении воздушного бассейна,-- сказал
Шушмаков с болью.-- Хуже!.. Река рядом мертвая.  Такие  сточные
воды,  что  я  и  не знаю... Не только рыбу и раков отравили, а
саму воду убили. Все убивают! А отходы -- вот уж яд, так яд! --
закапывают тут же во дворе. Вроде бы хорошо, что  зарывают,  но
под почвой родниковые воды -- кровь земли... А кровь расходится
по  артериям,  опять  же  попадает  в  родники,  ручьи,  речки,
озера...
     Они  медленно  шли  вдоль  корпуса.  Елена  заметила,  что
Шушмаков все посматривает по сторонам.
     -- Кого-то ищете?
     -- Да,--  ответил он неохотно.-- Сегодня должен пожаловать
директор. Он-то нам и нужен. Не с автоматами же говорить!
     -- А где его искать?
     -- Давайте заглянем в операторскую.
     В операторской было пусто. Елена уважительно и со  страхом
смотрела  на  огромные  ЭВМ,  что  руководили  технологическими
операциями. Тысячи экранов, сотни  тысяч  сигнальных  лампочек,
циферблатов,  десятки  пультов...  Как  хорошо,  что не пошла в
математический, хотя там вовсе недобор!
     Не оказалось директора и в первом корпусе.  Елена  натерла
ногу,  прихрамывала,  плелась  сзади,  злясь на требовательного
старшего санитарного врача.
     -- Его может не оказаться и во втором,--  сказал  Шушмаков
угрюмо.-- Если не будет в конвертерном, пойдем в разливочный.
     На  счастье Елены, едва вошли в цех, вдали увидели плотную
фигуру. Шушмаков было ринулся, но Елена заохала, прислонилась к
воротам, и Шушмаков замахал руками, подзывая директора.
     Седой, располневший, но с моложавым лицом, директор  бодро
приблизился, галантно поцеловал Елене пальчики.
     Шушмаков и рта не раскрыл, как директор бросил задиристо:
     -- Не   придирайтесь,   таков  проект.  Так  строили,  так
приняли.    Думаете,    заводчане    главнее    всех:     будут
реконструировать?
     Он  заговорщицки подмигнул Елене. У нее на душе потеплело.
Вот человек! И к тому  же  внимательный  мужчина.  Не  то,  что
этот...
     Шушмаков спросил жестко:
     -- А что вы скажете насчет катализаторов?
     -- При  чем  тут  катализаторы?  --  удивился  директор.--
Послушайте, да у нас дама устала! Пойдемте ко мне, там  кабинет
по старому образцу... Коньячок на примочку отыщется.
     Он  изысканно подхватил Елену под руку. Шушмаков продолжал
обвинять, но голос его прозвучал неубедительно:
     -- Когда вы только начали их применять, все было кое-как в
норме, даже сброс в реку не превышал санитарных норм. А теперь?
     Директор осторожно пожал плечами, так, чтобы не отодвинуть
Елену, что тесно прижималась к его локтю при ходьбе..
     -- Катализаторы... С  ними  прогрессивней!  А  прогресс  в
технике,  как ни прискорбно, приносит и некоторые неприятности.
Шум, газы, излучения...
     Шушмаков запустил им в спины:
     -- Какой  же  это  прогресс,  если   он   приносит   людям
неприятности?
     Директор шагал, не оглядываясь. Получалось, что санитарный
врач бежал за ним как щенок. Шушмаков понял невыгодность своего
положения, догнал, пошел рядом.
     -- Завод  нельзя  остановить,-- сказал директор.-- Он наше
бытие, наш металл, без него остановятся все другие заводы.
     -- Ой, не скажите! Вас накажет природа.
     -- Это поэзия!
     -- Поэзия нередко угадывает точнее, чем компьютеры!
     Они вошли в домик заводоуправления, который даже не  успел
постареть:   завод  на  полную  автоматизацию  перевели  совсем
недавно.  Директор   распахнул   дверь   в   большой   кабинет,
запустевший, мрачноватый без хозяина.
     Он  не  соврал: в шкафу в самом деле отыскалась запыленная
початая бутылка коньяка. Быстро и умело сделал  примочку  Елене
на пятку, вопросительно взглянул на Шушмаков:
     -- Хотите по рюмочке?
     -- С отравителями не пью,-- отрезал Шушмаков.
     -- Я отравитель? Ну уж вы, батенька, загнули...
     -- Да,  вы  отравитель,  а я тоже вместе с вами! Все мы на
Земле, от бактерий до слонов, связаны  единой  тонкой  нитью...
Все!  Понимаете?  Мы  все  дети  природы.  Дети единого солнца.
Воздух, вода, растения, даже камни, на которых  стоит  завод,--
все  это часть единого организма. Если мы с вами чувствуем, что
камни могут сдвинуться, то они уже сдвигаются, и это перебои  в
нашем  с  вами  сердце...  Мы  должны заботиться обо всем нашем
гигантском организме! Завод тоже наше тело, часть нашего  тела.
Как нельзя заботиться только о голове или только о желудке, так
не можем ограничиваться только собой, ибо вся Земля,-- это тоже
мы...
     Голос  Шушмаков  упал  до шепота. Он сидел, покачиваясь на
стуле, уставший, посеревший. Елена и директор видели,  что  его
губы  шевелятся, он что-то шептал, но уже совсем тихо. Директор
легонько массировал Елене пятку  и  с  улыбкой  посматривал  на
упавшего духом санитарного врача.

     Назад   Шушмаков   вел   машину   молча.  Елена  загадочно
улыбалась. Мир прекрасен, солнце  светит  вовсю,  небо  чистое,
ясное, ветер посвистывал в открытые окна.
     Шушмаков замолчал с того момента, как увидел, что директор
растирает  Елене  больную  пятку,  а  его  не слушают. Что ж, к
голосу совести обращаться бесполезно. К голосу разума --  тоже,
их   разум   направлен  только  на  удовлетворение  сиюминутных
желаний. Обращаться нужно в суд, обращаться к закону, еще лучше
к закону природы, чтобы он защитил...
     Вдруг  машину  тряхнуло.  Шушмаков  едва   удержал   руль,
поспешно  ткнув ногой в тормоза. Елена капризно вскрикнула. Ему
показалось, что дорога задвигалась взад-вперед. Шушмаков  резко
дожал  тормоз,  машина  завизжала  и  остановилась. Они сидели,
оцепенев, не понимая, почему их сковало страхом.  И  тут  шоссе
под ними легонько качнулось.
     Оба    оглянулись.    На    месте    завода    поднималось
желто-коричневое облако пыли. Они  уже  видели  такое,  но  это
облако поднималось от самой земли... В глубине пылевого сгустка
блеснули  отсветы  немыслимо  яркого, плазменного огня, донесся
глухой рокот, словно прорычал большой спокойный зверь.
     Облако под ударами ветра медленно  рассеивалось.  Шушмаков
привстал,  он  не  верил  глазам.  Исчезли  гигантские корпуса,
пропали высокие трубы, а  там,  где  был  завод,  зиял  кратер.
Прямые   стены   пропасти   шли   вниз,   и   там,   в  глубине
сине-фиолетового дыма, еще вспыхивали багровые огоньки,  что-то
трещало, лопалось, оттуда несло жаром.
     Шушмаков  выскочил  из  машины.  Он  думал,  что  это  ему
показалось, но края провала, легонько подрагивая, тянулись друг
другу навстречу. Вниз сыпались  камешки,  края  гигантской  ямы
продолжали  сближаться.  Шушмаков ухватился за машину, чтобы не
упасть:  почва  чуть-чуть   подергивалась,   приподнималась   и
опускалась. Стягиваются, стягиваются края раны!
     Края  сомкнулись с силой, сжались, наверх выдавило холмик,
который тут же рассыпался раскаленными камнями.  Это  было  как
рубец,  как шрам на теле ныне выздоровевшего существа. Шушмаков
тряс головой, думая, что у него переутомление,  головокружение,
он не верил своим глазам.
     Елена  стояла с той стороны машины бледная, с расширенными
от ужаса глазами.
     -- Землетрясение,-- сказал Шушмаков хрипло. И добавил:  --
Я  не  вижу  других разрушений... Но фундамент завода... Завода
нет...
     Лена стояла, пошатываясь,  готовая  потерять  сознание  от
ужаса.
     -- Марш  в  машину!  --  велел  он жестко.-- У нас еще три
неблагополучных объекта. Мы должны сегодня  объехать  все  три.
Будем рисковать жизнью, чтобы спасти их...
     Она молча и торопливо повиновалась. Он был терпелив с нею,
но теперь она знала, что любое терпение не беспредельно.

     БЕЗОПАСНОСТЬ ВТОРЖЕНИЯ

     Сквозь  темные провалы и звездные вихри, через разорванное
полотно пространства и гравитационные ямы  --  впервые  корабль
добрался  к  звезде,  что столетие не давала покоя астрономам и
астронавигаторам.
     В главной рубке  сгрудились  все  члены  экипажа.  Капитан
нависал над пультом, его длинные пальцы прыгали по клавишам.
     -- Идем на планету,-- сообщил он хмуро.-- Выжидать смешно.
Нас они  засекли  давно. Может, даже карманы наши просмотрели и
книги прочли в корабельной библиотеке... Если захотели...
     -- А как нас встретят там?
     -- А это от нас не зависит,-- ответил капитан  подчеркнуто
бесстрастно.--  Они  могут,  если хотят, и мысли наши прочесть.
Идем с чистым сердцем, идем к старшим Братьям, что еще? Заранее
признаем, что готовы учиться.
     Корабль  рванулся  через  пространство,   крошечный   диск
планеты быстро вырос, заполнил экран.
     На  двенадцати  обзорных  экранах угрожающе быстро выросли
циклопические   сооружения,   замелькали   призрачные   дворцы,
созданные  словно  из  лунного  света  По зеленой траве прыгало
зверье и носились  стрекозы,  сканирующий  луч  поймал  мрачные
исполинские  заводы  под  землей,  что  тянулись  по всей толще
базальта, ныряли в магму бог знает до какой  глубины,  огромные
плавучие города, яркие как попугаи, покрывали океан...
     -- Да-а,--  сказал  штурман  ошеломленно,--  они смогли бы
нашу Землю  взять  в  два  счета!  Внезапный  удар  из  космоса
каким-нибудь своим сверхоружием, и -- земляне кверху лапками.
     -- Не  болтай  глупости,-- бросил капитан сердито.-- Лучше
за посадкой следи, а то у тебя руки трясутся.
     Экипаж  рассыпался  по  грузовому  отсеку,   подготавливая
вездеход.   Вскоре   пол   вздрогнул,  донесся  затихающий  рев
двигателей.
     -- Сели,--  сказал  штурман  с  нервным   смешком.--   Ну,
здравствуй, сверхцивилизация!.. Здравствуйте, звездники...
     Они  все  рассматривали  панораму окрестностей, переданную
зондом, лишь капитан часто смотрел на  часы,  хмурился.  Справа
километрах в двух темнеют многоугольные башни, слева в три ряда
горбятся  прижатые  к  земле  массивные сооружения, дальше тоже
тянутся  постройки,  вышки,  словом  --  корабль  опустился   в
густонаселенном районе...
     -- Что  скажет  психолог?  --  спросил он отрывисто.-- Два
часа с момента посадки, а нас не замечают.
     Психолог, красивая и всегда  элегантная  Марина,  ответила
осторожно:
     -- Я  бы  расценила  это  как  вариант: "Добро пожаловать,
будьте как дома".  Оскорбительного  любопытства  не  проявляют,
свобода действий нам дана.
     Капитан мгновение раздумывал, затем сказал честно:
     -- Я бы предпочел оскорбительную опеку... По крайней мере,
ни за  что  не  отвечаешь.  А  так  над каждым шагом трясись!..
Дураком выглядеть ох как не хочется. Тебе что,  ты  красивая...
Ладно. Вездеход готов? Группа "А" -- на выход! Поведу лично!
     Штурман побледнел, сказал заикаясь:
     -- Но  как  же... Вести должен я. Капитану нельзя покидать
корабль!
     -- Это на диких планетах,-- огрызнулся капитан.-- Здесь мы
на виду, как голенькие. В их власти полностью.
     Штурман опечаленно следил за вездеходом,  что  съезжал  по
пандусу на поверхность планеты.

     Капитан  повернулся  на сидении, придирчиво оглядывая свой
отряд. Не считая его самого  и  механика,  что  вел  машину,  в
вездеходе тряслись еще двое: Максимов и Даша.
     Максимов  --  мозг  корабля,  как  считают  многие. Если в
головах обоих ксенобиологов поселилась Даша, корабельный медик,
если  механик   изнурял   себя   телостроительством,   зачем-то
накачивая    сверхмускулатуру,    если   Леонов   и   Даниленко
самозабвенно резались в шахматы, то Максимова  не  интересовали
ни женщины, ни игры, ни мускулы -- только философские проблемы,
отвлеченные  истины  и  дальнейшее  прогнозирование.  Над  этой
страстью можно было бы иронизировать, но он не раз с  легкостью
решал  труднейшие  задачи,  перед  которыми становились в тупик
специалисты  корабля.  А  вот  проблемы,   через   которые   он
продирался  сам,  даже  корабельным  психологам оказались не по
зубам, и более того, в задачах, над которыми он  ломал  голову,
им не удавалось даже понять условия.
     Однажды он огорошил штурмана:
     -- Спят  ли  ангелы?..  Не  знаешь?  А какого они пола? Не
гыгыкай, над этим ломали головы  лучшие  мудрецы  Европы  сотни
лет...  Какого  возраста  Адам  был  при сотворении? Или вопрос
попроще: может ли всемогущий Бог  создать  камень,  который  не
смог бы поднять?
     -- Что  за чепуха,-- отмахнулся штурман.-- Это же схоласты
занимались!.. Вздор, не более.
     -- Верно,--  согласился  Максимов.--  Но  зато,  на  какую
высоту вознесли логику, какой уровень абстрактного мышления!
     Таков   был  Максимов,  который  сидел  сейчас  на  заднем
сидении.  Даша  --  это  редкостная  интуиция,  умение  строить
догадки...  Правда,  гипотезы, а тем более теорию, развивать не
умеет  --  багажа  недостает,--  но  это  блистательно   делает
Максимов.
     Было  и  еще  обстоятельство,  посему  капитан ее все-таки
взял. Очень красивой женщине всегда трудно  отказать,  особенно
когда  она  смотрит  умоляюще,  а  ее  громадные глаза медленно
наполняются слезами... Правда, в последнее время  она  держится
возле  Максимова,  даже  сейчас  сидит  слишком  уж  близко,  а
вездеход трясет не так уж сильно, чтобы  прижиматься...  Совсем
не трясет.
     Он  нахмурился,  стал смотреть на дорогу. Механик, опытный
десантник, ведет машину, побелев от напряжения,  но  достаточно
уверенно. В нем капитан уверен всегда.
     Башни  Золотого Города, как они назвали для себя скопление
сверкающих зданий,  приближались,  вырастали.  В  голубом  небе
часто  возникали  летательные  аппараты:  иногда стремительные,
возникающие из ниоткуда, иногда лениво ползущие как  дирижабли,
величавые и толстые.
     Колеса   вездехода  скрежетнули  по  твердому,  и  механик
поспешно выпустил мягкие колеса. Рядом сверкала твердая дорога,
где часто проносились  квадратные,  непроницаемые  для  взгляда
машины, похожие на слитки металла.
     В вездеходе затаили дыхание. Капитан зачем-то затянул пояс
потуже,  выпятил и без того широкую грудь, голос его грянул как
удар молота по наковальне:
     -- Вперед! Раз прут как ни в чем ни бывало, значит  --  не
столкнешься. Они знают, что делают.
     Механик  осторожно вывел машину на край дороги. Сверкающие
слитки все так же неслись мимо. Вездеход потихоньку двинулся  в
путь,  а  механизмы  звездников  по-прежнему  неслись  с той же
скоростью, оставив обочину.
     Дома, если это дома, расступились, дорога  ринулась  вдоль
этих  невысоких  зданий. Машины звездников сновали молниеносно.
Даша вскрикнула, когда одна неожиданно прыгнула в воздух и  тут
же  исчезла  в  синем небе. Дальше еще несколько машин унеслись
вверх, а одна взвилась на высоту пятого этажа, прилипла к стене
и во мгновение  ока  растворилась,  оставив  быстро  исчезающий
силуэт.
     -- Гони,--   повторил  капитан.  На  его  скулах  заиграли
желваки.-- Они доверяют нам. Как равным! Не по мощи, конечно, а
по достоинству, что ли... Что ж,  неужто  признаемся,  что  они
ошиблись, мы на самом деле беспомощные слепые котята?
     -- Но методом проб и ошибок...
     -- Может, иначе нельзя? -- спросила Даша неуверенно.
     -- Не   думаю,--   отрубил   капитан,  не  оборачиваясь.--
Останови!
     Механик  включил  тормоз.  Капитан  откинул   люк,   легко
выпрыгнул.  Широкий ремень плотно обжимал в поясе, во всем теле
играло грозное веселье. Готов ко всем неожиданностям!
     Оставшиеся в  машине  напряженно  наблюдали,  как  капитан
вышел  на  дорогу и поднял руку перед приближающимся квадратным
слитком.  Они  охнули  в  один  голос,  когда  этот  сверкающий
металлом  монолит  на  полной  скорости остановился прямо перед
капитаном, в лице которого, однако, не дрогнул не один мускул.
     В тот же миг  слиток  стал  прозрачным,  верхняя  половина
исчезла   совсем,   открыв  двух  звездников.  Крупнее  землян,
настоящие гиганты, они  были  залиты  золотым  светом,  и  сами
казались  золотыми,  а  их  лица  --  высоколобые,  с огромными
глазами, за которыми  угадывался  мощный  мозг,  повернулись  к
капитану, что как чугунная статуя торчал у них на дороге.
     Даша  затаила  дыхание,  и даже Максимов скорчился в шоке,
ибо за долю секунды понял, что те  знают  много,  умеют  много,
понимают  много,  а ему даже за сотню жизней не подняться до их
интеллектуальной мощи...
     -- Приветствую вас,-- сказал  капитан  ровно,  и  Максимов
возненавидел   его   за   бесстрастность,  с  которой  он  смел
разговаривать с богами.-- Не подскажете,  как  проехать...  ну,
скажем,  в  библиотеку  или  любое другое хранилище информации,
полезное нам?
     Ближайший  к  нему  звездник  улыбнулся  светло  и  сказал
красивым голосом, в котором не было и малейшей неправильности в
звуках:
     -- Прямо  и  направо.  Там  башня  с... э... круглостью на
выси. Я понятно говорю? Сиреневой круглостью.
     Второй тоже улыбнулся и добавил:
     -- Возлифтите сразу на самый подкрыш.
     Он перевел взгляд на панель управления, и послушная машина
мгновенно исчезла. Капитан машинально поднял голову, но в  небе
плыли облака, в северной части вспыхивали разноцветные знаки...
     Запрыгнув в машину, он велел буднично:
     -- Поехали. Прямо и направо. К этой, сиреневой круглости.
     Механик  вздрогнул,  руки  метнулись  к рычагам. Навстречу
понеслась дорога, в герметично закрытой кабине стало жарко.
     -- Как они,  а?  --  сказал  механик  сдавленно.--  Только
взглянули   на   нас   и   --   враз   по-нашему!  Вот  она  --
сверхцивилизация, вот они -- звездники...

     Звездники относились доброжелательно, на вопросы отвечали,
в хранилищах научили пользоваться  аппаратурой  для  считывания
информации.  Сами же, однако, ничего не навязывали, по-прежнему
оставляя свободу выбора и действий.
     Максимов  держался  на  лошадиных  дозах  тонизатора.   Он
хаотично  перебирал  все, начиная от древних книг до записей на
атомном уровне. Даша охотно взяла на себя роль няньки,  которая
подает  обед  прямо  к  экрану  информария.  Капитан  хмурился,
наконец махнул на них рукой и покинул здание.
     Штурман, которому он наконец  разрешил  покинуть  корабль,
пригнал  скоростной  вертолет, и они вдвоем прыгали из города в
город, с континента на континент. Толку от этого все  равно  не
было,   понять   в  технике  звездников,  все  равно  как  и  в
общественном устройстве, удавалось мало, но теперь даже капитан
при всей своей тревоге за экипаж, убедился, что от  них  ничего
не  скрывают,  и  лишь  свои  мозги виной, что не вмещают сверх
того, что могут вместить.
     Еще к своему безграничному удивлению удалось выяснить, что
на планете целых шесть государств со своим устройством. Правда,
так и не удалось выяснить, что  за  устройства  и  где  границы
государств:  везде  принимали одинаково, везде улыбались, везде
разрешали пользоваться хранилищами информации.
     Через   неделю   капитан   выпустил   еще    две    группы
исследователей.  Теперь штурман вернулся в опустевший корабль и
оттуда поддерживал со всеми видеосвязь. Максимов похудел, глаза
его ввалились, но он пел за работой, и Даша никогда  не  видела
его таким счастливым.
     Капитан был единственным, кто даже не пытался проникнуть в
сокровищницы  знаний.  Он взял на себя охрану, как он определил
свои функции, и целыми днями слонялся вокруг  информариев,  где
трудились   земляне,   присматривался   к   всегда  приветливым
звездникам.
     Высокий, мускулистый, в черном облегающем  комбинезоне,  с
каменным   лицом  и  холодными  глазами,  он  и  раньше  вызвал
неприязнь  постоянными   требованиями   соблюдать   дисциплину,
порядок, субординацию. Если штурман и механик принимали это как
должное,    то    остальные,    непрофессионалы,    чувствовали
раздражение.
     У Даши капитан сначала  вызывал  двойственное  чувство.  С
одной     стороны     импонировала    суровая    решительность,
непреклонность,  с  другой  стороны  --  отталкивал   узколобый
педантизм в соблюдении правил внутрикорабельной жизни. Когда же
в  экспедиции  появился блистательный Максимов с его абсолютным
неприятием  дисциплины,  она  окончательно  сделал  выбор  и  с
капитаном с тех пор здоровалась подчеркнуто вежливо и предельно
холодно.

     В работе пронеслась еще неделя. Максимов перешел в дальний
информарий,   где  накапливались  труды  по  философии,  этике,
механик  почти  неотлучно  находился  при  вездеходе,   наотрез
отказавшись  знакомиться  с  транспортом  звездников, "чтобы не
расстраиваться зазря", и капитан выбрал момент, чтобы подняться
в отдел техники, где Даша напряженно изучала планы  и  таблицы,
диаграммы,  пытаясь  ухватить  хотя  бы  общие  принципы работы
механизмов звездников.
     Зал был огромный, пустой, экраны и  считывающие  механизмы
стояли   только   под  стенами.  Даша  торопливо  просматривала
каталог, все больше  углубляясь  в  историю,  в  надежде  найти
аналогию   с   земными   устройствами,   капитан   прохаживался
взад-вперед, искоса посматривая на девушку. В этот момент никто
не видел его лица, и он мог позволить себе выглядеть  не  таким
твердым и суровым.
     Вдруг   в   коридоре  послышался  тяжелый  топот.  Капитан
напрягся, мгновенно оказался возле Даши.
     В зал вбежали золотые гиганты, вспыхнуло сияние.  Но  лица
звездников были как грозовые тучи, глаза метали молнии. В руках
мелькали металлические прутья, обломки труб.
     Капитан  инстинктивно  закрыл  собой  Дашу,  рука легла на
рукоять бластера. Глаза у Даши были круглые от страха, как  два
блюдца.
     -- Что им нужно?
     Мимо  пронесся золотокожий гигант. Пахнуло теплом, земляне
ощутили покалывание в теле, но тут в зале грохнуло, а гигант на
бегу ударил железным ломом прямо по экрану информария. Гулко  и
страшно ухнуло, посыпались осколки. За черным провалом блеснули
сиреневые кристаллы.
     По   всему   залу  гремело,  взрывалось.  Золотые  гиганты
остервенело крушили аппаратуру, рвали провода, ломали  приборы,
под  ногами  жутко  хрустели  кристаллы.  Кто-то с наслаждением
всаживал  из  короткой  трубочки  атомные  пули  в  компьютеры,
экраны,  аппаратуру, там ахало, плазменно-белые вспышки озаряли
зал, по стенам метались черные тени, на  пол  рушились  обломки
немыслимо  сложных приборов, брызгала цветная жидкость, страшно
кричали квазиживые механизмы...
     Капитан с силой придавил Дашу  лицом  к  своей  груди,  не
давая   ей  повернуть  голову.  Мускулы  его  окаменели,  ныли,
сжавшись от абсолютной беспомощности, но гиганты не обращали на
них внимания, рушили механизмы, стреляли,  ломали,  уничтожали,
кто-то зло оттолкнул их, но, видимо, этим спасал их, ибо тут же
на  это  место  с  грохотом  и лязгом обрушилась целая стена из
крохотных экранов, металлических конструкций, на полу вспыхнули
и рассыпались зеленой пылью детали...
     -- Что это? -- простонала Даша.
     -- Тихо-тихо, успокойся. Все потом.
     -- Почему они?
     -- Да замолчи же!
     Пахло горелым железом. В зале  вспыхивало  багровым.  Двое
гигантов  прошли мимо землян к выходу. Грохот утихал, звездники
бросали орудия уничтожения, переговаривались, медленно покидали
разрушенный информарий.
     Мимо прошел гигант -- прекрасный, горячеглазый. Он все еще
сжимал железный прут, болтался по ветру разорванный рукав. Даша
перехватила его взгляд, спросила отчаянно:
     -- Что случилось?
     Звездник на миг остановился, окинул  обоих  взглядом.  Его
губы неохотно разжались:
     -- Не  поймете...  Мы  --  лишь придатки машин. Они нас...
поработили.
     Даша вскрикнула:
     -- Они? Вас?
     -- Да.
     -- Но это же вы их рушили...
     Гигант, уже уходя, оглянулся, глаза его  были  глубокие  и
грустные:
     -- Еще  не  поймете. Не буквально рабство, как у вас, а...
вам, наверное, еще трудно понять.
     Он  ушел,  в  зале  было  мертво.  Под  ногами   хрустело,
помещение усыпали осколки. В стенах зияли дыры, кое-где свисали
оплавленные конструкции.

     Вечером  капитан  устроил  экстренное совещание. Максимов,
Даша, механик присутствовали лично, остальные  --  на  экранах.
Капитан нетерпеливо дождался, пока все отрапортуют о готовности
докладывать, и сказал резко:
     -- Внимание!.. Объявляю чрезвычайное положение. На планете
свирепствует жесточайшая... война.
     Он   сказал   это   резко,  с  нажимом,  но  все  смотрели
непонимающе. Механик прервал молчание:
     -- Капитан, я правильно понял? Война?
     -- Да.
     -- Но кто... установил?
     -- Я,--  ответил  капитан.  Заметив  недоверие  на  лицах,
повысил  голос.-- Вы занимаетесь своими делами, исследованиями,
а я -- безопасностью корабля и... вашей безопасностью. Так  что
за свои выводы отвечаю.
     -- Капитан,--  вскричал  механик, ощутив угрозу пребыванию
на планете,-- нигде  нет  никакой  войны!..  Все  радушны,  все
занимаются своими делами! Наши группы побывали во всех регионах
планеты, и спокойно везде.
     Капитан  холодно  взглянул  на  него,  перевел  взгляд  на
экраны, где возбужденно жестикулировали ученые.
     -- Повторяю,--  сказал  он  медленно,--  война   жестокая.
Вовлечены  все  ресурсы...  Если  мы  не  видим обмена ядерными
ударами, то это ничего не значит. Кто из вас знает,  как  воюют
сверхцивилизации?
     На  миг  воцарилась  тишина,  лишь  Максимов  выпрямился в
кресле, возразил:
     -- Война -- дикость, высокий разум на нее не  способен.  Я
не верю.
     -- Ваше дело,-- сказал капитан холодно.-- Но от вездеходов
больше,  чем  на  сотню шагов, не отходить. Возможно экстренное
возвращение на корабль.
     Максимов вскочил как подброшенный  катапультой,  лицо  его
побагровело:
     -- Вы... вы не смеете такое приказывать! Вы не специалист,
вам не понять как многое мы только-только начинаем понимать...
     Капитан сказал жестко, как припечатал:
     -- Не  вам  возражать. Кто испортил компьютер в вездеходе?
Подозреваю, что намеренно.
     Максимов огрызнулся:
     -- Ваши  кибернетические  игрушки  --   помеха   на   пути
культуры!  Я  сумел  понять  истинный  путь,  где  машинам  нет
места...
     Капитан остановил на нем долгий испытующий взгляд:
     -- Ладно,-- сказал он  наконец.--  С  вами  разберемся  на
Земле.  Сейчас же совещание окончено. За нарушения приказа буду
от работы отстранять.
     Он выключил экраны, и Максимов тут же вскочил,  ринулся  к
выходу. Даша бросилась за ним. Ее волосы рассыпались по плечам,
сделав ее похожей на миниатюрную копию звездницы.
     -- Готовь вездеход,-- сказал капитан.
     Механик  вышел  вслед за Дашей, а капитан, подумав, вызвал
группу Макивчука:
     -- Что у вас?
     Вспыхнул экран. Неземная  красота  города  выбила  дух,  и
капитан  подумал  потрясенно,  что  никогда  не привыкнет, и на
Земле будет тосковать о таком совершенстве...
     Он нахмурился, дал увеличение. Улицы  приблизились,  и  он
сразу понял, что здесь что-то ошибочно.
     Город  явно  брошен,  хотя  люди  встречаются  часто. Одни
лежат, где попало, другие сидят, кое-кто  бесцельно  двигается,
иногда  даже мелькнет летательный аппарат, но вот один врезался
в стену, хотя скорость черепашья,  грянул  взрыв,  на  каменной
стене  осталось  красное  пятно,  а  к  земле медленно полетели
обломки...
     -- Макивчук,-- резко спросил капитан,-- что происходит?
     Голос Макивчука злой, усталый, заполнил помещение:
     -- Началось два-три дня назад. Эпидемия, что  ли?  Бросали
все,  застывали,  на все им наплевать... Мы только наблюдали, а
сегодня не утерпели, когда  начали  умирать  --  взяли  одного,
выспросили  без  всякой  деликатности...  Оказывается, возникла
философская  теория,  что  в  мире  нет  ничего,  кроме  твоего
сознания.  А все остальное, дескать, иллюзия! Тут каждый теперь
считает  себя  центром  мира,  пупом  вселенной,   единственной
реальностью.    Все    остальное,    мол,   только   мерещится.
Представляете? Даже свои руки-ноги кажутся, а на самом деле  их
нет!
     Голос Макивчука дрогнул, сорвался:
     -- Представляю,--  сказал капитан мрачно.-- Чего ж тогда с
миражами церемониться?
     -- Вот-вот и я о том же! Сами они пусть. А  ежели  нас  за
миражи сочтут?
     -- Не попадайся под ноги,-- посоветовал капитан.
     Он выключил связь, пристегнул бластер. Максимов и Даша уже
сидели на заднем сидении, механик вопросительно оглянулся.
     -- Гони  в  нижнюю часть,-- велел капитан.-- Хочу увидеть,
что еще сделали с силовыми установками.
     Максимов долго молчал, затем сухо  попросил  высадить  его
возле  красочного  парка,  там  как раз вокруг цветочной клумбы
собирались  люди.  Капитан  заколебался,  но  место   выглядело
донельзя  мирным,  жители  с  любопытством рассматривали быстро
сменяющиеся  картины  на   небе,   да   и   Максимов   держался
оскорбительно вежливо, всем видом намекая на трусость капитана,
и тот велел механику:
     -- Останови.
     За  Максимовым,  не спрашивая разрешения, выпрыгнула Даша.
Уже на земле она обернулась и сказала подчеркнуто вежливо:
     -- Капитан не  будет  возражать,  если  я  помогу  доктору
Максимову в его исследованиях.
     -- Не возражаю,-- ответил капитан с усилием.
     Механик  тронул  машину,  двое  остались  позади.  Капитан
заставил себя смотреть вперед, механик деликатно помалкивал.

     Максимов  уловил  какой-то  смысл  в   символах,   которые
появлялись  на  небе,  и  весь  ушел  в расшифровку. Когда Даша
попыталась напомнить о своем существовании,  он  резко  оборвал
ее.  Да и понятно, что вовсе возненавидит, если она оторвет его
еще хоть раз, когда он едва-едва начинает понимать  ход  мыслей
жителей могучего звездного мира...
     Она  сперва  держалась в стороне, потом вышла на улицу. От
сверкающей красоты в который раз перехватило дыхание. Не  скоро
такое  будет  на  Земле, немало смениться поколений, да и то --
если  у  каждого  поколения  вкус  будет  улучшаться  сразу  на
порядок...
     Сквозь  низкое  огромное окно она видела комнату, хотя это
могло быть цехом, мастерской или еще чем-то, а сердце сжималось
от тоски: слишком прекрасно, не скоро так будет на Земле...
     Вдруг  в  помещение  как  ветер  влетела  женщина,  вся  в
золотом,  светлая,  и  Даша  сжалась от неловкости, ощутив себя
безобразной мартышкой. Женщина сдернула  со  стены  картину,  и
Даша с изумлением, затем с ужасом увидела, как эта женщина, вся
-- одухотворенная  красота,  зло  рванула  полотно,  с  хрустом
разбила раму, затем лихорадочно стала доставать с полок древние
богато украшенные книги. Она люто вырывала страницы, и пол  был
усеян  хрупкими  быстро  тающими листочками, так же ожесточенно
срывала со стен и колонн украшения, разбивала хрупкие  каменные
кружева,  от  ее  рук  грохнулась на пол и разлетелась на куски
статуэтка.
     Даша  вздрогнула,  огляделась.  На  улицу  высыпала  толпа
звездников.   Всеми   владело   грозное   веселье.  Со  смехом,
шуточками, кое-где и с грозными возгласами они  начали  сбивать
со  стен  барельефы,  ломать  старинные статуи, швырять камни в
окна, где блестели разукрашенные стекла.
     Неподалеку   глухо   бухнуло,   дрогнула   земля.   Вокруг
сброшенного  с  постамента  памятника человеку в древней одежде
прыгали люди, били по нему  прутьями,  и  после  каждого  удара
часть статуи исчезала бесследно...
     Справа загрохотало. Группа звездников выволокла на площадь
громадный  компьютер,  Даша не успела поразиться, что при такой
сверхтехнике тащат волоком, но тут компьютер уже  был  водружен
на  постамент.  Подошла  молодая  женщина  и бросила к подножью
охапку цветов.
     Никто не тронул Дашу, когда она шла  по  улице,  никто  не
остановил,    и   она   смогла   видеть   с   какой   скоростью
распространяется эпидемия  внезапного  техницизма,  техномании,
как  без  сопротивления  берет верх над всеми другими сторонами
человеческой  деятельности.  Древние  храмы   разрушались   или
переоборудовались  под  склады,  музеи  искусств превращались в
лаборатории,  но  самым  чудовищным  было  то,  что   звездники
проделывали  это  со  страстью,  радостно,  вдохновенно, словно
истину жизни узрели лишь теперь.
     Она нажала кнопку вызова:
     -- Вызываю корабль,-- сказала  она  торопливо.--  Наблюдаю
внезапную  вспышку  сайонтизма. Техника подавляет все остальные
стороны деятельности...
     -- Продолжайте наблюдение,-- сказал штурман.-- Странности,
Даша, не только  в  вашем  регионе.  На  соседнем  материке  --
наоборот,   взрыв   антисайонтизма!  Громят  машины,  поголовно
ударились в искусство. Наблюдайте, для общей картины фактов еще
недостаточно.
     Она не успела отключиться, как  в  наушниках  щелкнуло,  и
далекий голос крикнул с нотками отчаяния:
     -- Вызываю     корабль!     Наблюдается     внезапный    и
неконтролируемый  всплеск  антинауки,   контркультуртрегерства,
взрыв антифункцонализма...
     Она  выключила связь, постояла на площади и пошла обратно.
Голова шла кругом, а от отчаяния и бессилия перехватило  горло.
Конечно,   питекантропам   не   понять  людей  ХХ  века,  но  и
питекантропы,  возможно,  смогли  бы  определить,   что   такой
человек, скажем, болен или ранен... Или не могли бы?
     В скверике неподалеку от информария, где остался Максимов,
собралась  группа  звездников. Все внимательно слушали высокого
мужчину, что проворно вскочил на возвышение и заговорил быстро,
не давая себя остановить или прервать:
     -- Величайшая истина состоит в том, что перед лицом Ничто,
которое делает  человеческую  жизнь  абсурдной,  бессмысленной,
прорыв  одного  индивидуума  к другому, подлинное общение между
ними невозможно! Экстаз может объединить человека с другими, но
ведь  это  экстаз  разрушения,  мятежа,  рожденного   отчаянием
абсурдного человека...
     Вдруг  рядом  с  Дашей,  словно  из сгустка черного вихря,
вынырнул капитан. Он молниеносно выхватил бластер.  Прежде  чем
Даша  успела  схватить  за  руку,  блеснула короткая плазменная
вспышка. Оратор пошатнулся, в груди его насквозь зияла дыра,  в
которую свободно прошел бы кулак.
     Капитан  толкнул  Дашу,  выводя  из ступора, и в следующее
мгновение она уже неслась за ним, тщетно пытаясь вырвать руку.
     -- Зачем? -- крикнула она на бегу.
     -- Диверсант,-- ответил капитан зло.
     -- Какой же он диверсант...
     -- Самый настоящий! Прибавь ходу, как бы  не  погнались...
Лучше бы он бомбы метал, пусть даже атомные.
     Он    ворвался    в    информарий,    волоча    за   собой
полузадохнувшуюся от неистового бега девушку.
     -- Я больше не могу,-- всхлипнула она.
     -- Да? -- сказал он.-- А вот Максимов на вызов  что-то  не
отвечает...
     Неведомая   сила   подхватила  Дашу  и  понесла  вверх  по
лестнице, вышибла  ее  телом  невесомые  двери.  Капитан  бежал
следом, улыбка его была горькой.
     Максимов  сидел  посреди зала прямо на полу, сгорбившись и
скрестив ноги. Он даже не повел глазами в их сторону, и Даша  с
ужасом  увидела,  что  они  пустые,  как  у  новорожденного или
идиота. Рот его был приоткрыт, из уголка текла слюна.
     -- Коля! -- вскрикнула Даша.
     Она  бросилась  ему  на  шею,  заглянула  в  лицо.  Голова
Максимова  болталась,  лицо  оставалось бессмысленным. Капитан,
все еще держа бластер наготове, с беспокойством оглянулся.
     -- Как бы не зацапали,-- сказал он с беспокойством.-- Надо
уходить.
     -- Что с Максимовым?
     -- Узнаем на корабле,-- бросил капитан коротко.
     Он швырнул Максимова на  плечо,  ринулся  к  выходу.  Даша
бежала сзади, придерживая свесившуюся голову Максимова.
     На   улице   они   вскочили   в  вездеход,  где  уже  ждал
обеспокоенный механик.
     -- Полный ход! -- яростно велел капитан.
     Он наглухо задраил люк,  и  машина  понеслась  к  кораблю.
Механик  едва  успевал  объезжать  звездников, что потеряли или
намеренно  отказались  от  защитных  силовых  полей  и   теперь
бесцельно  выходили,  иные  даже  ложились  на  проезжей части.
Попадались  руины,  дважды   дорогу   преграждали   разрушенные
механизмы, но капитан смотрел вперед, челюсти его были сжаты, и
вездеход на скорости проламывался сквозь преграды.
     Медики  встретили  их  у  трапа  корабля,  тут  же утащили
Максимова. Капитан сунул бластер в кобуру, лишь  когда  двойная
крышка люка закрылась, сам пересчитал землян.
     -- Всем   в   рубку!   --  он  взглянул  вслед  медикам  и
поправился.-- Нет, в медотсек.
     Максимова распластали на столе, хирург,  бегло  просмотрев
данные  диагноза,  тут же вкатил ему лошадиную дозу тонизатора.
По телу Максимова  прошла  судорога,  он  задышал  чаще,  глаза
подернулись  пленкой. Психолог взял другой шприц, всадил в вену
и  нажал  на  поршень.  Лицо  Максимова  оставалось   мертвенно
бледным, но губы чуть дрогнули, он прошептал:
     -- Философские     бомбы...     сенсуалистский     удар...
Остановите...
     Психолог поспешно взял другой шприц, но капитан остановил:
     -- Довольно. Что из него выжмешь?.. Сами разберемся.
     Даша взглянула в великом изумлении:
     -- Без него?
     Капитан люто сказал:
     -- Да, без него! Он и так сказал достаточно, даже если сам
еще не понял. Не ясно? Сверхцивилизации не  дерутся  дубинками,
будь  они деревянными или атомными -- для них разница невелика.
Дубинка -- оружие дикарей, но даже у нас удачным словом  ранишь
больше, чем камнем...
     Они стояли вдоль стен, выжидающе смотрели на него.
     -- С  техникой  у них в порядке,-- продолжал он.-- Ни одна
сторона не может рвануть  другую,  а  самой  уцелеть.  Остается
ударить  по самому человеку... Вот это победа, так победа! Ведь
цель войны -- покорить противника? Унизить его?  Доказать  свое
превосходство. Вот они и ударили...
     Механик кашлянул, прочистил горло и сказал:
     -- Другая сторона ответила тем же.
     -- Да.
     -- Так  как же идет война? -- спросил недоумевающе один из
ученых.  Капитан  узнал  одного  из  наиболее  заносчивых,   не
упускавших  случая  обвинить  его  в пришибеевщине.-- Должны же
быть обмены ударами... термоядерными и аннигиляционными!
     Капитан вскочил, он был бледен как смерть. От экрана падал
слабый свет, и капитан казался болезненно зеленым. Голос у него
странно изломался, словно мышцы перехватило острой болью:
     -- Когда на Земле приручили коней, то  в  мечтах  на  Луну
летали  на крылатых конях... Александр Великий летал туда же на
орлах, Ганс Пфааль Эдгара По добрался уже на воздушном шаре,  а
Жюль  Верн  отправил  своих  героев  на  Луну  внутри пушечного
снаряда... А когда пришла пора ракет, то простаки  решили,  что
это  и есть ключ во вселенной. Мы же видим, что ракеты остались
в окололунном  пространстве,  до  звезд  добираемся  только  по
силовым  полям  Вселенной...  Не  понятно?  Они дерутся идеями!
Находят или создают какую-нибудь вредненькую философскую  идею,
например,   антисайонтизм,  умело  принаряжают,  забрасывают  в
лагерь... не cкажу, противника, это грубо, а  в  лагерь  людей,
избравших другой путь развития общества. Тогда-то пораженные ею
и  начинают  крушить  собственную  технику, собственные ядерные
бомбы, если они еще есть... Эти  в  отместку  наносят  ответный
удар:  запускают,  скажем,  через  спутник в рамках культурного
обмена философскую систему, например, что весь мир -- иллюзия в
сознании единственно сущего объекта...
     -- Солипсизм,-- пораженно вскрикнула за его спиной Даша.
     -- Что? -- не понял капитан.
     -- Солипсизм,--  повторила  Даша  убито.--  Было  такое  в
средние века на Земле...
     -- Свои  знания,--  вырвалось  у капитана,-- полученные от
нашего дорогого Максимова, приберегайте. Здесь война не землян.
Я   тоже   могу   подобрать   аналоги   гедонизму,    луддизму,
иррационализму  и  прочим  учениям,  которые в умелых руках уже
стали бомбами,  снарядами,  орудиями  массового  поражения!  Да
только  все не так просто... Но понять кое-что можно. Например,
город Золотого Кристалла  погиб,  как  только  там  клюнули  на
удочку,  что  через  откровение  можно  постичь  более  сложные
истины, чем через знания. Улицы усеяны...
     -- Трупами? -- ахнул кто-то.
     Капитан не смог затушить презрение в голосе:
     -- Можно сказать и так... Если сидят в пыли посреди  улиц,
отказавшись  от  достижений  науки и культуры, пытаются достичь
некого сверхзнания  путем  мистического  соединения  с  Мировым
Разумом,  то  они мертвы для общества. Кстати, Максимов тоже на
этого червяка клюнул. Так что вам, Даша, лучше знать: солипсизм
это, агностицизм,  буддизм  или  экзистенциализм...  Но  лечить
будем нашими допотопными средствами, не обессудьте.
     Все  ошеломленно  молчали.  Капитан  вытер  пот,  сказал с
горьким смешком:
     -- Какое там порабощение Земли? Мы  все  еще  предпочитаем
развлекательные  книжки,  по  телевизору -- концерты и боевики,
сложных проблем шарахаемся... От умных разговоров  нас  либо  в
сон  клонит, дибо на похабные анекдоты тянет. Уцелели же здесь?
Один Максимов ранен.  Так  что  если  какую  опасную  философию
запустить  по всемирному телевидению, то абсолютное большинство
наших достойных граждан тут же переключит канал на  хоккей  или
футбол... Нет, друзья, нашу Землю им не покорить!

     ПИГМАЛИОН

     -- Любимая,-- шептал он в смертельной тоске.-- Любимая...
     Слезы  застилали  глаза.  Стало трудно дышать, он прижался
лицом к холодному мраморному пьедесталу. Галатея стояла над ним
прекрасная, холодная, недоступная.
     Его  сотрясало  отчаяние.   Он   вскинул   голову,   жадно
всматривался  в  сказочно совершенное лицо, отказываясь верить,
что эту красоту создал именно он, именно он сумел взлет души  и
тоску по недосягаемому воплотить в этот камень!
     И   вдруг  ощутил,  что  ее  лодыжка  в  его  ладони  чуть
шевельнулась. Дрогнули  пальцы  правой  ноги,  пробежала  почти
незаметная волна жизни по левой. Мрамор стал мягче, теплее...
     Он  смотрел сумасшедшими глазами, как статуя оживает, как,
сохраняя  мраморную  белизну,  шевельнулись  руки,   мучительно
медленно  пошли  вниз,  опустились  к  бедрам.  Девушка  начала
поворачивать голову, ее ресницы дрогнули. Ее взгляд пробежал по
мастерской, задержался на миг на  неотесанных  глыбах  мрамора,
заскользил дальше, пока не остановился на нем -- скульпторе.
     Ее  губы  медленно наливались алым. Наконец она раздвинула
их, и Пигмалион услышал голос:
     -- Где я?
     Он молчал, потрясенный. Слаще  и  удивительнее  не  слыхал
голоса, уже это могло бы отобрать у него дар речи.
     Она  легко спрыгнула с пьедестала. Он напрягся в невольном
ожидании тяжелого  удара  глыбы  мрамора  о  пол,  но  ее  шаги
оказались мягкими, неслышными. Она двигалась легко и грациозно.
     -- Где я? -- повторила она.-- Ответь, создавший меня!
     Пигмалион  прокашлялся,  прочищая  горло,  сказал  хриплым
голосом,  который  самому  показался  грубым,  как  неотесанный
камень:
     -- Ты у меня в мастерской... Я скульптор Пигмалион, а тебя
я назвал  Галатеей. Боги тебе, моему лучшему творению, даровали
жизнь.
     Она легко и светло улыбнулась, сказала замедленно, как  бы
с удивлением прислушиваясь к своим словам:
     -- Слава тебе, творец! Ты творец?
     -- Я только скульптор,-- сказал он растерянно.
     -- Ты -- творец,-- возразила она серьезно.
     -- Галатея,--  сказал  он, делая к ней шаг,-- ты поспоришь
красотой с богинями. Даже не знаю, как мне это удалось! Я очень
люблю тебя.
     -- И я люблю тебя,-- ответила она.
     Он протянул к ней руки, она шагнула навстречу, прижалась к
нему, такая нежная, что у него помутилось в  голове,  а  сердце
едва  не  выпрыгнуло.  Счастье  разрывало ему грудь, и странным
было чувство, когда он чуть не разгневался на нее  за  то,  что
она  подставила  губы  для  поцелуя ему, такому несовершенному,
грубому, неуклюжему!

     С этого дня Пигмалион зажил как  в  сладком  тумане.  Так,
судя по хвалебным гимнам, ощущают себя только боги на Олимпе...
     По  ночам,  когда  она  засыпала,  он подолгу смотрел ей в
лицо, всякий раз изумляясь, что ему выпало такое  счастье,  что
может  смотреть на нее, дышать одним воздухом с ней, слышать ее
мерное дыхание...
     Галатея оказалась и хорошей помощницей.  Готовила  по  его
вкусу,  а  немного  погодя  ознакомилась с работой скульптора и
ранним утром, когда Пигмалион еще крепко спал, ходила далеко  к
реке за глиной.
     Инструменты   Пигмалиона   теперь  всегда  были  в  полном
порядке, очищены от глины, вымыты. Впервые за много лет  одежда
его  оказалась  заштопана,  а вскоре Галатея сшила ему красивые
одеяния, на которые с завистью посматривали городские щеголи.
     Когда о ней пошла молва, к  нему  под  разными  предлогами
стали  заглядывать  приятели,  заходили  даже отцы города. К их
любезностям и ухаживаниям Галатея отнеслась  холодно,  восторги
пропускала  мимо  ушей,  а  когда  Пигмалиону  частые посещения
начали мешать работать, она сумела всех вежливо отвадить.
     Пигмалион теперь работал в мастерской исступленно,  словно
стремился  наверстать  потерянное  время  медового месяца. Если
работа над новыми скульптурами  не  клеилась,  уходил,  подолгу
бродил  по  ту сторону городских стен, лазил по крутым скалам и
забирался в густые рощи, спускался в овраги, домой  возвращался
поздно.
     Однажды  она  очень долго ждала его, тщательно приготовила
все на утро, разогрела и  поставила  на  стол  любимые  кушанья
скульптора, ее создателя. Однако его все не было, и она снова и
снова  убирала  мастерскую,  которая  и  так  сияла непривычной
чистотой, заботливо перепроверила инструменты.
     Когда зажглись первые звезды, она набросила  покрывало  на
голову  --  иначе  мужчины  пойдут толпой следом, шушукаясь как
женщины и обсуждая ее красоту,--  закрыла  двери  мастерской  и
бесшумно выскользнула на улицу.
     С  городской  стены  видно далеко, и Галатея обошла по ней
вокруг всего города, но Пигмалиона  так  нигде  и  не  увидела.
Усталые  ноги  послушно  спустили  ее  вниз на площадь, где она
прошла мимо опустевшей на ночь школы математиков, аллеи логиков
и бассейна философов. Оставалась харчевня, что на краю площади,
оттуда дорога ведет в порт, там часто пируют  пьяные  моряки  и
бродячие солдаты, харчевня пользуется дурной славой, и философы
постоянно требуют от властей, чтобы ее закрыли.
     Галатея  осторожно  заглянула  в приоткрытую дверь. В лицо
пахнуло запахами жареного мяса, кислого вина, острых специй.  В
грязном темном зале с низким потолком сидели за длинными, грубо
сколоченными столами люди.
     Трое обросших грязью и небритых солдат шумно веселились за
отдельным  столом, орали, хвастались, обнимались, требовали еще
вина. Возле двери за  двумя  сдвинутыми  столами  расположились
пятеро  крестьян,  а  ближе  к  жарко пылающему очагу ерзала на
лавке спиной ко входу раскрасневшаяся женщина. Когда она игриво
оглядывалась на солдат, Галатея рассмотрела с отвращением,  что
лицо  женщины  густо  и  неумело  нарумянено,  и что в глубоком
вырезе платья кожа в тонких морщинках.
     Рядом с ней сидел, раскачиваясь в  такт  песне  и  обнимая
женщину за плечи, тоже спиной к Галатее, широкоплечий мужчина с
кубком  вина  в руке. Галатея еще не видела его лица, но сердце
застучало тревожно. Мужчина сделал большой глоток,  заглянул  в
кубок,  крякнул и допил остальное. Женщина взвизгнула, когда он
лихо швырнул его оземь.
     Примчался хозяин харчевни. Мужчина выкрикнул пьяно:
     -- Еще вина, только хорошего! А ту бурду, что покупаешь  в
соседних селах, вылей свиньям в корыто!
     Крестьяне  глухо  заворчали.  Один из них поднялся, угрюмо
смерил взглядом Пигмалиона, сказал тяжелым, как гром, голосом:
     -- Это наше вино. Оно впитало все лучи солнца,  начиная  с
ранней  весны и кончая поздней осенью. Это благословение небес!
Если  же  ты,  скотина,  еще  раз  посмеешь   сказать   о   нем
непочтительно,  я  вобью  в твою лживую глотку твои гнилые зубы
вместе с этими словами!
     Пигмалион вскочил. Женщина ухватилась за полу его  хитона,
но скульптор оттолкнул ее, шагнул к обидчику:
     -- Что за ворона здесь каркает?
     -- Это  ты  ворона,-- ответил крестьянин зло,-- но я научу
тебя говорить с людьми!
     Он  замахнулся.   Сам   рослый,   жилистый,   с   длинными
мускулистыми  руками,  Пигмалион  легко увернулся, отбил второй
удар и вдруг быстро и страшно ударил сам.
     Крестьянин  содрогнулся,  словно   налетевший   на   скалу
корабль,   переломился   в  поясе  и  рухнул  плашмя  так,  что
деревянный  пол  задрожал.  Солдаты  оглянулись,   одобрительно
ударили рукоятями мечей в щиты.
     Пигмалион  вернулся  к  очагу, снова обнял гетеру, что уже
услужливо протягивала ритон с вином, искательно  заглядывала  в
глаза.
     Крестьяне  подняли  поверженного,  усадили за стол, но тот
все падал со скамьи, и лужа крови растекалась  по  выскобленным
доскам.
     Галатея  в  нерешительности  стояла у двери. То бралась за
ручку, то отпускала, а в щель был виден этот странный мир, этот
безумный мир; видела она и  безумие  своего  создателя,  а  как
поступить  --  не  знала.  Веселье  то  вспыхивало, то угасало,
солдаты заревели походную  песню,  стучали  по  столу  огромные
глиняные  кружки,  между  столов  заскользила юная девушка, она
убирала пустую посуду, и Галатея с  ужасом  наблюдала,  как  ее
создатель, не выпуская плеча женщины, повернул смеющееся лицо к
девушке,  попытался  обнять  другой  рукой  за  бедра.  Девушка
увернулась, и  скульптор  едва  не  упал,  глаза  его  блеснули
странным огнем, но гетера рядом, она не так молода, но рядом, и
вот он с ней, вот он с ней, вот он с ней...
     Сердце  Галатеи  билось  отчаянно.  Солдаты все еще ревели
вовсю  песни,  когда  создатель  повернулся  к  ним,  щеки  его
раскраснелись,  он  зло прикрикнул; солдаты не поняли его, и он
заорал  громче,  требуя  прекратить  ослиный   рев.   И   тогда
рассвирепевшие солдаты стали подниматься из-за стола...

     Примчавшись  домой, она не успела привести себя в порядок,
как услышала царапанье по двери. Скрипнуло,  появилась  светлая
щель,  расширилась. В дверях стоял, пошатываясь, темный силуэт,
а  сзади  светила  огромная  луна,  и  волосы  гостя  выглядели
серебряными.
     Силуэт  качнулся,  исчез,  послышался глухой стук. Галатея
вскочила, разожгла приготовленный светильник.
     С пола поднимался ее создатель. В  крови  и  грязи,  хитон
разодран,  волосы  слиплись,  под  глазом расплывается огромный
кровоподтек.
     Галатея  подбежала.  От  создателя  несло  кислым,   хитон
испачкан, от него отвратительно пахло.
     Она  ощутила  тошноту, но, пересилив ее, помогла создателю
дойти до ложа. Он тут же завалился на чистые простыни,  на  его
умном  лице  блуждала  идиотская  улыбка. Он порывался петь, но
слова с хрипом застревали в горле; он тяжело  ворочался,  мешая
снимать грязную одежду, капризно дергал ногами...

     Утром   он   лежал   бледный,   тихо  постанывал.  Галатея
попробовала поднять ему голову, но он взмолился:
     -- Не нужно! Весь мир переворачивается...
     -- Создатель, ты заболел?
     -- Еще  как!..  Голова  разламывается.  Ох,   за   что   я
мучаюсь...
     -- Что мне нужно сделать для тебя, создатель!
     -- Ох, не знаю... Разве что снова превратиться в камень.
     Галатея не поняла:
     -- Зачем?
     -- Ох, не знаю... По голове как будто кто молотом бьет...
     -- Я  хочу  понять,--  сказала она медленно,-- что с тобой
случилось? Я самая совершенная на свете женщина... Так ведь?  Я
самая  совершенная  на свете женщина, я твоя жена, а ты сегодня
обнимал другую, старую и некрасивую, очень порочную. Ты  умеешь
мыслить  и говорить логически, но дрался с пьяными крестьянами,
пил безумящий виноградный сок... Зачем?
     Он неподвижно лежал лицом вверх,  бледный,  похудевший.  С
закрытыми глазами.
     -- Все-таки  я  сумел  сделать тебя, а не бог,-- сказал он
тихо.-- Был такой миг...
     -- Что с тобой, создатель?
     -- Это верно, создатель... Сумевший создать более чистое и
светлое, чем я сам. Я слаб духом, грязен, похотлив,  труслив  и
драчлив. И все-таки создал тебя... Странное я существо.
     Она  ощутила  тревогу,  хотя  он говорил тихо и бесцветным
голосом. Ее руки уже привычным движением  положили  его  голову
себе на колени, провели ладонями по лбу Пигмалиона.
     -- Ты мне не ответил,-- сказала она.
     Он  повернул  к  ней лицо, и она поразилась отчаянию в его
глазах.
     -- Любимая,-- прошептал он,-- чистая моя, нежная, зачем ты
пришла в этот мир? Ведь сделал тебя  не  я.  Тебя  создала  моя
исстрадавшаяся  по  красоте и чистоте душа, измучившаяся в этом
мире грязи, обмана, скотства, грубости. Но я -- это  не  только
душа,  я  --  больше...  но  это  "больше" не все столь чисто и
свято...
     Он попытался встать, но она прижала ему голову.
     -- Я еще не могу жить одной душой,-- сказал он  яростно.--
Сволочь  я,  но  не  могу,  не  получается! И ни у кого в нашем
городе не получится. Да, наверное, и на всем белом свете. Грязь
во мне -- тоже я. У души есть свой голос, но он есть не  только
у нее.
     Он  все  же  поднялся  и  теперь  ходил по мастерской; его
шатало, он хватался за подставки с комьями глины,  та  рушилась
на  пол,  а  он  не  замечал,  его водила чужая сила; и Галатея
поняла, что отчаяние дергает им как куклой, отчаяние смотрит из
его глаз.
     -- Я сорвался в обычность,-- сказал  он  горько.--  Да,  в
обычность...  Ты  создана моим вдохновением, что выше меня! Это
есть у нас, людей, есть...
     -- Но если ты знаешь,-- сказала она,--  знаешь,  как  жить
правильно и красиво...
     Она  поднялась  с  ложа,  прошла к трону и села там, зябко
укуталась. Он в трех шагах от нее  жадно  пил  из  посудины,  в
которой  размачивал  глину. Когда оторвался и поставил сосуд на
место, то по  подбородку  и  рубашке  сбегала  струйка  грязной
желтой воды.
     -- Знаю,--   сказал  он,  и  в  тишине  скрипнули  зубы.--
Наступить слабостям на горло! Жить, как надо, как  положено,  а
не  так,  как  хочется.  Но...  не  радует меня такая жизнь, не
радует! А почему, сам не знаю...
     Она в тревоге следила за ним, а он метался  по  мастерской
все  быстрее. Его движения стали лихорадочными, все валилось из
рук, пальцы дрожали.
     -- Но если отсечь в себе худшее?
     -- Нет! Мы, эллины, никогда себя  не  принуждаем.  Смирять
себя,  обуздывать, ограничивать? Сделаться твоим рабом? О, нет!
Нет!
     Он уже кружил, как в припадке, и вдруг рухнул, упал  лицом
на  ее  босые  ступни,  прижался  губами  к  розовым  пальцам с
розовыми ноготками.
     Галатея дотянулась до губки, смочила в уксусе. Его лоб был
горяч и влажен, она бережно вытерла его лицо.
     -- Что с тобой?
     -- Ты солнце... Солнце, до которого не дотянуться.  Я  мог
создать,  но  не  могу  владеть! Как мне жить, чтобы дорасти до
собой же созданного?..  Ты  родилась  из  моей  лютой  тоски...
Родилась  потому,  что  я  живу  в  грязи, понимаю это, грежу о
чистоте и святости! И чем глубже меня засасывает, тем отчаянней
цепляюсь за мечту... Ты создана такой прекрасной  лишь  потому,
что жизнь моя черная!
     -- Создатель,   опомнись!  Что  ты  говоришь!  Я  рядом  с
тобою...
     -- Я, слабоумный идиот, что я говорю? Я  тебя  никогда  не
отдам, спасу в любой беде, не пожалею за тебя жизни...
     -- Бедный мой,-- прошептала она.-- Да, ты не бог...
     -- Не бог!
     -- Ты выше, чем бог. Ты -- человек...
     Голос  его, хриплый и исступленный, упал до шепота. Он все
прижимался губами к этим нежным, таким дающим силу пальчикам.
     И вдруг ее пальцы начали твердеть.

     СИЗИФ

     Я катил его, упираясь плечом, руками, подталкивая  спиной,
содранная кожа повисла как лохмотья, руки в ссадинах, едкий пот
выедает глаза. И вдруг я услышал голос:
     -- Сизиф!
     Наискось  по склону поднималась молодая женщина. Кувшин на
голове, красивая рука изогнута как лук, в другой руке маленькая
корзинка. Женщина  улыбалась  мне  губами,  а  еще  зовущее  --
глазами, ее смуглое тело просвечивало сквозь легкую тунику.
     Я остановился, упершись плечом в камень. От моей пурпурной
царской  мантии  остались  лохмотья, ноги дрожали от усталости.
Сам я дик и грязен, как последний оборванец.
     Женщина подошла ближе, наши взгляды  встретились.  У  меня
стало сухо во рту, а сердце заколотилось чаще.
     -- Сизиф,--  сказала  она  певуче,--  нельзя  же все время
тащить и тащить этот ужасный  камень!  Что  за  блажь?..  Царям
многое  позволено,  но ты уж слишком... Ушел, а у нас совсем не
осталось красивых и сильных мужчин. Ну таких, как  ты.  В  тебе
есть нечто, кроме мускулов, сам знаешь...
     -- Знаю,--  ответил  я внезапно охрипшим голосом,-- но мне
так боги велели.
     Я затолкал ногой  под  камень  обломок  дерева,  осторожно
отстранился.  В  груди  кольнуло,  когда  пошевелил занемевшими
плечами.
     -- Присядь, отдохни,-- сказала женщина мягко.
     Раньше я охотно останавливал взгляд на женщинах  с  ясными
глазами.  Таких  было  мало, но и те оказывались в конце концов
только женщинами и ничем больше. Эта же проще,  немного  проще,
чуть  выше  кустика,  но  все  же это женщина, которую я увидел
впервые за долгое время, и я... сел с нею рядом.
     Из кувшина шел одуряющий  запах  вина,  корзину  распирали
хлебные  лепешки,  сыр, жареное мясо. Ее родители, сказала она,
несмотря на знатное происхождение, работают в поле, и она несет
им обед.
     -- Спасибо,--  поблагодарил  я.--   Ты   достойная   дочь,
заботливая.
     С  первых  же глотков хмель ударил в голову, а мясо хоть и
гасило его, но сделало мысли быстрыми, неглубокими.
     -- Зачем боги велели тебе тащить камень? -- спросила она.
     -- В наказание. За то, что так жил.
     -- А как ты жил? -- удивилась она.-- Разве плохо?
     -- Плохо. Необязательно быть человеком, чтобы так жить.
     -- Но как они это сказали тебе?
     -- Как?..  Как   слышишь   волю   богов?..   Ночью   вдруг
просыпаешься  от  боли в сердце, от страшной тоски, от тревоги,
что живешь не так, и слышишь страшный крик  внутри,  и  слышишь
громовый глас, повелевающий...
     -- Что? -- спросила она, не дождавшись.-- Что они велели?
     -- Глас  богов  загадочен.  Они  на своем языке... Мы лишь
стремимся постичь сокровенное, ведомое им. Как повелели жителям
страны Кемт возводить пирамиды? Гробницы тут ни при чем...  Это
их камень на вершине горы. А может, и не на вершине еще, но они
выполнили волю богов, сделали человеческое, когда отказались от
жизни червяков, когда обрекли себя тащить камень в гору...
     Она не понимала. Спросила:
     -- Но почему ты решил тащить именно камень?
     -- Не  знаю.  Нужно  было  что-то делать немедленно. Жизнь
уходила,  как  песок  между  пальцами,   и   я   страшился   ее
никчемности.  Но  волю богов я, видимо, угадал. Боль не терзает
грудь, не просыпаюсь в страшной тоске и в крике... Понимаешь?
     -- Нет,-- ответила она.-- Обними меня.
     -- Эх, только женщина...
     Хмель стучал в  мозг,  а  вымоченное  в  жгучих  пряностях
жареное  мясо  зажгло  кровь  и  погнало ее, кипящую, огненную,
заставило громко стучать сердце.
     Земля качалась под нами, и  мы  оказывались  между  звезд.
Древняя  могучая  сила  швыряла  меня  как  щепку, и я не скоро
отпустил бы женщину, но она в какой-то миг  взглянула  на  край
неба,   где   солнце  опускалось  за  лес,  охнула  и  поспешно
выкарабкалась из моих рук.
     -- Сизиф,-- сказала она, вскочив на ноги,-- возвращайся  в
Коринф! Ты сильный, красивый, мужественный... У тебя будет все:
друзья,  богатство, уважение, ты выберешь лучшую девушку в жены
и построишь лучший дворец...
     Она заспешила вниз, размахивая почти пустой  корзинкой.  Я
оглянулся   на   камень.   Действительно,  лишаю  себя  простых
человеческих радостей. Нельзя же в самом деле только и  делать,
что тащить камень! В город можно спуститься и под чужим именем,
чтобы не указывали, не злорадствовали: ага, оступился, мы правы
-- только  так  и  надо  жить, как живем мы... Меня любят не за
царскую мантию, я и в лохмотьях -- потомок богов: в беге ли,  в
кулачных боях или в метании диска -- не знаю равных.
     А  камень?  Буду тащить по-прежнему. Но не мешает в городе
погулять всласть, потешить свое молодое сильное тело.
     Когда я подходил к стенам города, позади пронесся  далекий
гул.  Деревья на горе падали все ниже и ниже: тяжелое неслось к
подножию, сокрушая лес, сминая кустарник.
     Только один вечер я провел в  своем  Коринфе.  Веселья  не
получилось,  хотя друзья старались изо всех сил. Упавший камень
прокатился и по моему сердцу, ночью я почувствовал его тяжесть.
Нельзя, нельзя идти по двум  дорогам  сразу,  нельзя  искать  и
радости людей, и радости богов!..

     Камень  лежал у самого подножия. Валун уплотнил землю так,
что там, где я его вкатывал, стала  как  камень.  Голый  блеск,
после дождя вода скатывается, так и не унеся ни крупинки, разве
что поток протащит тяжелый ствол, сбитый валуном.
     Вверх карабкаться с камнем трудно, вниз катиться за камнем
легко.  Вроде  бы  простая  истина, но чтобы ее понять, нужно в
самом деле скатиться, чтобы ощутить  и  легкость,  и  постыдную
сладость  отказа  от  трудных истин и понять, что человеку жить
легче, чем богам. Легче -- это лучше? Долго и я так думал, пока
не услышал гневный голос неба.
     А может, и не карабкаться? Живут же люди внизу. Даже и  не
подозревают,  что  можно  жить  иначе. Люди, не слышавшие гласа
богов. Живут просто, как все в мире. Просто  живут,  как  живут
бабочки,  жучки, воробьи. А ведь я уверен, что не только я один
из рода богов, а все люди потомки богов и могли бы тоже...
     Я зашел с другой стороны валуна, присел, уперся  плечом  в
холодную гладкую поверхность. Ноги с усилием стали разгибаться,
кровь  ударила  в  лицо.  Валун качнулся, я нажал, каменный бок
ушел из-под плеча вверх, я перехватил внизу, пошел изо всех сил
толкать руками и плечами, упираться спиной, кожа разогрелась на
ладонях. Скоро пойдет волдырями, и соленый пот будет капать  со
лба на ссадины...
     Я  катил  его по склону вверх, и тут поблизости послышался
лай.  Между  деревьями  вертелась  собачонка,  сварливо  лаяла,
подбегала  ближе,  отскакивала.  Я  не  прерывал работы, только
дрыгнул ногой, когда она подбежала слишком близко,  но  поддеть
не сумел.
     Собачонка  на  миг  захлебнулась  от ярости, затем, совсем
ошалев, стала подскакивать ко мне с такой злостью, чуть  уж  не
кусая за пятки, и я при удаче мог бы растоптать ее.
     -- Пшла! -- сказал я громко.
     Остановился   на   минуту,  начал  брыкаться,  пытаясь  ее
поддеть, а собачонка совсем  озверела:  забегала  как  шальная,
почти  задыхаясь от злобы. Я стал отбрыкиваться потише -- пусть
приблизится, тогда я садану как следует.
     Собачонка и в самом деле обнаглела, крутилась почти рядом,
я уже начал потихоньку отводить ногу, но она все не  попадалась
на  "ударную" позицию. Я начал злиться, почти остановился из-за
такой мелочи!
     Наконец она оказалась совсем близко. Моя  нога  выстрелила
как  из  катапульты,  но  проклятое  животное  в  последний миг
увернулось,  я  зацепил  только  по  шерсти,  и  теперь   тварь
остервенело   прыгала  вокруг,  однако  дистанцию  благоразумно
сохраняла.
     -- Ну держись, дрянь!
     Я нагнулся, пошарил под ногами. Собачонка  чуть  отбежала,
но за моими движениями следила внимательно и все верещала самым
противным голосом, какой только может быть на свете.
     На  земле  попадались  только  крохотные  сучки,  веточки,
трава, комочки глины. Сделав пару шагов  в  сторону,  я  увидел
крупный булыжник. Собачонка металась вокруг, заливалась лаем, а
я  осторожно  опустил  руку,  очень  медленно  нагнулся, пальцы
нащупали и обхватили обломок...
     Я не сводил взгляда с собачонки. Она лаяла мне в  лицо,  а
тем   временем  мои  пальцы  приподняли  камень.  Рука  описала
полукруг, камень со страшной  силой  вылетел  из  ладони.  Визг
оборвался,  глухой  удар,  и  собачонку  унесло  по  воздуху на
десяток шагов, там она задела край обрыва, и ее  тело  исчезло,
только  слышно  было,  как далеко внизу все сыпались и сыпались
камни.
     Наступила блаженнейшая тишина. Я  с  облегчением  выдохнул
воздух, повернулся... и похолодел, как мертвец.
     Мой  камень, медленно подминая траву и кусты, катился вниз
все быстрее и быстрее. Я  крикнул  отчаянно,  ринулся  за  ним,
готовый  броситься  под  него,  чтобы остановить, но камень уже
несся, подпрыгивал  на  выступах  и,  пролетев  десяток  шагов,
бухался  на  склон,  срывая  целые  пласты,  и все мчался вниз,
мчался, мчался.
     Наконец глухой гул и  треск  у  подножия  возвестили,  что
деревца на пути его не задержали.
     Я  тяжело  опустился  на  землю, обхватил голову. Еще один
урок дуралею, который не хочет быть животным. Не бросай камни в
лающих собак -- их еще на пути много,-- иначе  свой  камень  на
вершину  не  вкатить. Собаки полают да отстанут, а ты иди своей
дорогой. Что тебе маленькая  победа  над  мелкой  псиной?  Одну
побил,  другую  побьешь,  третью,  да так и разменяешь огромную
победу на эти мелкие.  И  будешь  не  Сизифом,  а  обыкновенным
человечком,  который  живет  себе,  как  хочется, а живется ему
просто, как живут бобры, олени, волки, лошади, и за  всю  жизнь
так и не проявит своей солнечной породы...

     -- Сизиф! Где ты, Сизиф?
     Я   поднял  голову.  Снизу  по  склону  спешил  человек  в
доспехах. Шлем блестел, закрывая лицо, только в  узкую  прорезь
смотрели  глаза,  и  я  удивился такому пристрастию к воинскому
снаряжению: кроме нас двоих, тут никого не было.
     Он приблизился ко мне: невысокий,  мускулистый,  взмокший,
хриплое дыхание с шумом вырывалось из груди.
     -- Я  слушаю  тебя,--  сказал  я.  Спина  моя  упиралась в
камень, держа его на склоне.
     -- Сизиф! -- воскликнул воин. Он наконец поднял забрало, и
я увидел счастливое юношеское,  почти  мальчишечье  лицо.--  Мы
пришли  в  Халдею, дальнюю страну, пришли войском. Странные там
народы... Мы завоевали этих жалких дасиев, обратили в рабов.  А
чтоб не смешиваться с ними, ибо их как песку на берегу моря, мы
установили  у них варну неприкасаемых. Этих дасиев тьма, каждый
из наших там царь...
     -- Мне этого мало,-- ответил  я  горько.  Камень  жег  мне
спину.-- Я хочу быть царем над самим собой.
     Он выпучил глаза.
     -- Но ты и так царь над собой!
     -- Если бы,-- сказал я со вздохом,-- если бы...
     Прошли  еще  годы. Однажды я услышал шум схватки. Снизу он
медленно перемещался вверх,  скоро  я  увидел  между  деревьями
бегущих  по склону людей в тяжелых доспехах, потных, с красными
распаренными лицами. Навстречу  засвистели  стрелы;  нападающие
прикрылись  щитами,  кое-кто  упал, остальные с тяжелым топотом
достигли распадка, там появились другие люди, сверкнуло оружие.
     Они сражались яростно, озлобленно, падали с  разрубленными
головами.  Зеленая  трава  окрасилась кровью. Один крепкий воин
вломился в куст и завис, подогнув ветви и не  достигнув  земли,
весь утыканный стрелами так, что стал похожим на ежа, другой --
сильный  и  красивый,  пронзенный  копьем так, что острие вышло
между лопаток, жалобно вскрикнул: "Мама!" -- и покатился  вниз,
его слабеющие пальцы еще пытались ухватиться за траву...
     Сколько  я  ни  смотрел, не мог понять, как они различают,
кто свой, а кто чужой? Они настолько похожи, словно дети  одной
матери!
     Я  отвернулся  и  снова  покатил  камень.  Я тоже когда-то
держал меч, владел им лучше всех в  Коринфе  и,  может,  потому
раньше  других узнал, что меч -- не доказательство. Мечом можно
убить, но не переубедить. А ведь победа тогда, когда  противник
побежден   твоими   доводами...   Я   --   Сизиф,  бывший  царь
могущественного  Коринфа,  я  тот  самый  царь,  который  решил
отыскать  силу  большую,  чем  сила,  я тот царь, которому мало
власти над людьми, который ищет власть над самой властью.

     Как-то во время тяжкого пути наверх  я  увидел  в  стороне
огромный явор, который бросился в глаза прежде всего размерами,
но  посмотрел  еще раз и разглядел, что в одном месте узор коры
нарушен, из глубины дерева словно бы прорастает некий знак, и я
узнал его! Сварга, знак бога Сварога,  его  несли  на  прапорах
наши  пращуры. Здесь проходил один из древних путей вторжения в
чужие страны, здесь везли обратно несметные сокровища...
     Дерево  росло,  нарастали  новые  слои  коры,  но  глубоко
вырезанная сварга выступала пока еще ясно. Знак, которым метили
закопанные  сокровища,  когда  на  обратном  пути  возвращались
небольшими группами, подвергались внезапным нападениям  местных
племен.
     Я  укрепил  камень, подошел к явору. Мне не так уж и нужны
сокровища, хотя и от них не откажусь. Любопытно  больше,  какие
диковинки  отыскали  в чужих краях, из-за чего ходили походами,
клали головы, разоряли и жгли города?
     По рассказам старших направление указывает только луч, что
идет на  север,  на  родину  предков,  шаги  я  тоже  отсчитал,
вычислив  соотношение  между  лучами, вместо лопаты приспособил
широкий сук, землю отбрасывал руками. Солнце дважды поднималось
и падало за гору, а  я  остервенело  рыхлил  землю,  швырял  ее
наверх.  В  воображении  я  уже  вычерпывал огромные богатства,
вознаградил себя за тяжелый труд, остальным  наполнил  казну  и
щедро   одарил  справедливость,  честность,  помогал  слабым  и
бедным...
     Сук ударил в твердое, я поспешно  разгреб  землю.  Толстая
крышка  огромной  скрыни,  выпуклые  знаки непобедимого Солнца!
Задыхаясь от волнения, я бросился  грудью  на  крышку,  разгреб
землю, отыскивая край, и вдруг услышал гул.
     Я  рванулся  наверх,  край  ямы  обрушился, засыпав землей
сундук, а в десятке шагов катился, медленно  набирая  скорость,
мой камень.
     Он  унесся с грохотом, оставив за собой просеку поваленных
деревьев, раздавленные  норки,  сброшенные  с  деревьев  птичьи
гнезда,  и я уткнулся лицом в свежевскопанную землю, сердце мое
взорвалось слезами. Опять я отвлекся на ничтожное!

     Я не считал дни, которые провел в  тяжком  единоборстве  с
камнем.  Он  так  и  норовил сорваться вниз, давил всей массой,
становился все тяжелее, а на моих ладонях от  кровавых  мозолей
кожа  стала  твердой, как копыта. Я не замечал солнца, не видел
игривых зверьков, не слышал пения птиц,  только  изо  всех  сил
катил  этот проклятый камень и даже не почувствовал, как кто-то
подошел и долго стоял, смотрел.
     -- Сизиф! -- сказал он, и мне показалось,  что  голос  мне
знаком.--  Сизиф,  да  оглянись же! Не хочешь оглядываться, так
хоть скажи мне что-нибудь, мы ж вместе играли в детстве!
     Человек был немолод, и я  не  сразу  узнал  его.  Когда  я
покинул  Коринф,  он  был  еще  юношей, теперь же он смотрел из
сгорбленного тела, что расплылось как тесто, обвисло.
     -- Привет,-- сказал я.-- Ты изменился.
     -- Ты тоже... А зачем? -- он  смотрел  с  жалостью,  голос
звучал  дружески.--  Не  терзайся,  живи,  как  все. Брось свой
камень, наслаждайся жизнью, она коротка.
     Я это видел. Мое  тело  не  расплылось,  но  и  мои  мышцы
когда-то  порвутся, и все, что у меня есть,-- это мой камень...
который я не втащил еще и до середины горы. Да и  где  вершина?
Чем  выше  втаскиваю,  тем дальше кажется. Вижу лишь сверкающее
сияние в немыслимой выси...
     -- Когда-то я брал все мелкие радости полной чашей. Я брал
их столько, что расплескивались, но и упавших капель хватило бы
другим на всю жизнь! Но это радости для смертных...  Птицы  так
живут,  олени,  насекомые... А мы -- выше, мы -- потомки богов,
потому и радости наши должны  быть  выше.  Выше,  а  не  просто
больше!
     -- Какие радости? -- удивился он.
     Я смотрел в лицо старого друга. Друга моей прежней жизни.
     -- Мало жить простейшими радостями и заботами,-- ответил я
честно,-- ведь я не воробей и не насекомое.
     -- А как ты хочешь жить?
     -- Не знаю,-- ответил я тяжело.-- Но не по-насекомьи!
     Я толкал камень вверх, я упирался грудью, а когда уставал,
подставлял  спину  и  катил  камень  спиной,  всем  моим телом,
медленно поднимаясь вверх.
     Задыхаясь от усталости и обливаясь потом, я вдруг  ощутил,
что камень остановился. Я нажал еще, но он не поддался. И тут я
увидел  каменную  стену,  что поднималась на добрых два десятка
шагов!
     Я  замер,  ошеломленный.  Холод  стиснул  ноги,  поднялся,
заморозил  желудок, оставив там пустоту, ледяным ножом ударил в
сердце. Стена! Сколько усилий ухлопал, а все зря...
     Оставив камень, я в тот же вечер спустился в город.  Тоска
вроде  бы  подалась  немного,  когда  залил в себя кувшин вина,
затем помню какой-то  спор  с  крестьянами,  женщин,  драку  со
сборщиками налогов, а потом я плясал на горящих углях... Утром,
не  раскрывая  глаз, поспешил нащупать ногой кувшин вина, и так
гулял и пил, глушил тоску.
     Не помню,  сколько  прошло  времени,  но  неведомая  сила,
которой  я  подчинялся  в свои лучшие дни, снова погнала меня к
оставленному камню. Если камень попал в тупик, то нужно  искать
другой  путь  --  правее  или  левее,  а  при  необходимости  и
вернуться немного назад, но главное  --  карабкаться  с  камнем
вверх, только вверх!
     Камень  я  обнаружил у подножия. Оставленный мною у стены,
он недолго держался на прежней высоте...
     Путь наверх тяжек, но теперь, умудренный горьким опытом, я
преодолевал  все  же  быстрее:  я  знал  ловушки,  препятствия,
рытвины,   видел  вспученные  корни  и,  наконец,  добрался  до
злополучной развилки, откуда неосторожно повернул чуть  вправо,
самую  малость. Теперь я покатил камень прямо. Насколько же это
труднее!
     Я забрался высоко, и отсюда мой Коринф казался  крохотным.
В  минуты  отдыха  я часто рассматривал его, стараясь разгадать
мучивший  меня  вопрос:  как  жить   этим   людям?   Как   жить
правильно?..  Запри  любого  из  них  в  темницу  -- уйму ума и
таланта проявит, чтобы выбраться, а в сонном спокойствии так  и
проживет  до  старости, до смерти, не узнав, на что способен...
Если у кого случается несчастье,  то  и  душа  просыпается,  но
обычно  в  городе  жизнь  течет беззаботно, люди от рождения до
смерти чем-то похожи на коз, которых пасут...

     Я  толкал  камень  вверх,  когда  услышал  голоса.   Между
деревьями появилось много человек. Малорослые, в козьих шкурах,
они остановились в отдалении, робко глядя на меня.
     Один из них несмело крикнул:
     -- Сизиф! Мы принесли тебе еду. Можно нам подойти?
     Я ногой подсунул клин под камень, немного ослабил мышцы.
     -- Я рад гостям.
     Они подошли ближе. Маленькие, пугливые.
     -- Как  ты  вырос,  Сизиф,--  сказал  один  почтительно.--
Теперь мы видим, что ты из  племени  богов.  Это  проступило  в
тебе.
     -- Я не помню вас,-- ответил я.
     -- Наши деды рассказывали о тебе,-- ответил один.
     -- Что же вы такие маленькие? Измельчала порода людей?
     -- Нет,  мы  все такие же. Ты тоже был таким... А теперь в
тебе много солнца внутри.
     Мы сели на траву. Они  поглядывали  на  мой  камень,  и  я
поглядывал.  Теперь  я  знал,  что  оставлять  его  нельзя даже
ненадолго -- скатится.
     Они встречались со мной взглядами, тут же отводили  глаза.
Один сказал наконец:
     -- Мы  верим,  что  тебе под силу втащить этот камень. Вон
какой ты стал!
     -- Камень тащить с подножия стало легче,-- согласился я.--
Но зато склон становится все круче. Но до  вершины  я  не  могу
пока добраться.
     Они смотрели недоверчиво.
     -- Ты шутишь, Сизиф.
     -- Нет.  Все  люди  --  потомки  богов.  Вы  бы тоже могли
закатить камень на вершину, но не хотите...
     -- Почему, Сизиф? -- спросил кто-то с удивлением.
     -- Потому, что вы живете как олени, птицы, рыбы,--  сказал
я  с  болью и подумал, что уже не раз говорил это, что все чаще
ко мне приходят люди, и я начинаю говорить им, ибо, видя меня с
камнем, они стараются понять меня.
     Один  из  них,  с  умным  лицом,  однако   с   озабоченным
выражением, выпалил с достоинством:
     -- У тебя своя философия, Сизиф, а у нас своя.
     Я покачал разочарованно головой:
     -- Зверь,  конечно,  не  потащит камень в гору. Ему нечего
там делать вообще,  если  на  вершине  нет  вкусной  травы  или
сочного мяса.
     Он обиделся. Но я снова катил и катил свой камень, стиснув
зубы,  подавляя  боль,  усталость.  Помню,  однажды, смертельно
устав, несколько дней провел возле камня,  не  притрагиваясь  к
нему.  Он  был  укреплен подпорками, надежно укреплен, но через
неделю я обнаружил, что каким-то образом мы сдвинулись  на  шаг
ниже!
     Вот  та  сосна,  возле  которой  укрепил камень, но теперь
сосна выше, а мы сползли... Значит, и  останавливаться  нельзя,
ибо это тоже путь вниз. Ох, проклятье.
     Иногда ноги ступали по мягкой шелковистой траве, иногда по
мокрому  снегу, потом опять по траве, обнаженные плечи сек злой
дождь, палило солнце, их грыз холодный ветер с севера,  пытался
сковать  мороз,  но  снова жаркое солнце сжигало лед, нагревало
голову, делало тело коричневым.
     Летний зной и холод зимы  сменялись  так  часто,  что  мне
казалось  будто  при каждом шаге ступни погружаются то в мягкую
прогретую траву, разгоняя ярких бочек, то  шлепают  по  рыхлому
снегу.

     Я  катил  камень,  жилы  напрягались,  и с неудовольствием
слушал звон приближающегося железа.  Снизу  тяжело  карабкались
хорошо вооруженные люди. Впереди спешил богато одетый вельможа.
     Когда   он  приблизился,  я  поразился,  сколько  спеси  и
надменности может  вместить  лицо  человека.  Это  был  сильный
человек,  и  мне стало жаль, что он так мало знает и еще меньше
хочет.
     -- Сизиф,-- воззвал он сильным голосом, который  прозвучал
как   боевая  труба,--  ты  столько  лет  занят  нечеловеческой
работой, за это время твой Коринф -- город, который ты построил
собственными руками, -- превратился в огромный мегаполис,  стал
государством!
     Я  усмехнулся,  ощутил  с удивлением, что такой пустяк мне
все же приятен.
     -- Ну-ну. Не ожидал, но рад слышать.
     -- Сизиф,--  продолжал  он  все  тем  же  тоном,  и  воины
подтянулись, расправили плечи.-- Ты должен вернуться! Ты обязан
вернуться.  В  городе  начались  волнения,  бунты, всем надоели
продажные правители, что пекутся только о наслаждениях, забывая
про народ. Нам  нужен  твердый  властелин,  который  казнил  бы
преступников  прямо  на площади, наказал бы мошенников, твердой
рукой оградил бы страну от врагов, установил бы порядок!
     Воины  дружно  зазвенели  оружием,  крикнули.  Сердце  мое
дрогнуло.  Как  давно я не держал свой острый меч! Как давно не
носился на горячем коне, не рубил врагов, не завоевывал  города
и страны...
     -- Сизиф,--  продолжал  вельможа,--  брось  камень,  и  мы
пойдем за  тобой.  Мы  --  это  войска  и  все  добропорядочные
граждане Коринфа!
     -- Аристократы или демос? -- спросил я.
     Вельможа  посмотрел  на меня победно и ответил с гордостью
под одобрительные выкрики воинов:
     -- У нас нет такого презренного различия!  Мы  все  равны.
Нас  объединяет  страстное  желание сделать Коринф сильным. Это
выше, чем сословное различие.
     Из рядов воинов выдвинулся костлявый муж, хрупкий,  сухой,
с глубоко запавшими глазами.
     -- Ты патриот или нет? -- спросил он меня.
     -- Конечно,  патриот...  Я патриот и потому должен вкатить
свой камень.
     Они подступили ближе, сгрудились вокруг. Лица у всех  были
изнуренные, жестокие, в глазах злость и отчаяние.
     -- Я  уже  был  царем,  я  знаю: бессилен самый абсолютный
тиран. Только невеждам кажется, что царь  может  улучшить  мир.
Если бы все так просто! -- сказал я.
     Вельможа спросил сердито:
     -- Ты  прирожденный  царь  Коринфа! Не царское это дело --
таскать камень!
     Был миг, когда я засомневался, не пойти ли с ними,  выбрав
путь  полегче...  Вкатить камень на вершину горы много труднее,
чем править страной. Сколько было царей до меня, сколько  будет
после  меня?  Впрочем, я знавал царей, которые оставляли троны,
одевали рубище нищих и уходили в леса искать Истину...
     Они ушли, и я тут же забыл о них, ибо привычка катить свою
ношу в гору сразу же напомнила о себе.

     Шли дни, века и тысячелетия, ибо мне все  равно,  так  как
моя  работа вне времени, оценивается не затраченным временем...
Только высотой, лишь высотой, а день или век прошел -- неважно,
главное -- высота.
     Как-то прибежал взъерошенный юноша в странной одежде.
     -- Сизиф! -- закричал он еще издали.-- Мы победили!  Дарий
разбит!
     -- Поздравляю,--  ответил я безучастно, не повернув к нему
головы. Мои руки  и  все  тело  так  же  безостановочно  катили
камень.
     -- Ты  не  рад? Сизиф, ты даже не спросил, что за сражение
это было.
     -- Друг  мой,--  ответил  я,  не  прерывая  работы  и   не
останавливаясь,--   меня   интересует  лишь  те  сражения,  что
происходит в моей душе...
     -- Сражения?
     -- А у тебя их нет?
     -- Нет, конечно!
     -- Тогда ты еще не человек.
     -- Сизиф!
     -- А победы признаю только те, что происходят внутри меня.
     Однажды меня оглушили звуки музыки. Наискось по склону шли
юноши и девушки, шесть человек.
     Это шли организмы: красивые, простенькие, прозрачные, и  я
видел,  как  работают  мышцы,  сгибаются и разгибаются суставы,
шагают  ноги...  Они  смеялись  и  разговаривали,  обращаясь  к
желудкам  друг друга, так мне показалось, и музыка их тоже -- с
моей точки зрения -- не поднималась выше...
     Впервые меня охватил страх. Никогда вакханки и  сатиры  не
падали так низко. Это уже не животные, это доживотные, жрущая и
размножающаяся  протоплазма,  самый низкий плебс. Они взошли на
склон горы налегке, без всякой ноши.
     Они остановились в нескольких шагах, вытаращились на меня.
     -- Гляди,--  сказал  один  изумленно,--  камень  катит   в
гору... Это в самом деле Сизиф?!.. Ну, тот самый, о котором нам
в школе талдычили?
     Другой запротестовал:
     -- Да быть такого не может!
     Послышались голоса:
     -- Что он, дурак?
     -- Если и дурак, то не до такой же степени?
     -- Дебил?
     -- Все умники -- дебилы!
     Они   подходили   ближе,   окружали.   Дикая  музыка,  что
обращалась не к мозгам и не к сердцу, а напрямую к животу, низу
живота, оглушала, врезалась в уши, требовала слышать только ее.
     -- Идея! -- вдруг взревел  один.--  Мы  должны  освободить
Сизифа от его каторги! Дадим ему свободу! Именем... мать его...
ну, как там ихнего... ага, Юпитера!
     Они  с гоготом ухватились за камень, намереваясь столкнуть
его вниз. Вакханки уже вытаскивали из сумок вино  в  прозрачных
сосудах.  Меня  охватил  ужас:  я наконец-то забрался настолько
высоко...
     Я уперся плечом в камень, сказал с  болью,  и  голос  мой,
расколотый страданием, перешел в крик:
     -- Развлекаетесь...  Наслаждаетесь...  И  не  стыдно? Вы ж
ничего не умеете. Это высшее счастье -- катить в  гору  камень.
Бывают дни, когда я вою от горя, что не выбрал камень побольше!
Одна  надежда,  что  гора  останется крутой и высокой. Отнять у
меня камень? -- да он скатится и  сам  еще  не  раз,  однако  я
подниму его на вершину!
     Меня не слушали. Ухватились за камень с визгом и животными
воплями.  Я  с  силой отшвырнул одного, он отлетел в сторону. Я
услышал удар, дерево вздрогнуло, к подножью упало  безжизненное
тело.
     Тяжелая  глыба  шатнулась.  Я в страхе и отчаянии бросился
наперерез, напрягся,  готовый  всем  телом,  жизнью  загородить
дорогу! Камень качнуся и... передвинулся на шажок вверх.

     ЗАВТРА БУДЕТ НОВЫЙ ДЕНЬ...

     Они  прыгнули  в  вагон  на  последней  секунде.  Сразу же
зашипело, пневматические створки дверей с глухим стуком  упруго
ударились друг о друга, толпа в тамбуре качнулась, и электричка
пошла, резво набирая скорость.
     Тержовский   сразу  же  стал  проталкиваться  в  салон,  и
Алексеев, что так бы и остался покорно  глотать  дым  из  чужих
ноздрей, послушно двинулся за энергичным другом.
     -- Сколько  лет НТР? -- продолжал Тержовский во весь голос
спор, прерванный бегом по  перрону,  и  совершенно  не  обращая
внимания  на окружающих. -- Мы этот растехнический путь выбрали
ну буквально только что! Если верить БСЭ, а тут врать вроде  ей
резону  нет,  то  НТР  началась  лишь  с  середины нашего века!
Нашего!.. Здесь свободно? Ничего, потеснимся. Садись, Саша.
     Он плюхнулся на скамейку, Алексеев  стесненно  примостился
на  краешке  --  места  почти  не  осталось.  Напротив  сидела,
наклонившись вперед, очень древняя старуха, худая, иссохшая,  с
запавшими  щеками и глазами, которые ввалились так глубоко, что
Алексееву стало не по себе. Впрочем, глаза  из  темной  глубины
блестели живым огнем.
     -- Наукой  и техникой начали заниматься раньше, -- заметил
Алексеев осторожно.
     Он чувствовал большое неудобство. Все-таки захватили чужие
места, желудок уже сжимается в предчувствии неприятностей.
     -- Верно, но не намного раньше, -- отпарировал  Тержовский
бодро,  --  зато  все предыдущие тысячелетия, а их уйма, во всю
мощь разрабатывали магию, колдовство, алхимию... Что  еще?  Да,
астрологию!
     Алексеев  отвел  взгляд  от лица старухи, сказал неохотно,
тяготясь необходимостью поддерживать разговор  на  эту  тему  в
переполненной электричке, где каждый смотрит и слушает:
     -- А что толку? Пустой номер.
     -- Не пустой номер, -- возразил Тержовский. -- А тупик.
     -- Какая разница?
     -- Огромная.   Результаты   могут   быть.   Даже   весомые
результаты! А повести... скажем, не туда. В тупик.
     Он  рассуждал  со  вкусом,   по-барски   развалившись   на
захваченном сидении, потеснив смирного мужичка, что прикорнул у
окна, обхватив широкими как весла ладонями туго набитую сумку.
     Алексеев  морщился.  Опять  показная  фронда к официальной
науке, рассуждения о телепатии, ясновидении, априорных  знаниях
и прочей чепухе для людей образованных, но недостаточно умных!
     -- Давай  лучше  про  твою  дачу,  -- сказал он нервно. --
Вдали от города,  лес,  река,  лягушки...  Вечное,  неизменное,
устойчивое.  Это  не  город,  где каждый день новые люди, новые
проблемы... Ненавижу!
     -- Боишься, -- сказал Тержовский и хохотнул.
     -- Ненавижу и боюсь, -- признался Алексеев неожиданно.  --
Сумасшедшая,  ежесекундно сменяющаяся жизнь! Надо остановиться,
перевести  дух,  но  только  бег,  бег,  сумасшедший   бег   по
сумасшедшей жизни. А что впереди?
     Тержовский возразил лениво:
     -- Потому  и  живем.  Остальные  цивилизации и народы, что
возжелали остановиться и отдохнуть, с лица истории сгинули.
     Алексеев видел, что старуха к разговору прислушивается. По
виду ей лет семьдесят. Правда, любые долгожители, сколько бы не
прожили -- сто или сто пятьдесят  выглядят  на  эти  магические
семьдесят...
     Старуха  перевела  взгляд  с  Тержовского  на  Алексеева и
обратно, вдруг сказал бледным голосом:
     -- Простите меня, старую, что мешаюсь, но вы  не  главврач
той больницы, что на Журавлевке?
     -- А зачем это вам, -- буркнул Тержовский. Он повернулся к
Алексееву.  --  Потому  и  развеялись  как дым все пути-тропки,
когда наша НТР браво рванулась  вперед  как  паровоз,  железной
грудью отметая сомнения в правильности своего пути...
     Старуха взмолилась, наклонилась вперед:
     -- Батюшка,  я  тебя  сразу  узнала!  У меня внучка с этим
энцефалитом мучается,  исхудала  страсть,  а  голова  болит  --
криком кричит!
     -- В   больницу   надо,   бабуля,   --  сказал  Тержовский
безучастно.
     Старуха безнадежно махнула рукой. Она у нее была как крыло
летучей мыши, такая же худая и темная.
     -- Обращалась, но там  трудно...  Мест  нет,  лекарств  не
хватает,  бумаги для рентгена, я старая, не пойму. Сказали, я и
пошла...
     Тержовский слушал нетерпеливо, кривился,  ждал  паузы,  но
старуха  заторопилась,  положила  ему руку на колено, иссохшую,
жилистую, с ревматически вздутыми суставами:
     -- Батюшка,  сделай  милость!  А  я   тебе   взаправдашнее
колдовство  покажу,  вы  ими интересовались. Приятеля твоего от
душевной болести вылечу.
     -- Что? -- изумился Тержовский.
     -- Как бог свят, -- перекрестилась старуха, -- не обману.
     Алексеев   взглянул   на    остолбеневшего    Тержовского.
Напористый друг едва ли не впервые в жизни спасовал, и Алексеев
как мог пришел на помощь:
     -- Колдовство -- это же черная магия, а вы креститесь...
     Старуха отмахнулась:
     -- Все  крестятся,  все так говорят. А черная или белая --
это потом...  Само  колдовство  еще  с  тех  времен,  когда  ни
черного, ни белого, да и самого бога...
     По  проходу,  забитому  людьми,  к  ним  протолкались  два
крепких краснорожих мужика. Передний, приземистый, с выпирающим
брюшком, отодвинул туристов за спину, страшно  выкатил  налитые
кровью глаза на Тержовского, угадав в нем главного, гаркнул:
     -- Эй, вы вперлись на наши места! Вам не сказали?
     -- Какие  места?  --  удивился  Тержовский,  только сейчас
заметив их. -- Эти?
     Второй мужик задвинул туристов еще дальше, стал  с  первым
плечом к плечу, а плечи у обоих дай боже:
     -- Эти!!! Мы курить выходили.
     Тержовский  набычился,  раздался  в  размерах,  голос  его
приобрел бычий оттенок:
     -- Занимать места в  электричках,  трамваях,  в  парке  на
лавочках  и  тэдэ  -- запрещено! Есть специальное разъяснение в
прессе... Газеты читаете? Штраф за превышение,  а  затем,  сами
знаете...
     Он  посмотрел  на  них  так,  словно  на  обоих  уже  была
полосатая одежда арестантов, тут же забыл о них и повернулся  к
Алексееву:
     -- А   что,   если  поставить  коечку  в  коридоре?  Девка
деревенская, авось не станет жалобы рассылать. Дескать, условий
не создали, отдельную палату не выделили, кадку  с  пальмой  не
поставили...
     Алексеев,  затравленно  сжавшись,  не  слушал, краем глаза
ловил, как эти двое топтались зло и растерянно, Тержовский  так
же  силен  и  напорист,  как и они, но у него к тому же пузатый
портфель с монограммой на  чужом  языке,  костюм  из  валютного
магазина и вообще чувствуется человек, который привык указывать
другим, вызывать к себе в кабинет на ковер, давать ЦУ...
     Не  веря  своим  глазам, Алексеев увидел, как эти громилы,
озлобленно поворчав, попятились, отступили до  самого  тамбура,
пристроились у раздвижных дверей среди прочего стоячего люда.
     Старуха тоже не обратила внимания на мужиков, признавая за
Тержовским  право  приходить  и  брать  все,  что  возжелается.
Алексеев перевел дух, сам никогда  бы  не  решился  действовать
подобным  образом.  Он  не  сразу  понял,  что  старуха все еще
говорит что-то, и уловил только конец:
     -...только возьми, а я для тебя что хошь изделаю!
     Тержовский отмахнулся:
     -- Это не мне, это вон ему хочется пощупать древнюю магию.
     Старуха даже не взглянула на Алексеева, видимо познав  его
плоский мирок еще с первого взгляда:
     -- Ранетый  он...  Да  это  заживное.  Я уж постараюсь для
тебя, касатик...
     Она все еще обращалась  к  Тержовскому.  Алексеев  спросил
задето:
     -- Как  я  понял, мне нужно на кладбище раскапывать могилу
удавленника? А еще  добывать  крылышко  летучей  мыши  и  ветку
омелы...
     Старуха отмахнулась без всякой злобы:
     -- Глупости  бают.  Я  на  тебя  глаз  уже  положила,  все
изделаю. Езжайте с богом до своих Люберец, вы туда едете --  по
глазам вижу, а я сойду... Каждый день ездию, поездничка я.
     Еще  пол-остановки  она  всматривалась в Алексеева, словно
хотела прочесть в его мозгу интегральные уравнения.  Ему  стало
смешно  и неловко, и когда странная старуха ушла, с облегчением
перевел дух:
     -- Ну и колдунья! Дочку сама лечить  не  берется,  к  тебе
блат ищет, а нам колдовство покажет!
     Тержовский усмехнулся:
     -- Может, и у них узкая специализация?

     Дом  Тержовского  оказался  не  близко,  но когда прибыли,
Алексеев ахнул. Огромный домище, а не хлипкая дачная постройка,
а главное -- великолепный сад, громадный огородище...
     -- Заброшенные  дома,  --  объяснил  Тержовский  зло.   --
кандидат  наук,  работает  в  НИИ, это как волшебная сказка для
Пашет подсобником на заводе. Я купил...
     -- Дорого?
     -- Не скажу!
     -- Почему?
     -- Стыдно признаться за какие гроши. Жуликом назовешь! А я
не жулик. Просто бедный.
     Алексеев   возился   до    поздней    ночи,    подстригал,
распланировал двор, а на другой день в воскресенье провозился с
крыжовником  и  смородиной. Тержовский вытащил его на речку, но
Алексеев  и  оттуда  скоро  сбежал,  ибо  в  саду  возиться  --
наслаждение большее, и он прислушивался, как спадает постоянное
напряжение,  как  медленно  расслабляются  натянутые нервы, как
перестает пугливо оглядываться на каждый шорох... На  радостном
подъеме  перекопал весь огород, всаживая лопату на полный штык,
выворачивая жирные ломти земли, где извиваются блестящие кольца
дождевых червей, где пахнет землей и травой...
     Он  покинул  загородный  дом  друга  с  сожалением  поздно
вечером.  Тержовский  тоже  вернулся  в город, завтра с утра на
работу. Он  снисходительно  посматривал  на  посветлевшее  лицо
друга, заболевшего дурью по исконно-посконному, по неизменному:
ведь все от неуверенности, от страха пред днем завтрашним!..

     Утром, проснулся радостный: снился сад, но тут взгляд упал
на будильник,  и  настроение  резко  упало.  Через  полчаса  на
работу,  где   опять   нервотрепка,   придирки   шефа,   наглые
проверяющие, суетливые "толкачи"...
     Чертыхаясь,  вылез  из  постели.  На  кухне включил плиту,
поставил кастрюльку с водой. Пока умоется, там вскипит,  дальше
-- ломоть хлеба, стакан чая... Успевает!
     Когда  наливал  из чайника в стакан, ручка обожгла пальцы,
он непроизвольно дернулся, кипяток плеснул мимо, задел  пальцы,
что сжимали стакан, и те мгновенно разжались.
     Стакан  хряснулся смачно, разлетелся осколками и брызгами.
Выругался, торопливо выбросил осколки в мусорное  ведро.  Когда
выскочил   из   дома,   на   конечной  как  раз  разворачивался
троллейбус. Алексеев заколебался, троллейбус далеко -- можно не
успеть, но остальные бежали, и  он  помчался  тоже.  По  дороге
поскользнулся   на  глине,  но  очищать  некогда:  вон  садятся
последние, в салон  влетел  с  размаха,  бурно  раздышался,  но
чертов   троллейбус  стоял  еще  долго  --  водитель  сходил  в
диспетчерскую, заполнил бланки, а может, и сыграл в  домино.  В
троллейбусе  же кипятились и поминутно спрашивали друг у друга,
который час.
     Когда троллейбус тронулся наконец, Алексеев уже  опаздывал
на  три  минуты.  Сердце  сжималось, мысленно оправдывался, шеф
язвил, кругом похохатывают эти подхалимские рожи...
     Его толкнули в спину. Он  инстинктивно  уперся,  не  давая
нахалу  протискиваться без вежливого: "Позвольте пройти...", но
там  наперли  сильнее,  и  Алексеев   вынужденно   развернулся,
пропустил,  с  запозданием  отметив, что с таким хилым прыщавым
заморышем можно смело идти на конфронтацию без  риска  получить
отпор.
     На остановке еле выбрался из туго набитого вагона, а когда
поднимался  бегом  по  широкой  мраморной  лестнице к такому же
величественному подъезду, куда паровозы въезжали  бы  запросто,
сверху спланировал обрывок газеты...
     Этот  эпизод  Алексеев тоже запомнил хорошо. На миг газета
зацепилась  за  массивную  ручку  двери,  перевернулась,  ветер
потащил по площадке, дальше листок запрыгал вниз по ступенькам,
на  асфальте  его  крутануло  ветром, кружануло, он взлетел над
урной, на мгновение завис, медленно стал  опускаться  в  жерло,
уже  почти  скрылся  там,  но  ветерок  выдернул  свою игрушку,
подбросил,  и  газета  пронеслась   вдоль   паутины   проводов,
мелькнула и растворилась...
     Только начали работать, ввалился Цвигун, начальник отдела,
сзади   скромно  топал  ножками  Маркин,  заместитель.  Цвигун,
бледный  и  сосредоточенный,  просмотрел   бегло   ряд   работ,
неожиданно   спросил,   нет   ли  у  Лявонищука  аспирина.  Тот
растерялся, глупо сказал, что захватил бы, если бы знал, что  у
начальника голова болит.
     Когда  Цвигун ушел, Маркин с облегчением сел за свой стол,
самый массивный в отделе, как и положено заместителю. К тому же
над  головой  Маркина  висел  красочный  великанский   японский
отрывной   календарь,   его  гордость,  которую  он  привез  из
туристической поездки. Там были такие  красивые  картинки,  что
Маркин  бледнел,  когда  отрывал  очередной  листок, и, сколько
женщины не упрашивали отдать их, бережно уносил домой.
     Еле дождались обеда, женщины поставили чайник. Ко всеобщей
радости Клавдия принесла цейлонского чаю, толкач --  шоколадку,
потом снова осточертевший чертежный стол, только и развлечение,
когда  из  соседнего отдела явилась толстуха с кучей импортного
тряпья для немедленной распродажи...
     Словом, день не  лучший,  но  и  не  худший  из  прожитых.
Обыкновенный  рабочий  день,  когда  несколько  раз  становится
тягостно от косого взгляда сослуживца, наглого вопля  уборщицы,
неожиданного вызова к начальству...
     По  дороге домой заскочил в булочную, постоял за кефиром в
гастрономе, там обругали, что не приготовил мелочь заранее, еще
поцеловал замок в кулинарии, но на седьмую  серию  "Приключений
майора  Чеховского"  успел,  а  засыпал  поздно вечером, приняв
успокоительное, с мыслью,  что  немедленно  начнет  откладывать
деньги на дачу, чтобы с садом, смородиной, крыжовником...

     Утром  во  вторник он продрал глаза в паршивом настроении,
хотел было натянуть одеяло и спать дальше, но  на  часах  ровно
восемь,   лишь   с   календариком  застопорилось...  Сегодня  ж
двенадцатое, а там в окошечке маячат те же две единички...
     Он  нехотя   перевел   на   двенадцатое.   Умылся,   начал
завтракать.  Расправившись  с яйцами, взял закипевший чайник, и
тут взгляд упал на стакан... Целехонький, словно и не грохнулся
вчера как бомба, ошпарив и залив брюки так, что полдня ловил на
себе насмешливые взгляды!
     Но ведь других стаканов нет, вчера он кокнул последний...
     Машинально он  взял  стакан,  принялся  наливать  кипяток.
Вспомнив  вчерашнее, поставил на стол, и закончил лить уже там.
Странно, непонятно...
     Он заглянул в  мусорное  ведро.  Чисто!  Осколки  исчезли,
пропала и вчерашняя скорлупа от яиц.
     Ошеломленный   и   встревоженный,   он  помчался  вниз  по
лестнице. На мгновение задержался у почтового  ящика,  сунул  в
дырку   палец,  потянул.  Ящик  открылся,  выбросив  "Вечерку".
Идиоты, положили вчерашний номер за одиннадцатое число!..
     Когда выскочил из подъезда, в сотне метров  разворачивался
троллейбус.  К нему со всех ног бежали люди, ринулся было и он,
но все происходило настолько  по-вчерашнему,  что  он  невольно
сбавил  шаг,  обошел  участок с размокшей глиной, к троллейбусу
подошел не спеша в тот момент, когда водитель как раз вышел  из
диспетчерской.
     Довольный,  что  не  набрал  грязи на подошвы, Алексеев не
сразу обратил внимание на то, что в  троллейбусе  ехали  те  же
пассажиры, что и вчера, и стояли точно также, на тех же местах.
Он удивился, но тут знакомо ощутил толчок в спину. Инстинктивно
напряг  мышцы,  уперся  коленом  в сидение, там в красивой позе
замерла с книгой на коленях хорошенькая женщина. Сзади толкнули
еще раз, но он движением плеч дал понять, что сейчас повернется
и разберется с нахалом, и там затихли.
     Проехав еще остановку, Алексеев скосил глаза  и  почти  не
удивился,  узнав вчерашнего заморыша. Все мы механизмы, подумал
он с горечью. Вращаемся, несчастные колесики... Вся наша  жизнь
состоит  из  одного дня, раздробленного на множество одинаковых
отражений...
     Когда  он  торопливо  поднимался  по  лестнице  к   дверям
института,  сверху,  откуда-то из окон, летел обрывок газеты...
Алексеев остановился, уже предчувствуя, что  последует.  Листок
попрыгал   вниз  по  ступенькам,  на  асфальте  его  подхватило
ветерком, закружило, он завис  над  урной,  медленно  опустился
туда,  но  в последний момент тот же ветерок выдернул его, лихо
взметнул высоко-высоко,  листок  пронесся  вдоль  троллейбусных
проводов, уменьшился в размерах и пропал...
     В  отделе  он  скользнул за свой стол, торопливо развернул
лист ватмана. Все корпели над бумагами, лишь Колхозников где-то
шастал, но ему все как с гуся вода. Через три  стола  светилась
на  солнце  золотистая  головка Златы, искорки так и прыгают по
волосам, с грохотом свалил груду папок Лявонищук  --  все,  как
вчера...
     С  шумом  распахнулась  дверь.  В  отдел,  едва  не  задев
притолоку головой, вошел Цвигун, за ним семенил Маркин. Цвигун,
как всегда, свиреп  и  лют,  черные  брови  грозно  сошлись  на
переносице, но сам бледен, с нездоровой желтизной...
     -- У вас аспирина нет? -- обратился он к Лявонищуку. -- Вы
вечно  стонете...  Голова трещит, прямо раскалывается. Анальгин
не годится, а от тройчатки болит еще сильнее, а вот аспирин  бы
в самый раз...
     Лявонищук растерянно развел руками:
     -- Нету...   Знал  бы,  что  у  начальства  голова  болит,
захватил бы.
     -- Знал бы, -- передразнил Цвигун. -- Если бы я знал,  сам
бы взял.
     Он  пошел  дальше,  Маркин с облегчением сел за свой стол.
Алексеев замер, боясь шелохнуться.  Вчера  слышал  этот  диалог
слово в слово! С теми же интонациями, жестами, мимикой...
     Он  растерянно  посмотрел  по  сторонам.  Маркин трудился,
скреб лысину, поджимал губы, выпучивал глаза, все  привычно  за
годы  совместной  работы,  и Алексеев перевел взгляд дальше, но
что-то заставило  его  оглянуться,  какая-то  неправильность...
Костюм, стопка папок, яркий календарь... Календарь!
     -- Коля,  --  сказал  Алексеев,  волнуясь.  --  Сегодня 12
апреля!
     Маркин поднял голову, оглянулся.
     -- Да? -- переспросил он неуверенно.
     -- Срывай, срывай. Не жадничай!
     Маркин нерешительно поднял руку, осторожно и с  сожалением
отодрал  листок,  но  едва  положил  на  стол,  как подал голос
Лявонищук:
     -- Сдурели? С утра было одиннадцатое. Ты  чего,  Алексеев,
людей дуришь?
     -- Это  вы  сдурели,  --  сказал  Алексеев  со злостью, не
понимая, откуда она берется, и почему так  кипит,  переливается
через край. -- Вчера было одиннадцатое, хорошо помню!
     Он  доказывал  с  такой  бешеной  настойчивостью,  что они
отступились,  но  Лявонищук  все  же   переспросил   у   других
инженеров,  и  те  в  один  голос тоже подтвердили, что сегодня
только одиннадцатое.
     Алексеев затравленно забился в свой угол. Никто из них  не
помнит вчерашнего дня!
     И  вдруг  с потрясенной ясностью понял, что знает все, что
произойдет. В обед женщины поставят чайник,  привычно  поругают
грузинский  чай  низшего  сорта, и тут Клавдия вытащит из сумки
две  пачки  цейлонского...  Бабы  ахнут,  на  радостные   вопли
заглянет  восточный красавец из толкачей, извлечет из дипломата
заготовленную шоколадку... В  три  сорок  отпросится  на  учебу
Вавайло,   Сергеев  выйдет  покурить  и  сбежит,  затем  явится
толстуха из соседнего отдела с кучей импорта для продажи... Что
еще? К Маркину придет дочка за ключами, у Клавдии лопнет флакон
с клеем...
     Когда все стало осуществляться, Алексеев в  страхе  понял,
что  с  миром  что-то  стряслось.  День повторяется, это и есть
вчерашний день, только он единственный живет  в  нем  вторично,
сохраняя память, а для остальных это день первый!
     Долго   ли  это  продлится?  Впрочем,  другие,  наделенные
полномочиями  и  умением,   уже   наверняка   занимаются   этим
феноменом,  а он должен просто жить. Жить и приспосабливаться к
изменившимся условиям...

     В среду он проснулся с мыслью, что сон приснился странный,
но тут взгляд упал на  часы:  ровно  восемь  и...  одиннадцатое
число!
     Он   вскочил,   редкие   волосы  встали  дыбом.  В  страхе
приготовил завтрак, и все время ощущал: кожей, чутьем, что  это
тот  же  самый  день,  тот же воздух, все то же самое, что было
вчера и позавчера при пробуждении, присутствует и сейчас.
     Газета в ящике снова за одиннадцатое, и  точно  в  том  же
положении:  подогнув  последний  листок и зависнув между узкими
стенками. Третья газета за одно и то же число!
     Троллейбус тот же, и он машинально пробрался по  салону  к
бабище,  которая  должна была вдруг вскрикнуть, вслух вспомнить
про ключи и поспешно выскочить на остановке.
     Бабища выскочила, и  он  тут  же  опустился  на  свободное
место,  опередив  другого  хмыря,  для которого прыжок толстухи
оказался неожиданностью. Он ехал, испуганный донельзя и странно
счастливый, что  наперед  знает  будущие  события.  Колхозников
опоздает,  у  Цвигуна  головная  боль,  цейлонский чай Клавдии,
толкач с шоколадкой, дочка Маркина, лопнувший флакон  с  клеем,
толстуха с импортом...
     И  все же по нервам пробежал ток, когда увидел над головой
Маркина красочный календарь, с которого  Маркин  еще  позавчера
сорвал  листок  с  11  апреля. Теперь этот листок был на месте,
цел-целехонек!
     Странно, успокоился быстро. За пять минут до обеда ощутил,
что сейчас, как и "вчера" и "позавчера"  подойдет  Бакуленко  с
занудным  разговором  о  шансах нашей сборной, все-таки впервые
вышли в полуфинал мирового чемпионата,  и  торопливо  поднялся,
обогнул  стол  и  уже  на  выходе увидел, что Бакуленко как раз
подошел к его  столу,  но  вынужденно  повернул  к  Лявонищуку,
который опасности не ждал и сбежать не успел.
     Все,  как  он понял, повторяется с абсолютной точностью, и
лишь он один сохраняет память о каждом продублированном  дне  и
поэтому может с учетом событий...

     В  четверг,  который  был  все еще понедельником, Алексеев
решился на крохотное изменение. Цвигун шел мрачный,  как  туча,
сзади  семенил  Маркин,  и по всему было видно, как раздражен и
взвинчен Цвигун.
     Когда они приблизились к Лявонищуку,  Цвигун  уже  раскрыл
было рот, но Алексеев протянул на ладони коробочку.
     -- Что это? -- рявкнул Цвигун.
     Чувствуя, как начало колотиться сердце, Алексеев заговорил
торопливо:
     -- У вас адски болит голова, прямо раскалывается. Анальгин
не помогает,  от  тройчатки  болит еще сильнее, а вот аспирин в
самый раз...
     Цвигун смотрел  ошалело.  Потом  осторожно,  как  гремучую
змею, взял коробочку и, все еще не отводя взгляда от Алексеева,
сыпнул  в  ладонь  белые  плоские  диски,  два  отправил в рот,
остальные запихнул обратно.
     -- Вы меня удивили, -- сказал он, возвращая таблетки.
     -- Дай бог, не последний раз, -- ответил Алексеев лихо.
     Он вернулся к столу. Цвигун двинулся дальше. Уже на выходе
они с Маркиным обернулись, посмотрели на Алексеева.
     С  этого  времени  он  зажил  странно  счастливой  жизнью.
Выходил  из  дома  и  уже  до мельчайших подробностей знал: кто
встретится, как встретится, в  троллейбусе  заранее  знал,  кто
войдет, где и кто сойдет. Храня верность Злате, тем не менее не
удержался  от  соблазна  сесть  рядом с удивительно хорошенькой
девушкой, на  третий  день  осмелился  заговорить  с  ней,  она
ответил  холодновато,  но  это  не  страшно,  завтра подойдет с
другого  бока,  так  или  иначе,   а   ключи   подберет,   если
возжелает...
     Заморыша  вовсе затиснул в угол, на реплики оттренировался
отвечать так, что сраженные наповал сгорали  от  стыда  и  явно
клялись  втихомолку  больше  не  раскрывать  рта в общественном
транспорте.
     Однажды утром решил поджарить картошки, и на обычный  свой
троллейбус  не  успел.  Правда,  тут  же  подошел  еще один, но
Алексеев ощутил почти физический шок: люди другие, поступки  их
непредсказуемы, ситуации новые, никого раньше не видел, неуютно
и  даже  жутковато...  Конечно, если захотеть, то завтра станет
знакомо, стоит только снова сесть именно в этот троллейбус,  но
сейчас еще как неуютно!
     На  работе  все  шло  по  счастливому трафарету. Иногда он
решался на иной  поворот  разговора,  на  другие  поступки,  но
как-то  отдалил  на  будущее  мысль о других маршрутах, о кино,
прогулках... Там же другие люди, другие поступки. Как хорошо  в
стабильном  надежном  мире,  где  ничего  не  меняется, где все
расписано наперед!
     Как-то  привычно  ощупывая  в  кармане  заготовленный  для
Цвигуна   аспирин,   он   прислушался   к  Колхозникову,  этому
вертопраху и красавцу, который наклонился на столиком  Златы  и
уже  который  день повторял с одинаковыми интонациями один и те
же слова:
     -- Сегодня день  рождения  у  меня,  придут  друзья...  Не
заглянешь на часок?
     Злата  отвечала достаточно серьезно, хотя и со смешинкой в
глазах:
     -- Единственное место, куда я бы сходила вечером,  это  на
концерт  Андрея  Калинина... Вчера приехал, только один концерт
проездом!
     -- А завтра? -- спросил Колхозников ревниво.
     -- Сегодня и уедет, -- ответил Злата, сделав вид,  что  не
поняла  вопроса.  -- Билеты вчера еще не продавали, а сегодня с
работы ж не отлучишься...
     На следующее утро Алексеев долго ломал голову, еще  больше
-- труса в себе. Наконец с отчаянной решимостью впервые в жизни
поехал  не  на  работу,  а  прямо к кассам филармонии. Завтра о
прогуле никто и знать не будет... по крайней  мере  он  на  это
надеется -- все начнется сначала!
     Перед закрытой кассой колыхалась масса народа, добровольцы
наводили порядок в очереди. Он повздыхал и тоже покорно встал в
длинную  тонкую цепочку. Через три часа он приблизился к окошку
на расстояние вытянутой руки. В это время  касса  закрылась  на
обед,  и  он  еще час провел на ногах, а за это время пришлось,
скооперировавшись с другими театралами и, черпая смелость  друг
у  друга,  выталкивать  темных личностей, пытавшихся проникнуть
без очереди, отражали пенсионеров и прочих, вовсю размахивающих
разными справками, и уже  чуть  ли  ни  к  концу  рабочего  дня
наконец-то вырвал из рук кассира два желанных билета.
     На  другой  день  утром  ехал на службу и все же трясся. В
троллейбусе привычно загнал хиляка в угол, место толстухи занял
сразу же, но чем ближе к  месту  работы,  тем  больше  холодело
сердце: вчера прогул! Заметят или не заметят?
     На  входе  газетный  лист  все  так же порхал над урной, в
отделе царила  привычная  суета,  а  на  календаре  Маркина  --
одиннадцатое апреля. Ура!
     Он  по-хозяйски  осмотрелся.  Что  бы  ни  натворил здесь,
завтра все забудется. Сотрется в полночь. Утром он снова  будет
в понедельнике -- счастливо, сказочно знакомом до мелочей.
     Со странным чувством ждал, глядя на часы. Через две минуты
Колхозников  поднимется,  проскользнет как угорь к столу Златы,
нависнет над ней, стараясь заглянуть в глубокий вырез кофточки,
раскроет рот для дурацкого предложения...
     Алексеев дождался ее слов: "...еще не продавали",  подошел
к ним и спросил как можно небрежнее:
     -- Билет на Калинина? Партер подойдет?
     Злата чуть растянула губы в улыбке, а Колхозников тут же с
готовностью  захохотал. Алексеев вытащил билеты, бросил один на
стол перед девушкой, отвесил церемониальный  поклон  и  ушел  к
своему рабочему месту.
     Через минуту прибежала Злата.
     -- Это не шутка?
     -- Билет подлинный, -- ответил он как можно небрежнее.
     -- Но  их  же вчера не продавали! Начнут только сегодня, и
то со второй половины дня...
     Он решился посмотреть ей в глаза, сказал осипшим голосом:
     -- Злата, у каждого свой секрет... Пойдешь?
     -- Спрашиваешь, -- ответила она, лицо ее сияло.  --  Саша,
милый, да я тебя просто расцелую!
     -- После  концерта,  --  ответил  он  и  весь  остаток дня
радовался, что впервые нашелся, не мямлил.

     Он примчался на следующее утро сияющий, радостный.  Маркин
покосился  удивленно,  но  Алексеев был уже возле Златы, сказал
шепотом, чтобы не слышали другие:
     -- Доброе утро, солнышко!
     Злата  удивленно  вскинула  брови,   несколько   мгновений
смотрела в упор. Глаза ее удивленно расширились.
     -- Злата! -- воскликнул он растерянно.
     В отделе начали оборачиваться.
     -- Я  слушаю,  Александр Михайлович, -- откликнулась она с
нотками удивления. -- Чего вы хотите?
     -- Злата... Я же... мы ведь...
     Он  растерянно  хлопал  губами,  но  глаза  сами  отыскали
календарь со свеженьким листком за одиннадцатое апреля.
     -- Извини, -- сказал он севшим голосом. -- Жара собачья...
Мысли путаются.
     За  столами  послышались  смешки,  Колхозников  вполголоса
бросил: "Перегрелся..." Алексеев с гудящей головой вернулся  за
свой  стол. Для нее вчерашний день -- это воскресенье, когда он
копал Тержовскому огород. Как давно это было... Через полчаса к
ней подойдет Колхозников, заглянет в  разрез  блузки  и  начнет
дурацкую басню про день рождения...
     Он опустил голову на руки. В ушах зашумело, глаза застлало
горячей  кровью,  и  там  гасли  золотые  искорки  --  память о
вчерашнем... Опять брать билеты на Калинина, опять все сначала?
     Робко прилила нежность: впереди прогулка по ночному парку,
первый поцелуй, уговоры зайти  на  чай,  колебания,  зарубежная
эстрада  по  телевизору...  А  что,  если все же повторить? Уже
знает ее реакцию, можно в некоторые моменты вести себя иначе...
     Он встал и, не  обращая  внимания  на  любопытные  взгляды
коллег, собрал портфель и направился к выходу.

     Так  прошла  еще  неделя.  Странная неделя. Семь концертов
Калинина, "который проездом", семь прогулок по ночному  городу,
которые все сокращаются, три первые брачные ночи...
     Нелепая      противоестественная      жизнь.      Сладкая,
могущественная, но в чем-то и уродливая. Еще не  понял,  в  чем
же,  но  догадывался,  ощущал,  чувство  не из приятных, словно
сделал что-то подловатое и  скрыл,  но  ведь  себя  обязательно
уважать  надо,  от неуважения к себе гадкие болезни заводятся в
организме! Как говорят в народе, все болезни, кроме  одной,  от
нервов...
     "Остановись,  мгновенье..."  Вот  и  остановил. Целый день
остановил. Заржавленная игла  времени  постоянно  срывается  на
запиленной  пластинке  жизни  на  одну  и ту же строчку, и день
повторяется, повторяется, повторяется...
     Исполнилась мечта идиота, жить в мире без  неожиданностей,
в  мире  абсолютно стабильном, устойчивом! За эти недели изучил
всех вдоль и поперек, стал  чуть  ли  не  богом.  Правда,  богу
скучновато:   тот   же   номер   газеты,  та  же  программа  по
телевизору...
     Ладно, это терпимо. Телевизор можно не включать, а  газету
нетрудно  выбросить  в  мусорный  ящик, не раскрывая. Но Злата,
Злата!
     Прекрасно -- вечно первый поцелуй, но это  же  никогда  не
заиметь  семьи,  детей,  вовсе отказаться от будущего. Не иметь
детей! А он хочет целую кучу. Чтоб мальчики  и  девочки.  Чтобы
Злата  встречала  с  работы,  чтобы  детишки  ползали,  мешали,
приставали, а он будет водить  их  в  садик,  оправдываться  за
разбитые стекла, краснеть перед учителями в школе...
     Если  он  останется  в  этом  дне,  если будет жить только
сегодняшним днем, то  никогда,  никогда  Злата  не  станет  его
женой!
     Он резко встал, почти подпрыгнул, застегнул пиджак.
     -- Куда? -- спросил Колхозников ревниво.
     -- На Кудыкину Гору, -- ответил он.
     На  вокзале  он  выждал  время,  когда  они  с  Тержовским
прибежали к электричке, вошел в вагон. В первом вагоне  старухи
не  было  и  во  втором  тоже,  и  он  медленно  пошел  дальше,
протискиваясь по забитому проходу, всматриваясь  в  пассажиров.
Пусть  не  найдет  в  этом поезде, пересядет в другой... Завтра
этот пропустит, начнет с другого, третьего, и ни  один  человек
не укроется...
     Старуху  он  обнаружил  в  пятом  вагоне.  Она поймала его
взгляд издали и уже  не  отводила  глаз,  пока  он  не  подошел
вплотную.
     -- Садись,  батюшка,  -- сказала она, растягивая слова. --
Ну, как тебе можется?
     -- Уже не можется, -- ответил он с трудом.  --  Я  был  не
прав.   Выпустите   меня   из   этого...  изолятора  счастья  и
стабильности.
     -- Ну  тогда  иди,  укрепив   сердце,   --   сказала   она
благожелательно. -- Завтра будет двенадцатое.
     -- Правда? -- спросил он жадно.
     -- Правда.  Ты верно сказал тогда, что мы можем многое, но
пользы от этого нету... Тупик! Поэтому мы  и  уступаем  дорогу,
хотя  и  энтая...  ну,  по которой идет остальной мир, не шибко
гладкая, как я погляжу...
     Поезд начал  притормаживать.  Старуха  выглянула  в  окно,
заспешила к выходу.
     -- За внучку спасибо ему! -- крикнула она уже с перрона.
     Сердце  в груди стучало тревожно и счастливо. Завтра новый
день,  полный  неожиданностей...  Всяких,   разных.   Настоящее
стремится не допустить неведомое будущее, ибо будущее -- угроза
застойному    дню    сегодняшнему.    Но    он,   трусливый   и
закомплексованный, все же выбирает трудные дни с грядущим!

     СОВЕРШЕННЫЕ СЛОВА

     Я  позвонил  три  раза,  коммуналка  есть  коммуналка,  но
открыла   мне  соседка  Володи:  разговаривала  в  коридоре  по
телефону и потянулась до защелки одного замка,  другого,  сняла
цепочку,  а  сама  все  радостно  верещала  в  трубку: молодая,
рыхлая,  теплая  со  сна,  в  коротенькой  рубашке  с  глубоким
вырезом, поверх которой небрежно наброшен халат.
     Я   поздоровался,  мы  обменялись  улыбками:  меня  соседи
любили, ко мне все соседи относятся  хорошо,  своих  же,  слава
богу, нет. Я пнул дверь Володиной комнаты.
     Конечно  же,  он  сидел спиной ко мне в глубине комнаты за
пишущей машинкой. Я бы так не смог, мне нужно  обязательно  как
собаке  в  конуре:  лицом  к  дверям,  а вот он мог, он умел, и
ничего на свете нет, если перед ним чистый лист бумаги.
     Он не оглядывался. Спина прямая, как у фараона  на  троне,
волосы  --  словно  грязная  пакля, воротник рубашки потемнел и
скоро заблестит. Пальцы не  на  клавишах:  руки  лежат  по  обе
стороны машинки, кулаки сжаты. Капитан спортивной команды, а не
молодой  писатель, зато меня соседи сразу признали писателем: я
сплошная одухотворенность, одна борода да очки чего стоят, да и
весь я почему-то уродился настолько  интеллигентом,  что  перед
современными   женщинами   --   а   они   с  каждым  годом  все
рассовременнее -- бывает неловко.
     Володя последние  дни  "каторжанил  себя",  как  он  часто
говорил. Мы познакомились еще пять лет тому, и я вскоре признал
его  первенство,  что  в мире начинающих литераторов немыслимо:
здесь каждый -- гений,  остальные  же  --  дураки  набитые.  Он
превосходил  меня одержимостью, это я признал с готовностью. Мы
всегда охотнее всего признаемся в лени, ибо, по нашему  мнению,
только    она   не   дает   развернуться   нашим   удивительным
способностям. И потому Володя добьется своего  раньше  меня:  я
могу  только  на  взлете,  а  он  шаг за шагом, последние метры
проползет, цепляясь окровавленными пальцами,--  но  на  вершине
окажется впереди всех.
     Я  походил по комнате, решил, что подобное самоуглубление,
когда пришел друг,-- слишком даже для современного писателя.
     -- Сделай  перерыв,--  сказал  я  громко,--  к  тебе  друг
пришел, да еще какой друг, а ты на чашку кофе не раскошелишься!
     -- А,  да-да,--  ответил он, не отрывая застывшего взгляда
от бумаги, словно  гипнотизировал  ее,  а  может,  сам  был  ею
загипнотизирован,-- сам кофе свари, а? А то голова не варит.
     -- Эксплуататор,--  ответил  я,  но  руки мои уже привычно
отыскали на подоконнике среди бумаг  и  посуды  кофеварку.--  А
если бы я не зашел?
     -- Ты же друг? Да еще какой друг!
     -- Ладно,  ладно...  Только  не  с  того конца берешься...
Влупил чашечку -- голова просветлела,  две  одолел  --  рассказ
настрочил, а если три -- то и роман?
     Соседи  уже  разбрелись,  я  хозяйничал на кухне свободно,
хотя с чужими соседями отношения, как  я  уже  говорил,  всегда
распрекрасные, а вот у Володи здесь натянуто, что и хорошо: для
творческого   стимула:   писатель  должен  голодать  и  жить  в
коммуналке, а у меня, на беду, изолированная, двадцать  метров,
паркет,  кирпичные  стены,  две  лоджии,  кухня  --  десять мэ,
потолки -- три восемьдесят, да в довершение несчастья еще и  на
"Баррикадной".
     Когда  я  вернулся, он нависал в той же позе над машинкой,
но аромат горячего кафе действует на современного интеля как на
кота валерьянка: Володя беспокойно задвигался, вернулся  в  наш
грешный мир и, вставая, потянулся с таким остервенением, словно
тужился  перерваться  пополам,  как  амеба  при  делении. В нем
захрустело, затрещало, даже чмокнуло, словно суставы  выскочили
из  сочленений,  как  поршни  из  цилиндров. Из глотки вырвался
звериный вопль облегчения, коему и динозавр бы позавидовал.
     -- Много? -- спросил я, кивнув на машинку.
     -- Ни страницы,-- ответил он.-- И ни строчки.
     Я  потягивал  кофе  не  спеша,  поглядывая   на   товарища
внимательно, а он отхлебывал жадно, губы его были в пластинках,
как  бывает,  когда после дождя внезапно ударит засуха, и почва
лопается на квадратики, края их загибаются, и пейзаж становится
не то марсианским, не то еще каким, но не нашенским.
     Мы  примостились  на  краешке  стола,  поставив  чашки  на
черновики  рядом  с "Эрикой". Машинка вообще главное существо в
комнате, и сам Володя ею  отбояривался,  когда  его  приглашали
девахи:  дескать,  жена  ждет  --  некапризная, безотказная, но
ревнивая...
     -- Вернули? -- спросил я тихо.
     -- Да,-- ответил он мрачно.-- Редактор... что за  скотина!
Имбецил проклятый. Все раздраконил и вернул.
     -- Мне тоже,-- посочувствовал я мужественно, хотя никто из
нас не любил признаваться в неудачах.-- Что думаешь делать?
     Он  смотрел  в  чашку. Другая рука трогала машинку, пальцы
бесцельно нажимали и отпускали верхний регистр.
     -- Надо отыскать способ,-- сказал он наконец. Глаза у него
были совсем загнанные.-- Сколько толочь воду в ступе?  Пишем  и
посылаем,  а  они  читают  и возвращают... И так сколько лет! А
ведь  есть  же  слова,  чтобы  приковать  внимание,   не   дать
оторваться... Только бы найти эти слова!
     -- Допивай,--  сказал я,-- а я еще сварю. Мог бы кофеварку
и побольше купить.
     -- Я найду способ,-- сказал он с  твердостью  прижатого  к
стене.
     -- Как писать хорошо?
     -- Так, чтобы приняли.
     Он  ответил  правильно, это я и спрашивал. Мы, конечно же,
пишем замечательно, но прежде чем наши труды осчастливят массы,
нужно преодолеть треклятый редакторский барьер,  а  то  кретины
рубят нас неизменно. Рубят по тупоумию: нельзя требовать, чтобы
редактор  был  квалифицированным  да  еще  и  умным,  рубят  из
элементарной  зависти  --  все  редакторы  пишут,  рубят  из-за
необходимости  пропихивать  родственников  и  друзей... Увы, от
понимания ситуации легче не становится. Кого-то печатают, а нас
нет.
     -- Как писать так, чтобы приняли? -- повторил я  медленно,
пробуя слова на вкус.-- Если ты это сделаешь...
     -- У   меня   нет  другого  выхода.  Переквалифицироваться
поздно, да и не смогу. Эту заразу уже  не  брошу,  мы  с  тобой
литературные наркоманы.
     -- Да.
     Он  выцедил  остатки кофе, с сожалением повертел в пальцах
чашку, вылавливая последние капли.
     -- Говорят,--  сказал  он  саркастически,--   учитесь   на
классике... Взял я тут книгу одного современного классика!
     Он  сунул мне увесистый том в дорогом переплете. Я раскрыл
посредине, он тут же повел пальцем:
     -- Вот слабо... Или вот... А посмотри на эти строчки:  "Он
кивнул своей головой в знак согласия". Каково?
     -- Пожалуй,--  сказал  я  осторожно,--  "в  знак согласия"
лишнее, раз уж  кивнул...  И  "своей"  нужно  бы  вычеркнуть,--
продолжил я.-- Чужой не кивнешь.
     -- И  саму  "голову" тоже убрать,-- победно закончил он.--
Ибо чем еще можно кивнуть? "Он кивнул" -- и все. Нет,  я  такую
чепуху  не  читаю.  Достаточно  встретить  в  романе одну такую
фразу, чтобы сразу книгу выбрасывать к  такой  матери!  Или  не
покупать, если успел заметить еще на прилавке.
     -- Может быть, там мысли умные...
     -- Самые  умные мысли в мутном косноязычии не воспримутся.
Нужна яркая форма! Достаточно  первого  абзаца,  чтобы  понять,
читать дальше или бросить.
     -- Но   ты   взгляни,   какая   солидная  книга!  И  тираж
огромнейший. Не может быть, чтобы...
     Он отмахнулся. В нашем издательском мире все может быть.
     -- Я уверен,-- сказал он угрюмо,-- что лучшие произведения
-- заклинания,  заговоры.  Гениальные  поэты  или  прозаики  из
народа  --  их называли колдунами -- умели так подбирать слова,
что подчиняли людей своей воле. Мы должны учиться мастерству  у
колдунов!
     -- Люди  были  повосприимчивей,--  пробурчал  я.--  Раньше
послушают бродячего оратора и бегут туда, куда  укажет.  Теперь
же каждый подумает: "А оно мне надо?"
     -- Отчасти верно,-- неожиданно согласился он.-- Потому нам
труднее. Потому надо рывком...
     Он  отрешенно  замолчал,  а  я  с кофейником отправился на
кухню. С детства помню стихотворение Киплинга, в котором король
великодушно решил возвести в рыцарский сан менестреля.  Оказать
ему  великую  честь...  Тот, оскорбившись, схватил свою гитару,
или что там у него был  за  инструмент,  ударил  по  струнам  и
запел.  Короля  бросило  в  жар,  он услышал ржанье коней, лязг
оружия,  рев  боевых  труб,  кулаки  его  сжимались,  и  сердце
колотилось.  Но  менестрель  изменил  песню,  и король вознесся
ввысь, душу обдало небесным светом, ангелы приняли в объятия, и
короля  наполнило  восторгом...  Но  менестрель  снова   сменил
мелодию,  и король рухнул в пучину ужаса, кровь ушла из сердца,
смертная тоска сжала  грудь...  А  менестрель,  оборвав  песню,
сказал  что-то  вроде:  "Я  вознес  тебя к престолу, я бросил в
пучину огня, надвое душу твою разорвал, а ты -- рыцарем вздумал
сделать меня!" Дескать, мощь поэта куда выше как  мощи  рыцаря,
так и всех королей, вместе взятых...
     Я  исправно следил за коричневой поверхностью в кофейнике,
там уже начинало подниматься, и  тут,  как  это  часто  у  меня
бывает,  мои глаза что-то увело в сторону, я начал прикидывать,
что  сделал  бы,  если  бы  выиграл  сто  тысяч  или  стал   бы
властелином  Галактики.  На  плите  зашипело,  в ноздри ударила
волна одуряюще-прекрасного запаха, и я  увидел  серо-коричневую
крупнопузыристую  шляпку пены, что поднимается и поднимается из
недр кофейника, сползает  по  его  горячим  стенкам,  мгновенно
высыхая  и  превращаясь в плоские ленты, сползает прямо в жадно
вспыхнувшее непривычно красным огнем, дотоле  мертвенно  синее,
пламя горелки...
     Я  тщательно  выскоблил плиту -- у коммунальных жильцов на
этот счет  правила  жесткие,--  вытер  кофейник,  убирая  следы
ротозейства, Володя не поймет, что перекипело, ему лишь бы кофе
покрепче; и, переступая порог, я заговорил:
     -- Киплинговский   менестрель  даже  с  королем  не  хотел
меняться своей профессией.
     -- Правда? -- оживился он.
     -- Мне не веришь, верь Киплингу!
     -- Гм, все-таки нобелевский лауреат... Правда,  на  деньги
от продажи динамита...
     -- Но подметил верно?
     -- Еще  как.  Нам  нужно достичь мастерства киплинговского
менестреля! Как минимум.

     На другой день я позвонил ему по телефону.
     -- Привет,-- откликнулся  он.--  Занимаюсь  исследованием.
Подбираю способы художественного воздействия на читателя!
     -- Ну и что нашел?
     -- Каждый  пишет  как  бог  на  душу положит. А я вроде бы
вторгаюсь со скальпелем, с алгеброй в гармонию... Словом,  пока
сформулировал  для  себя первое правило: память отбирает только
эмоциональное. Понял? Что запало из мириад написанных  книг?  В
"Илиаде"  почти  все  гибнут  в десятилетней войне, в "Одиссее"
герой еще десять лет после той войны добирается домой. Товарищи
гибнут  по  дороге,  а  Одиссей,  голый  и  босой,  полумертвым
выползает  на  родной  берег и обнаруживает, что в его доме уже
пируют вооруженные  наглецы,  преследуют  его  жену  и  сына...
Погибли  Ромео  с  Джульеттой, Отелло задушил Дездемону, король
Лир свихнулся, Гамлет умер среди трупов... Вот как надо писать!
     -- Да,-- согласился я.-- Кто-то из великих сказал, что  мы
не врачи, мы -- боль. Писателя без боли нет.
     -- Э-э,   одно   дело  знать,  другое  --  уметь  навязать
другим...  Ладно,  ты  позванивай,  а  я   продолжу...   поиски
заклятий. Скажем так!
     Он бросил трубку, и я не тревожил его еще пару недель. Сам
тоже не садился за работу. Наконец я набрал номер его телефона:
у него  было занято, минуло еще не меньше недели, и он позвонил
мне сам. Из трубки донесся такой яростный голос, словно  Володя
на том конце провода грыз зубами трубку:
     -- Форма!   Вот   ключ!..   Умных  мыслей  много,  но  кто
воспримет, если форма  нечеткая?  В  идеале  для  каждой  мысли
должна  быть  одна-единственная  форма. Сколько мыслей, столько
изволь испечь  и  форм.  Понял?..  Для  каждого  вина  --  свою
бутылку!  Демосфен  однажды в юности попытался произнести речь,
но люди, послушав его, над ним посмеялись и разошлись...  Он  с
горя  пошел  топиться. Его друг актер остановил его и на берегу
моря произнес все то, что говорил Демосфен,  только  облек  его
мысли  в  другие  слова...  Демосфен восхитился: его же мысль в
иной словесной форме разила без промаха!
     Мне нечего было  возразить,  но  только  для  того,  чтобы
поддержать разговор, я сказал:
     -- Пушкин  назвал  пьесу  "Моцарт  и Сальери" трагедией...
Сальери у него злодей. А злодею как не злодействовать? Но  если
бы  не Сальери убил Моцарта, а Моцарт вынужден был убить -- вот
это была бы трагедия!
     Володя так был занят своими мыслями, что даже не вникал  в
мои слова -- он горячо говорил о своем:
     -- Учим  в  школе,  учим в институте, что в грамматике три
времени: прошедшее, настоящее, будущее,  а  я  одних  прошедших
насчитал шесть, и всего у меня получилось больше сорока времен,
да и это еще не все! Вот еще некоторые резервы выразительности!
Прошедшее  несовершенного  вида  --  махнуть;  совершенного  --
махать; непроизвольное -- возьми и махни; произвольное  --  мах
рукой,   давно   прошедшее  --  махивал,  начинательное  --  ну
махать... Верно?
     -- Верно,-- согласился я.-- Ну и что из того?
     -- Как  что?  Времена  могут   быть   разные:   длительное
повторяющееся,  давно  прошедшее  --  хаживал,  куривал, пивал,
любливал, время бывает непроизвольным энергичным -- приди,  оно
может  быть  прошедшим  императивным -- приходил, или прошедшим
результативным -- пришел... Вот где полная палитра, дружище!  Я
сажусь  за  стол!  --  кричал  он в трубку.-- Вот теперь у меня
получится так, как у колдуна или волшебников!

     Утром я поехал к нему. Володя встретил меня усталый; лицом
почернел, нос заострился, глаза ссохлись и  провалились  вглубь
пещер  под  надбровными  дугами.  В  его  комнате стоял тяжелый
запах,  словно  бригада  дюжих  грузчиков   три-четыре   денька
разгружала  вагоны.  Я  открыл окна, приготовил кофе -- на этот
раз удачно.
     Я ждал, когда он расскажет  о  своих  творческих  поисках,
наконец Володя заговорил:
     -- Любая правильность читателя угнетает. Верно? Если умело
зацепить,  то  на  чувствах  читателей  можно  играть,  как  на
скрипке! И я скоро напишу! Ух, напишу! Это будет...
     На меня дохнуло жаром. Володька был сухой и черный, словно
прокалился и даже прокоптился в огне.
     Я раскрыл было рот, чтобы узнать,  какое  произведение  он
пишет, но он опередил меня.
     -- Ни  роман,--  сказал  он  медленно,-- ни повесть... Мне
кажется, я отыскал абсолютную  форму,  но  испробую  ее  сперва
иначе...
     -- Напишешь заявление на квартиру? -- попытался я блеснуть
остроумием.--   На   дачный  кооператив?  Попросишь  путевку  в
Монте-Карло?
     Он посмотрел холодно, поморщился:
     -- Я мог бы и это. Поверь, получил бы. Но это -- потом. Мы
-- литераторы  и  должны  думать  о  своих  литвещах  в  первую
очередь.  Я  создам  свой  сверхроман,  но  сперва  уберу этого
подонка...
     Я сразу понял, о ком он говорит, ужаснулся:
     -- Да ты что?
     Он взглянул на меня с жалостью, усмехнулся.
     -- Не бойся, убивать не буду. Хотя, может быть, стоило бы.
А в самом деле... О, какое удовольствие  я  получу  от  победы!
Загоню  его  куда-нибудь  к белым медведям на вечное поселение,
буду всю жизнь тешиться победой.
     -- Как ты это сделаешь?
     Он указал на пишущую машинку.  Там  торчал  лист,  уже  до
половины  заполненный  текстом.  Возле машинки лежали страницы,
густо испещренные помарками.
     Я сделал шаг к столу, но он удержал меня.
     -- Не надо,--  сказал  он  мягко,  но  глаза  его  победно
горели.--  Там еще черновик, но -- уже действует. Сам чувствую.
А я хочу тебя сохранить здесь.
     И на сей  раз  мне  пришлось  покинуть  его  квартиру,  не
выведав  тайны, к которой Володя стремился. А в последующие дни
его не было  дома.  Я  звонил  почти  ежедневно,  мне  отвечали
соседки,  что  Володя еще не приходил. Тогда я набрал номер его
телефона и опять узнал, что Володя дома не ночует...
     Рано утром я поехал к  нему  на  квартиру.  Двери  открыла
Тамара  Михайловна,  самая  старая  из  соседок;  эта  бабуля с
любопытством оглядела меня.
     -- Где Володя? -- спросил я, желая поскорее  протиснуться,
чтобы войти в его комнату.
     -- Уехал, милый... Совсем уехал!
     -- Куда? -- удивился я.
     -- На  Север!.. К простору, говорит, к белому безмолвию...
Чудно  говорил,  но  так  хорошо,  весь  светился.  Быстро  так
собрался, невтерпеж ему было. Даже двери не запер.
     Я прошел мимо старушки, толкнул дверь его комнаты; там был
прежний  беспорядок,  только  на  стене не было одежды. Пишущая
машинка стояла на столе, а  по  столу  были  разбросаны  листки
бумаги.
     Я  на  ощупь  собрал  бумаги,  желание прочесть записи его
последних дней было неудержимым, я бегом пронесся по  коридору,
во  рту  было  тепло и солоно. Пальцы наткнулись на прокушенную
губу.
     Только краем глаза взглянул я на лист, вынутый из  пишущей
машинки!  Всего  пять-шесть  строк о далеком Севере, о собачьей
упряжке, мчащейся по  плотному  насту  под  россыпью  звезд,  о
бескрайней белой тундре и бесконечности.
     Задыхаясь от неведомой тоски, я выскочил на улицу.
     По  улице  текла  людская  река,  за  бровкой  проносились
быстрые,  как  призраки,  машины.  Дома  огромные,   массивные,
надежные,  но  страшная тоска сдавила грудь. Разве можно жить в
душном городе из камня и  железа?  Разве  не  лучше  уехать  на
Дальний Север, где еще не ступала нога человека?

     НА ГРУМАНТЕ

     Бывают  люди,  один вид которых вызывает неприязнь, хотя и
трудно  иной  раз  объяснить,  чем  это   вызвано.   Однако   в
арктических  экспедициях  добрые  отношения  просто необходимы.
Мало   ли   в   Заполярье   побывало   совершенно   беспомощных
горе-геологов,  которым  буквально  приходилось  нос утирать? И
ничего. Утирали. Даже умилялись их беспомощности.
     Но к Топляку, или, как он себя отрекомендовал,  Александру
Аскольдовичу,  доброжелательно  относиться  было  трудно.  Нина
стала называть вновь прибывшего как-то  подчеркнуто  официально
-- по фамилии, а Игорь ограничивался безликими местоимениями.
     Их было трое в глубине горных отрогов Шпицбергена, в самом
сердце   массива   Чернышова.   Двое  бывалых  волков-геологов,
которых, как говорится, ноги кормят, а теперь  появился  еще  и
этот  спец,  столичная  штучка,  не  подходящий  ни под одну из
привычных категорий.
     Обычные  гости   геологоразведовательных   экспедиций   --
студенты-старшекурсники,  которых  на  все  лето  отправляют  в
тундру, тайгу или пустыню. Немалая их часть, знакомая  ранее  с
трудом геологов только по модным песенкам, отсеивается в первый
же  месяц.  Иные  держатся  до  поры до времени, чтобы потом на
белом  коне  возвратиться  в  столицу.   Попадаются   горемыки,
сбежавшие  от  прелестей  семейной  жизни.  Есть даже простаки,
алчущие вдали от цивилизации познать истину.
     Нет, ни под одну категорию из неудавшихся геологов  Топляк
не  подходил.  Нина  с  раздражением  рассматривала  его полную
фигуру. Топляк был рослым, массивным человеком, однако  в  силе
уступал  даже  Нине,  ибо был откормлен, а не мускулист. Лицо у
него было холеное, розовое, с тонкой кожей и здоровым румянцем.
Сразу  становилось  ясно,  что  в  столице  его  питание   было
сбалансированным витаминами и калориями.
     Избушку   Топляк   покидал   редко,  предоставляя  снимать
показания приборов своим бывалым полярным спутникам.
     Однажды, когда все трое  сидели  возле  жарко  натопленной
печки,  Игорь  не выдержал и спросил, стараясь, чтобы его голос
не звучал слишком недоброжелательно:
     -- А все-таки, что вас сюда занесло?
     Топляк самодовольно откинулся на скамье, сощурился:
     -- На откровенный  вопрос  отвечу  откровенно.  Мне  нужно
собрать материал для диссертации.
     Игорь  и  Нина  переглянулись. Такие типы тоже попадались.
Высидев в Заполярье положенный срок, они  фотографировались  на
память  и с облегчение отбывали обратно. С собой увозили только
роскошные "геологические" бороды, а материалы  для  диссертации
предпочитали добывать в более уютном месте.
     -- Профессия  геолога,-- продолжал Топляк наставительно,--
отмирающая профессия. Через десять-пятнадцать лет один оператор
с  дюжиной  приборов  сделает  больше,  чем   тысяча   нынешних
геологов. Ему даже не понадобится выходить из кабинета. Мы ведь
живем в век искусственных спутников Земли.
     -- А  вам  очень  бы  хотелось не выходить из кабинета? --
спросила Нина холодным тоном.
     Топляк  заколебался.  Было  видно,  что   он   подыскивает
что-нибудь   такое,  чтобы  поднять  свою  репутацию  в  глазах
красивой девушки, но самомнение все же взяло верх.
     -- Да! -- сказал он сердито.-- Мне бы не хотелось покидать
кабинет!
     Нина  улыбнулась,  многозначительно  взглянула  на  Игоря.
Дескать,   этот   "герой"   даже   не   маскируется:  стоит  ли
притворяться  перед  серыми  неудачниками,  которые  не  смогли
устроиться  в  теплом местечке? Зато по возвращении явно начнет
вздыхать перед сентиментальными дамами,  повествуя  о  "горьком
дыме костра и о суровой мужской дружбе на краю земли..."
     Игорь пожал плечами, оделся и вышел. Топляк поджал ноги --
по полу  пробежала  холодная  струя  воздуха  --  и  заговорил,
обращаясь к Нине:
     -- Романтичной профессии геолога приходит конец. Ушли же в
прошлое бурлаки, извозчики, трубочисты.
     Ответом ему было ледяное молчание. Нина притворилась,  что
не  слышит.  Это  было весьма оскорбительно, ибо Топляк сидел в
двух метрах и разглагольствовал, по своему  обыкновению,  очень
громко, словно выступал на многолюдном митинге.
     Нина  в  этот  момент  лишь радовалась, что ей не придется
работать с таким человеком. Они с Игорем по  заданию  Института
Геологии  Арктики  отбирали  образцы  пород,  а  Топляк  изучал
возможности поселения древних поморов в западной части острова.
По его  словам,  это  имело  немалую  ценность,  но  геологи  к
подобным  уверениям относились прохладно. Чего не сделаешь ради
диссертации!
     Гулко хлопнула дверь. Вошел Игорь, посмотрел  на  Топляка,
улыбнулся Нине и сказал, с трудом разжимая побелевшие на морозе
губы:
     -- По-моему,  ящики  с консервами и полиэтиленовые мешки с
продовольствием находятся в очень неудобном месте.  Вы  так  не
считаете?  Трижды в день приходится ходить бог знает куда. Надо
бы подтащить все это поближе к домику.
     Нина резво вскочила на ноги.
     -- Давайте! -- и вопросительно посмотрела на Топляка.--  А
вы, Александр Аскольдович?
     Тот кисло скривился, но поднялся. Он тоже питался не одной
духовной   пищей,   так   что   пришлось   подчиниться   мнению
большинства.
     Втроем они нагрузили сани и поволокли к избушке. Идти было
трудно, Топляк чертыхался про себя и проклинал Игоря.  Чем  так
мучиться,  лучше бы оставить продукты на прежнем месте. За ними
ведь ходит только эта  гордячка  с  профилем  Антигоны,  больше
некому.
     -- Спуск,-- предупредил Игорь,-- осторожнее!
     Они  взобрались  на  гору,  теперь  сани  стремились вниз.
Приходилось изо всех сил удерживать их. В одном месте Топляк на
мгновение оторвался от поручней, чтобы обойти зеленоватую глыбу
льда, затем хотел было опять схватиться за  них,  но  было  уже
поздно...
     Игорь и Нина вдвоем попытались удержать тяжело нагруженные
сани,  но  на  беду  там  оказался  слишком  крутой спуск. Сани
вырвались из рук, взвихрили  снежную  пыль  и  помчались  вниз,
задорно  подпрыгивая  на застругах. Игорь ринулся за ними. Сани
мчались прямо к избушке, но на полдороге их поджидала расщелина
в толще материкового льда. Сани последний раз подпрыгнули и...
     Игорь подбежал  к  краю  расщелины.  Все  еще  не  веря  в
случившееся,   напряженно   всматривался   в  зеленоватую  мглу
пропасти. Нина подошла с самым горестным видом. Она знала,  что
заглядывать  в подобные разломы все равно, что в Тартар. Дна не
увидишь.
     Виноватой походкой подошел Топляк. Втроем  они  еще  долго
прислушивались,   как  в  трещине  громыхали  отколовшиеся  при
падении саней куски льда.
     -- Так-с,-- сказал Игорь мрачным  тоном.--  Продовольствие
на  пути  в преисподнюю. Проблема его перевозки, таким образом,
отпала. Я имею в виду, что следующую  партию  сбросят  поближе,
пойду радировать.
     Он   повернулся  в  пошел  к  избушке.  Нина  чуть  погодя
тронулась следом, а Топляк сдвинулся с места лишь тогда,  когда
геологи скрылись за дверью.
     Нина  напряженно  следила  за  тем,  как  Игорь вытаскивал
рацию, настраивал. Наконец не выдержала:
     -- Игорь, может, отложим до завтра?  Стыдно  признаваться.
Ведь погубили продовольствие самым глупейшим образом.
     -- А  завтра  не  придется  признаваться? -- спросил Игорь
хмуро.
     Тихо скрипнула дверь. Топляк  вошел  осторожно,  словно  в
комнату  тяжелобольного.  Нина  бросила  на  него неприязненный
взгляд.
     -- Придется  признаваться  и  завтра...  Но  мы   все-таки
кое-что  успеем  сделать.  И  с вертолетом отправим образцы. На
ужин хватит концентратов; я в  прошлый  раз  взяла  с  запасом;
оставим  немного  и на завтрак. Утречком сделаем рейд к гребню,
возьмем образцы выступающих коренных пород.  Это,  конечно,  не
будет нам оправданием, но как-то легче, когда работа сделана...
     Игорь  помедлил,  потом  осторожно  зачехлил  рацию.  Нина
разделила концентраты на  две  неравные  части:  большую  часть
отложила  на  завтрак,  а из меньшей принялась готовить скудный
ужин.
     Утром, когда готовились выступить,  неожиданно  послышался
голос Топляка:
     -- Я с вами пойду.
     -- С  какой стати? -- Нина от неожиданности не нашла более
едкой реплики.
     -- Буду помогать.
     -- Вряд ли от вас будет толк,-- сказал Игорь напрямик.
     -- Будет,-- ответил Топляк. К нему постепенно возвращалась
прежняя самоуверенность.-- Вы там начнете прыгать  с  места  на
место, отбивая осколки породы, а я буду собирать их в рюкзак.
     Игорь поразмыслил, потом сказал неохотно:
     -- Ладно. Пусть так.
     А  про себя мысленно добавил: "С паршивой овцы хоть шерсти
клок".
     Выступили,  обвязавшись  страховочной  веревкой.   Геологи
взяли  темп,  способный  загнать  и  скаковую  лошадь.  Топляку
казалось, что это делалось специально для того, чтобы постоянно
дергать  за  веревку,  демонстративно  оглядываться  и  бросать
взгляды,  означавшие:  "Навязался  же  на  нашу  голову!" Потом
геологи переглядывались и несколько  минут  брели,  подчеркнуто
медленно  волоча по-стариковски ноги. Но спустя несколько минут
снова начиналась адская гонка через льды и торосы.
     Топляк  давно  бы  уже  вернулся  в  избушку,  но   боялся
насмешек.  В  последнее  время  красивая  геологиня  все больше
занимала его мысли, и он чувствовал, что  она  знает  об  этом.
Возможно,  ситуация  была ясна и Игорю, в котором Топляк не без
оснований подозревал соперника.
     Он ощущал, что скорее скользит по льду,  чем  идет.  Стали
видны  горы  древнего  Груманта,  но ничего не было видно из-за
застилающего глаза соленого  пота.  Приходилось  снимать  очки,
протирать  стекла.  В  такие  минуты  веревка натягивалась, как
струна, чуть не перерезая  его  пополам.  Нина  оглядывалась  с
самым брезгливым видом: "Господи, сидел бы дома, если не умеешь
перебирать ногами с нужной скоростью!"
     -- Внимание!   --  услышал  Топляк  голос  Игоря,  который
остановился перед трещиной, очень похожей на ту, куда свалились
сани.
     Игорь сделал короткий разбег и  прыгнул.  Перелетев  через
черный провал, приземлился на той стороне.
     -- Теперь  ты!  --  крикнул  он  Нине.--  А  вы, Александр
Аскольдович, страхуйте ее.
     Нина легко, почти без разбега перепорхнула через  трещину.
Геологи подтянули веревку и выжидающе посмотрели на Топляка.
     "Перепрыгну,-- подумал Топляк.-- А нет -- вытащат. Веревка
и слона выдержит".
     Он разбежался изо всех сил и прыгнул... На лету заглянул в
провал.  Батюшки!  Совершенно  отвесные  стены уходили в черную
бездну, куда не добирался солнечный луч. А если свалится?
     Топляк перепрыгнул с немалым запасом --  трещина  была  не
более  двух  с  половиной  метров шириной,-- но не удержался на
льду. Тусклое небо и зернистый снег разом  поменялись  местами.
Он больно ударился затылком. Но веревка сразу натянулась.
     -- Пошли! -- раздался, как из другого мира, голос Игоря.--
За два часа нужно добраться.
     -- Конечно! -- прозвенел голос девушки.-- Нужно поднажать!
     Топляк  с трудом поднялся на ноги. Руки у него дрожали, во
всем теле он чувствовал слабость. Адски болел затылок.
     -- А мы и поднажмем!  --  заявил  Игорь  с  энтузиазмом.--
Правда, Александр Аскольдович? А то тянемся, как черепахи!
     "Почему снег розовый? -- думал Топляк.-- И крапинки... Или
это в глазах пляшут звездочки? На голове явно вздулась шишка".
     -- Да,--   сказал   он,   поднимаясь,--   надо  поднажать.
Прибавьте шаг. А то в самом деле не успеете...
     Он отстегнул от пояса веревку.
     -- А как же вы? -- спросил Игорь с облегчением.
     -- Мне гребень не так уж нужен. Сделаю  снимки  здесь.  Не
волнуйтесь, мы недалеко ушли от избушки. На таком расстоянии от
жилья можно ходить и в одиночку.
     -- Ну,  если  так...--  сказал  Игорь и принялся сматывать
веревку.
     Нина,  опершись  о  его  плечо,  смотрела  на  Топляка   с
оскорбительной   жалостью.  Этого  он  не  мог  вынести.  Круто
повернулся, шагнул и прыгнул через злополучную  трещину.  Но  в
момент  толчка  нога  скользнула  по  льду,  и прыжок получился
неуверенным. Он  не  долетел  всего  несколько  сантиметров  до
противоположного края трещины, но успел судорожно ухватиться за
ледяной  выступ.  Он  повис  на  одних  пальцах  и  с отчаянием
почувствовал,  как  они  медленно   разжимаются.   Нужно   было
подтянуться  на руках и вылезти на ледяную кромку, но... Топляк
не мог этого сделать.
     Нина  с  ужасом  увидела,  как  он  сползает  вниз.  Игорь
рванулся  к нему, и в этот момент Топляк повис над пропастью на
одной руке.
     "Падает",-- мелькнула у Игоря  мысль.  Захотелось  закрыть
глаза,  чтобы  не  видеть этого. Вдруг Топляк извернулся, диким
звериным движением закинул тело  вверх,  словно  его  подкинуло
тугой пружиной.
     Изумленная   Нина   растерянно  смотрела,  как  он  встал,
расправил плечи  и,  стоя  на  самом  краю  пропасти,  спокойно
заглянул  в бездну. Потом поднял голову, выжидающе посмотрел на
Игоря.
     -- Пронесло...--  радостно  выдохнул  тот  и,  с   разбегу
перепрыгнув трещину, бросился к нему, что-то крича взволнованно
и  размахивая  руками.  Нина  опомнилась  и  тоже  понеслась  к
Топляку. Но, подбежав, словно  в  каменную  стену,  уперлась  в
странно-напряженный его взгляд. И лицо у него стало иным. Будто
кто-то другой поселился в его теле и управлял им по-своему.
     Жесткое,   будто   вырубленное   из  камня,  лицо.  Грозно
сдвинутые брови, плотно сжатый волевой  рот,  властная  посадка
головы,  уверенный  разворот  могучих плеч, длинные мускулистые
руки, величавая осанка...
     -- Пронесло...-- повторила она вслед  за  Игорем  и  вдруг
ощутила какую-то слабость.
     -- Пронесло?  -- переспросил Топляк. Голос у него оказался
почему-то звучным и хрипловатый,  словно  боевой  рог.--  Вдруг
очутиться  на  краю  пропасти, вдали от боевых другов, от своей
ладьи и это называется -- пронесло? Не знаю, кто вы:  люди  или
духи  острова  Груманта,  но отдаю себя на вашу милость.-- Я --
Александр, сын Добрыни. Вольный купец славного града Новгорода.
     -- Что-что? -- переспросил изумленный Игорь.
     -- Александр, сын Добрыни! Промышляю на этом острове  меха
дивные.  Обменяю  потом  у  фризов  на злато и ворочусь в отчий
край. Довольно уж воевать с ромеями, сражаться в  Арапии,  жечь
города в южных странах. Но я, где бы ни был, всюду чтил местных
духов и приносил им надлежащие жертвы!
     У  Нины  пополз  холодок  по  спине.  Страшное  подозрение
перешло в уверенность. Это не их Александр! Разве тот сумел  бы
подтянуться на одной руке? Заглянуть в пропасть?
     Стоявший   перед   ними  человек  выглядел  настороженным,
готовым ко всяким неожиданностям, но не похоже было,  чтобы  он
потерял присутствие духа.
     -- Саша,--   сказал   Игорь   необычайно   ласково,--   ты
перепугался; все понятно. Но голову терять не стоит.  Пойдем  в
дом.
     И странный человек пошел с ними.

     -- Так,--   сказал  он,  после  того  как  Игорь  закончил
печальный  рассказ  о  потере  продовольствия,--   значит   мое
испытание  состоит в том, чтобы добыть пропитание. Так бы сразу
и сказали! И тогда  вы  отпустите  меня.  Ведь  над  человеком,
выполнившим условие, никакие чары не властны!
     Он сидел в их избушке, протянув ноги к пропановой горелке.
Красные   блики   играли  на  неподвижном  лице,  скользили  по
сомкнутым челюстям. Это был другой, незнакомый человек, и  Нина
с  ужасом  думала,  в  какой  момент  он подменил их столичного
геолога. Перед  ней  всплыло  искаженное  мукой  лицо  Топляка,
висящего на одной руке над пропастью.
     Она тряхнула головой -- страшное видение исчезло.
     -- Я  добуду  вам  пропитание!  -- сказал странный человек
твердо.
     В следующий миг он был уже на  ногах.  Нина  не  успела  и
глазом моргнуть. Только что сидел подле огня, расслабив мышцы и
полузакрыв   глаза,  теперь  стоит  натянутый,  как  струна,  с
горящими глазами и напряженными мускулами сильного тела.
     -- Ждите!
     И он исчез  за  дверью.  Послышался  скрип  снега,  и  все
стихло.  Только  несколько залетевших в избушку снежинок быстро
превращались в блестящие капельки.
     -- Шок,-- сказал Игорь,  глядя  вслед  ушедшему.--  А  его
лечат также шоком. Дам по башке -- сразу придет в себя.
     -- По башке? -- переспросила Нина тихо.-- Попытайся...
     Игорь снова посмотрел на дверь и внезапно зябко передернул
плечами.
     -- Пойдем за ним, вдруг свалится куда-нибудь...

     Странного  человека  они  увидели возле одинокой скалы. Он
яростно долбил мерзлую землю обломком лиственницы.  Серебристые
осколки льда вспыхивали нескончаемым фейерверком.
     Он  уже  стоял  в  выбитой  яме  по  колено,  но с прежней
энергией продолжал свою титаническую работу. Словно два  сердца
бились  в  могучем  организме.  Он  рубил и рубил, периодически
нагибался и выбрасывал наверх целыми пригоршнями мелкие осколки
льда и снова рубил -- яростно и упорно.
     Вдруг примитивное кайло ударило о камень. Через  несколько
минут   уже  можно  было  различить  его  очертания.  Огромный,
плоский, не менее двадцати пудов весом.
     Александр удвоил и без того бешеный  ритм.  С  невероятной
скоростью  расчистил  яму, тут же всадил свое орудие под выступ
камня, ногой подтолкнул под рычаг  булыжник  поменьше  и  разом
навалился на вагу всем телом.
     Под  ногами  затрещала  галька.  Камень  шелохнулся, начал
подниматься. Игорь опомнился, суетливо спрыгнул  в  раскоп.  Но
его помощи уже не требовалось.
     -- Ба-атюшки!
     Это  ахнула  Нина.  Едва не упала от неожиданности. Камень
отвалился в сторону, открывая глубокую нишу. Сначала Нина  даже
не  поняла того, что увидела, просто удивилась. Какие-то темные
тушки,  просвечивающие  сквозь  бледно-сизый  жир,   аккуратные
плитки  льда  с  вмороженными  кусками  красного  мяса.  В угол
втиснут куль,  из  которого  зловеще  высовываются  наконечники
древних копий!
     Александр   жадно  рванул  к  себе  куль.  Так,  вероятно,
истомленный жаждой бедуин хватал  кувшин  с  родниковой  водой.
Рогожа затрещала и рассыпалась.
     И  они  увидели груду сверкающего оружия! Три великолепных
меча с драгоценными камнями в  рукоятках,  копье,  два  щита  с
дорогими украшениями...
     -- Наконец-то!   --  Александр  выхватил  из  груды  самый
длинный меч.-- Наконец ты снова со мною, верный "Арап"!  Теперь
мы с тобой выстоим против ромеев и против норманнов!
     Он  любовно вертел в руке страшное оружие, гладил стальное
жало,  водил  пальцем  по  затейливой  вязи  узора.  Лицо   его
посветлело,  суровая  улыбка раздвинула каменные губы. Улыбался
он широко и открыто, но рукоять меча удобно  лежала  в  ладони,
плечи  были  полуразвернуты,  ноги  стояли  в боевой позиции, а
левая рука в любой миг могла подхватить щит и укрыть им  бок  и
левую сторону груди.
     -- Откуда это... все? -- спросила Нина шепотом.
     -- Схованка  прошлой  зимовки. Здесь продукты, которые вам
нужны. И оружие, которое  мы  отняли  у  викингов.  И  ларец  с
драгоценными камнями и златом.
     Со   скалы  дохнул  ветерок,  белым  тончайшим  покрывалом
слетели звездочки  снежинок,  осели  ему  на  голову  и  плечи.
Широкоплечий  и  могучий,  с  огромным  мечом  в  руке,  весь в
серебряном инее, он  сам  казался  загадочным  духом  полярного
острова.
     И  в этот момент издали донесся запах свалявшейся шерсти и
пота. Стойкий запах сильного и свирепого зверя, который никогда
не  скрывался  от  кого-либо  и  не  считал  нужным   тщательно
вылизывать шерсть и выкусывать ороговевшую кожу между пальцами.
     -- Медведь! -- крикнул Игорь, задохнувшись. Он отпрыгнул и
присел за большим камнем.
     Из-за  тороса  выбежал  гигантский белый медведь. Огромный
зверь двигался легко, даже с  какой-то  грацией.  Нина  ахнула,
хотела  куда-нибудь  спрятаться,  скрыться, исчезнуть, но сзади
нависала скала, голая и безмолвная.
     Медведь,  воплощение  ужаса,  поднялся  на  задние   лапы,
взревел,  блеснул  клыками  в  двух  шагах от Нины. Она бросила
отчаянный взгляд на Александра.
     Тот усмехнулся,  молниеносно  взмахнул  мечом.  Воздух  со
свистом  прорезала  сверкающая сталь -- и страшный рев сменился
хрипом.  Чудовище  в   белой   шкуре   рухнуло.   Снег   быстро
пропитывался горячей кровью.
     -- И это -- пропитание,-- сказал Александр.
     Он  потыкал мечом в снег, очищая его от крови. Пятнышко на
рукояти заботливо стер рукавом.
     -- Я возьму с собой только свой меч,-- сказал Александр,--
и ларец. Вон там он стоит, в самой глубине. Это для Зарины.
     При последних словах произошла  удивительная  метаморфоза.
Чеканный  голос  вдруг  стал  обычным,  стальные  глаза глянули
мягко, волевое лицо обрело беззащитное выражение.
     -- Кто эта Зарина? -- спросила Нина.
     Она все еще не  пришла  в  себя  от  внезапного  нападения
зверя, но со стыдом почувствовала уколы ревности.
     -- Дочь  наместника Святоруба,-- ответил Александр тихо.--
Ради нее я ходил с  дружиной  на  Царьград,  воевал  в  Арапии,
странствовал  по  северным морям. Я ведь простой дружинник. Мог
завоевать ее только воинскими подвигами и заморскими  товарами.
Немало привез из диковинных южных стран. Осталось добыть только
редкие  меха Севера. Я ведь был даже в варяжской дружине Эгиля!
Славный витязь! Мы с ним раз поссорились: кто, мол, сильнее  --
Тор  или  Перун?  Спасибо  другам, помирили. Несказанной силы и
храбрости человек, а уж бард -- нет равных ему на белом  свете!
Один  против  десятка  врагов  рубится  насмерть и тут же стихи
складывает. Он и для меня сложил как-то раз вису:

     Я с мечом кровавым
     И копьем звенящим
     Странствовал немало,
     Ворон мчался следом.
     Грозен натиск викингов.
     Пламя жгло жилища.
     В городских воротах
     Яростно я дрался.

     А вот я не мастер  лепить  слова  одно  к  одному.  Мечом,
другое  дело,  владею.  А  Эгиль  и  мечом и словом мог сразить
намертво. Да что это вам рассказывать?  Вы,  духи,  и  так  все
знаете. Я выполнил ваш наказ. Верните меня к своим. Я готов.
     Он  шире  расставил  ноги,  готовясь мгновенно перенестись
сквозь пространство и предстать перед изумленными товарищами.
     -- Пойдем в избушку...-- сказала Нина  в  растерянности.--
Там... И прихвати с собой ларец. Этой... Зарине.
     Помимо   воли   имя   невесты  Александра  она  произнесла
неприязненно.
     Геологи несли копья и большой  кусок  льда  с  вмороженным
медвежьим мясом тысячелетней давности.
     -- Это занести внутрь? -- спросил воин, указывая на ларец.
     -- Да,-- сказала Нина,-- и сам войди. Отдыхай.
     -- Я   не   устал,--  ответил  воин  твердо,--  и  хочу  к
сотоварищам!
     Нина  растерялась.   Что   делать   дальше?   Игорь   тоже
недоумевал.  Его  мгновенная реакция и широкие плечи в подобной
ситуации помочь не могли.
     -- Ляг  поспи,--  нашлась  вдруг   Нина.--   Утро   вечера
мудренее!
     Воин неожиданно согласился.
     -- Хорошо,-- сказал он понимающе.-- Я засну. А во сне вы и
перенесете меня. Как я не сообразил сразу!
     Он  лег  поверх  спального мешка и почти мгновенно заснул.
Глубокое ровное дыхание наполнило избушку. Он лежал  на  спине,
раскинув  могучие руки. Доверился им настолько, что заснул. Или
человеку, выполнившему приказания духов, никакие чары  и  козни
повредить не могут?
     Игорь  шумно  вздохнул.  Он  положил  в  аптечку дрожащими
руками большой шприц с прозрачной жидкостью.
     -- Я хотел было сделать укол морфия... Куда там! Ох и спит
же!
     Нина, как зачарованная, опустилась на колени и смотрела  в
суровое,  мужественное  лицо.  Эти  широко расставленные глаза,
крутой лоб, острые скулы -- все это видела раньше,  но  никогда
его лицо не принимало такого выражения уверенного в себе воина!
Воевал с византийцами, сражался в Персии, выходил на поединки с
берсерками... Великий бард и не менее великий викинг Эгиль, сын
Скаллагримма, посвятил ему вису как одному из лучших друзей...
     Подошел  Игорь  и  присел на корточки. Он тоже внимательно
всматривался в лицо вольного купца-воина.
     -- Готов поверить в переселение душ,-- сказал наконец,-- в
петлю времени, в чертовщину. Даже в то, что мы спятили. Но  это
не Топляк!
     Нина кивнула.
     -- Я уже знаю, в чем дело,-- продолжал Игорь.-- Его предки
были поморами   и   посетили   этот  остров.  И  вот  в  минуту
смертельной опасности организм мобилизовал все  резервы.  Жить!
Во  что  бы  то  ни стало! Наша каракатица спастись не могла. В
такой ситуации это под силу только  мужественному  человеку.  И
организм  высвободил  генетическую  информацию  о  предках. Так
перестал существовать Топляк и появился Александр, сын Добрыни.
Но кто бы мог подумать, что уже в те времена смельчаки побывали
на Шпицбергене!
     Нина опять кивнула.  Она  не  могла  оторвать  взгляда  от
запрокинутой головы гостя.
     И тут Игорь опустил ее с небес на землю.
     -- Хорошо,  все  необычное мы объяснили. Продуктами и даже
свежей медвежатиной обеспечены. Что  делать,  когда  проснется?
Придется радировать, пусть пришлют за ним вертолет.
     Стрелки  часов отсчитывали секунды, минуты, те слагались в
часы,  приближалось  утро,  но  ничего  лучшего  придумать   не
удавалось.
     Игорь  вытащил  рацию  и  принялся настраивать. Вдруг Нина
тихонько окликнула его и указала взглядом на спящего.
     Александр сладко чмокнул во сне,  зябко  подтянул  колени,
попытался  свернуться  клубочком. Откуда-то, вероятно, дуло: он
обиженно сопел и старался втянуть голову в  плечи.  Мышцы  лица
расслабились, оно стало рыхлым и очень знакомым.
     -- Саша,-- позвала Нина, все еще не веря.
     Александр  засопел  сильнее, просыпаясь, разлепил с трудом
один глаз, увидел двух насторожившихся геологов. И вдруг  опять
произошла метаморфоза. Лицо Топляка неуловимо изменилось. Перед
ними   снова   был   воин,   собранный,   мужественный.  Сквозь
расстегнутый ворот рубашки виднелась  мускулистая  грудь.  Нина
зачарованно   смотрела   в   глаза   Александра.   Она  впервые
рассмотрела их как следует: чуть удивленные, того  пронзительно
сине-зеленого  цвета,  который  напоминает  морскую  волну.  Ей
показалось, что от него пахнет морем и ветром.
     Александр скупо улыбнулся, показав белые и острые,  как  у
волка, зубы и сказал:
     -- Собирайтесь. Опять пойдем к гребню. И поведу вас я.
     Его   голос  снова  звучал  как  боевой  рог  --  сильный,
хрипловатый, зовущий в бой.
     Александр еще не  видел  стоящий  в  углу  сверкающий  меч
конунга  и  таинственно мерцающий драгоценный греческий щит. Не
видел  и  ларца  с  драгоценностями,  глядя  на  который   Нина
чувствовала,  что  до  конца  жизни  будет  ревновать Топляка к
неведомой Зарине.

     ГЛУБОКИЙ ПОИСК

     Неудобства  начались  с  первых  же  минут.  Администратор
почему-то очень уж тщательно изучал мою трудовую книжку, трижды
перечитывал  анкету.  Естественно,  это  меня  раздражало.  Мне
пятьдесят пять лет, доктор наук, у меня ряд  серьезных  научных
работ.  Я  не  отвечаю за того балбеса, каким был в шестнадцать
лет,  когда  бросил  школу  и  завербовался  в  Коми  АССР   на
лесоразработки.  И  ничего  общего  также  не имею со слезливым
юнцом, который после несчастной  любви  --  тьфу!  --  едва  не
покончил   с   собой,  бросил  прекрасный  вуз,  только  бы  не
встречаться с предательницей, после чего два  года  работал  на
подсобных  работах,  разгружал  вагоны.  Но  это все, как и ряд
других  вывихов  молодости,  отмечено  в  трудовой,  закреплено
печатями. И для бюрократа это важно.
     -- Да,--   сказал   администратор  медленно,--  вы  успели
попутешествовать...
     -- Последние пятнадцать лет я работаю  на  одном  месте,--
ответил  я  сухо.--  Извините,  но  я глубоко разочарован своим
визитом. Мне очевидно послышалось,  что  речь  шла  о  каком-то
важном  эксперименте.  Теперь  я  вижу,  что я зря теряю время,
которого у меня не так уж много. До свидания.
     Я поднялся, коротко  поклонился.  Администратор  изумленно
вытаращил  глаза.  Я  сунул  трудовую  книжку в карман и быстро
направился к двери. Он догнал меня уже у самого выхода.
     -- Ну что же вы так? -- сказал он  удивленно,  ухватившись
за  мой  рукав.--  Зачем  же  так круто? Я не спрашиваю о ваших
работах, потому что и так хорошо их знаю. Изучил даже, хотя  не
все  понял.  Мы  тоже  считаем  вас  в числе наиболее обещающих
ученых, потому  и  обратились  к  вам  с  предложением  принять
участие в эксперименте! Мы собрали о вас данные...
     -- Любопытно бы взглянуть,-- остановился я.
     -- Э-э,  такое  всем любопытно. Человек больше всего любит
читать  про  себя!  Это  исключено.  Впрочем,  после  окончания
эксперимента... не понимаете?
     Смешно,  но я попался именно на эту удочку. Очень хотелось
прочитать, что же думают обо мне коллеги, друзья, родственники.
Каким я выгляжу со стороны? Какое впечатление произвожу?

     Заведующий  лабораторией  Жолудев  вошел  в  мою   комнату
замедленно,  с  осторожностью.  Я  уже  слышал,  что у него под
сердцем застряла пуля,  давит  на  какой-то  клапан.  Жизнь  на
волоске, но на операцию не идет: организм изношен, не выдержит.
Десять  лет работы врачом в арабских странах не прошли даром, а
в благодарность -- автоматная очередь в упор от террориста... И
то счастье, что выжил!
     -- Давайте я сразу введу вас в  самую  суть,--  сказал  он
бесцветным    голосом.--    Мы,   как   вы   слышали,   кафедра
экспериментальной  психологии...   Избавлю   вас   от   научных
терминов,  ибо  на  языке  нормального  человека  мы занимаемся
усовершенствованием человека.
     -- Ого,-- казал я саркастически.-- И далеко продвинулись?
     -- Не смейтесь. Я же сказал, что занимаемся, но не сказал,
что добились чего-то. Человек -- это не новая модель телевизора
или холодильника.  Да  и  мало  кто   знает,   что   такое   --
усовершенствовать.  Спортсмены  тоже  совершенствуют,  так  они
говорят, но мы-то знаем что их усилиями здоровые дети,  которые
могли  бы  вырасти  учеными,  писателями, музыкантами, попросту
превращаются в дебилов с огромными мускулами...
     Бесстрастности хватило  ненадолго,  он  заговорил  горячо,
обидчиво,  я  невольно  ощутил  симпатию.  К неудачникам всегда
чувствуешь симпатию, к тому же я и сам разделял его отношение к
спортсменам. Не только потому, что меня самого природа обделила
если  не   ростом,   то   тугими   мышцами,   пришлось   самому
наращивать....   А  если  и  потому,  что  с  того?  Все  равно
спортсменов не люблю.
     -- Если не поздно посовершенствоваться,-- сказал я,-- то я
готов.  Да-да,  это  не   спорт,   человек   может   и   должен
совершенствоваться   до   конца   жизни.   В   чем  заключается
эксперимент?
     -- Несложен, уверяю вас. Вас поместят в отдельную комнату,
уложат  в  ванну  с  особым   раствором,   чтобы   уравновесить
гравитацию.  Земное  тяготение,  говоря  проще.  Вы  не  должны
чувствовать тела, это отвлекает... Температура будет  подобрана
так,  чтобы  не  жарко,  и  не холодно. Словом, будете парить в
невесомости подобно космонавту. Кормить  будут  подготовленными
растворами... Это совершенно безболезненно, уверяю вас! Прямо в
кровь. Но вы ничего не почувствуете.
     Я кивал, запоминая. Спросил настороженно:
     -- Но что я должен делать?
     -- Искать  контакты,--  ответил  он просто. Перехватив мой
недоумевающий взгляд, пояснил.--  Есть  гипотеза...  уже  почти
теория,  что  наш  мозг  способен выходить в подпространство...
Назовите  его  гиперпространством,  внепространством  или   как
угодно,  но  суть  в том, что мозг способен уловить больше, чем
самые  сверхчувствительные  приборы.  И   мы   очень   на   это
рассчитываем.
     Я спросил в приподнятом расположении духа:
     -- Хорошо  бы...  Но почему я? К вам, как я знаю, ломились
многие.
     Он развел руками, в глазах появилось  странное  выражение,
тут  же  исчезло.  То  ли хотел сказать, что я лучше, то ли еще
что, но выражение глаз почему-то напомнило мне, с  каким  видом
администратор листал мою трудовую книжку.

     Я   полагал,  что  день-другой  буду  привыкать  к  ванне,
растворам, но едва меня опустили в эту теплую воду,  как  сразу
перестал  ощущать тело. А когда закрывал глаза, то ощущал себя,
как,  наверное,  чувствовал  бог-творец,  зависший   в   черной
пустоте.
     Иногда  становилось страшновато, я распахивал глаза, белый
потолок и угол стены действовали успокаивающе. Веки  опускались
будто  сами,  снова погружался в полусон-полудремоту. В темноте
плавали цветные пятна, круги, кольца, иной раз чудилось, что со
мной  пытаются  установить   контакт,   я   бросался   мысленно
навстречу... и всякий раз видел, что это очередные глюки.
     Но  к  концу  недели показалось, что нащупал во тьме нечто
живое. В той странной черноте нет  расстояний,  я  не  знал  --
рядом  ли  это  нечто  или  же за тридевять галактик, но тут же
бросился жадно пробиваться сквозь непонятные барьеры,  страстно
взывал   к   чужому   разуму,   чувствам,  мысленно  заверял  в
дружелюбии...
     Ответ пришел смутный, не словами и не образами,  а  скорее
чувствами:
     -- Кто... кто это?
     -- Я,--   закричал   я,--   человек  разумный!..  Мыслящее
существо... дружелюбное и открытое... Я хочу с тобой общаться!
     Некоторое  время  я   ощущал   только   красновато-розовое
свечение,  потом  оформилось  нечто, что я с некоторой натяжкой
назвал бы даже образом:
     -- Кто... откуда... Какой?
     Торопливо, захлебываясь словами и мысленными  образами,  я
спешно  передал,  что  я -- человек, двуногий, с планеты Земля,
что вертится вокруг Солнца, а  Солнце  эта  такая  звезда,  что
вертится  на  заднем  дворе  одной  из захудалых галактик, а та
галактика находится на краю Метагалактики... Еще  нес  какую-то
чушь,  ибо  не  силен в астрономии, но я просто боялся потерять
контакт, потому вываливал и  вываливал  уйму  информации,  пока
ответ   не   пришел  настолько  ясный,  что  я  поперхнулся  на
полуслове-полуобразе:
     -- Понятно... Землянин. Русский. Эксперимент в лаборатории
Жолудева...
     Я едва  не  утонул  в  ванне,  настолько  удивился,  начал
барахтаться,  но  контакт  не  оборвался,  связь чувствовалась,
наконец я сказал растерянно:
     -- Если вы это знаете...
     -- Еще бы,-- ответил  мысленный  голос.  Я  уловил  в  нем
досаду.--  Вместо  того,  чтобы  отыскать братьев по Разуму, мы
отыскали друг друга... Интересно, сколько нас лежит  в  ваннах,
вслушивается и внюхивается?
     Я пробормотал:
     -- Жолудев мне ничего не говорил...
     -- А вы спрашивали?
     -- Н-нет...
     -- И я не спрашивал. Да и какая разница? Чем больше выйдет
на поиск, тем больше шансов..
     Голос  то  слабел, то усиливался, но слышимость оставалась
достаточно четкой, я слышал чужой голос даже сквозь шум крови в
висках.
      -- Но это уже шажок,-- сказал я, скрывая разочарование.--
Я что-то не слыхивал, чтобы люди могли обмениваться  мыслями...
Или  хотя  бы  образами.  Может  быть,  надо  сперва  научиться
понимать друг друга, а потом пробовать понять чужих в космосе?
     -- Это  аллегория,--  ответил  голос  уверенно.  Я   сразу
представил   себе   человека   средней  молодости,  сильного  и
уверенного в собственной правоте,  успевшего  сделать  карьеру,
пусть не самую высокую, но обогнавшего одноклассников, а сейчас
идущего  к цели уверенно и напролом.-- Но будем искать... Время
у нас еще есть...

     Жолудев  если  и  удивился,  что  мне  удалось  установить
мысленную  связь  с  таким же испытуемым, то не отреагировал ни
положительно, ни отрицательно. Просто  кивнул,  поинтересовался
не кажется ли вода холодной, не добавить ли соли, а когда ушел,
я   с   новой   энергией   бросился  искать  голоса  в  черноте
подпространства.
     Второй, кто откликнулся на зов, был такой же испытуемый. Я
ощутил  сильное  разочарование,  потом  пришла   успокоительная
мысль, что если кого-то, скажем, в Австралии положить в ванну с
таким  же  подобранным  раствором,  то и с ним свяжусь... может
быть. Пусть не космос, но все откроется  возможность  мысленной
связи через континенты. А там, глядишь, можно будет научиться и
без ванн...
     Жолудев однажды сказал благожелательно:
     -- Не  истязайте  себя так... Может быть, как раз в момент
расслабления   получится    лучше.    Кроме    того,    нелишне
посоветоваться...    обменяться    опытом...    или   хотя   бы
впечатлениями с теми, с кем удалось связаться... Хотя, гм,  вам
они могут не понравиться...
     -- А кто они? -- насторожился я.
     Жолудев пожал плечами, взгляд ушел в сторону:
     -- Понимаете  ли... Нам важна психика... Нам не важно, кем
человек работал, какую музыку любит.
     -- Понятно,-- прервал  я.  Не  люблю,  когда  в  разговоре
мелькают  "понимаете  ли", "знаете ли", "видите ли", это крайне
невежливо,  культурный  человек  никогда  не  оскорбляет  этими
словами  собеседника.--  Мне  тоже не важен пол, возраст, и кто
сколько сидел в тюрьме. Но если они лежат вот так же в ваннах с
теплой водой, мне есть о  чем  с  ними  переброситься  словцом.
Если, конечно, это не нарушит чистоту эксперимента.
     -- Не нарушит,-- ответил Жолудев.
      Он чуточку замялся, я тут же спросил настороженно:
     -- Что-то не так?
     -- Нет-нет,  все в порядке,-- сказал он поспешно.-- Только
крохотный пустячок... У меня  просьба...  Вы  называйте  их  по
номерам, хорошо?
     -- Хорошо,-- ответил я с недоумением.-- Если это важно...
     -- Важно,--    улыбнулся   он.--   Вдруг   да   в   минуту
откровенности вы исповедуетесь друг другу в каких-то грешках...
Пусть не стыдно будет потом. Вы друг друга не знаете!
     -- Обещаю,-- сказал я.-- И это все?
     -- Все,-- ответил он со странной улыбкой.

     На этот раз я сосредоточился на первом голосе,  представил
его  интонации,  образ  того человека, и, к моей радости, через
минуту негромкий голос произнес:
     -- Я слышу вас...
     -- Здравствуйте,-- сказал я, ощущая некоторую  неловкость,
потому,  что  я  с  людьми  схожусь  не  сразу  и не легко.-- Я
подопытный экземпляр... будем  считать  меня  номером  седьмым.
Просто  так,  мне  эта  цифра  нравится. Как здорово, что можно
мысленно выбирать с кем  вступить  в  разговор...  Я  ведь  уже
нащупал  еще  одного...  Как  у  вас  дела? Я за неделю пока не
продвинулся ни на ангстрем.
     -- Я тоже,-- ответил голос.-- Чувствую слабость. Долго  не
мог  понять,  что  со  мной  происходит и где я нахожусь. Перед
глазами и сейчас еще иной раз плавают пятна...
     -- Эк  вас  взяло,--  посочувствовал  я.--  У   меня   уже
проходит... Сперва тоже был как в тумане, потом все вернулось в
норму.
     -- Завидую.  А  я  все еще ошарашен. Говорите, вы отыскали
еще одного?
     -- Надеюсь,  отыщу  и  еще...  Это  намного   проще,   чем
нащупывать мысли разумных осьминогов в другой вселенной.
     Он  хохотнул,  я  ощутил  его  веселье. Следующий партнер,
которого  я  условно  назвал   номером   первым,   еще   больше
обрадовался  моему  звонку.  Голос  у  него был молодой, и я по
интонации и ряду высказываний понял, что разговариваю с крепким
парнягой, который больше заботится о своей спортивной  карьере,
чем  о мировых проблемах. Точнее, о мировых проблемах не думает
вовсе. Между тренировкам клепает девок. Вот и все.
     Открытие    меня    обескуражило.    Не    ошиблись     ли
экспериментаторы? Но открытия на меня просто сыпались: в тот же
день  к  вечеру  я  ощутил  среди бездн пространства еще чье-то
присутствие, жадно прильнул, вошел в  контакт.  Ответил  мягкий
голос:
     -- Кто здесь?
     -- Здравствуйте,-- сказал я.-- Похоже, судя по слышимости,
мы все  из  одной  группы... Лаборатория Жолуева? Как двигаются
ваши дела?
     -- Средне...-- ответил  голос  с  заминкой.--  Я  пробовал
входить  в  самадхи  асампрайната,  чтобы уловить Зов, но много
помех...
     -- Вам удается  что-нибудь  сделать?  --  воскликнул  я.--
Поздравляю!
     -- Пока  поздравлять  рано.  Только  смутно  чувствую  эту
дорогу, нащупываю ее сквозь тьму,  но  еще  слаб...  Однако  же
другие  великие  проходили?  Находили  путь  к  воссоединению с
Мировым Разумом?
     Он  еще  говорил   что-то   о   Шамбале,   парапсихологии,
эзотерических  науках,  но  я  не  слушал, я ждал только паузы,
чтобы вежливо закончить разговор. С этим испытуемым все ясно. Я
сам в средней молодости  переболел  подобной  глупостью,  да  и
сейчас  нередко  встречаю  людей  образованных  и  вроде  бы не
абсолютных идиотов, которые на  полном  серьезе  верят  в  НЛО,
телепатию,   тибетские  тайны  и  прочее-прочее.  Хорошо,  хоть
перестали говорить о бермудском треугольнике, снежном  человеке
и деревьях-- людоедах!
     Ночами  спал теперь мало, мозг уже не ломился по космосу в
поисках  барьеров,  мысли  рассеянно  блуждали.  Интересно,   у
соседей  успехи  такие  же?  Или у кого-то намечается прогресс?
Правда, после первого контакта как-то  отпало  желание  с  ними
общаться.  Не  то, что именно отпало желание, но я как-то сразу
ощутил, что никто из них не откроет Истину. Во  всяком  случае,
не  откроет  ее  тот затравленный жизнью трус, который отчаянно
надеется, что вот-вот приедете барин, барин  все  рассудит.  Из
космоса  барин, с НЛО. Да и второй, спортсмен, как назвал я его
условно,  тоже  мало  вероятно,  чтобы  что-то  сделал  в  этой
области.  Слишком  занят  своими мышцами, а сила есть -- ума не
надо. Я предпочел бы  инвалида  в  соседней  комнате.  Те  чаще
компенсируют физическую слабость духовной мощью.

     Все-таки одиночество -- штука малоприятная. Я с удивлением
открыл, что хотя я по природе своей человек некоммуникабельный,
но к концу недели начал общаться с коллегами. Правда, коллегами
их было  можно  назвать только с огромной натяжкой. Или, будучи
наделенным особым чувством юмора, которым я, увы, не обладал.
     Один, как  стало  понятно  с  первого  же  разговора,  был
спортсмен.   Культурист.   Усердно   занимался   изометрической
гимнастикой, чтобы экономить время.  Рассуждал  как  удобно  ею
заниматься  в  городском  транспорте, незаметно напрягая группы
мышц. Так, дескать,  экономится  уйма  времени,  а  дома  можно
заниматься штангой и гантелями. Я не спорил, хотя знал и другие
способы  разумно  расходовать  время. Спорить было не о чем. Мы
были более, чем разные, как если бы он был для меня марсианином
или говорящим осьминогом.
     Не спорил я и с другим, которого назвал для себя Мистиком.
Прошло то время, точнее -- прошел тот возраст, когда я с  пеной
у  рта  доказывал людям, что занимаются они абсолютной чепухой.
Теперь я вижу, как я глупо выглядел. Доказывать можно тем,  кто
верит   в   доказательства,   а   девиз   этих  людей:  "Важнее
чувствовать, чем знать". Они не верят  в  то,  что  дважды  два
всегда  четыре,  но  верят  в астральные миры, загробную жизнь,
бессмертие тибетских мудрецов.
     Второй был Олегист или  Мафусаилист.  Я  не  сразу  выбрал
термин,  а  для  меня  это важно -- люблю точность,-- ибо князь
Олег хотел прожить как можно дольше, даже отказался  от  своего
коня,  а  древний  патриарх, вообще, каким-то образом ухитрился
прожить свыше девятисот лет... Лучше бы Олегист, даже  с  малой
буквы,  ибо  этот  князь  в  самом  деле делал попытки продлить
жизнь, даже ценой нелегких ограничений,  но  я  все  же  пришел
постепенно  ко  второму  названию,  инерция  победила: Мафусаил
более известен, чем князь Олег.
     Мафусаилисту не надо постепенно отказываться от  коня,  но
он  отказался  от  всего,  что  грозило  опасностью:  от соли и
сахара, кофе и чая, мяса и мучного...
     Кроме того, жестко блюл режим,  не  допускал  недосыпания,
избегал  стрессов,  с  женщинами  не знался. Словом, растягивал
жизнь, как резинку.  В  загробную  жизнь  не  верил,  а  смерти
боялся,  потому  был  мрачен,  что  не способствует долголетию,
завидовал всем, кто моложе.
     Этот мне понравился меньше всех. Впрочем, мне здесь  никто
не нравился, но к мафусаилисту я ощутил даже неприязнь.
     Я связался с четвертым:
     -- Алло?..  Как  дела  идут  у  вас?  Мы  все,  приходится
признаться, застряли.
     Приятный грустный голос ответил:
     -- Может  быть,  к  лучшему?..  Уж  очень   мы   увлеклись
технической  стороной  дела.  Машинная  цивилизация  заполонила
землю,  а  нравственные  аспекты  позабыты...  Моря  и   океаны
задыхаются  от  нефти  и  отходов,  половина животного мира уже
истреблена начисто...
     -- Спасибо,-- поблагодарил я, даже не дослушав, и вышел из
контакта.
     С   этим   вообще   яснее   ясного.   Алармист.   Апологет
антисайонтизма,  или антисциентизма, как пишут в провинциальных
изданиях. Член общества охраны  памятников  старины.  Призывает
воспитывать народ историей. Призывает назад к природе, в старое
доброе  время.  Правда,  сами  они  это  называют  --  вперед к
природе.
     Что за странный выверт у экспериментаторов?

     Не шло дело и на третьей неделе. И снова мысли вернулись к
странному подбору команды. Не здесь ли  ключ?  С  Мистиком  еще
можно   как-то   понять:   отчаянно  стремится  понять  мировые
константы, но как с остальными? Спортсмен занят своими мышцами,
мафусаилист вообще плюет на все и  бережет  здоровье,  алармист
тянет  в "старое доброе прошлое" с крепостным правом, дикостью,
эпидемиями...
     Постепенно   оформлялась   идея,    показавшаяся    сперва
невероятной.  Мол,  остальные  члены  нашей  команды  подобраны
только для  того,  чтобы  каким-то  образом  стимулировать  мои
мыслительные  процессы.  Я  далек  от  того, чтобы считать себя
гением и ставить во главу угла, но  как  иначе  все  объяснить?
Явно  же остальные не могут решить задачу! У нас это называлось
"постучать в  дурака".  То  есть,  когда  уже  зашел  в  тупик,
придумать ничего не удается, тогда спрашиваешь совета у дурака.
Он  тебе  такое  нагородит!.. И, как всякий дурак, уверенно и с
апломбом, что раздражает больше всего. Начинаешь с ним спорить,
опровергать,  выдвигаешь  доводы...  и  вдруг  натыкаешься   на
решение!
     Конечно,  так  получается далеко не всегда, иначе в каждой
лаборатории держали бы по дураку на зарплате, чтобы директор  и
администраторы  полагали, что уж с ними-то ученые советуются на
полном серьезе... Словом, здесь этих испытуемых держат для того
лишь, чтобы я мог отталкиваться от их мнений, спорить, искать!

     Приятнее всего было разговаривать с  четвертым,  я  назвал
его  про  себя  Технофилом.  У  этого -- влюбленность в строгую
логику, презрение к  верящим  в  НЛО,  телепатию,  жизнь  после
смерти,  астрологию,  Несси,  тайные  знания  древний... Только
алгеброй гармонию! Других путей нет и быть не может.
     Черт,  тоже  не  очень-то  приятный  человек,  уж  слишком
однобок, но все же не такой дурак, как Мистик или Спортсмен.
     Итак, еще раз. Что я имею? Вторую неделю лежу как Ихтиандр
в теплой воде, балдею, а в соседних номерах такие же дурни. Еще
раз: первый -- Спортсмен. Культурист, занятие греблей на каноэ.
Изометрическая гимнастика в транспорте. Мячик в ладони. Женщины
делятся  на  два  типа: машки и клюшки. Одни для показа, другие
для  гормонального  тонуса.  Помешан  на  рыцарстве,  хотел  бы
побывать мушкетером.
     Второй:   мафусаилист.   Йога.   Хатха  и  немного  раджа.
Сыроедение,   вегетарианство.   Очищение,   Здоровье.   Попытка
осознать  мировые константы через самадхи асампрайната. Мировой
разум. Калпы. Отчаянные попытки --  проговорился,  чуть  не  до
инсульта,-- понять мировые константы, пробраться через чувство.
Для него чувствовать важнее, чем знать. Идиот...
     Третий  --  алармист.  Контркультуртрегерство.  Антинаука.
Антисайонтизм или антисциентизм,  как  пишут  в  провинциальных
изданиях.   Общество   охраны  памятников  старины.  Воспитание
историей. Назад к природе. Старое доброе время.
     Четвертый -- технофил. Сразу начинает издеваться  как  над
тупоголовыми  спортсменами,  так  и  над  трусами, что пытаются
продлить жизнь на год-другой, хотя  какая  разница  во  сколько
откинуть  копыта: в семьдесят или семьдесят два? Зло высмеивает
алармистов, что зовут назад в прошлое, но  не  отказываются  от
телевизоров,  холодильников,  даже  не переселяются из Москвы в
глухие  деревни  поближе  к  природе...  Хорош,  но  уж  лишком
отказывает в праве на жизнь всем дуракам и юродивым...

     Еще неделю первые полдня бился в незримые стены, ломился в
подпространство,   пытался  установить  контакты  с  существами
других миров, а вечером, уже  одурев  от  усилий,  беседовал  с
беднягами из соседних ванн. У них, естественно, успехов было не
больше, чем у меня.
     Об эксперименте можно рассказывать долго, но когда к концу
месяца  результаты  все  еще  были на нуле, я сказал Жолудеву с
неловкостью:
     -- Чувствую, я вас подвел... Месяц коту под хвост.
     -- Ничего, все не так быстро делается...
     -- Увы,-- сказал  я.--  Это  был  мой  отпуск,  который  я
потратил  на  ваш  эксперимент.  А от моей работы меня никто не
освобождал.
     Жолудев дернулся, даже слегка побледнел:
     -- Вы... дальше не хотите?
     -- Не могу,-- признался я.-- Уже и  то,  что  я  отказался
ехать на дачу... Да и то правда: копаться в грядках не люблю. Я
все-таки  дитя асфальта. А вот работой пожертвовать не могу. Не
обессудьте.
     Жолудев  уже  справился  с  собой,  ответил  с  вымученной
улыбкой:
     -- Спасибо  и  на  этом.  Вы ведь на добровольных началах,
бесплатно! А сейчас плати за все... Денег  на  науку  почти  не
отпускают.  Что  ж,  полежите  еще несколько минут, вам помогут
выбраться.
     Двое дюжих медиков явилось быстренько, даже с их помощью в
самом деле выполз из  ванны  как  дряхлая  старуха.  Обессилел,
отвык  от  гравитации.  Если  бы не их сильные руки, даже брюки
натянуть бы не сумел.
     Жолудев предупредил:
     -- Еще сутки придется потерпеть наше общество.  Адаптация,
то да се... А завтра с утра вы уже дома.
     -- Да  я  мог  бы  и сегодня,-- возразил я слабо.-- Мне-то
отдохнуть несколько минут. Всего лишь обвыкнуться. Восстановить
реакцию.. Я же не полгода в невесомости на космическом корабле!
     Жолудев покачал головой:
     -- Вы сами на моем месте поступили бы так же.
     У него были мудрые, всепонимающие глаза. Я  заткнулся.  На
самом  деле я, человек осторожный, на обратное привыкание отвел
бы суток трое.

     Полдня  я  валялся  на  мягкой   постели,   что   казалась
невыносимо  жесткой,  с наслаждением потягивался, вслушивался в
напряжение отвыкших от нагрузки мышц. Обед был настоящий,  хотя
раньше  я не назвал бы обедом полужидкую манную кашу. Правда, и
от этой порции на блюдце, что  не  насытила  бы  и  котенка,  в
желудке появилась приятная тяжесть.
     Время  тянулось  невыносимо  медленно. Когда Жолудев зашел
проверить мое самочувствие, я спросил:
     -- А как... остальные?
     Он развел руками:
     -- Тоже.
     -- Не удается?
     -- Ну... у них, как и у вас, времени в обрез. Я же сказал,
фонды урезаны, мы держимся  больше  на  пожертвованиях,  помощи
добровольцев.  Наши  сотрудники  -- сплошь энтузиасты, живут на
такую зарплату... Даже доктора наук стыдятся подходить к кассе,
когда зарплату получают наши слесари.
     Он говорил что-то еще,  отводил  глаза,  но  я  чувствовал
фальшь  в  голосе.  На самом деле, как я понимал, тем людям уже
нет смысла оставаться а ваннах.
     Стрелка часов подползла только к девяти вечера,  а  раньше
утреннего  обхода  меня  точно  не  выпустят.  Жолудев поднялся
уходить, когда я неожиданно для себя попросил:
     -- А нельзя ли... повидаться с моими коллегами?
     Он удивился:
     -- Зачем? Вы ведь не ладили!
     -- А что еще делать? -- спросил я.-- Спать рано. Их, как я
понимаю, тоже не выпустят до утра. Вам не до  нас.  А  мы  хоть
посмотрим друг на друга. А то даже имен не знаем!
     Он, как мне показалось, замялся в нерешительности:
     -- Уверены?
     -- Уверен,--  ответил  я.--  Это ж ни к чему не обязывает!
Как в купе поезда. Можно и пооткровенничать, ибо каждый  сойдет
на своей станции, больше никогда не увидимся.
     -- Если вы так уверены...
     -- Уверен, уверен!
     -- Если у вас нет предубеждения...
     -- Есть,-- возразил я.-- На самом деле я их всех презираю.
Но я уже  в  том  возрасте,  когда  понимаю:  не все могут быть
такими, как я. И нельзя ненавидеть других только за то, что они
меньше умеют, меньше понимают. Конечно, ни одного из них  я  не
пригласил бы в гости, не стал бы общаться там, за стенами этого
здания.  У  меня есть свой круг... Правда, там я словно окружен
зеркалами: все мыслят так же,  поступают  похоже,  оценки  наши
обычно  совпадают...  Ну,  это вам понятно. Не думаю, что у вас
другой  круг.  Вряд  ли  среди  ваших   близких   друзей   есть
тупоголовые    каратэки,    придурковатые    йоги,   помешанные
алармисты.... Словом, вы организуете нам встречу?
     Он вздохнул, долго молчал, пристально  глядя  на  меня.  У
меня в душе начало появляться нехорошее предчувствие.
     -- Организую,--  ответил  он  медленно.-- Это... нетрудно.
Дело в том, Юрий Иванович, что  все  ваши  невольные  участники
эксперимента находятся в вас.
     Он  сказал  так просто, обыденно, что я даже не вздрогнул,
смотрел бараньим взглядом. Но Жолудев остановился, ожидая  моей
реакции, и я сказал с понятным неудовольствием:
     -- Простите,  не понимаю. Я не очень хорош в иносказаниях,
все-таки человек точных наук...
     Он грустно улыбнулся:
     -- На этот раз точнее не бывает. И  Первый,  и  Второй,  и
Третий,  и  Четвертый  -- это вы сами. Правда, в разные периоды
жизни. Искатель приключений  до  двадцати  лет,  мафусаилист  в
тридцать,  технофил  в  тридцать  пять,  алармист в сорок... Вы
забыли? Стараетесь не вспоминать "ошибки молодости"?
     -- Я не совсем понял вашу аллегорию,-- ответил я нервно.--
Но то у меня были действительно потерянные годы. Если иной  раз
вспомню, то даже спина краснеет! Но стараюсь не вспоминать.
     Он  возразил  с  живостью,  глаза  загорелись,  а на щеках
выступили розовые пятна:
     -- Почему?  Разве  были  по-настоящему  позорные  периоды,
когда  бы  вы  увлекались чревоугодием, были бы болельщиком или
бабником   --   теперь   их   называют,   если   не   ошибаюсь,
"спортсменами"?  Наркоманили, интересовались мальчиками? К тому
же это не аллегория, поймите! Вы в самом деле общались с собой.
В вашем сознании остались  эти  личности,  вы  их  изолировали,
загнали  в  дальние  уголки  мозга.  Но  они  есть.  Они живут,
существуют. Это тоже вы. Не иносказательно.
     Я замер, ощущая, как меня охватывает ледяная волна.
     -- Не понимаю,-- выдавил я наконец.-- Вы хотите сказать...
Вы сказали,  что  сумели  как-то  связаться  с   этими   тупыми
личностями...
     -- Да.
     -- И в соседних камерах никого не было?
     -- Не  было  и  самих  соседних  камер.  Вы  были  один. И
разговаривали  со  своими  "Я"  прошлых  стадий  развития.  Да,
человек  нередко  остается  до  конца  жизни  на  первой.  Иные
вскарабкиваются  на  следующую.  Живут  и  умирают  в   поисках
продления  жизни,  йоге,  оккультных  науках и прочем-прочем...
Немногие проходят и через эту стадию, попадают в другую...  Еще
меньше  тех,  у  кого  хватает сил перейти еще дальше... У вас,
Юрий Иванович, этих стадий больше, чем у многих. Потому мы  вас
и пригласили для эксперимента.
     Я   слушал   потрясенно,   вспомнил   и  странную  ухмылку
администратора, который листал мою трудовую книжку. Значит,  их
как  раз  и  привлекло  то, что я поколесил по стране, побывал,
бывал бит сам и научился бить в ответ...
     -- И что же,-- сказал я  ошарашено,--  сам  эксперимент...
поиски других в гиперпространстве...
     -- Вы их нашли,-- ответил он мягко.
     -- Я... искал их?
     -- Да.  Человек  -- это и есть вселенная. Его психика, его
мир... Их еще познавать и познавать. Мы стоим на  самом  берегу
океана. Мы не знаем ни глубин, ни где другой берег.
     Я пытался совладать с сумятицей в мыслях:
     -- Но... зачем?
     Жолудев  помолчал, словно затруднился с ответом, ответил с
некоторой натугой:
     -- Дело в том, что в лучшем случае каждый из нас только...
полчеловека, да где там полчеловека! Дай  бог,  чтобы  хоть  на
осьмушку был человеком! Увы, каждый из нас столько давил в себе
хорошего...  Погодите с возражениями! Я тоже, как и вы, уверен,
что я отсекал в себе отжившее, глупое, неверное.  Да  только  я
знаю  теперь,  что  эта  уверенность  ошибочна.  Мы всегда себя
оправдываем. Всегда. Так уж устроена наша психика. Нужна совсем
уж большая катастрофа, чтобы  мы  признались  в  ошибке.  Не  в
ошибочно  выбранном  пути, а только в ошибке. Не в стратегии, в
тактике. Разве не так?
     -- Ну,-- сказал я с неохотой,--  есть  разница,  признать,
что свалял дурака, или признать себя дураком...

     Когда  он  ушел,  я, не в силах лежать, поднялся и заходил
взад-вперед по комнате, но быстро устал,  снова  лег  и  вперил
глаза  в  потолок. Там было пусто, в отличие от сумятицы в моей
голове, снова вскакивал и метался, натыкаясь на  стены.  Я  уже
понял,   поверил   Жолудеву,   даже   восхитился   чистотой   и
оригинальностью эксперимента. Вот только мотивы еще до конца не
укладывались в сознании, в душе...
     И вдруг как ослепительная молния сверкнула в  сознании.  Я
остановился  оглушенный,  потрясенный.  Так вот на что страстно
надеется Жолудев! Безумная идея, настолько безумная,  что  даже
вслух  ее  не в состоянии назвать, настолько нелепая, настолько
дикая, противоестественная...
     Я лег, расслабился, вогнал себя в состояние  расслабления.
В  ванной  было  бы  легче, но теперь я знал, кто эти сильные и
тупые личности,  слепо  уверенные  каждый  в  своей  правоте  и
непогрешимости.
     -- Ребята,--  сказал  я  охрипшим  голосом,--  да что же с
нами... Если мы понимаем... не  один  же  я  понял,  посмотрите
через меня и вы...
     Я  понимал,  что  это  критический  миг,  ибо  что понятно
сорокалетнему, того не понять школьнику младших классов, что  с
трудом   понимает  алармист  или  технолюб,  то  с  отвращением
отвергает спортсмен, одинаково глухой как  к  призывам  одного,
так и к стремлениям другого. А йог не только не способен понять
-- извилин недостает, но и не захочет даже слушать.
      Несколько    минут    тянулось    томительное   ожидание,
заполненное отчаянной надеждой и тревогой, трусливым  опасением
потерять  свое крохотное "я". Каждый из нас знал, что только он
прав, а все остальные -- дураки и полные дебилы, даже если  эти
остальные  --  он  сам  на  другой ступеньке. Неважно, на более
ранней или более поздней. Все равно  идиоты,  потому  что  прав
может быть только он, только я.
     -- Взгляните  через  меня,--  повторил  я настойчиво.-- Не
отвергайте заранее... Только взгляните моими глазами... А потом
решите! Каждый волен остаться в своей скорлупе...  Простите,  в
своем   мире,   единственно  правильном...  Прошу  вас,  только
взгляните...
     И потом вдруг в мозг хлынул мощный поток  чувств,  мыслей.
Первое ощущение было стыд... Мне было стыдно, что я высокомерно
презирал  алармиста, культуриста, мистика, технофила... Стыдно,
что презирал других, только потому, что они  не  такие  как  я,
стыдно  за других людей, которые поступают точно так, как я еще
несколько минут назад...

     За  час  до  утреннего  обхода  мы  закончили  слияние.  Я
поднялся,  все  еще  пошатываясь  от  хлынувших в мозг образов,
цветных пятен.  Перед  глазами  двигались  отдельные  предметы,
стены  то  отодвигались,  то  придвигались  вплотную,  В висках
покалывало, и тогда стена  изгибалась,  а  когда  я  задерживал
дыхание  --  приближалась  вплотную,  и  я  трогал ее пальцами.
Стоило мне напрячься, и мне казалось, что я вижу сквозь  стену.
Или видел в самом деле?
     Потрясенно  огляделся по сторонам. Я живу в этом крохотном
мирке, самом бедном из беднейших? А беден и ничтожен он  только
потому,  что...  Но  я же знаю, в самом деле теперь знаю, что в
этом мире нужно делать в первую очередь. Знаю даже то, что я  в
этом  мире  первый  полноценный  человек.  Единственный во всем
мире!
     Когда я поднес  ладонь  к  замку,  там  щелкнуло.  Собачка
отодвинулась,  дверь распахнулась сама. Я вышел, дверь с легким
стуком  захлопнулась,  а  три  щелчка   сообщили,   что   замок
добросовестно вернул засов на место.
     По  коридору  медленно  шел Жолудев. Лицо его было бледно,
под глазами чернели мешки. Он тяжело дышал, хватался за стену.
     Я прошел в двух шагах незамеченным,  потому  что  хотелось
сосредоточиться  на  своих  мыслях. Но одновременно я развернул
его в четвертом измерении и вынул пулю.  Я  шел  дальше  и,  не
оборачиваясь,  видел,  как  походка  Жолудева  постепенно стала
увереннее, а по ступенькам он почти взбежал.

     КОМПЕНСАЦИЯ

     Если бы зрение у  него  испортилось  в  младшем  возрасте,
когда  родители  помогали  натягивать штанишки, то зажатость не
возникла бы. Просто очки он  стал  бы  воспринимать  как  часть
одежды, как необходимую униформу.
     Но   зрение  изменилось  в  сторону  близорукости  в  пору
юношеского созревания. Глазное яблоко растет и меняет форму так
же, как растут и  меняются  руки,  ноги,  вытягивается  фигура,
преображается   голос.   Голос  из  звонкого  стал  хрипловатым
баритоном,  на  подбородке  стали  пробиваться  два-три  черных
волоска, а дальние предметы стали расплываться...
     Он   ужаснулся,   обнаружив,   что   плохо   видит.   Если
прищуриться, видел резче, однажды  посмотрел  на  уроке  сквозь
дырочку в бумаге, проколотую циркулем, поразился: как четко все
видно!
     Превратиться  в  очкарика? В существо, которое ни в хоккей
на школьной площадке, ни в драчку во  время  перемены,  которое
заранее выключено из бурной настоящей жизни?
     Но эти ж очкарики -- инвалиды!!!
     С  этого  дня  он  тщательно следил за собой, скрывая свою
инвалидность, чтобы никто не заметил, что  он  видит  плохо.  К
счастью,  близорукость  --  это  вид  инвалидности,  который не
бросается в глаза. На остановке номер  троллейбуса  распознавал
только  в  момент,  когда  тот останавливался, сесть успевал, а
если маршрут не тот, небрежно делал шаг в  сторону  от  дверей,
словно бы раздумывая: садиться или дожидаться следующего?
     Потруднее приходилось в школе. В первый год он еще, сильно
прищурившись,  различал  написанное  на доске, но близорукость,
как говорят медики, прогрессировала, и в конце концов  перестал
различать даже самые большие буквы и цифры...
     Он  закончил  восьмой класс с пятью тройками. В девятый не
взяли, поступил в ПТУ. Таблицу по проверке зрения выучил к тому
времени наизусть, да особенно и не придирались: он  сам  выбрал
столярное -- там детали крупнее.
     В результате подобной жизни к двадцати пяти у него не было
ни близких   друзей,   ни  постоянной  девушки,  ни  устойчивой
специальности. Поработав столяром, он вскоре перешел в плотники
-- было еще проще, а затем и вовсе опустился  на  самую  низкую
ступеньку:  в подсобники. Там работали самые бросовые элементы,
вернувшиеся из мест заключения, пропойцы, уволенные  из  других
мест  по  разным  статьям, и только здесь не обращали внимание,
точнее мало обращали внимание на некоторые странности  молодого
подсобника.
     Работал  он добросовестно -- это главное. А то, что мог не
поздороваться с вами, хотя вы кивнули ему с двух шагов,  поймав
его взгляд, а через полчаса при новой встрече приветствовал вас
вполне   доброжелательно   и   разговаривал   дружески  --  так
рассеянность -- еще не самый страшный порок. А он был чудовищно
рассеян, этот молодой парень с бледным одухотворенным лицом: не
замечал ни начальника цеха, когда тот махал ему рукой из  ворот
цеха,  ни Розу Квашис -- самую, что ни есть красотку на заводе,
которая посматривала на него куда уж выразительнее!
     В кинотеатрах ему приходилось выбирать первые  ряды.  Там,
забившись поглубже в сидение, опустившись как можно ниже, чтобы
не  слишком  выделяться среди окружающей детворы, он еще что-то
различал на экране, когда сильно щурился, но  если  приходил  в
кино  с  девушкой,  первые  ряды отпадали. Все знакомые девушки
почему-то предпочитали забираться только на последний ряд.
     Конечно, он знал почему, и не забывал, что когда на экране
страшная сцена, надо прижимать подружку к себе,  успокаивая,  а
когда там начинались ахи и охи, осторожно запускать руки ей под
блузку. А чуть позже, смотря по обстоятельствам, и под юбочку.
     Да,  другие  парни  ухитрялись  еще  и кино смотреть, да и
ориентировались  лучше,  заранее  видя  на  экране   злодея   с
окровавленным  ножом  или же приближение любовной сцены, но тут
все же удавалось успеть понять, что от него требуется...
     Но -- чтобы попасть в кино, сперва нужно  встретиться!  На
остановке,  у  метро, у памятника...! А это было самое уязвимое
место.

     Сегодня он ждал Олю. Позицию выбрал тщательно:  чтобы  она
могла  увидеть его издали, а он ее "увидеть" не мог, так как, в
этот  момент,  увлекся  театральной   афишей.   А   когда   Оля
приблизится   вплотную,   он   с  трудом  оторвется,  обернется
обрадовано:
     -- О, ты уже здесь! Извини, зачитался...
     Она спросит:
     -- Что-нибудь интересное?
     -- Да, такие спектакли! Надо куда-нибудь выбраться... Куда
сейчас пойдем?
     На этой неделе это у него уже вторая девушка.  С  прошлой,
ее  звали  Еленой,  познакомился в трамвае, а на свидании попал
впросак: договорились встретиться на выходе  из  "Дзержинской",
но  там  оказалось  столько  ждущего  народу,  причем,  столько
девушек, что он опешил, несколько минут растерянно бродил среди
них по огромной площади, украдкой заглядывая каждой в  лицо,  в
конце  концов  сбежал  вовсе. Будь у него нормальное зрение, то
остался бы на одном месте и цепким взглядом окидывал  очередную
волну,  выплеснувшуюся  из метро, а сейчас вовсе засомневался в
том,  что  запомнил  лицо.  А  вдруг  не  узнает,   когда   она
приблизится?
     Сейчас   он   замер,   активизируя   все   чувства.  Самый
ответственный  момент,  когда  девушка  подходит...  Он  всегда
приходил  на  место раньше, дело не в галантности, а в том, что
иначе ему приходилось бы выбирать среди многих девушек,  а  для
этого требовалось зрение получше...
     Он  ощутил потепление с левой стороны, Там выход из метро,
оттуда вырывалось отработанное тепло человеческих  тел,  однако
это было не такое потепление...
     Он  чуть  повернулся,  чтобы  краем  глаза  держать выход.
Только краем глаза, так у него  свобода  действий.  Заметит  --
хорошо, не заметит -- не придерешься...
     С   эскалатора   метнулись  два-три  ярких  пятна  --  это
молодежь, что обгоняет друг  друга,  затем  пошла  масса  более
устойчивых  пятен,  где  преобладал  серый  цвет.  То  уже люди
степенные, такие терпеливо стоят на той  же  ступеньке,  где  и
встали, и неважно -- идет эскалатор вверх или вниз.
     Лиц  с  такого  расстояния  он  не  разбирал. Больше имело
значение размер цветового пятна, яркость.
     Он напрягся в мучительном ожидании. Человек  с  нормальным
зрением видит другого еще издали, успевает как-то подготовиться
к   встрече,   за   несколько  шагов  замечая  мимику,  гримасу
усталости, выражение недовольства или радости  и  т.д.,  а  тут
надо  успевать  среагировать в самый последний момент... или же
суметь уловить ее настроение как-то иначе.
     Она  шла  в  шероховато-лиловом.  Он   так   называл   это
цветосостояние,  не  имея  других  терминов. Шероховатость была
ласковая, как теплая  замшевая  кожа,  и  он  воспрянул  духом.
Сегодня  мелкие  просчеты  пройдут  незамеченными, а от крупных
постарается увернуться...
     Он повернулся к ней лицом, широко улыбнулся, еще  не  видя
ее лица:
     -- Привет... Какая ты сегодня осчастливленная?
     На  миг  кольнуло  страхом,  что  это  не  она,  но тут же
раздался ее звонкий голос:
     -- Здравствуй! Откуда ты знаешь.. На мне не написано.
     Из расплывающегося мира  оформилось  ее  милое  лицо.  Оля
заглянула ему в глаза, сразу взяла под руку:
     -- Еще как написано,-- заверил он.-- Крупными буквами.
     -- Ну  да,--  сказала  она  недоверчиво.--  На  работе  не
заметили... Но повод  для  радости  еще  какой!  Отцу  выделили
квартиру.  Они  с матерью пойдут в двухкомнатную, а эту оставят
мне.
     -- Поздравляю. Ты давно хотела своего гнезда.
     -- Да, конечно. Лучше скучать друг по другу, чем ссориться
в тесной однокомнатке... Пойдем  в  "Факел"?  Там  сейчас  идет
боевик "Приключения майора Чеховского".

     Человек 80-90 процентов всей информации получает с помощью
зрения.  Но  он знал, что от зрения почти ничего не получает, а
то,  что  получил,  приходилось  буквально  выцарапывать.  Если
человек  идет  по  улице,  то  на него ежесекундно обрушивается
лавина разнообразнейшей информации вывески,  реклама,  надписи,
калейдоскоп  всевозможных  машин  и  по-разному  одетых  людей,
памятники  архитектуры  и  супермодерновые  здания,  он   видит
одновременно  великое  множество лиц: старых, молодых, детских,
видит противоположную сторону улицы, и видит то,  что  делается
на  противоположной  стороне,  видит  и  далеко вперед, видит и
далеко в стороны...
     Он шел по  городу,  ничего  этого  не  видя  и  понимая  с
горечью,   что   не   видит.  Мир  вокруг  был  таинственным  и
странноватым. Откуда-то выныривали огромные разноцветные  огни:
расплываясь,  они превращались в призрачные мерцающие сферы, но
цвета оставались прежние, так что переходить улицу он умудрялся
правильно, разве что иногда сталкивался со  встречным  потоком.
Из  пестрой,  струящейся во все стороны массы отделялись фигуры
людей: если проходили совсем близко  --  успевал  увидеть  лица
совсем юных девушек.
     В  магазины  он  заходил  лишь за самым необходимым. Сдачу
брал рассеянно, никогда не пересчитывал, но  клал  в  свободный
карман,  чтобы дома пересчитать. Если обсчитали, то в следующий
раз пойдет в другой гастроном.
     И все же пытался жить  нормальной  жизнью.  Не  однажды  с
мужеством  отчаяния  задавливая  в себе застенчивость, научился
заговаривать с девушками в городском транспорте. Прижаты друг к
другу, видит ее лицо хорошо, а остальные  пассажиры  где-то  за
расплывчатым  туманом...  Назначал  свидания, тщательно выбирая
место встречи, чтобы -- упаси бог! -- не на обширной площади, а
тоже на узкой площадке. Он ее  не  найдет,  а  она  подойти  не
догадается.
     Такие  случаи  уже  были,  и он, сгорая со стыда, поспешно
покидал место  встречи,  предполагая,  что  она  уже  находится
поблизости и с недоумением наблюдает за тем, как он топчется на
месте,  хотя  уже  несколько  раз  взглянул  на  нее  и  дважды
встретился с ней глазами...
     Он выглядел напористым, ибо сразу после встречи  приглашал
к  себе  или  напрашивался в гости, хотя он всего-навсего искал
минимальное убежище. У себя в комнатке знал все до  мелочей,  у
нее освоится быстро: все квартиры, в принципе, одинаковы.
     Да,  конечно же, пробовал и чудо-капли, и гимнастику глаз,
и даже йогу. Шарлатаны и на нем заработали, пока он  не  понял,
что острота зрения зависит только от формы глазного яблока. Как
одни  вырастают  высокими  и длиннорукими, а другие -- толстыми
коротышками, как у одних длинные носы, а у других  вместо  носа
пуговки,  так  и  глазное яблоко вырастает у кого вытянутым, от
чего зависит дальнозоркость, у кого сплюснутым, эти обречены на
близорукость, а  те,  у  кого  строго  круглое,  у  тех  зрение
нормальное...

     От  кафе напротив, куда они нацелились было зайти, странно
повеяло холодом. По коже забегали мурашки, в  желудке  нехорошо
кольнуло.
     -- Пойдем  дальше,  --  запинаясь, предложил он.-- На углу
"Медвежонок", там хорошее мороженое...
     Она покосилась с недоумением,  но  смолчала.  Мороженое  и
здесь  великолепное,  к  тому же даже на улицу рвется ритмичная
музыка:  в  кафе  уже   две   недели   старается   вовсю   свой
вокально-инструментальный ансамбль.
     Он  и  сам  пожалел,  что  поддался непонятному импульсу и
миновал кафе, но отступать было поздно: они уже прошли мимо. От
Оли хорошо  пахло  свежестью,  настолько  волнующей,  что  явно
куплена   за   жабьи  шкурки,  своя  парфюмерия  делает  запахи
погрубее, проще.
     Калека, подумал он со злобной горечью.  Природа  вообще-то
старается  возместить потерю одного органа усилением другого: у
слепых сильнее развивается слух, у  прикованных  к  постели  --
мозги...  Вон  лихой рубака-комсомолец, если бы ему не перебили
позвоночник, то в лучшем случае стал бы секретарем  райкома,  а
так   поневоле   научился   писать,   создал  бессмертную  "Как
закалялась сталь",  а  два  храбрых  рыцаря,  которым  в  битве
отрубили  одному руку, а другому ногу, после чего сражаться уже
не могли, а сила вроде бы искала выхода, тоже показали  себя  в
непривычном  ранее  деле:  один  написал  "Дон  Кихота", другой
создал  орден   рыцарей   Иисуса,   названный   в   просторечии
иезуитским... А тут что? Ничего...
     В  кафе  "Мороженое" они выбрали столик подальше от входа,
Оля села так, чтобы видеть как можно больше, и чтоб ее  видели,
в  кафе  много  статных  парней,  а он опустился спиной к окну.
Понятно, чтобы Оле дать возможность  обзора,  по  крайней  мере
пусть  думает  так.  А  самому  нужно уткнуть глаза в вазочку с
мороженым, похваливать, делать  вид,  что  не  можешь  оторвать
глаз,  разве  что посматривать на Олю с удовольствием, говорить
что-нибудь приятное, а потом сразу же снова  на  розовую  горку
мороженого...
     По   ту   сторону  витрины  раздался  пронзительный  скрип
тормозов, глухой удар. Оля подпрыгнула, глаза стали огромные:
     -- Ого! Авария? Еще чуть --  и  влетели  бы  сюда.  Как  в
боевиках -- через витрину!
     Он поежился, только бы не позвала выйти посмотреть, сказал
торопливо:
     -- Да  нет,  какая авария... Все обошлось. Да и далеко это
было... На той стороне шоссе, а там шестирядное...
     -- Ну да,-- сказала она  недоверчиво,--  обошлось!  Ты  же
слышал, как грохнуло!
     -- Грузовик  с  разгону задел мачту,-- сказал он быстро.--
МАЗ, самосвал... У него борта железные,  потому  так  звякнуло.
Никто не пострадал, там уже все расходятся.
     Она покачала головой, а когда выскочившие посетители стали
возвращаться к своим столам, спросила кокетливо:
     -- Молодой человек, что там случилось ужасное?
     Парень задержался возле их столика, смерил взглядом Павла,
потом широко улыбнулся ей:
     -- Повезло дурню! Еще бы на миллиметр влево -- наломали бы
дров... А так только чиркнул бортом по столбу, унесся... Далеко
не уйдет, менты уже передали приметы по радио...
     Он  кивнул,  пошел  дальше,  а  Оля, оглянувшись на Павла,
спросила быстро:
     -- Грузовик?
     -- Да,-- бросил тот, снова оглянувшись на Павла.-- Если бы
легковушка, то крышка бы...
     Оля спросила быстро:
     -- Это был МАЗ?
     -- МАЗ,-- ответил парень уважительно.-- Как вы по слуху...
В автосервисе работаете?
     Он опустился за свой стол, а Оля обратила свои ясные глаза
на Павла:
     -- Здорово ты... У  тебя  музыкальный  слух  и  абсолютная
память! Ты мне не говорил.
     -- А я сам не знал,-- пробормотал он.
     -- Тогда это у тебя развилось недавно? -- оживилась она.--
Впервые  такое  слышу. А что у тебя есть еще за способности? Ну
давай, рассказывай. У нас вчера на занятиях рассказывали...
     Он чувствовал, как в ее розово-лиловом  облике  заблистали
темные  искорки.  Запахло  паленой  шерстью.  И  хотя знал, что
такого запаха сейчас нет, этот запах идет от мыслей, хотя такое
сказать -- признаться в  сумасшествии,  но  запах  этот  ощущал
ясно.  В нем начала вздрагивать какая-то жилка, в висках больно
запульсировала непривычно горячая кровь.
     -- Нет, ты не на занятиях была,-- сказал он медленно.
     Она широко распахнула глаза, большие и невинные:
     -- Откуда ты взял?
     -- Вижу.
     -- Ишь, какой глазастый! -- ее пухлые  губы  изогнулись  в
усмешке.--  Нет,  я  была  на  занятиях.  Две  пары отсидела на
физике.
     -- Ты была с Леонидом.
     В  ее  глазах  метнулись  удивление  и  растерянность.  Он
чувствовал, как горячая кровь шумит в голове с такой мощью, что
едва услышал свой голос:
     -- Он  был  в  серой  тройке,  уже  немного навеселе... На
папином "Мерседесе",  хотя  ему  подарили  новенькие  "Жигули".
Хорошо покатались?
     Она натянуто рассмеялась:
     -- Шпионил,  значит?..  Да, конспирация у Леонида хромает.
Но у нас ничего не было. Мы просто сорвались с занятий. Ему  бы
тоже влетело, у него родители строгие.
     Он промолчал, потому что ее лицо странно менялось в цвете,
и это был не тот цвет, который видишь глазами. В молчании доели
мороженое, а когда вышли на улицу, Оля проговорила резче:
     -- А с какой стати ты все-таки шпионишь?
     -- Я не шпионил.
     -- Да? Скажи, что угадал, как с этим МАЗом...
     -- Я не шпионил,-- ответил он сдавленным голосом.-- Просто
я чувствую,  что  потом вы ездили к Леониду. Его родители в это
время были на даче. Квартира пустая...
     -- Не провожай меня! -- бросила она резко.
     Ее тонкая фигурка отодвинулась, вошла как капелька ртути в
бесформенную массу  пешеходов,  только  светло-лиловый  оттенок
остался, медленно перемещаясь в этой массе.
     Он раздавленно стоял, прислонившись к стене, и все смотрел
на лиловый  огонек, что удалялся, постепенно размываясь и теряя
цвет. Вот  слегка  затормозился  у  подножия  огромного  серого
здания, там проходу мешают лоточники, вот скользнул вниз... Это
вход в подземный переход на ту сторону улицы...
     Лиловая  блестка,  находясь  уже  на  грани видимости, еле
ползла. Затем на миг замерла и  вдруг  словно  бы  понеслась  с
большой  скоростью  ему  навстречу.  Ошеломленный,  он  перевел
взгляд под  ноги,  ибо  лиловое  промелькнуло  на  глубине  под
землей,  затем  блестка  стала  удаляться,  все больше замедляя
скорость.
     Он тупо следил за ней,  все  еще  ощущая,  как  кровоточит
сердце.  Блестка  еле двигалась, но он чувствовал, что скорость
ее не  уменьшается...  Нет,  уменьшается...  Остановилась...  И
снова понеслась дальше.
     Что  со  мной, сказал он лихорадочно. Я не могу видеть так
далеко! Даже настоящий огонек не могу, а это и не  огонек...  а
так,  зрительный  образ,  создание  его  воображения  пополам с
жалкой работой сетчатки и расширенного, как у идиота, зрачка...
     Не с ума ли схожу, мелькнула горячечная мысль. А в  другой
части  мозга метались панические мысли, искали объяснения, одна
подсказала услужливо, что там же в переходе, куда нырнула  Оля,
есть  и  спуск  в метро. Оля просто-напросто поехала домой, это
уносит ее так  стремительно  обыкновенный  поезд!..  Вот  снова
остановка... Опять поехала... Она живет в Беляево, осталось еще
четыре пролета...
     Он  стоял  так  же  еще  несколько минут. По три минуты на
пролет, все верно, теперь блестка почти не двигалась. Значит, в
толпе  протискивается  к  эскалатору,  медленно  поднимается  к
поверхности, долго ждет автобуса...
     Вдруг  в  голове  стало  жарко  от  внезапной мысли. Каким
образом   ему   удалось   проследить   за   ее   движением   на
противоположный конец Москвы?
     Оглушенный,    он    долго    брел    по   улице.   Стоило
сосредоточиться, снова видел крохотную лиловую блестку. Но едва
его мысли обратились к странно обретенной способности,  блестка
погасла,  а  он  двигался  через  туман  бликов, розовых пятен,
мелькающих теней, слышал голоса,  смех,  шорох  подошв  и  стук
каблучков.
     Теперь  добраться  бы  благополучно  до своей квартиры, но
идти надо спокойно, размеренно, по дороге придется миновать два
перекрестка поверху, в любом случае стоит дождаться еще  людей,
а  потом  с  ними  и перейти на другую сторону. По людям, таким
шумным и горластым, ориентироваться удобнее, чем  по  светофору
на  дальней  стороне.  Идти надо не спеша, теперь Оля все мысли
обратит на Леонида...
     Едва он подумал  о  Леониде,  как  сознание  зафиксировало
крохотную  красноватую  искорку.  Та  перемещалась  глубоко под
землей, и он тут же понял: Леонид едет подземкой к Оле.  То  же
направление,  те же интервалы. Через две остановки выберется на
поверхность...
     Мрачно наблюдал, как искорка  стала  делать  зигзаги:  сто
девяносто  шестой автобус подолгу петлял, прежде чем попасть на
Островитянинова, затем красноватая искорка  остановилась.  Хотя
нет,  ползет,  только едва-едва. Значит, выбрался из автобуса и
двигается пешком через парк.
     Затем лиловая искорка и красная искорка остановились  друг
против  друга.  Он сосредоточился, боль обострила чувства. И он
ясно   увидел,   как   на    лестничной    площадке    топчется
раздосадованный   Леонид   и   обозлено   жмет  кнопку  звонка.
Одновременно он видел  Олю,  что  уже  переоделась  в  домашний
халатик  и с напряженным лицом сидела на кухне, прислушиваясь к
непрерывным звонкам.
     Он нащупал монету. Бросил в щель телефона-автомата:
     -- Алло, Оля. Ты зря не открываешь дверь... Да-да, это  я,
Павел.  А  там  у  двери  Леонид. Все как ты любишь: с коробкой
конфет и шампанским.
     Ее голос брызнул негодованием:
     -- Ты... ты... шпионишь?
     -- Открой дверь,-- сказал он мертвым голосом.-- А  то  уже
достал записную книжку.
     -- При чем здесь записная?
     -- Смотрит другие адреса.
     Руки так тряслись, что едва сумел повесить трубку.

     Домой  добирался  вконец ослабевший. Один раз в самом деле
едва не попал под машину. Слышал как рядом пронеслось визжащее,
удалилась и растворилась в бензиновом воздухе брань, но даже не
успел испугаться. Вот  он  родной  двор,  сейчас  доберется  до
своего убежища...
     Из  подъезда  тяжело  выползло,  распластываясь  по стене,
желто-зеленое пятно. Он ощутил, что это  ковыляет,  держась  за
стенку, Мария Игнатьевна, соседка. Тучная, ноги в синих жилах с
огромными  черными  тромбами,  согнутая  в  три погибели. После
второго  ребенка  заметно  сдала,  часто  бывала  в   больнице.
Говорят, дважды побывала в реанимации.
     Перед  его  глазами  желто-зеленое  раздвинулось,  недобро
обозначилось темными сгущениями, и он дернулся  от  отвращения,
но  следом  перевел  дух:  нет,  пока не метастазы, опухоль уже
злокачественная, но пока не разрослась... После трудных родов у
многих наступают сложности  с  кишечником,  а  эта  родила  под
старость, теперь дня не обходится без мощных лекарств.
     Он ощутил знакомое чувство вины, хотя вроде бы какая вина,
даже не  знаком, просто с его обостренной чувствительностью еще
с детства  чувствовал  себя  виноватым  перед  каждым  калекой,
дряхлым стариком, инвалидом.
     Мысленно он убрал зловещее образование, и не сразу обратил
внимание, что лиловое пятно начало менять цвет, поползло вверх.
Он еще   растворял,   изгонял,   рассеивал,   и   вдруг  поверх
желто-зеленого разлился  солнечный  оранжевый  цвет.  Из  этого
пятна  донесся  удивленный вскрик, по вытянутому вверх пятну он
понял, что Мария Игнатьевна  как-то  сумела  распрямить  годами
негнущуюся спину.
     Он  чувствовал,  что  все  его  тело  дрожит,  руки и ноги
трясутся,  будто  несет  немыслимую   тяжесть.   Выходит,   его
наконец-то   развившаяся   сверхчувствительность  позволяет  не
только видеть больше других, но даже воздействовать?
     Как сквозь вату донесся встревоженный возглас:
     -- Маша, ты видела, из кафе, что на углу, "скорая" семерых
увезла? Что за мороженое теперь делают!
     Но не вслушивался, ибо, дергаясь  из  стороны  в  сторону,
навстречу  понеслись  лестничные  пролеты. Дрожащие пальцы едва
попали ключом  в  замочную  скважину.  Ворвавшись  в  квартиру,
бросился  к зеркалу. Останется или испарится эта способность --
бог с ней! -- но сейчас он сотворит  самое  важное  и  страстно
желаемое...
     Да плевать, если даже может двигать звездами, переставлять
галактики,   становиться   невидимкой   или  бессмертным  богом
носиться над  просторами  земель...  Он  попробует,  попытается
совершить самое важное дело на всем белом свете: изменить форму
глазного яблока!

     МОСКВА, 2000-Й...

     Он   вздрогнул.   Сузились   размеры   комнаты.   Квартира
неузнаваемо  изменилась.  Исчезла  старинная  мебель,   исчезли
ковры. Повеяло холодом, неуютом.
     Он находился в малогабаритной комнате. Открытая дверь вела
в крохотную  прихожую. Из совмещенного санузла доносился частый
стук капель. Окна были тусклые, по одному  из  стекол  наискось
тянулась грязная лента лейкопластыря, стягивая трещину.
     Небо  было  бурым,  словно  тяжелая ржавая туча висела над
самым домом.
     Костлявая рука страха сжала  горло.  В  глазах  потемнело.
Стены  пошатнулись, начали валиться на него. Он плотно зажмурил
глаза, чтобы не видеть этот ужас. Сердце  заколотилось  бешено,
он дышал судорожно, пальцы отыскивали комфорт-роман.
     Внезапно ноздри уловили необычный запах. Он раскрыл глаза,
невероятным усилием постарался удержать контроль над собой.
     Из кухни доносилось позвякивание. Шорох...
     Он  поспешно  направился  туда. Сердце колотилось так, что
вот-вот выпрыгнет и запрыгает по полу,  как  большая  неуклюжая
лягушка.
     На  кухне  возле  плиты  суетилась  невысокая темноголовая
женщина.  Кофе  сбежал,  и  она,  небрежно  приподняв  решетку,
неумело сгребала коричневую гущу в уголок.
     Он  остановился,  обессилено  держась  за  косяк.  Женщина
оглянулась, в ее глазах появилось  ожидание.  Лицо  ее  было  с
высоко  поднятыми  скулами,  рот  широк, губы чересчур полные и
оттопыренные. Глаза смотрели с ожиданием.
     Некоторое время они молча смотрели друг на друга.  Наконец
она сказала с недоверием и жадным ожиданием в голосе:
     -- Константин... пришло ли к тебе... это?
     Он  вздрогнул.  Голос  был  абсолютно тот, как у Илоны. Он
молчал,  продолжая  ее  рассматривать  во  все  глаза,  слишком
ошеломленный, чтобы разговаривать.
     Илона,   если   это  она,  все  еще  не  отрывая  от  него
настороженного взгляда, замедленным движением положила  тряпку,
медленно развязала узел на фартуке, сняла. Он тупо смотрел, как
она  так  же  медленно и очень аккуратно повесила его на спинку
стула, двинулась из кухни.
     Ей нужно было пройти мимо него, а он стоял на проходе. Она
скользнула боком, маленькая, юркая, однако его руки перехватили
ее. Она ударилась о его грудь, уперлась кулачками,  отогнулась,
все еще настороженно заглядывая ему в глаза.
     -- Илона,--  проговорил он. Смолк, затем снова сказал, уже
прислушиваясь к своему голосу, хрипловатому и обыкновенному: --
Илона... Это наш мир?
     Она грустно кивнула:
     -- Да. Таков он настоящий. Неустроенный, нерациональный. С
пыльными бурями, отравленными водоемами, нехваткой  ресурсов...
С множеством нерешенных грозных проблем.
     Он жадно всматривался в ее лицо. Такое обыкновенное, и вся
такая  обыкновенная...  Внезапно острая жалость к себе резанула
его, он оттолкнул ее и бросился обратно  в  комнату.  Дрожащими
пальцами  рванул  на себя ящик стола. Голубая коробка лежала на
прежнем месте, на  дне  перекатывалось  десятка  два  крохотных
оранжевых, словно наполненных солнечным светом, шариков.
     Схватив  всю  коробку, он бросился в ванную, чтобы запить,
снова отпихнул эту женщину, что теперь проскользнула в прихожую
и быстро натягивала куртку. Он успел перехватить ее взгляд: это
был прежний взгляд Илоны. Но в нем не было восхищения его умом,
находчивостью,  силой...  не  было  обожания...  не  было  даже
негодования...  Она  посмотрела  с  жалостью,  как  на слабого,
раздавленного. Посмотрела как на калеку.
     Он задержал пилюли у  рта.  От  нетерпения  чуть  было  не
проглотил  двойную  дозу вообще без воды. Тогда вообще бы стал,
если не поперхнется, императором Галактики...
     -- Прощай,-- сказала  она  печально.  Ее  пальцы  нащупали
ручку двери.-- Ты же мой рыцарь... Говорил, что защитишь...
     Он услышал свой визжащий от страха голос.
     -- Мне плевать на неустроенность... Я хочу жить приятно, я
хочу комфорта!  Наш  уровень  цивилизации  обеспечивает высокий
комфорт...
     -- Это иллюзорный комфорт... Для слабых...
     Не слушая ее, он торопливо наполнил водой стакан.

     -- В будущем количество психических расстройств  возрастет
еще  больше,-- сказал Константин с апломбом.-- Резко возрастают
нервные нагрузки, НТР давит, постоянно оглядываешься -- как  бы
не  задавило,  со  всех  сторон  на  тебя  обрушивается  лавина
информации... Даже на улице со всех сторон в мозг бьют рекламы,
плакаты, знаки, предостережения,  вывески,  объявления,  визжат
тормоза,  мент  свистит, со всех сторон голоса, шум, трамвайные
звонки...
     -- Народ  приспосабливается,--  сказал  Павел  мирно,--  а
болезней  не  стало  больше.  Просто  научились  выявлять такие
расстройства, какие раньше проходили незамеченными.
     -- Оптимист!
     -- Верно. Народец приспосабливается! Уже давно... Чуть  ли
ни   с  пещерного  времени.  Зачем,  по-твоему,  дикари  лопают
мухоморы, древние славяне варили брагу, а  сейчас  в  магазинах
полным-полно  ликероводочных изделий? Для равновесия, братец...
Тут обидели, так он в иллюзорном мире набьет морду обидчику,  а
то  и  вовсе  станет императором и велит врагов исказнить лютой
смертью.
     Константин сказал нервно:
     -- Наш мир дает этим... иллюзорщикам слишком  много.  Одни
лотереи  чего  стоят!  Купит  несчастный  слабак билетик, затем
полгода до самого тиража мечтает о богатстве,  которое  с  неба
упадет!
     -- Пусть мечтает.
     -- Но  он же не работает в полную мощь! Надеется на слепое
счастье.
     -- Но и не ворует зато. Надеется, уже хорошо. Дурень  тот,
кто  подсчитывает, сколько государство заработало на лотереях и
на водке. Это все убыток! И занимается этим государство потому,
что прекрати выпускать водку -- тут же  самогон  начнут  гнать.
Водка  хоть очищенная, без вредных примесей... Государство не в
силах изжить зло, так хоть уменьшает его! Так и  лотерея.  Надо
дать  шанс  и тем отчаявшимся слабакам, которые сами уже ничего
не могут. А то возьмут ножи и выйдут на улицы!
     Он улыбался, но глаза смотрели серьезно. Константин  остро
посмотрел на друга, спросил резко:
     -- А что дают пилюли?
     -- Гм,   пилюли   другое   дело.   Цивилизация  невероятно
усложнилась, малейший сдвиг хоть  на  крошечном  участке  может
привести  к гибельным последствиям. Потому созданы психотропные
пилюли, которые поддерживают психику  человека  на  оптимальном
уровне.  С помощью пилюль человек легко переносит усложнившийся
ритм жизни, быстро и безошибочно принимает  решения  в  сложных
ситуациях,  работает  продуктивно...  Да  что  ты набросился на
пилюли? Чай,  кофе,  табак  официально  именуются  "культурными
наркотиками"!  До сих пор некоторые племена и религиозные секты
избегают ими пользоваться!
     -- Понятно. Ты из тех,-- поддел его  Константин,--  кто  в
прошлом   веке   пытался  легализировать,  т.е.,  перевести  из
"некультурных" в "культурные" марихуану и героин?
     -- А ты из тех,-- разозлился Павел,-- кто еще на три  века
раньше  за  курение  табака в Турции рубил головы и с трубкой в
зубах насаживал на кол,  желательно  на  людной  площади,  а  в
России   рвал   несчастным   курильщикам  ноздри  и  ссылал  на
каторгу!.. Ты даже не знаешь, что и сам поглощаешь эту  наркоту
в диких дозах!
     -- Я?
     -- Ты!
     -- Каким образом?
     -- А   что   у   тебя  в  книжном  шкафу?  Полно  наркоты!
Фантастика, детективы, слюнявые романы про любовь...  Разве  не
становишься красавцем супергероем с первых же строк?
     -- Книги не наркота!
     -- Смотря   какие.  Вон  энциклопедии  --  не  наркота.  И
справочники. И классика. Не вся, правда. Раньше над книгой надо
было думать, понимаешь? А сейчас?.. Идиоты. Не знают, даже если
они академики и все  в  медалях,  как  породистые  собаки,  что
книжная наркота потому и пришла с Запада...
     -- Ага, сел на свой конек о гнилом Западе!
     -- Дурень,  послушай  сперва. Ты хоть знаешь, что развитие
литературы на Западе и на Руси шло  противоположными  путями?..
Нет?..  А  я  тебе  докажу.  Это  так  очевидно,  что надо быть
круглейшим идиотом, чтобы  не  замечать...  Но  не  замечают!..
Идиоты...  Страна  непуганых  идиотов.  Да  и  на  Западе их не
меньше. Даже больше, пожалуй.
     -- Ну-ну, не отвлекайся!
     -- У них литература пошла  от  странствующих  менестрелей,
бардов,  что  бродили  от  замка  к  замку, пели и рассказывали
баллады. Сумеет развеселить или разжалобить  --  ему  пряник  и
кошель   с   монетами,   а  нет  --  в  шею.  Так  искусство  и
совершенствовалось.  Искусство  развлекать!..  А  у   нас   вся
литература  пошла  от  церковной,  первые  ее  образцы  --  это
"Откровения такого-то святого...", "Поучения такого-то...". Она
так и называлась духовной, ибо писало эти книги духовенство.  А
потом  когда  робко  отделилась  веточка светской, она осталась
духовной, такова  сила  традиции!  Точно  так,  как  на  Западе
осталась  традиция  развлекать  богатых  феодалов.  Сейчас  там
феодал всякий, кто может купить книгу.  Его  и  развлекают,  из
него выжимают слезы, а заодно и монеты.
     Константин недоверчиво поморщился:
     -- Ты глубоко забрался...
     -- Ничего подобного! Духовная литература была при князьях,
потом  при многочисленных царях, при советской власти... Потому
у нас немыслимы авторы вроде Вальтер Скотта, Дюма, Жюль  Верна,
Уэллса,  Эдгара  По,  массы  всех  этих  вестернов, детективов,
ужасников, фантастики,  триллеров...  У  нас  читать  книгу  --
работа.  Так  и  говорили  "работает  над  книгой". А у них шло
усиление спецприемов как воздействовать сильнее на читателя, на
его чувства, на его инстинкты... То есть, сперва узаконили  чай
и  кофе,  вот-вот  узаконят  марихуану,  а сейчас книги по мощи
воздействия приближаются к двойной дозе героина, а некоторые  и
превосходят...  Так  что  иные книги уже помощнее тех оранжевых
пилюль, которые слабаки глотают, как лошади.
     Константин пожал плечами:
     -- Я не читаю на языках. А такие книги у нас не переводят.
Пилюли же дают человеку возможность жить в роскошной  квартире,
общаться  с  интересными  людьми, как вот ты, к примеру... могу
бывать везде, где захочу...
     Павел усмехнулся, глаза остро блеснули:
     -- Но зато не знаешь... только веришь!.. есть я  на  самом
деле,  или  же  игра  твоего  воображения? С которым ты споришь
умно, умело, а я остаюсь в дураках?
     Константин сказал кисло:
     -- Ну, я не сказал бы, что побеждаю в споре...
     -- Значит, я не воображение? Или твое  воображение  начало
давать сбои? Все ли у тебя в порядке, дружище?
     -- Не сомневаюсь!
     Похоже,  ответ  прозвучал  излишне резко. Павел всмотрелся
внимательнее, покачал головой:
     -- А не переел ли  ты  их...  Неустрашимый  рыцарь,  герой
Галактики, чей гордый девиз -- защищать слабых, беречь женщин?

     Константин  скользнул  по  коробочке с оранжевыми пилюлями
жадным взглядом. Через мгновение окажется в своем уютном  мире,
а   она,  эта  женщина,  останется  в  этом  неприспособленном,
отравленном выхлопными газами, где работы  выше  головы...  Он,
мужчина,  уйдет  в  тыл, оставив эту слабую, ведь слабую же, на
передовой?
     Он еще не знал, что принял то решение,  к  которому  давно
шел.    Пилюльки   часто-часто   застучали   о   раковину.   Он
автоматически открыл кран, но вместо воды закапала ржавая жижа.
     Она жадно смотрела ему в лицо. Он шагнул к  ней,  взял  за
плечи.  Глаза  ее  были трагически расширены, лицо бледное, как
мел.
     -- Да куда ты без меня? -- спросил он, уже  не  замечая  в
своем голосе слабой нотки.-- Пропадешь, мой жалобный зайчик.
     Он  расправил  плечи, чувствуя плотно облегающую кольчугу.
Пальцы правой руки обхватили  рукоять  двуручного  меча,  а  на
левой чувствовал привычную тяжесть щита с его красивым и гордым
девизом.  Он,  рыцарь  этого  мира,  остается  в нем охранять и
защищать свою женщину!

     ПСЕВДОНИМ

     Перелом произошел как-то  сразу.  На  столе  лежали  почти
готовые   к   сдаче   три  повести,  два  десятка  невычитанных
рассказов, со стола не  исчезал  роман  --  уже  готова  первая
треть.  Лампов  готовился отдать все вместе, приближался первый
юбилей -- пятидесятилетие. В редакциях отнесутся благосклоннее,
хотя вещи Лампова и так  обычно  проскальзывают  в  печать  как
намыленные,  но  юбилей надо выделять хотя бы количеством... но
тут Лампов неожиданно для себя поднялся на следующую  ступеньку
в творчестве.
     Он  был уверен, что та, на которой находился ранее, и есть
самая-самая высокая, и, глядя на  предыдущие,  говорил  себе  с
добродушной  улыбкой:  "Каким же дураком я был!", подразумевая,
что уж сейчас он точно не  дурак,  но  теперь  произошло  некое
внутреннее  изменение,  и  он  с радостью и страхом ощутил, что
может писать намного  лучше,  что  сейчас  действительно  видит
больше,  умеет больше, а до того был все же дурак, да какой еще
самовлюбленный дурак!
     Мгновенно увидел свои же  произведения  такими,  какие  на
самом деле, и впервые рецензенты показались не идиотами, что ни
уха ни рыла в творчестве, штампующими отрицательные рецензии по
сговору с редактором, а людьми, опередившими его в понимании.
     Мелькнула полувосхищенная-полузавистливая мысль: они ж еще
тогда знали! Понимали! Умели! Стояли на этой высокой ступеньке!
А он тогда жил еще червяк-червяком...
     Он   пометался   по  комнате,  принялся  дрожащими  руками
запихивать эти недоповести, недорассказы,  недороман  в  старые
папки.  Хорошо,  не  успел  развезти  по  редакциям! Ладно, для
читателей он останется автором трех заурядных  книг,  благодаря
которым  вполз  в  Союз  Писателей,  а  затем вдруг совершившим
изумительный творческий взлет. Если бы отдал в печать эту лихую
чушь, то вышла бы в журнале через  полгода,  а  в  издательстве
через  два,  и потом -- страшно подумать! -- по ней бы судили о
нем, Лампове... Стыдно было бы смотреть в глаза тем, кто  умеет
и кто понимает.
     Лихорадочно  возбужденного,  прижимающего  к  себе  обеими
руками стопки папок, его понесло в коридор, там больно ударился
локтем о дверной косяк.
     У  входа  опомнился.  Мусоропровод  между  этажами,  а   в
"семейных"  трусах  только  выскочи  на  лестничную площадку --
соседи  всю  оставшуюся  жизнь   будут   потешаться,   пальцами
показывать.
     Положив  рукописи  на  пол, он торопливо влез в спортивный
костюм.  Завязки  папок  затрещали,  когда  он  снова  суетливо
подхватил  всю  груду,  одна  веревочка  не выдержала, листки с
шелестом разлетелись по прихожей.
     Он ругнулся, опустился на четвереньки. Пальцы  сгребали  в
кучу   листки,   а   глаза  автоматически  выхватывали  строки,
воскрешали целые абзацы...

     Жена, придя с работы, застала Лампова на  полу.  Он  сидел
по-турецки,   вокруг   лежали,  усеивали  прихожую,  исписанные
страницы. Лампов брал то  один  лист,  то  другой,  подносил  к
глазам.
     -- Это  же не халтура,-- сказал он с раздражением.-- Вот в
продаже сапоги по сто девяносто рэ, а есть и по восемьдесят. За
первыми -- давка, а вторые  --  берут  поспокойнее...Но  пользу
приносят  и  те,  и  другие!  От  первых  -- и польза, и вид, и
удобство, вторые -- только от грязи охраняют...  Все  с  разной
степенью   гениальности   сделано,   только   книги   им  подай
самые-самые лучшие!
     -- Алеша, что с тобой?
     -- С  сегодняшнего  дня,  Маша,   я   знаю,   как   писать
по-настоящему!  С  сегодняшнего.  Но  сколько воды утечет, пока
напишу  по-нынешнему,  пока  прочтут,  отрецензируют,  в   план
поставят?.. А это, написанное, выбрасывать, что ли?
     Жена переполошилась:
     -- Алеша, такой труд... Вспомни, как ты каторжно работал.
     -- В  том-то  и дело. Угрохал годы. Пишешь сразу несколько
вещиц, в издательство несешь те, что  вытанцовываются  быстрее,
другие  оседают, созревают медленнее. Вот и скопилось... А ведь
осталось только крохотную правочку -- и можно бы в печать.
     Жена спросила опасливо:
     -- А ты в самом деле... можешь лучше?
     -- Могу,-- ответил он устало.-- Все, что  написал  раньше,
чепуха.  Критики  в  своих  статьях  правы.  Я  бы себе сильнее
врезал.
     Жена просияла:
     -- Как хорошо... А  то  ты  говорил  про  первую  десятку,
большую пятерку, а себя все считал только в первой сотне!
     -- А  на  самом  деле  я  был в первой тысяче,-- сказал он
угрюмо.-- Тачал сапоги по восемьдесят  рэ,  а  сейчас  могу  по
самому  высокому  классу...  Вот только этих, уже сшитых, жаль!
Все-таки столько за машинкой горбился...  Да  и  без  гонораров
насидимся, пока новые напишу, да пока пойдут.
     Он  с  мрачным  лицом продолжал перебирать листки. Жена на
цыпочках ушла на кухню. Вскоре оттуда покатили вкусные  запахи.
Маша умела на скорую руку приготовить сносный ужин.
     Лампов поднялся, сказал твердо:
     -- Я сказал, что не опубликую!
     -- Вот  и  хорошо,--  согласилась  она  из  кухни, немного
встревоженная агрессивным тоном, словно бы с ним кто-то спорил.
     -- Но это опубликую не я,-- сказал он зло. -- Но...  чтобы
труд не пропал... гм... пусть в печать все же пойдет.
     -- Как это? -- не поняла жена.
     Он  пришел  на  кухню, сел за стол. В прихожей остались на
полу листки.
     -- Очень просто,-- отрубил он.-- Чтоб  имя  не  марать!  В
печать пойдет... под псевдонимом.

     Она   выжидающе   помалкивала.   Он   сопел  за  столиком,
устраивался поудобнее, наконец, не выдержал:
     -- Это же  мои  заработанные  деньги,  понимаешь?  Я  ведь
сотворил эти вещи, не украл же! Почему сапоги можно делать и на
троечку, а рассказы -- только на пять?
     Она  поставила  перед  ним  тарелку  с  горячим  супом. Он
повеселел:
     -- Я открещиваюсь от произведений, но  не  от  гонорара!..
Давай-ка  лучше  придумаем  посевдоним  похлеще.  С претензией.
Что-нибудь вроде: Алмазов, Бриллиантов...
     -- Самоцветов,-- подсказала жена с неуверенной улыбкой.
     -- Вот-вот! Жемчугов, Малахитов... Да что мы  одни  камни?
Львов, Орлов, Соколов...
     -- Львовский,  Орловский,  Соколовский,-- поправила она.--
Так эффектнее.
     -- Умница ты моя,-- сказал он и поцеловал жену мокрыми  от
супа губами.-- Пусть Орловский. А имечко тоже напыщенно-глупое:
Гай Юлий, например...
     После  ужина  он принялся лихорадочно приводить рукопись в
порядок, придавать ей надлежащий вид.  Не  терпелось  сесть  за
настоящую  вещь,  а  потому с повестью, идущей под псевдонимом,
закончил за неделю, отдал машинистке, та  тоже  потрудилась  на
славу, и через десять дней он рукопись отправил в журнал.
     И  -- пришли настоящие дни. Он работал лихорадочно, словно
боясь,  что  наитие  кончится,  оборвется,  и  снова  он  будет
отброшен назад, в свою первую "тысячу". Утром вскакивал в дикую
рань,  хотя  всегда  любил  поспать  и поваляться в постели, но
теперь -- бодрый и свеженький --  тут  же  бросался  к  пишущей
машинке, строчил судорожно, выправлял, снова печатал, изумляясь
новому тексту, так непохожему на все ранее созданное...
     "Повесть   Орловского"   проскочила   легко,   в   журнале
намекнули, что на второе полугодие могут взять такую же еще,  и
он  с  неохотой  оторвался, вытащил папки, разложил... Еще одна
вещица практически готова, и  он,  скрепя  сердце,  пожертвовал
пару  недель  на  правку  и  подгонку  частей, потом велел жене
отнести машинистке.
     За женой еще не захлопнулась дверь, а он уже снова был  во
власти  неистовой  работы.  Пальцы  рвались  к  машинке,  и он,
изумленный раскрывшимся миром, сам  с  недоверием  и  восторгом
всматривался в исписанные страницы.
     Первую новую повесть он понес в издательство, где отказали
в прошлый раз.

     Зав отделом Мордоворотов пристально смотрел на Лампова.
     -- Алексей Иванович... это вы написали?
     -- Я,--  ответил  Лампов,  даже не обидевшись неожиданному
вопросу.
     -- Очень...   очень   здорово,--   ответил   зав   отделом
медленно.--  Даже  более  того...  Вообще-то  не  люблю хвалить
авторов: сразу наглеете, на шею садитесь,  но  вы  меня  просто
ошарашили  превосходным  романом.  Он  не похож на прежние ваши
вещи.
     -- Скачок,-- ответил Лампов коротко, в нем все пело.
     -- Скачок,-- согласился зав отделом.-- Вам повезло.  Такое
бывает,  как  понимаете,  далеко  не со всеми. Увы, очень-очень
редко. В стране всего несколько человек достигли этого уровня.
     -- Ну, уж скажете,-- засмущался Лампов.
     -- Теперь  поговорим  о  самой  повести,--  продолжал  зав
отделом.--  Гм,  вы  назвали  ее  повестью,  но  тут  на десять
романов... гм... Мне, честно говоря, еще не приходилось держать
в руках столь умную и глубокую вещь. В рукописи, естественно. К
тому же написанную с таким  накалом,  страстную,  хватающую  за
душу!..  Однако,  вещь  не доделана. Часто встречаются провалы,
небрежности,  отдельные  моменты  абсолютно  не  прорисованы...
Показать?
     -- Не   надо,--   ответил  Лампов  со  спокойной  и  ясной
улыбкой.-- Сам знаю. Когда перепечатывал начисто, увидел. Хотел
переделать, а потом решил на вас проверить. У  нас  с  вами  не
очень  удачно  складывалось, помните? Я ваши рецензии на клочки
рвал, а сейчас вижу -- правы.
     -- Тогда понятно,-- протянул  зав  отделом.--  Вот  что...
Если  хотите, возьмем рукопись в таком виде. Редактор подправит
сам. И в ближайший  номер!  Однако,  я  бы  не  советовал...  У
редактора   нет  вашей  головы,  мысли  читать  не  умеет:  что
непонятно -- сократит, а остальное сведет до своего  понимания.
Я  сам  взялся  бы, но я не бог, могу только упростить, а разве
это нужно вам или произведению? Решайте.
     Лампов поднялся, протянул руку:
     -- Спасибо. Конечно же, я поработаю еще.

     Вышел  номер  журнала  с   повестью   Орловского.   Лампов
усмехнулся,  получив  гонорар.  Первый раз в жизни даже не взял
авторские экземпляры, настолько чужая эта простенькая  повесть,
состряпанная  профессионально гладко, со всеми нужными местами,
однако без того, чем он владеет сейчас. То уже не его  повесть,
то творение Гая Юлия Орловского...
     Работал  в  счастливом  упоении.  Мысли приходили весомые,
зрелые, ложились на бумагу во всей красе. Конечно,  без  правки
не обойтись, кое-что придется вообще переписать, а то и не один
раз, но даже сквозь шелуху впервые видна умная проза.
     Жена сказала встревожено:
     -- Ты загонишь себя... Вон исхудал как!
     -- Ничего.
     -- Нет,--  возразила она решительно.-- Кому надо, чтобы ты
отправился на кладбище? Только-только нащупал настоящий путь, и
вдруг?.. Нет, я не позволю.
     Он  сперва  сопротивлялся  ее  натиску,  потом   ошарашено
уставился  на всегда кроткую жену. А ведь права! Теперь как раз
и должен беречь себя, ведь только начал, все  написанное  ранее
-- обречено на забвение.
     -- Ладно,--   сдался   он   нехотя,--   сделаем  маленький
тайм-аут.
     -- Поедем на юг? -- спросила она обрадовано.
     -- Нет,-- ответил он, подумав.-- Там сидишь слишком долго.
Не выдержу безделья. Махнем на недельку за город. К твоим.
     -- На недельку, так на недельку,-- согласилась она.
     Когда они тащились с раздутыми сумками  к  электричке,  на
перроне встретили Чинаевых. Загорелые, довольные, те вывалились
из   вагона,   таща   упирающегося   добермана,   который  явно
предпочитал жить на природе подальше от города.
     Чинаевы   лицемерно   расцеловалась   с   Машей,   мужчины
обменялись сдержанными поклонами. Чинаева с ходу затараторила:
     -- Мы  выбирались  на  выходные!..  Всего  два  дня, а как
отдохнули, как загорели! Все-таки лето проводить надо на  своей
даче.
     -- Мы  выезжаем часто,-- ответила Маша мило.-- У Саши труд
творческий, ему работать можно где угодно, был  бы  карандаш  и
бумага.
     Это  был  ответный  камешек в огород Чинаевых, которые при
всем своем фантастическом  окладе  главы  семьи  тем  не  менее
привязаны  к  месту  службы:  от  и  до, на дачу можно только в
выходные
     -- Творческий -- это замечательно.-- лицемерно восхитилась
Чинаева.-- Кстати, перед отъездом мы вот тут повстречали одного
писателя... Орловский, не слыхали?
     -- Орловский? -- удивились Ламповы в один голос.
     -- Он самый,-- сказала Чинаева с ядом в голосе.-- Красивый
такой,  энергичный!  Только-только  приехал,  шел  с   фирмовым
чемоданчиком,  весь  в  импорте.  Еще  дорогу  у нас спросил...
Говорит, отныне будет  здесь  жить.  Жить  и  творить,  как  он
выразился.
     -- Вы  уверенны,-- спросил Лампов ошарашено,-- что это был
Орловский?
     -- Уверена,-- ответила Чинаева  победно.--  Он  же  так  и
назвался.  Современный  такой,  раскованный.  И  красивый:  как
глянет своими глазищами, так в дрожь бросает,  а  внутри  бежит
такое   сладкое,  легкое...  Даже  имя  у  него  замечательное,
победное -- Гай Юлий!
     Уже вскочив в вагон, Лампов трясся от смеха:
     -- Ну и дали!
     -- Не смейся над людьми,-- заступилась  жена.--  Завидуют,
вот  и  стараются  чем-то  ущемить,  придумывают  знакомства  с
несуществующими писателями. Видно, попалась  им  на  глаза  эта
повесть. Будь к людям снисходительнее...
     -- Да это я так. Орловский, надо же!
     У  родни  пробыли  три  дня.  Больше Лампов не выдержал --
умчался в город к пишущей машинке. Жена уговаривала побыть еще,
клялась, что сама привезет ему "Эрику", но его тянуло в  тесный
кабинет.  На  природе  много  помех: сад, пасека, гостеприимная
родня,  домашняя  живность  --  все  это  украшает  жизнь,   но
отвлекает от работы.
     Он трудился с недельку в одиночестве. В конце месяца вышли
два номера  с  его  рассказами, то бишь -- Орловского, и Лампов
равнодушно бросил деньги за публикации в стол, на журналы  даже
не взглянул.
     Жена  приехала  загорелая,  радостная,  с  двумя корзинами
деревенской снеди. Тут же кинулась  кормить  его:  исхудавшего,
почерневшего, заговорила с завистью:
     -- Чинаевы  нос  дерут  не зря... Все-таки надо иметь свою
дачу.
     -- Тебе не нравится у твоих родителей?
     -- Не очень,-- призналась она.-- Я бы  по-другому  разбила
сад, посадила бы цветы и клубнику, не стала бы держать кур, что
так пачкают двор...
     -- Там  еще немного пришло,-- сказал он рассеянно, все еще
находясь во власти белого листа.-- В столе на кухне.
     С этого дня жена мягко, но настойчиво  урезала  творческую
часть  дня,  "чтобы  не загнулся", отмыла, откормила, уже через
недельку он снова выглядел сносно, а от  вечерних  прогулок  --
жена настояла! -- порозовел, стал засыпать сразу.
     Однажды  жена  вернулась из магазина веселая, рассказала с
порога:
     -- Встретила  Майку.  Говорит,  что  Гай  Юлий  Орловский,
писатель,  раздавал  автографы  прямо на окружной дороге! Яркий
такой, высокий и цыганистый, а глаза как маслины. Веселый.
     -- Опять Орловский? -- удивился он.
     -- Да,-- рассмеялась  она.--  Вот  так-то,  дорогой...  Ты
вкалываешь, а раздает автографы он!
     -- Молодец! -- рассмеялся он.
     -- Вот, оказывается, как создаются легенды!
     Он  обнял  ее,  с  удовольствием  поцеловал в прохладную с
улицы щеку. Что ни говори, а слухи об Орловском льстят. Слухи и
сплетни говорят о популярности.
     С интервалом в месяц, вышли одна за другой  последние  две
повести.  Естественно, тоже Орловского. Лампов велел машинистке
перепечатать заново  все  три:  пойдут  под  одной  обложкой  в
издательстве.  Весомый  кирпичик,  штук на двадцать, как раз на
новую  "Волгу",  а  то  на  стареньком  "Москвиче"  уже  как-то
неловко.

     Все  еще нарушал режим, сидел за пишущей машинкой подолгу,
"каторжанился". Жена, чтобы  как-то  отвлечь,  назвала  гостей.
Лампов  вынужденно  задвинул  машинку  в  стол,  одел  галстук,
приветливо улыбался и  кланялся  в  прихожей,  а  из  раскрытых
дверей   большой   комнаты   тянуло  ароматными  запахами,  там
выстроились бутылки с затейливыми наклейками.
     Последней пришла Изольда,  новая  подруга  Маши.  Статная,
породистая,  очень  красивая, она и Лампову улыбалась на всякий
случай обещающе: кто знает его взгляды и запросы, а  дружить  с
милой  Машей  ей  хотелось  без помех со стороны ее мужа. А еще
лучше -- при тайной поддержке.
     Они расцеловались с Машей, Изольда  отвела  ее  в  угол  и
возбужденно затараторила:
     -- Сегодня  ко  мне  на  "Академической"  подошел  один!..
Высокий такой, еще не старый, в импорте, батник тоже  оттуда...
Оглядел  меня  с  головы  до ног, раздел глазами, снова одел, а
потом и говорит: "Такие женщины в метро  не  ездят..."  "Почему
же?"  --  огрызнулась я. А он: "Я -- писатель. Заметил, что ряд
женщин никогда не спускается в  метро.  Их  увидишь  только  на
машинах,  да и то не на всяких... Вы одна из таких женщин". Ну,
слово за слово, познакомились.  Он  такой  нахватанный!  Только
циничный  и напористый. Сразу прощупывает степень податливости.
Ну, у писателей, говорят, нравы  вольные.  Он  много  издается.
Орловский, не слыхала?
     -- Гай Юлий...-- сказала жена бледным голосом.
     -- Вот-вот,--   победно   подтвердила  Изольда.--  Вы  его
знаете, не так ли? Не правда ли, душка?
     Они прошли в комнату. Лампов хмуро проводил  их  взглядом.
Подумаешь,  Орловский...  Что  в  нем кроме эффектной фамилии и
нелепого имени?
     Когда в желудках появилась приятная тяжесть,  и  все  чуть
забалдели,  естественно,  пришла  очередь  поговорить  на  темы
искусства.  Обсудив  новое  платье  Аллы  Сычовой,  попробовали
вычислить  нового  фаворита  Жестянщиковой, прошлись по молодым
писателям,  ибо  при  Лампове  как-то  странно   не   упомянуть
писателей. Вспомнили и Орловского. Оказывается, один из гостей,
Бабаев, прочел две его повести.
     -- Лихо  пишет,--  сообщил  он.  Его  руки  безостановочно
работали, накладывая себе на  тарелки  из  разных  блюд,  умело
отправляли в жующий рот, но говорить не мешали.-- Раскованно!
     -- Талант? -- спросила Изольда заинтересованно.
     -- Еще  какой,--  ответил  Бабаев.-- Талант делать деньги.
Карплюк стрижет купоны на  перетягивании  родни  и  земляков  в
столицу, Сипов комбинирует с автомобилями, наша Дора Михайловна
что-то  умеет  с валютой... Каждый химичит по своим данным. Так
Орловский,  будучи   работником   интеллектуального   прилавка,
отыскал свою золотую жилу.
     Лампов  с  ним  не  спорил.  Правда,  желание подтрунивать
пропало, и он спокойно пробовал вина, деликатесы,  а  душа  уже
сидела за пишущей машинкой и нетерпеливо стучала по клавишам.
     Когда  гости  разбрелись,  он  закрыл  дверь  и с усмешкой
обернулся к жене:
     -- А этот Орловский начинает встречаться все ближе и ближе
к нашему дому. Сперва на вокзале, потом на Кольцевой, а  теперь
на "Академической"... Того и гляди, сам встречу.
     Она вздрогнула. Он обнял ее за плечи, поцеловал в щеки:
     -- Глупышка...  Что  с  тобой? Орловский -- это фантом. Мы
сами его создали. Забыла?

     Его первая настоящая повесть разрасталась. Он увидел,  что
необходимо   ввести  две  боковые  линии  и  расширить  начало,
расписать кульминацию. Вырисовывался роман:  добротный,  ни  на
что  не  похожий -- яркий, с новыми героями, новыми ситуациями,
даже   вместо   осточертевшего   треугольника   походя   создал
принципиально  новое,  до  жути жизненное, а уж среди острейших
конфликтов  сумел  выявить  именно  те,  от  которых  предстоит
поплакать  новому  поколению, если вовремя в них не разобраться
сейчас... Странно даже, что никто не заметил их раньше. Правда,
а сам куда смотрел? А ведь был типичным  нормальным  писателем,
которых  на  страну  семь тысяч. Значит, есть проблемы, которые
видны только с этой высоты.
     Жена  ходила  на  цыпочках,  кофе  ставила  возле  пишущей
машинки.  Подавала  и незаметно исчезала, но однажды он заметил
ее появление, с хрустом потянулся, сказал весело:
     -- Звонили из "Молодого современника"! Спрашивали, нет  ли
повестушки  листов  на  восемь.  Увы,  уже все пристроил. Конец
Орловскому!
     -- А "Трудный разговор на дороге"? -- спросила жена.
     -- Так он едва начат.
     Она робко взглянула на него, сказала медленно:
     -- Ты говорил, что сделал почти половину...
     -- Если  считать  те  отдельные   листки,--   ответил   он
беспечно.   Посмотрел   внимательнее.--   Ты  хочешь,  чтобы  я
закончил?
     -Ты сам этого хочешь,--  ответила  она  тихо.--  Если  под
псевдонимом,   то   сделаешь   очень  быстро.  Под  псевдонимом
стараться не нужно...
     Он помедлил, беззвучно пошевелил губами.
     -- Да,--  ответил  он  наконец.--   Смысл   есть...Сделаем
тайм-аут,  а  то  настоящий  роман  меня  просто  высасывает. В
"Трудном разговоре" присобачу два-три листа, сделаю  хэппи-энд,
свадьбу,  перевыполнение  плана, чтобы сразу в набор!.. Как раз
выплатим за кооператив.
     Во время  тайм-аута  писалось  удивительно  легко,  "одной
левой".  Увидел,  где  можно всобачить пару ультраположительных
героев, аж самому смешно и тошно, это еще  один-два  листа,  то
есть  шестьсот рэ, не считая тиражных, да и кое-где текст можно
"подуть", а  то  по-молодости  писал  чуть  ли  не  телеграфным
стилем,  теперь  же  в ходу слог раскрепощенный, с повторами, с
внутренними монологами, отступлениями... А теперь все как надо:
все поют и на картошку едут добровольно,  в  набор  влетит  как
намыленная, а что еще от псевдонима надо?
     Жена  часто  выезжала  за  город,  подыскивала  дачу. Он с
усмешкой относился к ее наивным запросам: чтобы не хуже, чем  у
Чинаевых!  Ладно, пусть. Все это не важно. Самое главное -- вон
на столе. Это не творение Гая  Юлия  Орловского  --  удачливого
писаки, хамовитого удальца и умелого деньгоделателя...
     Среди  ночи  он  проснулся  от неясного шороха. Со стороны
прихожей что-то щелкнуло, и  его  облило  страхом.  Сон  слетел
мгновенно,  нервы  стянулись  в  тугой  комок. Затаив дыхание и
мерно дыша -- если грабитель,  пусть  думает,  что  спит,--  он
напряженно прислушивался.
     Снова   скрежетнуло,   кто-то  вставлял  ключ  в  замочную
скважину. Напрягся, не сразу вспомнил, что  дверь  на  цепочке,
два замка, обе собачки спущены, снаружи не открыть.
     На  площадке  топтались.  В  замке  шелестнуло  еще и еще,
заскрежетало. С той  стороны  двери  раздраженно  ругнулись,  и
Лампов еще больше сжался: грабитель даже не таится!
     Прошло  еще  несколько  долгих  минут. За дверью ругнулись
громче, наконец шаги  стали  удаляться.  Внизу  гулко  хлопнула
дверь,  под  окнами  наглый голос затянул похабную песню, но не
дошел и до угла, как пьяно заорал:  "Эй,  такси!..  Э-ге-гей!..
Гони сюда, собачий сын!"
     С  бешено  бьющимся  сердцем он лежал почти до утра, потом
ненадолго забылся коротким неспокойным сном, но и там  мелькали
странные  тени, кто-то хватал за горло, со всех сторон тянулись
крючковатые лапы, истошно кричала полураздетая  женщина,  потом
ему  стало легко и по-звериному радостно, он опрокидывал стол с
бутылками и закусками, с размаху бил в чье-то лицо...
     -- Что с тобой? -- послышался от порога голос жены.
     Он сильно вздрогнул,  в  страхе  проснулся.  Жена  была  в
комнате,  закрывала за собой дверь. В руках у нее были раздутые
сумки.
     -- Спишь до сих пор,-- сказала она с неудовольствием. -- А
я уже на Курском направлении три дачи посмотрела! Вот  продукты
привезла. Садись завтракать, а я опять поеду. Еще с Павелецкого
надо успеть по одному адресу...
     Она  оставила  сумки  и,  проходя  мимо  окна,  выглянула,
сказала с некоторым напряжением:
     -- Вчера ночью в ресторане напротив некий  гуляка  устроил
дебош.  Одна  женщина  отказалась  с  ним  танцевать, так он ее
отшвырнул, а когда его пытались урезонить, орал: "Я писатель, а
вы все червяки, ничтожества!" Милиции показал  членский  билет,
где  написано,  что  он  --  Гай  Юлий Орловский, и названы его
книги,  и  тем  пришлось  его  отпустить...   Все   собравшиеся
возмущались, так возмущались!
     -- Чушь!  --  пробормотал  он,  не вставая.-- Во-первых, в
членском  билете  книги  не  перечисляют,  а  во-вторых,  менты
утащили   бы   в   ментовку   любого:  писателя,  грузчика  или
министра... Писателя -- охотнее всего, они писателей  не  любят
особенно.
     Она попробовала улыбнуться, но глаза ее были тревожными:
     -- Так  говорят.  Мало  кто  видел,  какой  на  самом деле
членский билет у писателя,  вот  и  придумывают  правдоподобные
детали.
     -- Ладно, беги, смотри дачи. Оттуда позвони.
     Жена ушла, а он еще некоторое время лежал, прислушиваясь к
тупой  боли  в  голове.  Трещит,  как  с похмелья. Пошатываясь,
подошел к столу.  Роман  почти  закончен.  Вычитать,  исправить
несколько корявых фраз и... можно в бой!
     Прислушался,    но    привычного   прилива   бодрости   не
последовало. Он представил себе, как  войдет  к  Мордоворотову,
положит  перед  ним  роман...  Тот, ясное дело, раскроет пасть,
забалдеет.   Заговорит   о   романе   века...    Нетрадиционно,
революционно,  пойдем  к главному, будем пробивать, проламывать
стену!..
     А на кой оно, сказал внутри четкий и очень трезвый  голос.
Одинаково  платят  и  за  ценную вещь, и за подделку. Платят за
лист, не за качество... Год каторжанился над этим романом, а за
это время два других написал с легкостью, левой ногой. Мог бы и
пять, если бы не задался  целью  сотворить  грандиозный  роман,
войти в лидирующую пятерку. А лучше -- тройку.
     Романы  под  псевдонимом  идут  с  легкостью, а с этим еще
попортишь нервы. И сейчас, и потом...  Сейчас,  пока  пробьешь,
потом  отбивайся  от  разозленных гусей. Многие из них залетели
высоко, орлам бы  впору...Нужны  ему  эти  неприятности,  когда
можно жить так легко и просто?
     Он  туго  перевязал  рукопись  и  забросил  на  дно самого
дальнего ящика.
     Фаланги на правой руке саднило. Он рассеянно поднес ее  ко
рту,   пососал   костяшки   пальцев,  которые  вчера  расшиб  в
ресторанчике напротив.

     ДЕСАНТ ЦЕНТУРИОНОВ

     Мы помалкивали  о  готовящемся  эксперименте.  Дело  не  в
скромности  --  Кременев,  руководитель  лаборатории, панически
боялся  наплыва  комиссий.   Очередная   чистка   общества   от
бездельников   только   начиналась,  многие  умело  имитировали
напряженный    труд,    проверяя,    перепроверяя,     уточняя,
согласовывая,  увязывая,  запрещая,  отодвигая  решение  и т.д.
Допустить  в  лабораторию  таких  имитаторов  --  это  отложить
эксперимент еще бог знает на сколько лет.
     А  вообще-то  Кременев  был  не  робкого десятка. Крупный,
широкоплечий, с длинными мускулистыми руками,  он  подходил  на
благородного  пирата,  авантюриста-землепроходца  или  капитана
галактического звездолета, какими  их  рисуют  художники.  Лицо
волевое,  мужественное. В синих, как небо, глазах горит отвага.
Они  чаще  всего  смеются,  но  могут   мгновенно   становиться
холодными, как лед. О его физической силе рассказывают легенды.
Он  поднимает  сдвоенный  модуль,  который трое подсобников еле
сдвигают с места, в  отпуск  поднимается  на  высочайшие  горы,
плавает с аквалангом ниже допустимых глубин, и, говорят, дрался
с акулой, вооруженный одним ножом.
     Но  он  наделен  особой  отвагой,  которая  позволила  ему
наперекор   авторитетам   взяться   за   абстрактнейшую    идею
параллельных миров. Он мог на этой скользкой теме загубить свою
блестяще  начатую карьеру: кандидатская степень -- за дипломную
работу,  докторская  --  в  двадцать   пять,   научные   работы
переведены  на  многие  языки..  Но  Кременев  пошел к цели как
таран. Он не знал сомнений в выборе пути, не знал терзаний,  не
отвлекался  на театры, выставки, в результате чего в свои сорок
лет создал первую в мире лабораторию по  изучению  параллельных
миров.  А  мы,  обремененные  гуманитарным наследием, стали его
подчиненными.
     -- Опять парфюмерную фабрику строят! -- орал он  время  от
времени  возмущенно.--  Кому это нужно? Ка-а-акие деньги гробят
на духи!.. А если взять по стране? По всему миру? Совсем с  ума
посходили!..  Нам  бы  на лабораторию хоть десятую часть, уже с
Марса плевали бы на выжившую из ума планету по имени Земля! Эх,
была бы моя воля!..
     К счастью, его воля была только в пределах лаборатории. Да
и то с девяти до пяти. В остальное время мы  читали,  ходили  в
театры,  балдели  у  телевизоров.  Кременев  же мог прожить без
философии,  он  просто  не  заметил  бы  исчезновения  театров,
литературы.   Что   делать,   у   нас   стремительно  нарастает
обожествление науки и техники, все чаще свысока поплевывают  на
гуманитариев  и  вообще  на  культуру.  В  обиход  вошли слова:
контркультура, антикультура, контркультуртрегерство, но мы все,
за исключением Кременева снисходительно посмеивались. Увлечение
НТР -- временное, чем  только  человечество  ни  увлекалось,  в
какие крайности не впадало, какие панацеи ни искало! А культура
-- это   вечное,   медленно   и   настойчиво   улучшающее   все
человечество по важнейшим показателям.
     Но  все  же  мы  живем  в  мире,   где   преимущество   за
технофилами.  Потому  Кременев  громогласно  распоряжался, а мы
метались по залу, выполняя его указания.
     -- Все готовы? -- рявкнул Кременев.
     -- Первый блок готов!
     -- Второй блок...
     -- Третий...
     Когда отрапортовал девятый, последний, Кременев  опустился
за  пульт.  До  момента, когда энергостанции города отдадут нам
энергию, оставалось пять минут.  Крайне  важно,  чтобы  энергию
дали  все  энергостанции.  Если  ее  окажется  хотя бы на треть
меньше, мы не просто потерпим неудачу с проколом Барьера  между
мирами.   Энергия,  не  в  силах  проломить  барьер,  мгновенно
высвободится  здесь.  Будет  небольшой   вакуумный   взрыв.   В
образовавшейся  воронке  поместятся  пять таких зданий, как наш
институт.
     Все мы мечтали о хотя бы крохотной приемной камере на "той
стороне". Перемещение было бы безопасным, а энергии требовалось
бы в десятки  раз  меньше.  Теперь  же  я   нервничал,   боялся
шевельнуться,  чтобы  не  повредить  хрупкую  аппаратуру. Все в
первый раз!
     Для гостей платформа, на которой я  находился,  была  всей
установкой,  но  мы помнили о трех подземных этажах, начиненных
сложнейшей  аппаратурой,  которую  своими  руками   собрали   и
установили   за   пять  долгих  лет.  Для  Кременева  это  были
мучительнейшие годы, он говорил с горечью:
     -- Руки опускаются с рохлями... Зачем только живут? Тратят
драгоценнейшее время на рыбалку, баб, хоккей  по  телевизору...
Уйти  бы  в  оборонную  промышленность.  И  средств  больше,  и
сотрудники не спорят со старшими по званию.
     С его точки зрения работники из нас были  хуже  некуда.  У
нас в библиотеках стояли наряду с работами Винера, Колмогорова,
Терещенко  -- томики Достоевского, Толстого, Сартра. Нередко на
более почетном месте. Кременев  же  не  признавал  иных  богов,
кроме  богов  физики,  а  уж  хобби  --  если это можно назвать
хобби,-- у него оставалась только любовь  к  маршам  и  духовым
оркестрам. Ему вообще нравилась армия.
     -- Порядка  нам  не  достает,-- говорил он часто.-- Был бы
порядок, давно бы с Марса на Землю плевали...
     Достижения  в  космосе,  по   Кременеву,   символизировали
прогресс.  Не  только  в технике, а вообще. За успехи в космосе
Кременев простил бы бог знает какие грехи и упущения. В  минуты
раздражения он говорил нередко:
     -- Знаете, зачем я стремлюсь проломиться к параллельникам?
У них там наверное больше порядка!.. Почему так уверен? А хуже,
чем у нас не бывает!.. Вот и хочу ткнуть наших носом, показать,
как надо жить!
     И  вот теперь я замер на платформе, нервно косясь на часы.
Мэнээс, тридцать два года, русский, снова холост,  сравнительно
здоров.  Владею английским и латинским. Последним -- как хобби.
Физик без хобби --  не  человек,  а  я  физик,  хотя  не  такой
гениальный,  как  Кременев, не такой технофил, как Кременев, не
такой здоровяк, как Кременев... но  шефу  идти  на  эксперимент
нельзя, ибо кто лучше его обеспечит запуск?
     Кременев  тоже  косится на секундную стрелку, говорит чуть
быстрее, чем обычно:
     -- Перенос туда  и  обратно  займет  долю  секунды.  Но  с
допуском на ваши черепашьи реакции, кладем несколько секунд. Но
не больше минуты, согласны? А энергию нам дают на пять минут. С
многократным запасом.
     Попав  в  параллельный  мир,  я в считанные секунды должен
запечатлеть картину в памяти, ибо фото и кинокамеры  Барьер  не
пройдут. Как и одежда. Отправляюсь в комбинезоне, вернусь в чем
мать  родила.  Хотя  бы  Стелла  не присутствовала, у меня ноги
кривые, как у обезьяны, а уж волосатые...
     -- Вполне вероятно,--  слышал  я  голос  Кременева,--  что
попадете  в объятия коллег, которые тоже совершили или совершат
такой же запуск. Там  тоже  свой  Кременев  и  его  ассистенты,
которым хоть кол на голове теши, хоть орехи коли... Эх!
     Возле   Кременева  в  позе  готовности  застыл  Лютиков  с
раскрытым купальным халатом в обеих руках. Едва  я  появлюсь  в
зале,  набросит  мне  на  плечи.  Так  задумано, но если Стелла
все-таки придет, то Лютиков наверняка, замешкается,  уронит,  а
то и вовсе сделает вид, что отвлекся в момент моего появления!
     -- Даю   отсчет,--   предупредил   дежурный.--  Шестьдесят
секунд, пятьдесят девять, пятьдесят восемь...
     На четвертой секунде дали энергию. Я едва не нажал кнопку,
так прожужжали уши про  необходимость  уложиться  в  отведенное
время.  Еще три долгих секунды я ждал, наконец при счете "ноль"
мой палец дернулся вниз.
     Я  увидел   искаженный   фигуры   застывших   сотрудников,
растянутые  наискось  лица,  и тут же мною словно выстрелили из
ракетной пушки. Я застыл от ужаса, чувствуя  впереди  невидимые
скалы...

     Под  ногами  оказалась  неровная  почва,  и  я  обессилено
опустился на четвереньки. В легкие  ворвался  прохладный  сырой
воздух,  наполненный  запахами  прелых  листьев.  Вывод первый:
перенос возможен. Перспектива блестящая!
     Я находился в дремучем лесу. На мне все тот же комбинезон,
кроссовки. Открытие второе: перенос возможен  не  только  живых
объектов.   Перспектива   вовсе  ошеломляющая.  Вот  теперь  бы
кинокамеру...
     Я  стоял  неподвижно,  только  вертел  головой,   стараясь
запомнить  как  можно  больше.  Почва влажная, лес исполинский.
Деревья приземистые, с раскинутыми во  все  стороны  узловатыми
ветвями.  Часто  ветки  свисают  так  низко, что ни конному, ни
пешему... Множество  валежин.  Одни  гниют  под  зеленым  мхом,
другие  висят  крест-накрест  на  соседних деревьях, дожидаются
ветерка или любого толчка.
     Но где же туземный Кременев, где зал  с  аппаратурой,  где
второй  Лютиков,  роняющий  халат?  Или  меня  снесло метров на
пятьсот к югу в огромнейший Измайловский парк?
     Между  деревьями  белело.  Я  осторожно   шагнул   вперед,
надеясь,  что  это просматривается здание института. Под ногами
чавкнуло,  с  сочным  хрустом   разломился   толстый   стебель.
Пружинит,  опавших  листьев  накоплено  несколько слоев, воздух
чересчур влажный, буквально  мокрый.  Поблизости  болото,  либо
здесь  вообще  такие  места,  словно  лес  упрямо  двигается за
отступающим ледником, но  еще  не  успел  осушить  новые  земли
мощнейшей корневой системой...
     Это  был  не  институт. На поляне раскорячилось невероятно
толстое дерево с ободранной корой. По спине пробежали  мурашки.
Где   я?   И   откуда  мысли  о  доисторическом  лесе,  недавно
отступившем леднике?
     Сердце  мое  стучало  часто-часто.  Часы   с   меня   снял
предусмотрительный Лютиков: "чтобы не пропали!". У меня чувство
времени  хромает,  но  я  пробыл  здесь уже больше минуты! Даже
свыше пяти..
     Когда прошло еще  минут  десять,  я  был  так  потрясен  и
напуган,  что  опустился  на  землю.  Ноги  дрожали.  Я  жил  в
безопаснейшем мире, даже к эксперименту отнесся без страха, ибо
все выверено, и что, вообще, может случиться в нашем мире,  где
войны  нет,  преступность  почти  ликвидирована  --  во  всяком
случае, я за всю жизнь не видел ни одного вора,  они  для  меня
только  персоналии  детективов,-- где бесплатная медпомощь, где
милиционер на каждом углу?
     Я -- дитя асфальта, дачи нет, заводить ее не стремлюсь.  Я
люблю с книжкой завалиться на диван, за город с ночевкой даже в
студенческие  годы  ездил  без  охоты.  Лес -- что-то пугающее,
реликтовое, дочеловеческое. Даже в армии меня учили  защищаться
в  условиях  города,  учили  сражаться  с людьми, а не с дикими
животными. Я понятия не имею, что делать, какие грибы  и  ягоды
можно есть, как вообще выжить в такой дикости!
     Прошло  не  меньше  часа,  прежде  чем  я поднялся. Мох на
северной стороне ствола, как зачем-то учили в школе, муравейник
более пологий с юга... А что толку? Все равно не знаю, есть  ли
здесь люди. А есть, то где они?
     Ноги  понесли  меня  по  распадку  вниз.  Через  полчаса я
наткнулся, как и рассчитывал, на ручеек, что прятался в  густой
траве. Еще через некоторое время ручеек влился в более крупный,
еще  чуть  погодя слился еще с одним, и я воспрянул духом. Люди
всегда селятся возле воды.
     Стало смеркаться, когда мои ноздри уловили запах костра. Я
ускорил шаг, хотя ноги уже гудели, как телеграфные столбы.
     Деревья  внезапно  расступились.  На  берегу  речушки,   в
которую   впадал   мой  ручеек,  стояло  несколько  приземистых
домиков. На самом высоком  месте  над  рекой  высился  огромный
деревянный  столб.  Даже  с  этого  расстояния  я рассмотрел на
вершине грубо вырезанное оскаленное  лицо.  У  подножья  темнел
огромный камень с плоской верхушкой.
     Я   шаг   не   замедлил,  хотя  ноги  одеревенели.  Сердце
превратилось в комок льда.  Крохотнейшая  деревушка,  такие  не
меняются  тысячи  лет.  Но  высокое  место с языческим идолом и
камнем для жертвоприношений -- это же капище! Идол смахивает на
Велеса, скотьего бога. Древнейший  бог  из  глубины  веков,  из
каменного века, где покровительствовал охотникам...
     Я шатался не столько от усталости, сколько от горя. Почему
такой  зигзаг  времени?  Я  должен был попасть из третьего июня
девяносто девятого года в третье июня девяносто девятого  года!
А попал на тысячи лет в прошлое.
     В  деревушке  меня заметили. Я убавил шаг, руки поднял над
головой.  Древние  славяне  иной  раз  приносили  чужеземцев  в
жертву,  чтобы  не  "тратить"  своих,  но,  надеюсь,  сейчас не
праздник,  не  подготовка  к   походу,   когда   боги   требуют
человеческих  жертв.  В  будни  славянские  боги довольствуются
цветной ленточкой, орехами, цветами...

     Навстречу мне перешел речушку вброд  крепкий  широкоплечий
мужик.  Он  был  в  белой  полотняной  рубашке, белых портках и
лаптях. Типично для  прошлого  века,  однако  на  спине  поверх
рубашки  наброшена мехом наружу шкура огромного матерого волка.
Толстые лапы переброшены  через  плечи  и  скреплены  на  груди
резной  заколкой  из  кости.  У  мужика  отважное  лицо, смелый
открытый взгляд, а на поясе висит короткий меч-акинак.
     Мы постояли, изучая друг друга. Мужик смотрел с интересом,
без страха и угрозы.
     -- Слава Велесу,-- сказал он первым.-- Ты человек или чудо
лесное?
     -- Слава Велесу,-- ответил я с облегчением.--  Я  человек.
Только из других земель...
     Я  осекся.  Жители многих деревень в прошлые века часто не
подозревали, что помимо их мирка существуют еще и другие.
     Мужик удовлетворенно кивнул:
     -- Вот оно что... Я так и подумал. А то не разберу:  ромей
не  ромей, эллин -- не эллин, сарацин -- не сарацин... Говоришь
по-нашему, но чудно...
     -- Ты прав,--  сказал  я,  ощущая,  как  спадает  страшное
напряжение.--  Если  ты слыхал про те страны, то понимаешь, что
могут быть и вовсе неведомые пока земли.
     -- Это чудно,-- удивился мужик.-- Ладно, меня зовут Тверд.
Освяти своим посещением мой дом, чужестранец! Гость  в  дом  --
бог в дом.
     -- Меня зовут Юрай,-- ответил я.-- С удовольствием отдохну
в твоем  доме.  Боги  отметили тебя храбростью, ты много видел,
много знаешь.
     Тверд довольно хмыкнул, попавшись на простую лесть,  и  мы
пошли  через  реку. Выбравшись на берег, Тверд шуганул ребятню,
что тут же  окружила  нас  плотным  кольцом.  Повсюду  я  видел
вытаращенные  глаза, раскрытые рты. Все как в старой России, но
что-то не заметно хотя  бы  сохи,  бороны,  не  видно  грабель,
стожков  сена...  Крыши  крыты гонтой, деревянными пластинками.
Занимаются только охотой? Земледелия даже не знают?
     Мы вошли в дом Тверда. Я без стеснения  таращился  во  все
глаза.   Чужеземцу   можно.   До   петровской   эпохи   резкого
противопоставления   русских   и   иностранцев   еще    далеко,
гостеприимство   русичей   не  омрачено,  и  среди  них  охотно
селились, растворялись без  остатка,  берендеи,  торки,  черные
клобуки, а позднее так же растворились меря, весь, чудь.
     -- Гость  в дом, бог в дом,-- повторил Тверд, подведя меня
к огромной печи, занимавшей половину комнаты.-- Теперь это твой
дом, странник. А мы с семьей -- твои гости.
     Комната была чистой, просторной. На печи  сушилось  зерно,
снизу  виднелось  множество  больших  и  малых  заслонок. Пахло
мятой,  от  печи  шел  аромат  свежесваренного  борща.  Посреди
комнаты  раскорячился грубо сколоченный стол, по обе стороны на
крепких ножках стояли широкие дубовые лавки.
     -- Добротно живешь,-- заметил  я,  опускаясь  на  лавку.--
Боги любят тебя.
     Тверд ухмыльнулся:
     -- Бог-то бог, но сам не будь плох.
     -- Как это?
     -- Слабым  да  неумелым,--  объяснил  он,--  никакие  боги
помогать не станут. Такие люди -- оскорбление для богов.
     Он открыл одну из заслонок, и  комната  сразу  наполнилась
запахом  горячей  гречневой  каши. Умело вытащив ухватом темный
горшок,  Тверд  бухнул  его  на  середину  стола...  Пока   он,
отвернувшись   к  посуднику,  гремел  ложками,  я  рассматривал
чугунок, так в моем детстве называла бабушка горшок из  чугуна.
Грубо отлитый, но все-таки уже металл...
     Я  быстро  обежал  взглядом  всю комнату. Все, кроме печи,
деревянное. Пожелтевшие  от  времени,  прочти  янтарные  стены,
белые  лавки  и  пол  -- драят к каждому празднику. У дверей от
печи до стены идут деревянные полати. Затейливой резьбой покрыт
мощный воронец: самый мощный брус,  на  нем  держится  полатный
настил.  Все,  как  и  должно  быть  у  древних  славян, но мои
настороженные чувства улавливали что-то  и  очень  современное.
Гордый    взгляд   Тверда,   раскованность   речи,   абсолютная
безбоязненность чужаков, а ведь  рядом  должны  быть  печенеги,
половцы, хазары...
     Тверд  сам  положил  мне  каши  в  миску,  и  я вздохнул с
облегчением. Из  одной  посуды  было  бы  естественно,  но  для
человека моего мира чересчур уж противоестественно...
     Тверд себе положил едва ли больше двух ложек. Объяснил:
     -- Ел недавно. А охотки еще не нагулял.
     -- Спасибо,-- поблагодарил я.-- Вкусно. Жена готовила?
     -- Большуха,--  объяснил  он.  Не  уверенный,  что  пойму,
добавил: -- Старшая из дочерей. У меня три девки, а  сына  боги
не дают.
     -- Боги  сыновей  посылают  тем,  кто  в  них нуждается,--
утешил я.-- Глядя на тебя, кто скажет, что в этом  дому  трудно
без мужчины?
     Он некоторое время смотрел молча, потом хмыкнул:
     -- Ишь... А ведь верно. Вон у Хвоста пятеро, все парнишки.
Сам же плюгавенький, разиня, страхополох...
     -- Вот  боги  и  посылают  туда  мальчиков,--  объяснил я,
заботясь больше о расположении  могучего  мужика,  который  все
больше  нравился, чем о точности генной теории.-- Должны же они
как-то возмещать ущерб?
     -- Спасибо на добром слове.
     -- Не за что.
     Доедали кашу в молчании. Временами  мне  казалось,  что  я
вовсе  не  переносился в параллельный мир, да еще так далеко во
времени. Не вернулся ли в родную деревню, где сижу с двоюродным
дядей, братом. Отдыхаю, вытянув натруженные ноги?
     Стараясь удержаться в реальности, я снова пошарил взглядом
по комнате. Холодок прополз по  спине,  на  руках  приподнялись
волоски. Нет, я в далеком-далеком прошлом..
     И  тут  глаза зацепились за острогу, что стояла за дверью.
Обыкновенная острога, такой били крупную рыбу  еще  в  каменном
веке.  Но  здесь наконечник блестит металлом, главное же, тупой
конец заправлен в плотный резиновый тяж с веревку  толщиной.  И
еще  странная  труба  с  рукоятью,  очень  похожей  на  рукоять
пистолета. Но откуда у древних славян мощные гарпунные ружья?

     Проснулся я в скрюченной позе. Все тело болело.  Спать  на
деревянной  лавке  сродни  пытке,  а лезть на печь я отказался:
гость не  должен  садиться  хозяину  на  голову,  иначе  обычай
гостеприимства  долго не продержится. Правда, теперь жалел, что
не уступил Тверду. Хозяин подстать своему имени -- весь как  из
старого  отполированного  дерева, если не камня. Крупный мужик,
ни капли жира.  Когда  он  раздевался  на  ночь,  я  завистливо
вздохнул и украдкой потрогал жирную складку на своем животе.
     Под окном кричали петухи. Значит, охота охотой, а домашняя
живность все же имеется?
     В  доме было пусто. Я вышел во двор умыться. Солнце стояло
над лесом. В деревне безлюдно, только детвора с воплями носится
туда-сюда. Мальчишки постарше сидели над водой с  удочками,  от
леса  прошли  две  женщины  с  огромными  охапками  хвороста за
спинами.
     Тверд вернулся, принеся  на  плечах  дикую  козу  с  двумя
стрелами  в  боку. Пока он разделывал добычу, я развел во дворе
костер и настрогал из палочек шампуры.
     -- Ты чужеземец из неведомых мне  племен,--  сказал  Тверд
раздумчиво,--  но  ты не враг. Я бывал в разных походах, врагов
чую... Но хоть из неизвестных мне племен, но нашего  роду,  чую
тоже... Эх, сюда бы волхва! Тот бы враз разобрался!
     -- Волхв нужнее всего,-- подтвердил я.-- Дело в том, что я
сам волхв в некотором роде. Правда, у нас это называется иначе,
но у себя мы делаем то же самое, что у вас делают волхвы.
     -- Жрец? -- спросил Тверд с интересом.-- Брамин?
     -- У  нас  эти  люди  называются  общим  словом: ученые,--
сказал я осторожно.
     -- Гм...  Ладно,  как  бы  ни  называлось,  но  тебе  надо
добраться до князя или хотя бы до княжеского тиуна. Он два раза
в год объезжает эти края, собирает полюдье.
     -- Мне надо раньше! -- воскликнул я в испуге.
     Тверд некоторое время размышлял.
     -- Добро,--  сказал он.-- Я отведу тебя к тиуну. Закисаю я
в этой деревне! Ничего здесь не случается. А так хоть  городище
увижу.
     После завтрака Тверд снова набросил на плечи волчью шкуру.
В этом  был  свой  шик,  спесь  особого  рода.  Его  руки  были
свободными,  но  спину  укрывал  маленький  щит,  из-за   плеча
высовывались  короткий  лук  и  колчан  со стрелами. На широком
поясе висел меч-акинак.
     Не задерживаясь,  мы  тронулись  в  путь.  Тверд  выглядел
красивым  и  мужественным,  шагал  легко,  зорко посматривал по
сторонам. Я еле поспевал, хотя на мне ничего, кроме комбинезона
и кроссовок. Но я не воин, выросший в походах, я волхв  другого
племени,  где  другие  нравы,  другие  обычаи,  и где вовсе нет
лесов.

     Мы были довольно далеко  от  села,  когда  раздался  лихой
свист.  Тверд  тут  же бросился к толстенному дереву, мгновенно
оказался спиной к стволу, прикрыв живот щитом и выставив  перед
собой острие меча.
     Из  чащи  вынырнули  двое  угрюмых  молодцов. Я растерянно
оглянулся, но и там, отрезая путь к  отступлению,  встало  двое
мужиков,  держа  в  руках боевые топоры, с оттянутыми в стороны
лезвиями.
     -- Кидай оружие,-- скомандовал первый,  самый  здоровенный
из четверки.-- Я Громобой, понятно?
     Тверд  метнул  взгляд  на меня, но меч не выпустил, только
еще сильнее согнулся, укрываясь щитом.
     -- Юрай,-- сказал он коротко,-- это людоловы. Иди в полон,
тогда уцелеешь. Продадут в рабство, а там все  в  руках  богов.
Могут и не принести в жертву.
     -- А ты? -- спросил я.
     -- Не  для  того  я уцелел под Царьградом, Карфагеном, при
Гавгамелах, чтобы меня вязала эта мразь!
     Громобой, выслушав наши переговоры, засмеялся,  указал  на
нас  тем  двум,  что  стояли  сзади...  Разбойники,  откровенно
посмеиваясь, пошли вперед. Я был безоружен,  растерян,  и  они,
сунув мечи в ножны, достали веревки.
     Я  стоял, ожидая, когда их руки ко мне прикоснутся. Только
за   мою   короткую   жизнь   способы   нападения   и    защиты
совершенствовались  много  раз.  Сперва  от  пленного требовали
поднять руки, этого было достаточно.  Потом  на  горьком  опыте
научились  поворачивать  их  спиной,  через  десяток лет пришла
новая команда: "Руки на голову!", а еще через  некоторое  время
стали  в  той же позе сажать на корточки.. Но и тогда оставался
шанс извернуться и напасть на охранника...
     Я считал всегда, что мои самые отвратительные годы  прошли
в  армии.  Я  ненавидел муштру, изматывающие тренировки, всякий
раз боялся прыгать с парашютом  в  ночь...  Прошло  полста  лет
после  войны,  все  говорят  о мире, мне никогда не приходилось
никого бить в лицо, я всю жизнь буду физиком-теоретиком...
     Я истошно завизжал, прием первый -- ошеломление, мои  руки
ударили  как бы помимо моей воли. Оба упали как подрубленные, а
я, выхватив у первого меч, с силой ударил его плашмя по голове.
На втором  разбойнике  меч  соскользнул  с  кудрявой  головы  и
вонзился  в  плечо.  Мое  сердце болезненно сжалось, я выпустил
рукоять и поспешно отошел в сторону.
     Тверд  только-только  сам  сделал  первый  шаг   навстречу
Громобою.  Второй  разбойник  широко  раскрыл  рот,  видя своих
товарищей неподвижными на траве. Потом он с воплем,  не  слушая
вожака, бросился на меня, поднимая меч.
     Фехтовать  я  не  умел.  Мне  показывали  в  армии  только
основные приемы с винтовкой, саперной лопатой, так что меч  мне
помог  бы  мало.  Я шагнул вперед, пропустил удар мечом справа,
мои руки сами схватили противника, тело само изогнулось, и этот
здоровый парень упал на траву с неестественно вывернутой шеей.
     Я подобрал меч, тяжело побрел через поляну  к  сражающимся
Тверду  и  Громобою.  Мое  сердце  бешено  колотилось,  я дышал
надсадно. Я не  дрался  даже  в  детстве,  физических  нагрузок
избегал, и сейчас сердце выпрыгивало из груди.
     Тверд и Громобой едва успели обменяться двумя ударами. Оба
двигались  невыносимо  медленно,  замысел  каждого был виден за
версту. Оба дрались  так,  как  дерутся  актеры  в  кино,  один
спортсмен-фехтовальщик   мог  бы  драться  против  сотни  таких
бойцов.
     Тверд бросил мне весело:
     -- Ты великий боец, Юрай!..  Сейчас  сомну  эту  гадину  к
праотцам, вымоем руки...
     За  время его речи Громобой мог бы срубить его десять раз,
но только сопел и бросал угрюмые взгляды на меня.  Вид  у  него
был  обреченный,  но  он  держался  так,  как  должен держаться
мужчина этого мира.
     -- Прекращайте,-- сказал я  с  отвращением.--  Прекращайте
эту нелепость...
     -- Сейчас,-- ответил Тверд.
     Он  ринулся  вперед,  как бык. Страшно загремело железо. С
минуту  они  стояли,  упершись  щитами,   старались   столкнуть
противника  с  места,  потом разом отступили, и снова застучали
мечи. Оба  крякали  при  каждом  ударе,  широко  размахивались,
двигались тяжело, основательно.
     Я старался не оглядываться на троих. Я никого не убил, они
только  притворялись мертвыми, но я все равно твердил себе, что
там лежат куклы, макеты. Пусть инструктора сто раз  вколачивали
в мою голову, что убивать и совершать убийства -- это не одно и
то  же,  но  родители с детства учили, что зверя из себя нельзя
выпускать даже для самозащиты,  что  лучше  быть  жертвой,  чем
палачом, что зверя нужно загонять вглубь, пока через уйму лет и
поколений не истончится совсем, не растворится без остатка...
     -- Бросайте  оружие,--  обратился  я к Громобою.-- С двумя
вам не справиться.
     Внезапно он ринулся с поднятым мечом на меня. Я едва успел
отскочить в сторону. Громобой запнулся, рухнул лицом  в  траву.
Тут  же он с проклятиями вскочил, глаза его были налиты кровью,
он сделал быстрый шаг ко мне... и осел на колени. В левом плече
торчала стрела. Она ушла глубоко, и даже я  понял,  что  сердце
она нашла...
     Тверд опустил лук, сказал мрачно:
     -- Погань.  Чем  живут,  изгои,  а?  Своих  же  продают  в
рабство... Этот Громобой был когда-то в нашей  деревне  крепким
охотником.
     Громобой  грузно  сидел  в  траве, неумело зажимая ладонью
рану.  Кровь  струилась  между  пальцами.  Рубашка   на   груди
покраснела и обвисла.
     Тверд сказал:
     -- Прикончи его.
     -- Ты что? -- ответил я.-- Оставь. Пойдем отсюда.
     -- Это же людоловы,-- удивился Тверд.-- Нет хуже пакости!
     -- Эти свое уже получили. Пойдем отсюда!
     Тверд  покачал  головой,  но  пошел за мной. На развилке я
остановился, Тверд пошел вперед, зная или угадывая направление.
Так мы прошли с полкилометра, как вдруг Тверд хлопнул  себя  по
лбу:
     -- А  мечи  забыли!  Упырь меня возьми, тебе не помешает в
дороге... Жди меня здесь!
     Он пропал за деревьями. Двигался он по-охотничьи бесшумно,
я не смог бы успеть за ним, если бы даже хотел. Похоже, что  не
только  меч  заставил  его  вернуться, но и карманы побежденных
разбойников.
     Вернулся он довольно скоро. В руке держал меч, в котором я
узнал  оружие  Громобоя.  Хороший  клинок,   удобная   рукоять.
Драгоценные  камни на эфесе. Видимо, драгоценные -- у меня их в
жизни не было, а витрины ювелирные я не рассматривал.
     -- Путешествуй с этим,-- сказал Тверд.-- Пригодится.
     -- Спасибо,-- сказал я.-- Только ножен у меня нет, а нести
в руке тяжело...
     -- Приладим,-- пообещал он рассеянно.--  Только  не  знаю,
где.  Души  храбрых  попадают в дружину Перуна, а куда попадают
эти? Еще говорят о переселении душ. Трусливые  и  подлые,  мол,
возрождаются  в  червях,  в  нечисти.  Если проживут хорошо, то
могут возродиться людьми. Если же и  людьми  еще  раз  проживут
достойно,  то  останется возможность попасть в небесную дружину
Перуна..
     Я спохватился:
     -- Ты... ты зарезал их?
     Он подтолкнул меня, сказал участливо:
     -- Если обеты волхва не позволяют проливать  кровь,  то  я
таких  обетов  не  давал. Для чего же рождаются мужчины, как не
для драк, подвигов, гибели в бою? Позор для мужчины  умирать  в
постели!
     У меня в глазах потемнело от боли и унижения. Недосмотрел,
теперь  четверо убиты. Да, разбойники, но тоже люди! Теперь эти
человеческие ростки срублены мечом Тверда. Не хитри, эти  жизни
отняты  твоей  рукой, твоим равнодушием, твоей озабоченностью о
себе любимом.
     -- Ты  расстроен?  --  слышался  рядом  участливый   голос
Тверда.--  Вот уж не кровь воина в тебе... Но что за племя, где
даже  волхвы  умеют  так  сражаться?  Ведь  без  магии,  дрался
по-воински,  я видел... Или ты был великим воином? У нас старые
рубаки уходят иногда в капища. От слабости,  видать.  Хотя  они
говорят мудрено, что как раз от великой силы идут... Никогда их
не понимал. Но ты еще молод... Что гложет тебя, Юрай?
     -- Все-таки уходят,-- проговорил я блекло.-- Все-таки есть
люди.
     -- Разве  то люди? -- хмыкнул Тверд.-- То обломки. Мужчина
рождается для войн и славной гибели! Разве не  об  этом  лучшие
песни?
     -- Самые  лучшие  не  об  этом,--  ответил я коротко.-- Но
таких песен немного даже у нас.
     -- А где ваше племя?
     Я развел руками:
     -- Трудно сказать...
     Его глаза были острыми:
     -- Зрю, не врешь... В самом деле трудно. Очень далеко?
     -- Даже представить не сможешь,-- ответил я честно.
     Он некоторое время  шел  молча,  двигал  бровями,  хмыкал.
Сказал раздумчиво:
     -- Видать,   где-то   за  Рипейскими  горами...  В  стране
гипербореев,  где  никто  не  бывал.   Или   в   краю   грифов,
песиголовцев, полканов... Говорят, там муравьи размером с моего
кобеля носят из нор вместо песка куски золота..
     Я  молчал,  сохраняя  дыхание.  Мы  углубились в лес, и он
становился все дремучее и страшнее.

     К вечеру мы вышли к деревне, которую  можно  было  назвать
уже  селом.  Хотя,  если  память  мне не изменяет, тогда еще не
знали  таких  слов,  как  "деревня"  или  "село",  любое  малое
поселение  называлось  весью, а крупное, огороженное частоколом
-- городищем.
     Домов здесь больше, чем в веси Тверда, а главное же --  на
самом  высоком  месте  виднелось  несколько  идолов, а в центре
поднимается четырехгранный каменный столб. Ближайший  к  капищу
дом   выше  других,  сложен  из  толстенных  бревен.  На  крыше
вращается  жестяной  петушок,  виднеется  что-то   напоминающее
параболическую антенну.
     У  дороги  в  село  вросла  в  землю приземистая сторожка.
Завидя нас, оттуда вышел рослый красномордый парень. Он  был  в
расстегнутой  до  пояса  вышитой  рубашке,  на веревочном поясе
болтался тяжелый меч. Меч явно  мешал,  но  парень  таскал  его
гордо, передвинув чуть ли не на живот.
     -- Кто такие и откель? -- крикнул он зычно.
     Окно  в сторожке распахнулось, оттуда высунулся арбалет. Я
сперва удивился, потом  вспомнил,  что  на  Руси  они  издавна,
только звались самострелами. Тверд покосился на окно, ответил с
достоинством:
     -- Люди из племени полян.
     -- Зачем?
     -- Желательно увидеть тиуна.
     Мордастый  засмеялся,  с  интересом оглядел нас. Его глаза
остановились на мне:
     -- Чего захотели? Самого тиуна! А по какому делу?
     Тверд нахмурился, сказал громко, чтобы его расслышали и  в
сторожке:
     -- По важному делу. Со мной волхв из дальних стран. У него
есть вести,   которые   надлежит   знать   только   князю.  Кто
задерживает его, вредит князю.
     Мордастый скривился, но голос его потерял раскатистость:
     -- По важному делу? Многие так говорят. Пеняйте  на  себя,
если  что не так... С тебя шкуру сдерем живьем, я сам это охоче
сделаю,  а  как  твоего  волхва  богам  посвятят,  лучше  и  не
думать...
     Арбалет  в окне исчез. На пороге появился второй страж. Он
был в кольчуге, выглядел более бывалым, видавшим виды.
     -- Князь на полюдье,-- сказал он негромко,-- но у старосты
сейчас гостюет тиун. Вряд ли попадете  к  князю,  минуя  тиуна.
Мелкая  птаха...  Во-о-он дом старосты. Никуда не сворачивайте.
Свернете -- пеняйте на себя.
     Мордастый уже шел к сторожке, повернувшись к  нам  спиной.
Волхвы  из  дальних  стран  его  не интересовали. Может быть, и
стран больше никаких нету, только кощюнники много  врут,  чтобы
заработать на пропитание...
     Мы  пошли  к  селу  уже не по тропке, а утоптанной дороге.
Тверд выглядел  озабоченным,  и  я  держался  к  нему  поближе,
буквально  копируя  его  движения.  Меньше  всего  я  хотел  бы
потревожить чьи-то религиозные  чувства  или  нарушить  местные
обычаи.
     Уже входя в село, я спросил осторожно:
     -- А если бы свернуть немного с дороги? Отдохнуть в поле?
     Тверд насмешливо выпятил губу, сказал покровительственно:
     -- Как в тебе видать чужака... Там самострелы.
     -- Зачем? -- не понял я.
     -- От    зверей,   от   лихих   людей,--   ответил   Тверд
равнодушно.-- Целые стада диких свиней приходят ночами на поля.
Если не бить, все изроют.
     Дом  старосты  был  самым  добротным,  как  и   полагалось
старосте.  Стоял  он  в  глубине двора, а мы остановились перед
массивными воротами.  Тверд  сразу  начал  колотить  в  дубовые
створки  ногой.  Во  дворе  забрехал  пес, не скоро послышались
тяжелые шаги. В  воротах  открылась  крохотная  калитка,  вылез
огромный  молодой  мужик.  Явно сын старосты, уж очень похож на
сына старосты. У старосты должны быть как раз такие сыны. Да не
один. А хотя бы с полдюжины. От трех-пяти жен.  Не  все  знают,
что  наши  предки  брали  столько жен, сколько могли... гм... и
прокормить тоже.
     -- Чего надо? -- проревел он.
     -- Тиуна,-- ответил Тверд.
     Сын старосты пропустил нас через калитку,  шагнул  следом.
Мне не нравилось чувствовать за спиной так близко нависшую гору
мяса и мускулов, но во дворе я скоро забыл о провожатом.
     Мимо  пронесся,  развевая хвост по ветру, вороной жеребец.
На спине  еле  держался  мальчонка.  Жеребец  несся  по  кругу,
красиво  разбрасывая ноги в стороны. Направлял его чернобородый
лохматый мужик с проседью на висках. Был он огромен,  массивен,
на  таких  коротких  и  толстых  ногах, что еще больше, чем его
сыновья, напоминал медведя, вставшего  на  дыбы.  Рубашка  была
распахнута до пояса, могучая грудь сплошь заросла, как звериной
шерстью, густыми черными волосами.
     Третий  сын старосты чинил коновязь, с легкостью ворочая в
яме, как соломинку, громадный столб.
     Мы постояли в сторонке, наблюдая, как староста приучает  к
коню  своего  младшего.  Малыш устал, но слабости не выказывал.
Мужчина должен быть сильным, ибо что слабый  заслуживает  кроме
презрения?  Староста  сына не щадил, ибо сын должен идти дальше
своего отца. От вида старосты  берет  страх,  от  взгляда  сына
должны приходить в ужас. В доме живут богатыри и герои!
     Когда  ребенок  уже  почти  терял  сознание, отец неохотно
остановил жеребца. С крыльца птицей  слетела  крупная  женщина,
сняла  мальчишку  с  коня и быстро унесла в дом, шепча ласковые
слова.
     Староста повернулся к нам:
     -- Чего надо?
     Тверд коротко рассказал нашу  историю.  Староста  запустил
пятерню  в  расстегнутую  рубаху,  с  треском  почесал крепкими
ногтями. От него несло крепким лошадиным потом.
     -- Тиун почивать изволит,-- сообщил  он  наконец.--  Ждите
вон  там  на  колодце  у ворот. Проснется, скажу о вас. Изволит
выслушать -- ваше счастье. Нет -- затравлю собаками.
     Голос его был густой, спокойный.  Даже  равнодушный,  ведь
это  так  естественно,  что докучливых посетителей надо травить
собаками.
     Он  ушел,  а  мы,  усевшись  на  колоде,  нет-нет   да   и
посматривали  на  дюжих  кобелей.  Целая  свора  бесновалась  в
запертом сарайчике...  Даже  не  лают,  рычат,  обнажая  желтые
клыки.  Никто не станет отбивать, если насядут. А что выпускали
на людей, видно и по собакам, и по старосте.
     -- Береги горло,-- прошептал Тверд.-- Старайся не  упасть,
когда псы прыгнут на плечи. Упадешь -- хана.
     -- А ты?
     -- Меня уже травили собаками,-- ответил он хрипло.
     Я искоса посматривал на озлобленный собак. С ними я не мог
драться,  даже  работая  с макетами. Для меня, горожанина 90-х,
каждая собака  --  друг  человека.  Это  старые  люди  все  еще
содрогаются  при словах "немецкая овчарка", но я вырос в другом
мире.
     Ждали мы долго. Солнце уже зашло, тиун мог почивать  и  до
утра,  если  он  не  поздняя  пташка... По двору ходили стражи,
широко загребая ногами,  расставив  толстые  мускулистые  руки.
Разговаривали  и  ржали  чересчур  громко,  показывая не только
зубы, но и десны. Шрамы обезображивали почти каждого.  Впрочем,
здесь  наверняка  считают,  что  шрамы украшают, как и нарочито
грубоватые манеры, гогот вместо смеха, наглые взгляды, которыми
окидывают каждого незнакомого... Здесь это  признаки  мужества,
здесь   настоящие   мужчины.  А  лучшие  из  настоящих  мужчин,
естественно, носят мечи и служат воинами.
     Тиун вышел, когда  начало  смеркаться.  Это  был  дородный
мужчина, холеный и величавый. На груди у него висела серебряная
гривна.  На нем сверкало украшениями дорогое платье, однако и у
тиуна на поясе висел меч. Короткий, легкий, с узким лезвием, но
все же меч, не кинжал.
     -- Ко мне? -- спросил он.
     Мы встали, Тверд заговорил:
     -- Мудрый тиун великого и достославного князя  Святохолма!
Я  бывший  десятник  войска Салтовского. Ныне живу охотой и жду
зова воевод на ратный труд. В нашу деревню явился этот волхв из
чужих земель, и я, радея о племени нашем, тут же  повел  его  к
тебе.
     Тиун перевел взгляд на меня:
     -- Ты волхв?
     В его голосе было явное недоверие. Я ответил уклончиво:
     -- У   каждого   народа   мы   называемся   иначе:  жрецы,
священники, шаманы, ведуны, муллы... Все мы отличаемся друг  от
друга. У нас вместо касты волхвов есть мы, естествоиспытатели.
     Тиун  слушал рассеянно. Его пальцы перебирали золотую цепь
на поясе.
     -- Говоришь складно,-- обронил он.-- Откуда прибыл?
     -- Очень издалека,-- ответил я медленно.-- Я даже не знаю,
в какой стороне наша страна.  Мы  пробовали  новое  заклинание,
если  пользоваться  вашими  терминами, и вот оно забросило меня
сюда... Я прошу доставить меня к вашим верховным волхвам. Вдруг
им удастся отправить меня назад? Сам не могу, я младший  волхв,
больших тайн я не ведаю.
     Глаза тиуна заблестели интересом:
     -- Уж  не  выпал  ли  ты  из  тучи,  что пронеслась вчера?
Гремело, град пошел вдруг, никто ни ждал...
     -- Нет,-- ответил я  поспешно,  предвосхищая  обвинение  в
ущербе посевам,-- заклинания наших волхвов никому не вредят.
     Взгляд  тиуна  стал  презрительным...  Такими словами я не
прибавил себе уважения. В этом мире со слабыми не считаются.
     -- Ждите,-- велел он отрывисто.-- Поразмыслю, решу.
     Мы снова вернулись к колодцу. Отсюда был  виден  и  задний
двор,  куда  в  это  время  гридни  выносили широкие лавки... Я
решил, что готовится вечерняя пирушка, но  тут  пришли  мужики,
легли   на  лавки,  а  гридни  принялись  деловито  стегать  их
батогами. Те из мужиков, которым не  хватило  лавок,  терпеливо
ждали  очереди.  Все  шло  так  обыденно, что я некоторое время
следил за происходящим, не  осознав  всего  ужаса  и  нелепости
происходящего.  Мужики  лежали  покорно, задрав рубахи и свесив
головы. Некоторые даже острили, переговаривались с  друзьями  и
экзекуторами,  но  я  слышал  только резкий свист батогов. Кожа
лопалась под ударами, во все стороны летели пурпурные капли.  У
ближайшего  ко мне мужика спина уже превратилась в ярко-красное
месиво, кровь текла на лавку и капала на землю, но  гридни  так
же  деловито  продолжали  работу, останавливаясь только на миг,
чтобы смахнуть пот со лба.
     Когда порка закончилась, только один слез с  лавки  бодро.
Остальные  шатались,  поддерживали  друг друга, натужно шутили.
Один встать не смог, его спихнули на землю. Лавки  не  убирали,
мужики  уходили  со  двора  гурьбой,  завязав  очкурами портки,
рубахи не одевали. За воротами их уже ждали  причитающие  бабы.
Мужики вышли к ним, расправляя плечи, им-де нипочем.
     Я  чувствовал  холод  во всем теле. Сердце словно бы вовсе
перестало  биться.  А  Тверд   только   покосился,   отвернулся
равнодушно.  Он  успевал  с недоимками. Или с бывшего десятника
войска Салтовского налогов не брали.

     Рано утром с подорожной грамотой от тиуна мы двинулись  на
главную  дорогу.  Тропинка  шла  через лес, но вскоре вывела на
широкий тракт, почти прямой, вытоптанный и  выбитый  множеством
ног и колесами телег.
     В  какой-то  миг мне послышался странный звук, от которого
кровь  бросилась  в  голову.  Механический  звук,  напоминавший
прежде всего о детстве, потому что я жил вблизи Южного вокзала,
к  голосам  паровозных  гудков привык с пеленок. Потом их стало
меньше, а теперь там носятся быстрые электровозы...
     Через час мы вышли на просеку.  Посреди  просеки  тянулась
невысокая  насыпь,  поверх которой было уложено железнодорожное
полотно. По краям насыпи, как  и  положено,  тянулись  глубокие
канавы для отвода воды во время дождей.
     Не  веря  глазам,  я  опередил  Тверда, взбежал по насыпи.
Настоящие  шпалы,  старые  и   промасленные,   рельсы   прижаты
накладками,  те  прибиты  гостовскими  костылями.  Рельсы  тоже
привычной формы. Похоже, ширина колеи тоже уложится в наш ГОСТ!
     -- Нам влево,-- сказал Тверд буднично, догоняя меня ровным
шагом.--   Там   корчма,   где   собирается   народ.   Там   же
останавливается потяг.
     -- Ты знал об этой дороге? -- спросил я потрясенно.
     Он удивился:
     -- А  кто  не  знает? На войну с хазарами как ехать? Пехом
месяц топать! А тут раз-два и целое войско  перебрасывается  из
воеводства  в  воеводство!  По  этой  дороге  ехал  на  войну с
печенегами, с аварами... Потом от ушкуйников боронил,  норовили
рельсы   растащить...  По  этой  же  линии  возвращался,  когда
кончилась великая война с Карфагеном...
     -- Вы воевали с Карфагеном? -- удивился я.
     Тверд засмеялся, показал желтые крепкие зубы:
     -- Мы?.. Киевская держава  от  Карфагена  далековато,  нам
делить  нечего.  Но  вот  у  Рима  руки  загребущие,  а  мы  --
союзники...  Нет-нет,  настоящие  союзники,  не  данники.   Рим
покоренных  зовет  друзьями  и  союзниками,  чтобы  тем  не так
позорно было, но мы истребили в наших лесах с  десяток  римских
легионов,  а  Рим  сильных  уважает.  Впрочем,  кто  не уважает
крепкий кулак?
     Просека была прямая, как стрела. Похоже, римские  инженеры
поработали.  Или  местные умельцы по римским чертежам. Немножко
чужим веет от железной дороги: наши  розмыслы,  так  в  старину
звали  инженеров,  построили  бы  более  красочную. Наша дорога
взбегала бы на холмы, ныряла  в  низины,  петляла  по  красивым
местам...  Здесь же холодный расчет гаек и железа, холмы срыты,
дорога спрямлена для экономии времени и топлива!
     Рельсы привели к станции. Это  было  деревянное  строение.
Перрона нет, но на утоптанной земле множество широких лавок, на
которых  сидят  и  лежат  люди.  Под навесом тоже стояли лавки.
Здесь чище, лавки с резными  спинками.  Чуть  дальше  виднелась
харчевня,  тоже  разделенная на две, даже на три части. В самой
просторной  части  толпились   люди,   оттуда   несло   брагой,
перепревшей   кашей,   во   втором   отделении  шумно  пировали
заморскими винами княжьи дружинники, за отдельным столом  чинно
веселились  хмельным  медом  купцы. Третье отделение оставалось
пустым. Кто там смеет находится, я спросить не решился.
     Мы с Твердом сели на горку шпал.  Тверд  развязал  узелок,
сунул  мне  ломоть  ржаного  хлеба  и  кусок  жареного  мяса. В
молчании  мы  подкрепили  силы.  Я  посматривал  по   сторонам,
запечатлевая  в  памяти  особенности одежды, поведения, обрывки
разговоров. Пожалуй, я поспешил, решив, что меня  забросили  на
тысячи лет назад.
     Перекрывая   все   звуки,  донесся  оглушительный  свисток
приближающегося поезда. Вскоре он вынырнул из-за деревьев, и  я
чуть  не  ахнул,  увидев  огромный мощный паровоз. Не толстячка
моего детства, а паровоз сегодняшнего дня,  каким  он  был  бы,
если  бы  не  уступил  дорогу электровозам... Вагоны отличались
меньше, разве  что  бросалось  в  глаза  разделение  на  четыре
группы:   шикарный  вагон,  три  чуть  попроще,  пять  обычных,
остальные те, которые у нас называли  "телятниками".  Во  время
войны,  когда  вагонов  не хватало, в таких отправляли на фронт
солдат.
     Когда  поезд,  называемый  здесь   потягом,   остановился,
первыми со ступеней спрыгнули, гремя доспехами, крепкие воины с
мечами  наголо.  Народ  галдел,  рвался  в вагоны, но с бравыми
проводниками держался почтительно.
     Мы заспешили к своему вагону. Стоянка, предупредил  Тверд,
очень  короткая.  Из  вагонов  уже выбирались пассажиры, тащили
вещи. Возле каждого вагона напряженно бдило двое проводников --
одни с мечом наголо, второй взимал плату.
     Наш  вагон  оказался  "телятником".  Подорожная,  объяснил
Тверд,  не  высокого  ранга, только и того, что дает бесплатный
проезд, прокорм по низшему разряду и две постели на чердаке.
     Проводник    хмуро    повертел     подорожную,     спросил
подозрительно:
     -- По какому делу?
     -- По   важному,--   огрызнулся   Тверд,  теряя  терпение,
настолько часто нам задавали этот вопрос.
     -- Гм... ладно. Вагоны полны ратниками. Солдатня,  чего  с
них   возьмешь...  Едут  на  войну,  не  все  вернутся.  Потому
куражатся, никого не  страшатся.  По  дороге  разносят  все  на
станциях...  На  прошлой станции растащили винный склад, теперь
немного угомонились. Надолго ли?
     Тверд просветлел, засуетился:
     -- Так что же мы стоим?.. Это же хорошо,  что  ратники!  Я
соскучился,  давно  не  общался  с  настоящими парнями. И вино,
надеюсь, не все вылакали.
     Он нетерпеливо подсадил меня в вагон, быстро  вскарабкался
следом.  В  вагоне  когда-то были деревянные нары, но настоящие
парни половину разнесли в щепу. Им явно потребовалось свободное
пространство. Вряд ли для диспутов о защите  окружающей  среды.
Несмотря на раскрытые двери, в вагоне стоял спертый запах вина,
браги,  немытых  тел.  Ратники  лежали на нарах, но большинство
расположилось на полу. Лежали и сидели, кто-то вяло играл сам с
собой в кости, почти все были в стельку пьяными.
     -- Мой мир,-- сказал Тверд довольно.-- Настоящие парни!
     Я потихоньку выбрал свободное местечко под  стеной.  Тверд
обратился к ратнику, что играл с собой в кости:
     -- Куда направляетесь, дружище?
     Тот  поднял воспаленные глаза, оглядел Тверда, сплюнул ему
под ноги:
     -- Сыграем?
     -- В   другой   раз,--   ответил   Тверд,   не    смущаясь
недружественным  приемом  или просто не замечал такой мелочи.--
До Киева доедем вместе?
     Лицо ратника скривилось, то ли от мук похмелья, то  ли  от
пренебрежения  разговором  с  простым смердом, не имеющим чести
воевать и быть убитым, каким сейчас выглядел Тверд.
     -- Это военная тайна... А вдруг, ты лазутчик? Ждешь, когда
проговорюсь, что прем на войну со стратигом  Исхолом,  что  нас
полворона,  а  на  вооружении,  не считая мечей и копий, триста
автоматов, двенадцать пулеметов и две  шестиствольные  ракетные
установки?
     Я  подпрыгнул,  а ратник уже ржал во всю глотку, довольный
бородатой остротой.
     Мои глаза привыкли  к  полумраку.  В  темном  углу  вагона
проступили  очертания  двух  легких  ракетных  установок, какие
создал генерал  Засядько  в  1815  году.  Они  несли  боевые  и
зажигательные   ракеты   на  три  версты,  и  были  приняты  на
вооружение   русской   армии,   с   успехом    применялись    в
русско-турецкой  войне  1828-1829  гг.,  генералом Ермоловым на
Кавказе... Их потеснило только появление нарезного оружия, и то
ненадолго. Там  же  в  углу  блестели  медными  боками  длинные
снаряды.  Цилиндры, тщательно выточенные шесты для стабилизации
полета... В какой год я попал?
     Вагон дернулся,  мимо  раскрытой  двери  поплыла  станция.
Паровоз  загудел,  набирая  скорость.  В  вагон ворвался свежий
воздух, и, чем скорее несся  поезд,  тем  быстрее  выветривался
застоявшийся запах грязи и нечистот.
     Я  подошел  к раскрытой двери, облокотился на перекладину.
Толстый брус отполирован множеством  рук:  локтей,  ладоней,  я
долго стоял так, глядя на проносившиеся мимо островки деревьев,
поля, далекие деревни, мелкие речушки...
     Тверд  перебудил многих, отыскивая однополчан, из его угла
слышался гогот, звучные шлепки по спинам.  Что  не  любил  я  в
армии,  так  это  нарочитую,  просто  показную,  грубость. Даже
закомплексованные интели, к которым я  относил  себя,  в  армии
стыдливо    прятали    врожденную    и    плюс    приобретенную
интеллигентность, начинали искусственно смеяться грубым шуткам,
сквернословили, о женщинах начинали говорить  так,  как  раньше
никогда  бы  себе  не  позволили  даже  в  мыслях.  Может быть,
готовясь к таким недобрым делам, как  убийство  себе  подобных,
иначе  нельзя,  но  хотелось бы, чтобы даже в таких вынужденных
делах было подостойнее и попристойнее.
     В вагоне висела ругань, иногда  вспыхивали  потасовки.  Не
всегда  спор  решали  кулаки. Когда есть оружие, всегда хочется
его использовать.  Возле  огнестрельного  оружия  ели  и  спали
сотники,  но  острые  мечи  имелись у каждого. Здесь любой умел
пользоваться разящей сталью, и у всякого  меча  рукоять  удобно
подогнана по ладони хозяина.
     Иногда  двобойцев  успевали разнять, иногда не успевали. В
вагоне слишком тесно, скученность повышает раздражительность, а
здесь ехали настоящие мужчины, которые лучше  работают  острыми
мечами,  чем  языком...  Шла  естественная  убыль,  а жалование
отцы-командиры  наверняка  получили  вперед  на  каждого,  зато
выплачивать научились у римлян после битвы...

     Поезд   двигался   все-таки  медленно,  подолгу  стоял  на
разъездах, ожидая встречного. На станциях мы вместе с ратниками
выбегали за кипятком,  иногда  успевали  перекусить  в  корчме,
прежде,  чем ее разнесут разгулявшиеся парни, дважды купались в
озерцах.
     Однажды поезд остановился возле  небольшого  поля.  Прошел
слух,   что   здесь  живут  упрямые  радимичи.  Те  самые,  что
отказались платить дань князю.
     Ратники с гиком вытоптали пшеничное поле, срубили  яблони,
десятка  два  тут  же  рысью  поспешили в лесок, за которым, по
слухам, скрывалась деревушка. Воевода дал потешиться  на  поле,
потом  вместе  с  сотниками  пинками  и  ударами  мечей  плашмя
загоняли гуляк по  вагонам.  Все  было  готово  к  отправлению,
наконец  из  леса  вынырнул  отряд налетчиков. Они гнали коров,
коз, тащили в мешках  поросят,  гусей,  несли  связки  отчаянно
кудахтающих  кур.  У многих свисали окровавленные мечи, в глаза
бросались красные пятна на одежде. Двое сильно хромали,  голова
вожака была обвязана окровавленной тряпкой.
     Чем  дальше  к  югу, тем станции становились просторнее. В
вагонах среднего класса народ успевал смениться несколько  раз,
в телятниках же все чаще вспыхивали короткие жестокие драки.
     У  раскрытых  дверей всегда кто-нибудь торчал, наблюдая за
проносящимися станциями. Тверд еще не мог вдоволь наобщаться  с
настоящими  мужчинами,  я  чаще  сидел  у двери, свесив ноги из
вагона. Однажды меня разбудил веселый вопль:
     -- Киев! Вижу Киев!
     Все бросились к дверям. Если бы не брус,  половина  народу
вывалилась  бы,  стремясь  поскорее  увидеть  столицу  Киевской
империи. Паровоз дал три длинных гудка.
     Далеко-далеко  блестели  золотом   крыши   дворцов.   Киев
располагался  на  семи  холмах, но за пару тысячелетий разросся
так, что теперь там  остался  только  старый  центр,  а  каждое
последующее  столетие  наращивало  новое кольцо зданий. Правда,
архитектура, судя по всему, здесь не менялась, просто в  центре
сосредоточилась  правящая  знать, и вокруг сказочно прекрасного
княжеского дворца высились здания одно другого краше...
     На  крутом  берегу  над  Днепром  возвышался   над   миром
колоссальнейший   каменный  столб.  Целая  гора,  обтесанная  в
один-единственный обелиск, на вершине которого свирепо смотрело
на подъезжающий поезд  огромное  яростное  лицо.  Перун,  самый
молодой  из  славянских  богов, покровитель воинов, истребитель
врагов, бог настоящих мужчин!
     Я невольно передернул плечами.  Показалось,  что  нещадное
лицо   бога   повернулось   ко   мне.  Высечено  грубо,  словно
двумя-тремя ударами топора. Нашлись мастера ювелирной работы --
вон какая резьба на стенах дворцов! -- но  разве  бог  войны  и
настоящих мужчин позволит себе изнеженность затейливой работы?
     Поезд  споро  катил через пригород. Дома здесь поднимались
простые, скорее похожие на казармы, хотя гордо крышами задевали
тучи. Улицы тоже бедные, проложенные с минимумом индустриальных
затрат...
     Потом   замелькали   дома    пониже,    зато    кирпичные,
толстостенные,  выстроенные  с  выдумкой, каждый дом иначе, чем
соседний. Зелени больше, в нижних этажах --  лавки,  прачечные,
магазины.
     Центр ошеломлял. Дворец за дворцом! Здания располагались в
глубине  дворов,  но  из  поезда,  проносящегося  по  насыпи, я
успевал схватить глазом белоснежные колонны, мраморные ступени,
богато отделанные цветными изразцами стены.  Били  фонтаны,  на
деревьях  сидели  павлины,  попугаи,  фазаны... Несколько раз я
замечал дворцы из дерева. Явно особый дикарский шик, такое чудо
из дерева обойдется дороже ансамбля из белого мрамора.
     Поезд  остановился  опять  же  в  пригороде,  краем  задев
"чистую"  часть  города.  Перрон  оказался  по  обе  стороны, и
ратники, не дожидаясь полной  остановки,  спрыгивали  на  ходу,
бежали  к  харчевне, у входа которой уже стояли крепкие угрюмые
молодцы с автоматами наизготовку. Власти знали, чего  ждать  от
едущих  на  войну,  и  недвусмысленно  дали понять, что порядок
поддержать сумеют.
     Вдоль вагонов пробежал старшой, крича во всю глотку:
     -- Стоим полчаса! Нужные места в правом здании, харчевня в
левом, базар прямо через улицу!
     Тверд весело оскалился мне, потряс кулаками:
     -- Слава!.. Ни разу еще не был в Киеве.  Все  проездом  да
проездом... Спасибо тебе, Юрай!
     -- За что?
     -- Благодаря тебе я здесь. Будет что рассказать дома...
     Дежурный  по  вокзалу указал дорогу к княжескому дворцу, и
мы оба с трепетом вступили в город.
     Военный патруль дважды проверял нашу  подорожную  грамоту.
Проверяли  профессионально:  один  читал,  другой держал нас на
прицеле. Ходили по двое, на широких поясах позвякивали короткие
мечи, но один  из  стражей  всегда  держал  в  открытой  кобуре
пистолет  знакомой  модификации,  который  в  считанные секунды
легко раздернуть в ручной пулемет.
     Княжеский дворец высился в самом центре города. Массивный,
сложенный из циклопических глыб, мрачный,  он  давил,  от  него
веяло  ощущением  недоброй  силы.  Как и другие дворцы, он тоже
находился в глубине сада, а сад и обширный двор  были  обнесены
высоченным  металлическим  забором  в  три-четыре  человеческих
роста.
     Улица   показалась   непривычно   тихой,   пустынной.   Ни
магазинов,  ни лавочек, почти нет прохожих. Возле главных ворот
княжеских владений взад-вперед  дружно  топают  парами  гридни.
Парни  на подбор, рослые, как сказочные богатыри, молодцеватые,
закованные в блестящие доспехи. На шлемах желто-голубые еловцы,
высокие забрала,  панцири  сверкают  так,  что  глазам  больно.
Декорация декорацией, но я сам одевал пуленепробиваемые жилеты,
а наш инструктор лишнего патрона не давал взять..
     Нас встретили цепкими, оценивающими взглядами. Краем глаза
я заметил,  что  во дворе на ступеньках дворца сидят еще пятеро
крепких ребят, любовно держа в  руках  боевые  топоры.  Видимо,
настоящие  мужчины  без  холодного  оружия  здесь  никуда.  Оно
украшение, гордость, хобби, атрибут мужества. Впрочем,  даже  в
моем  мире,  который  вроде  бы малость поумнее, разве не ходят
вполне взрослые,  зачастую  уже  седые  с  кортиками,  парни  в
беретах  --  с  финскими  ножами  в  чехлах,  а  дети  гор -- с
гигантскими кинжалами?
     -- К кому? -- спросил один из настоящих парней.
     У Тверда, по-видимому, уже язык заболел отвечать  на  этот
вопрос.   Он  протянул  грамоту.  Гридень  быстро  пробежал  ее
глазами, отступил на  шаг.  Второй  страж  быстро  ощупал  наши
карманы, одежду, не пропустив ни одной складки, ни одного шва.
     -- Можете идти,-- сказал он коротко.
     Первый  отпер  незаметную  калитку  в воротах. Пока мы шли
через двор, стража на ступеньках с интересом наблюдала за нами.
Когда до них оставалось несколько шагов, один бросил отчетливо:
     -- Стоять на месте!
     Двое поднялись, подошли вразвалку, растопыря руки,  словно
бугры  мускулов не давали им прижаться к бокам. Впрочем, этим в
самом деле мешали. Один ловко выдернул меч из ножен Тверда:
     -- Эту кочергу получишь, когда пойдешь обратно!
     Второй хохотнул, сказал многозначительно:
     -- Если вернешься...
     Он провел нас в  просторный  вестибюль  здания.  Там  было
прохладно,  на  лавке  под  стеной сидело в небрежных позах еще
пятеро настоящих парней. Все в полном  боевом,  только  забрала
подняты.  Вооружены  длинными  мечами, кроме того двое из них с
копьями, трое с арбалетами.
     Наш страж звякнул мечом, с лавки поднялись сразу трое. Они
повели нас вверх по лестнице. На  каждом  этаже  нас  встречали
стражи  выше  ростом  и  шире в плечах и всякий раз свирепее на
вид.
     Тверд пробормотал вполголоса:
     -- Князь живет на верхотуре?
     -- Наверное,-- предположил я.-- В пентхаузе. Так  удобнее,
модно, респектабельно.
     -- И всякий раз карабкается на крышу?
     -- Тут лифт,-- сказал я, указывая на зарешеченную шахту.--
Это нам не по чину, да чтобы лифт не портили. Или по ритуалу.
     -- Ну  даешь! -- усомнился Тверд.-- Слов таких отродясь не
слыхивал. Что такое лифт?
     Страж молча поднял кулак ему под нос, и Тверд сразу понял,
что такое лифт и многое другое. Мы  поднялись  на  пятый  этаж.
Широкий   коридор  был  заставлен  огромными  статуями  воинов,
героев,  и  через  каждые  три  шага  под  стеной  стояли,  как
изваяния,   самые   огромные   воины,   каких   мне  когда-либо
приходилось видеть.
     Нас обыскали еще раз и велели ждать. Напротив скамьи,  где
мы сидели, была огромная дверь, покрытая украшениями из золота.
За дверью было тихо, но стража здесь держалась в полной боевой.
     Мы  сидели  молча.  Тверд  тоже знал, что стены имеют уши,
даже лицо у него стало торжественное. Впрочем, похоже, что он в
самом деле благоговел в княжеских покоях.
     Неожиданно дверь  распахнулась.  Огромного  роста  воин  в
кольчуге, при мече, но без шлема, вырос на пороге:
Неперспективные.  Дурак-хозяин заколотил дом и подался в город.
     Мы  вошли,  дверь  за  нами неслышно захлопнулась. Страж в
кольчуге  остался  в  коридоре.  В  огромном  зале,  богатом  и
увешанном  картинами, беседовали у камина в низких креслах двое
мужчин. Черноволосый, крепкоплечий, с ястребиным лицом и  злыми
глазами  --  несомненно  князь,--  ибо  второй  сидит  в  белом
балахоне, длинные седые волосы  перехвачены  обручем,  сандалии
надеты  на  босу  ногу.  Ясно,  как день -- волхв! У служителей
культа много общих признаков.
     Они  прервали  разговор,  повернули  к  нам  лица.   Князь
поинтересовался, не вставая:
     -- Что привело ко мне?
     Грамоту он, не читая, передал волхву. Тот изучал ее долго,
время  от  времени  бросал  на  меня  острые взгляды. Возвращая
бумагу князю, спросил меня неожиданно:
     -- Чем докажешь, что прибыл издалека?
     Я   ответил   с   некоторым   затруднением.   Вещественных
доказательств  у  меня не было, а комбинезон из синтетики, судя
по всему, тут умели делать тоже.
     -- Спрашивайте. Если я чужак, то знаю  о  дальних  странах
больше, чем ваши жители.
     Князь хмыкнул:
     -- Но как проверить твои басни?
     -- Есть  знания,--  ответил  я,--  которые простому народу
неизвестны.   Неведомы,   то    есть.    Тайные,    оккультные,
эзотерические...  Известные  только посвященным. А в нашем мире
они могут быть не тайными.
     -- Ты волхв?
     -- Не совсем. Но близок к этой профессии.
     Волхв сказал медленно,  не  спуская  с  меня  пристального
взгляда:
     -- Ответь, в какую пещеру солнце закатывается на ночь?
     Я ответил очень осторожно:
     -- Прости,  великий  мудрец,  если  я  задену  религиозные
чувства. Чужаки могут нарушить какой-то  запрет  нечаянно!..  У
нас  даже  дети  знают,  что  Солнце -- ближайшая к нам звезда,
вокруг нее носятся планеты. Одна из них -- Земля. Она во  много
раз меньше Солнца.
     Волхв, не удивившись, спросил спокойно:
     -- А сколько верст от Солнца до Земли?
     Я  перевел  дух,  голова  еще  цела,  в затруднении развел
руками:
     -- Прости, мудрый... Я был нерадивым  учеником.  Только  и
помню,  что  свет  от Солнца идет к Земле восемь минут. Правда,
можно  высчитать!  Свет  проходит  в   секунду   триста   тысяч
километров...
     -- Точно? -- переспросил волхв.
     Я спохватился, учуяв ловушку:
     -- Прости,  круглые  цифры  всегда  врут.  На  самом деле,
299769 плюс-минус четыре километра в секунду...
     -- Что такое километр?
     -- Это... гм... наша верста. Она  поменьше,  но  мы,  если
хочешь можем сейчас сравнить и высчитать...
     Тверд    смотрел    на    меня,   выпучив   глаза.   Князь
заинтересовался разговором, хотя явно для него  он  всего  лишь
помесь  тарабарщины  с тайными знаниями, привилегией избранных.
Волхв бросил на него взгляд искоса, умолк на миг, затем  сказал
мне медленно:
     -- Мы  побеседуем позже. Отдыхай со спутником, а вечером я
тебя призову. Побеседуем... А твоего друга можно  оставить  при
княжьей  дружине.  Он  поступил  мудро,  что тут же привез тебя
перед светлы очи князя.
     Мы отступили на шаг. Тверд  польщено  оглянулся,  рот  его
расплывался  до  ушей. Я ощутил мурашки страха по всему телу. К
Тверду настолько привык, что без него сразу  почувствовал  себя
слабым и беспомощным.
     -- Нельзя  ли Тверда оставить пока со мной? Он уже выручал
меня, знает местные обычаи.
     Волхв недовольно нахмурился, но князь рассмеялся:
     -- Ты в чьем войске служил, десятник? В Салтовском? Да, не
все из молодежи знают, что в битве  с  ханом  Кучугуром  только
салтовцы не разбежались и тем самым спасли меня от позора... От
салтовцев осталась меньше трети, но победу они вырвали!
     Тверд помрачнел, голос его стал глуше:
     -- Много наших полегло. Даже славный воевода Звенко погиб.
     -- Он был моим другом,-- кивнул князь. Его голос тоже стал
печальным.--  В  том  ваша  честь, смерды, что без воеводы, без
лучших людей вы устояли, не разбежались, как  овцы,  а  одолели
врага!..  Оставайся  пока  при чужестранце. Потом возьму тебя к
себе. Сразу старшим дружинником! Мне нужны надежные люди.
     Отворилась дверь, на пороге возник все  тот  же  настоящий
парень  в  кольчуге.  Мы  вышли,  Тверд  сиял. Пока нас вели по
коридорам в нашу комнату, он даже мурлыкал  военную  песенку  о
славных  казаках,  о  походах,  о  верном конике и остром мече.
Наконец-то  вырвался  из  своего   медвежьего   угла!   Старший
дружинник  --  это  маленький  феодал.  У него свой джура, т.е.
оруженосец, знатные доспехи, мечи и  стрелы  из  лучшей  стали,
солидное жалование на прокорм, своя челядь. Это уже положение!

     Поздно  вечером  я  снова предстал пред светлы очи волхва.
Хотя нет, это у князя светлы очи, а у волхва -- мудры. У  этого
тоже были бы мудры, если бы не оказались так хитры.
     -- Начнем   сначала,--   сказал   он,   велев   мне  сесть
напротив.-- Или ты волхв высших посвящений, или же... что  дико
и нелепо... в твоем племени знания не держат в великой тайне!
     -- Не держат,-- подтвердил я.-- Да и как утаишь?
     Волхв презрительно усмехнулся:
     -- Будто кто-то рвется к знаниям! Рвутся к благам, которые
они дают.  Но  знания могут быть опасными, если попадают в руки
дураков или злодеев. Знания  легко  держать  в  тайне!  Труднее
держать  в  тайне  сплетни,  слухи... Во всяком случае, мне уже
ясно, что ты чужак. Теперь надо вытрясти из тебя сведения о тех
странах.
     Я ответил,  взвешивая  слова,  потому  что  мне  очень  не
понравилась зловещая нотка в его голосе:
     -- Мы  сохраним  время,  если  я  буду  знать о вашем мире
немного больше. Что именно вам неизвестно?
     Волхв несколько мгновений изучал мое лицо. Потом его  губы
дрогнули в жесткой усмешке:
     -- Если  ты лазутчик, все равно нам таиться поздно. Ты уже
узнал все, что тебя интересовало. Так что слушай.
     Рассказчиком  волхв  был  великолепным.  Говорил  образно,
эффектно.  Он был великим, верховным волхвом, так что выступать
умел и перед массами, и перед отдельными личностями. Дважды нам
приносили охлажденный сок  клюквы  с  медом.  Когда  подкрались
сумерки,  зажгли  цветные свечи с полено толщиной, хотя я краем
глаза заметил под потолком прозаические электролампочки.
     Вдыхая аромат воска, благовоний,  я  потрясенно  слушал  о
мире,  который  практически ничем не отличался от нашего! Здесь
тоже   есть    огромные    города,    метро,    автомагистрали,
трансконтинентальные  железные дороги, а моря и океаны бороздят
танкеры, лайнеры, китобойные флотилии. Правда, киты и  дельфины
под  защитой  закона,  но малый отстрел идет... В воздухе снуют
самолеты. Более того, уже существуют поселения  ссыльных  рабов
на Венере, Марсе и Меркурии! Месяц тому назад отправлена первая
межзвездная экспедиция!!!
     -- Я  едва  могу  говорить,-- признался я.-- Это чудо... У
нас мир почти таков же, но все же я из другой страны. Вы можете
произвести анализ моего языка, одежды,  я  готов  спеть  песни,
которые  у  вас  не  слыхивали...  Не мог же я сам их сочинить?
Прочту наизусть много стихов. Даже рад, что в школе  заставляли
учить наизусть. Вспомню музыку, я не могу быть еще и гениальным
композитором. Расскажу о различных философских учениях...
     -- Эти   пустяки  оставим  на  потом,--  отмахнулся  волхв
небрежно.-- Нас интересует совсем другое. Неужели ты  настолько
наивен?

     Я  потерял  счет  времени,  сколько провел в камере пыток.
Связанного, меня повесили  за  руки  на  крюк,  вливали  в  рот
ядовитые  настои трав. Язык развязывался, в полубреду я отвечал
на вопросы, рассказывал, объяснял, снова отвечал... Возле  меня
неотложно  дежурили  три  волхва.  Звукозаписывающая аппаратура
фиксировала каждое слово, а волхвы всматривались в мое лицо,  в
глаза,  анализировали  движение  мышц, подергивание кожи. Я был
опутан датчиками,  на  экране  ЭВМ  бешено  дергались  ломанные
линии, но волхвы, судя по всему, в них разбирались.
     Мое  словоблудие оказалось недостаточным. К тому же сочли,
как выяснилось потом,  что  поставлен  гипноблок,  и  мой  ранг
лазутчика  сразу  повысился. Жрецы-техники ушли, взамен явился,
как я решил, настоящий палач. Привязав  к  столбу,  меня  снова
накачивали  ядами.  Теперь химическими. Дикая боль выворачивала
внутренности, разбухшее сердце стояло в горле... Но  дозы  были
подобраны так, что сознание я почти не терял. Что я кричал, что
говорил  -- не помню. Знаю зато твердо: хотел бы что-то утаить,
не вырвали  бы.  Сам  открыл  в  себе  упрямство  интеллигента,
которое не сломить примитивной физической болью.
     Без  пыток  прошел  только  один день. Я решил, что пришел
конец пыткам, но  только  теперь  попал  к  настоящему  мастеру
заплечных  дел.  Меня  отволокли в другую комнату, где я увидел
дыбу,  "испанские  сапоги",  горн  с   раскаленными   железными
прутьями...
     Когда  я висел на дыбе, явился неожиданно верховный волхв.
Младшие суетливо посадили его в кресло. Волхв движением  бровей
услал их прочь, оставив палача, тупое животное, которое вряд ли
вообще могло говорить.
     -- Что скажешь теперь? -- спросил волхв мирно.
     Я  боролся  с темнотой, которая гасила сознание. Мой голос
упал до шепота:
     -- Оказывается, ты  редкостный  дурак...  Не  знать  таких
вещей!
     -- Чего я не знаю? -- заинтересованно оживился он.
     -- Самого  главного...  Или  у вас этого нет? Это вон его,
палача, пытками можно заставить признаться даже в том, чего  он
не понимает... Твои пыточные приемы рассчитаны на животных, а я
человек...  Или  тебе  еще  не  встречались  люди?  Или тут все
ломаются перед болью? Или у вас, животных, ничего  нет  дороже,
кроме  тела?  Дурак  ты,  а  еще  волхв!  Не понимаешь... Не по
разуму... Нет, разум тут ни при чем... Тебе не понять... ты сам
всего лишь животное... пусть разумное, но животное...
     Последние слова я едва шептал. Чернота сомкнулась над моей
головой.

     Когда мне удалось разомкнуть воспаленные веки, я обнаружил
себя в чистой  белой  комнате.  Я  лежал  в  просторной  мягкой
постели,  на  мне  было легкое одеяло из пуха. В воздухе сильно
пахло травами. Я чувствовал  себя  слабым,  но  боли  не  было.
Справа   на   придвинутом   столе   играла  в  солнечных  лучах
хрустальная ваза, доверху наполненная отборным  виноградом.  На
столе громоздились сочные груши, яблоки, персики.
     Рядом  со  мной, не шевелясь, лежала девушка. Молоденькая,
миловидная,  хорошо  сложенная.  Видя,  что  я  обнаружил   ее,
приподнялась с готовностью:
     -- Что изволишь, господин мой?
     -- Оденься,-- велел я шепотом, потому что гортань почти не
повиновалась.-- Ты кто?
     -- Твоя рабыня, господин.
     -- Как зовут?
     -- Илона, господин.
     -- Илона,  меня  зовут  Юраем.  Господином  не  зови, я не
господин тебе. Если это в моей власти, отпускаю тебя  на  волю.
Если  нет,  будь  рядом,  но  рабыней  себя не чувствуй. В моей
стране рабов нет.
     Она растерянно раскрыла рот:
     -- Неужели ты из такой  бедной  страны,  госпо...  прости,
Юрай?
     -- Моя  страна  в  сто  миллиардов  раз...  Хотя,  это  не
измерить... Мы богаче, теперь я понимаю, насколько богаче. Тебя
зачем прислали?
     -- Я должна помочь тебе обрести силу,--  ответила  она  не
очень уверенно.
     -- Я   ее  не  терял,--  прошептал  я,  чувствуя  страшную
слабость и головокружение.-- Я не терял. Зачем я понадобился?
     Она наконец выбралась из постели, пошуршала одеждой. Когда
я, преодолев головокружение, открыл глаза,  Илона,  уже  одетая
стояла  возле  моего ложа. В ее протянутых ладонях были гроздья
винограда:
     -- Это восстанавливает силы, госпо... Прости, Юрай.  Силы,
которые  ты  не  терял.  А  тебя  лечат, чтобы отправить в Рим.
Верховный волхв сказал, что у тебя стоит сверхмощный гипноблок.
Здесь его не сумели вскрыть, зато в Риме настоящие мастера...
     Ее щебечущий голос еще  звенел  в  моих  ушах,  но  черное
забытье уже затопило мозг. Свет померк.

     Выкарабкивался  я  несколько  дней.  Все  время  я был под
обезболивающими... Точнее, это было даже не  обезболивающее,  а
более   опасное,   потому   что   вместо   боли   я  чувствовал
удовольствие, когда мне вправляли суставы  на  руках  и  ногах,
когда отдирали при перевязке пересохшие бинты.
     Часто  бывал  у  моей  постели  расстроенный  Тверд. Я был
растроган, видя как он сокрушается. Кто я ему? Да и привык он к
жестокости своего мира, к пренебрежению человеком.  А  все-таки
навещает,  что-то  приносит.  Рассказывает  воинские  истории с
жуткими подробностями, в наивной попытке развлечь.
     Когда я немного окреп, вместе  с  Твердом  и  Илоной  меня
отвезли  на  вокзал.  На  обществе  Тверда я настоял, угрожая в
противном  случае  остановить  себе  сердце.  Верховный   волхв
согласился,  скрипя  зубами.  Я доказал свою крепость, а такой,
как они поняли, в самом деле может заставить  себя  умереть  по
своей воле.
     На  этот  раз мы ехали в княжеском. Половина вагона была в
нашем распоряжении, а стража располагалась  в  крайних  купе  с
обеих  сторон  вагон.  Тверд  откровенно  радовался, предвкушая
рассказы о необычной поездке, о роскоши княжьего вагона,  Илона
присматривалась  ко  мне, не в состоянии понять своей роли. Мне
было  не  до  того,  чтобы  читать  лекции  о  равенстве.  Надо
объяснять  с  нуля, а я еще не придумал, как спасти свою шкуру.
Духовное раскрепощение Илоны подождет, ей пока неплохо. Главное
-- придумать, как миновать застенки Рима.
     Мне из вагона выходить запретили даже со стражей.  Правда,
ехали  мы  в  самом деле по-княжески. В вагон доставляли лучшие
фрукты,  лучшую  дичь,  несли  лукошки,   доверху   заполненные
земляникой,  черникой,  брусникой,  подносили  жареных голубей,
тетерок,  глухарей,  рябчиков,  тащили  только  что   пойманную
севрюгу, стерлядь...
     Тверд  и  Илона выскакивали на каждой станции размяться на
перроне. Они все больше сдруживались. Илона держались поближе к
Тверду, а у меня, когда я видел их  вместе,  щемило  сердце  от
жалости и недоброго предчувствия.
     Поезд  мчался через ночь, через день, а я почти не отходил
от окна. Боль меня не отпускала, но это была  другая  боль.  Из
окна  я  часто видел просторные виселицы, поставленные на самых
видных  местах.  Петель  было  много,  они  почти  никогда   не
пустовали   Чувствовалось  в  таком  отношении  к  преступникам
какая-то гордость. Словно бы, чем больше повешенных, тем крепче
и чище княжество, тем жестче -- а значит, лучше! -- законы, тем
безопаснее законо... княжепослушным гражданам.
     Что  за  странный  выверт  в  этом  мире?  Колоссальнейшее
развитие  науки  и  техники  -- планетные колонии, экспедиции к
звездам, о чем мы только мечтаем! -- и гнусное рабство. Что тут
произошло?
     Однажды Илона вскрикнула, указала пальчиком  на  окно.  Мы
проезжали   через   небольшое   селеньице.   На  площади  перед
приземистым  зданием  торчали  отрубленные  головы  на  длинных
острых  кольях.  По  обе  стороны здания на заостренных столбах
были насажены люди со связанными руками.
     -- Пересекли  земли  савиров,--  определил   Тверд   тоном
знатока.--  Варвары!..  Чего с них взять. У нас честнее: голову
на плаху, всего один удар... А на колья -- нет.  Разве  что  во
время войны, когда все можно...
     -- Но зачем даже во время войны? -- вскрикнула Илона.
     Тверд  снисходительно  погладил  ее  по  длинным  волосам.
Спохватившись, отдернул ладонь, глядя на меня виновато.
     -- На войне все можно,-- ответил он, ухмыляясь.-- Война --
это пир для мужчин! Полная свобода! Свобода от всего. Некоторые
шуткари такое вытворяют со своими полонянками, обхохочешься.  И
во сне не привидится!
     Илона  с  негодованием  отвернулась.  Тверд развел руками,
посмотрел  на  меня.  Я  постучал  пальцем  по  лбу.  Тверд   с
удивлением поднял брови. Видимо, у них этого жеста не было. Или
он больше уповал на мощь рук, чем на какие-то мозги.
     Чем   дальше  к  югу,  тем  больше  становилось  кольев  с
отрубленными головами. У некоторых в зубах торчали  курительные
трубки. Я вспомнил, что в моем мире тоже шла борьба с курением:
в  допетровской России били кнутом и ссылали в Сибирь, в Турции
рубили головы и насаживали с курительной трубкой на кол...
     Однажды Тверд позвал взглянуть на новое зрелище. Вдали  на
холме  виднелся  деревянный  крест.  Мне показалось, что на нем
распят человек.
     -- Римские владения еще далеко,-- сказал  Тверд  угрюмо,--
но  римская мода уже и сюда пролезла. Обезьянничают, подражают.
А по-моему, распинать -- подлое дело. Рубить голову --  другое.
Или  уж,  на  худой  конец,  посадить  на  кол.  Все  же как-то
по-нашенски.
     Крест с казненными остался далеко позади, но у меня он еще
долго стоял перед глазами, хотя я плотно стискивал веки.
     Поезд мчался, останавливаясь только на  больших  станциях.
Кресты встречались все чаще, наконец полностью вытеснили колья.
Мы  въехали  во  владения  Рима.  До самого Рима еще далеко, но
здесь жили покоренные народы, здесь стояли  римские  гарнизоны,
здесь велось знаменитое римское судопроизводство.
     Наконец  кресты  сменились  сооружениями из двух столбов в
виде буквы "Т", с которых свисали прибитые за  раскинутые  руки
длинными гвоздями люди. Иногда висело уже то, что оставалось от
человека.  На  перекладинах  сидели толстые разжиревшие вороны.
Здесь  начиналась  собственно   Римская   империя,   населенная
чистокровными квиритами -- гражданами Рима. А также ее рабами.
     Илона  отвернулась,  теперь  она  старалась  сидеть к окну
спиной. Когда она пошла готовить брусничный отвар, Тверд сказал
негромко и задумчиво:
     -- Хорошая девка... Даже удивительно, что такая хорошая.
     -- Почему? -- не понял я.
     -- Она же родилась рабыней,-- объяснил он.--  Воли  отроду
не  видела!  Вот  и  чудно,  что  в ней проклюнулось это... как
его...
     Он в затруднении пошевелил пальцами, не в силах  подобрать
название  расплывчатыми  понятиями,  которые  так  и  не  стали
употребительными, не вошли в ежедневную речь.
     А разве я не плавал в таких  понятиях?  Еще  в  школе  нам
стали давать больше математики за счет литературы, нас пытались
воспитывать,  как  мы  острили,  не  историей  и литературой, а
химией и математикой. Я  своим  образованием  доволен,  кто  из
горбатых  замечает  свой  горб  среди  толпы  горбунов?  Но при
общении со старыми интелями чувствуешь себя неловко...  У  этих
монстров  есть  основательность, надежность, которой у нас нет,
птенцов модернизированной системы обучения.
     -- А почему проклюнулось? -- спросил я.
     -- Догадываюсь,-- ответил он угрюмо.
     -- Вот  так-то...  Достаточно   рабу   побыть   рядом   со
свободными...
     -- Не   всякому.--  ответил  он,  поморщившись.--  Хватает
холопьев, что сами уйдут в рабы, только бы  самим  не  надо  за
жизнь биться.
     -- Хватает,--  ответил я нехотя, ибо вспомнил угодничающую
дрянь своего мира.
     А Тверд наблюдал из  окна  за  плотно  заселенной  Римской
империей,  раздувался  от  гордости,  рассказывая, как киевляне
истребили лучшие римские армии. Рим -- чудовищно  силен,  здесь
еле-еле  избежали поражения. Слава Перуну, родные леса помогли!
А потом, пока Рим не опомнился, из темных северных лесов  вышли
несметные   войска   киевлян,  киян,  как  они  себя  называют,
вторглись в пределы римских  владений...  А  потом  еще  трижды
Киевское   государство   посылало   новые   войска,   разоряло,
захватывало, жгло, отбирало ихние земли все  больше  и  больше.
Так  что  договор  о  дружбе  --  не  фикция.  К тому же он нам
выгоден. Римляне -- народ  инженеров,  строителей,  топографов,
юристов,  после  заключения мира они повалили в киевские земли,
начали строить знаменитые римские дороги, составлять законы  на
основе  местных  обычаев,  а  Киев  посылал  в ответ мед, воск,
пеньку, а  когда  провели  железную  дорогу  --  нефть,  уголь,
железную  руду.  Несколько раз отправлял по просьбе Рима войска
на усмирение Карфагена, Нубии, Персии...
     В Риме много ученых из Киевской державы. Возможностей  там
больше,  утечка  мозгов  идет вовсю. В Киеве есть своя академия
наук, для нее закуплено лучшее оборудование,  подарены  десятки
тысяч  рабов  и  множество  земель.  Однако  местные,  ратуя за
развитие собственной науки, все же стремятся в  Рим:  пока  что
дела там поставлены лучше.
     Тверд  с  удовольствием  рассказал, что в Киевской державе
даже существовала смертная казнь за ношение  римских  доспехов,
римской одежды, за римские духи. Дружба дружбой, а свой язык не
должен  забываться восторженными дураками. Когда в Киев хлынули
книги, одежда, доспехи -- все с надписями на латинском, то дети
зачастую узнавали латиницу раньше, чем свои  исконные  черты  и
резы... Потом смертную казнь за низкопоклонство заменили битьем
кнутом  на  площади,  теперь же только выставляют обнаженными у
позорного столба.

     Дважды при въезде в Рим поезд  останавливали  на  досмотр.
Бравые  центурионы,  гремя  мечами, быстро и умело переворошили
багаж пассажиров. На перроне  сновали  овчарки.  Я  решил,  что
вынюхивают   контрабандные   наркотики,   но   Тверд   пояснил,
презрительно усмехаясь, что  в  гнилом  Риме  вся  эта  гадость
разрешена  законом. Рим могуч, но постепенно его место занимает
Киев. Наш народ здоровее,  наши  боги  воинственнее,  мы  любим
воевать и презираем наслаждения!
     Еще  через  полчаса поезд подкатил к вокзалу. До остановки
мы  не  отходили  от  окон.  Даже  меня  потрясла   красота   и
великолепие  дворцов.  Я,  коренной москвич, никогда не видел в
моей Москве таких дворцов.  Не  было  их  и  в  древнем  Киеве,
"матери  городов русских". Дворцы, храмы дома увеселения -- они
вздымались все выше и становились все краше по мере  того,  как
поезд приближался к центру города.
     Мы  еще всматривались в приближающийся вокзал, когда двери
нашего гигантского купе распахнулись. Высокий офицер,  командир
целого отряда центурионов, сказал вежливо, но очень твердо:
     -- Мы  прибыли.  Прошу  не оказывать сопротивления, мне не
хотелось бы вас связывать.
     Честно говоря, я даже вспотел от волнения. Латинский  язык
-- мертвый  язык  науки  и медицины. Я не был уверен, что пойму
обыкновенных римлян. К счастью, латинский язык -- не английский
с его кошмарами чтения. Здесь -- без фокусов.
     -- Мы  не  будем  оказывать  сопротивления,--  ответил  я,
медленно  подбирая  слова  на  латинском.--  Мы  уже  далеко от
родины.
     Офицер выслушал, кивнул. Он понял мою  речь,  произношению
не  удивился.  Какой  варвар,  даже  просвещенный,  говорит без
ужасного акцента?
     Тверд хмыкнул, пошел к выходу,  гордо  вскинув  голову.  Я
пропустил  Илону  вперед, чтобы она держалась между нами. Сзади
загремели панцири, стражи следовали тесной группкой.
     На перроне нас оглушил  гам,  крики.  Разношерстный  народ
двигался  во  всех  направлениях,  наши центурионы прокладывали
дорогу зуботычинами, колотили встречных  рукоятями  мечей.  Нас
держали  в  плотном кольце. Тверд весело оскалился. Бедняга был
немножко рад, что  хоть  на  это  время  подпадает  под  статус
заключенного, становится со мной на одну доску.

     Еще  выходя  из  здания  вокзала,  мы  все  трое удивились
множеству праздношатающегося  люда.  Тверд  знал  понаслышке  о
плебсе  с  его девизом: "Хлеба и зрелищ!", теперь увидел. Среди
богато одетых людей странно выглядели иные с  широкими  медными
ошейниками,  на которых замысловатыми буквами выгравировано имя
и адрес. Некоторые носили золотые ошейники. Сперва я решил, что
это дань моде, потом вспомнил, что некоторые  рабы  становились
миллионерами,  заводили  собственных  рабов,  и  что рабы рабов
назывались метеками.
     Когда  мы  вышли  на  городскую  площадь,   офицер   начал
торопить,  часто поглядывая на часы, вделанные в стены высотных
домов.  Было  жарко,  от  быстрой  ходьбы  даже  взмокли.  Член
муниципалитета,  сопровождающий  отряд  центурионов, расстегнул
рубашку, и мы увидели добротный ошейник с затейливыми  буквами.
Ошейник  был  сделан любовно, вручную. Имя оказалось длинное, с
предименем С. Рубашку сопровождающий носил без воротника, чтобы
все  видели  и  завидовали,   какому   знатному   человеку   он
принадлежит.
     Наконец офицер, который уже не мог заставить нас двигаться
быстрее, взмолился:
     -- Друзья! Если поспешим, успеем к началу. Сейчас начнется
финальный матч на кубок! "Медведь" и "Сокол"!
     Центурионы  охнули,  инстинктивно рванулись вперед. Задние
налетели на нас. Тверд первым сообразил, лицо его просияло:
     -- Это сегодня?  Я  в  этом  проклятом  поезде  счет  дням
потерял. Целую неделю выходит, ехали?
     Он  уже  почти  бежал,  обгоняя  центурионов.  Я  невольно
прибавил шагу, Илона догнала Тверда. Офицер заторопился, бешено
жестикулируя:
     -- Нам еще повезло, могли бы вообще не успеть!  На  дороге
орудуют   кочевники,  разбирают  рельсы...  А  мы  должны  были
дожидаться...
     -- Но мы успели! -- отозвался Тверд.
     Он уже мчался бегом вместе  с  самыми  нетерпеливыми.  Они
оторвались  от  нас на добрую сотню метров. Не понять было, кто
из них пленник,  кто  страж.  Все  мчались,  охваченные  единым
благородным порывом.
     Мы  с  Илоной поспешили вслед. Офицер бежал рядом со мной,
держа обнаженный меч наголо. Мне он не  доверял,  а  за  Тверда
явно  не  беспокоился. Рыбак рыбака чует за версту. Здесь -- за
римскую милю.
     Через несколько минут мы  выбежали  на  площадь,  на  краю
которой  стояло  огромное  здание,  сложенное из серых каменных
глыб.  Массивные  ворота  были  украшены   барельефом   "Кронос
пожирает  детей..." На второй половине ворот возмужавший Юпитер
красочно лишал Кроноса его детородной силы, утверждая тем самым
право человека на бессмертие, на  право  именоваться  богами  в
отличие от титанов Крона и вообще племени титанов.
     Бегом  мы  промчались  через площадь. Центурионы в воротах
выставили угрожающе копья:
     -- Пароль?
     -- "Медведь" и "Сокол"! -- выпалил запыхавшийся  офицер.--
Тьфу, пароль "Помпея". Скорее открывай, игра начинается!
     Страж с завистью окинул нас взглядом, взял жетоны, которые
протянул  офицер,  сунул в щель опознавателя. Замигали огоньки,
ЭВМ медленно переваривала данные.
     -- К кому? -- поинтересовался страж.
     -- "Медведь"...  Тьфу,  к   Верховному   жрецу   института
Кроноса.  Быстрее,  мы  сперва  заскочим  в  дежурку, там у вас
телевизор!
     -- Везет же людям,-- пробормотал стражник.-- А  тут  стой,
как проклятый.
     -- Ладно-ладно!  Вас сейчас двое, а должно стоять шестеро.
Где остальные?
     Страж больше спрашивать ничего не стал, поспешно дернул за
рычаг.  Ворота  начали  бесшумно   раздвигаться.   Офицер,   не
выдержав,  первым  кинулся  вперед, почти забыв про нас. У меня
появился шанс убежать, но куда я денусь в чужом мире?
     Догнав офицера, я сказал осторожно:
     -- Зачем институт Кроноса? Меня бы лучше  к  Зевсовикам...
э...  юпитерианцам.  Проблема  не  столько  временная,  сколько
пространственная.
     Офицер даже  не  отмахнулся.  Он  едва  не  сорвал  дверь,
врываясь  в  первую же комнату на нижнем этаже здания. Там было
полно народу,  Тверд  с  нашими  центурионами  уже  протиснулся
поближе  к  телевизору.  Телевизор  оказался огромным, цветным.
Воздух в комнате был спертый, насыщенный тяжелым запахом  пота.
На  цветном  экране мечутся человеческие фигуры. Телевизор орал
так, что дрожали стекла в окнах, но  центурионы  тоже  орали  в
азарте, лупили себя по коленям, друзей по спинам, громко давали
ЦУ тем, кто мечется по арене.
     Передача  велась из цирка. Игра уже длилась минут пять, на
золотистом песке двое лежали неподвижно, а  третий,  с  залитым
кровью  лицом,  пытался  отползти  к  бортику, но, ослепленный,
тыкался головой в ноги гладиаторов. Кровь брызгала на  панцири,
быстро  впитывалась  в песок, оставляя красные пятна. Команда в
золотистых доспехах теснила иссиня-черных, но те встали в круг,
атаку отбивали хладнокровно. У каждого гладиатора на спине было
написано крупными буквами имя и номер.
     Кое-где бой шел еще копьями, но большинство  уже  рубилось
мечами.  Гремела  барабанная дробь марша, который показался мне
чуточку знакомым. Арену заливали яркие лучи прожекторов. Камера
на миг показала одного из  техников,  что  двигал  прожектором,
виртуозно  меняя  светофильтры,  а  его помощники колдовали над
пультом, усиливая  и  придавая  тембровую  окраску  смертельным
хрипам, доносящимся с арены.
     Ряды зрителей располагались высоко. В первом ряду мелькали
возбужденные  женские  лица, блестящие детские глазенки, тут же
вторая камера показала двух могучих бойцов, что, отбросив щиты,
яростно рубились мечами. У одного  слетел  от  страшного  удара
шлем  с  изображением  медведя,  и  противник обрадовано усилил
натиск, его меч обрушивался  со  всех  сторон,  высекая  искры,
публика  ревела  от  восторга,  но вдруг отступающий неожиданно
сделал неуловимый шаг в сторону,  меч  блеснул  и...  исчез,  с
такой скоростью был нанесен удар. Гладиатор из команды "Сокола"
даже не успел схватиться за разрубленное плечо.
     Публика  взревела от восторга. Легионеры орали, топали. Не
в пример зрителям в цирке, здесь больше болели за  "Сокол",  на
чьих  щитах  сидел огромный сокол с гордо вздернутыми крыльями,
стилизованный настолько, что я принял его за толстый трезубец.
     Когда гонг ударил на перерыв, "Медведей" осталось  пятеро.
"Соколы" держались по-прежнему в обороне, но их уцелело семеро.
Трое были ранены, уцелевшие зажимали им раны ладонями, стремясь
сохранить   боеспособность  игроков  своей  команды  до  начала
второго тайма. Или периода. Раны, судя по  всему,  перевязывать
считалось немужественно или незрелищно.
     В перерыве между рядами публики сновали быстрые обнаженные
рабыни, подавая мороженое, ситро, программки.
     Прозвучал  гонг.  "Соколы"  неожиданно  изменили  тактику,
разом перейдя от обороны к атаке. Их раненые шатались от потери
крови,  руки  едва  держали   оружие.   "Медведи"   не   смогли
защититься, когда "Соколы" ударили одновременно, целя в головы,
грудь,  ноги... В комнате раздался вопль, центурионы вскакивали
на ноги, орали. Кричал Тверд, вопил офицер нашего конвоя.
     Несмотря на ужас, на потрясение,  когда  комната  шатается
перед  глазами,  я  не  отрывался от экрана и вдруг ощутил, что
боль за гладиаторов  вообще  незаметно  переношу  на  бойцов  в
иссиня-черных    доспехах.   Сражаются   мужественнее,   победу
заслужили они, они лучше во всем...
     Я закрыл глаза, помотал головой. От стыда пылало лицо. Как
легко  нас  зацепить  на  крючок!  Даже   я,   интеллигент   из
интеллигентов,  гуманитарий, знаток театра и музыки, уже сжимаю
кулаки  и  "болею",  так  называется  этот  позор  человеческой
психики, "болею" за одних, желаю поражения другим...
     Тверд  выкрикивал,  размахивал кулаками. Илона смотрела не
на экран, а  с  нежностью  на  раскрасневшееся  лицо  десятника
Салтовского  полка.  События  на  арене ее не трогали, а потоки
крови она уже видела, это ее мир.
     Как из другого мира услышал радостный вопль Тверда:
     -- Молодцы "Соколики"! Выиграли! Всухую засадили,  три  --
ноль!
     Выиграли,  мелькнуло  горькое.  Встанут,  раскланяются  на
аплодисменты... Впрочем, даже у нас бездумно говорят:  выиграли
сражение,  выиграли  Сталинградскую битву, выиграли войну... Не
эти ли меднолобые, которых предостаточно в нашем мире, внедрили
такие чудовищные, противоестественные словосочетания? Тем самым
"выиграли" важное очко у единственно серьезных  противников  --
гуманитариев...
     Офицер  конвоя  сердито плюнул на пол, растер сапогом. Его
глаза люто сверлили ликующего Тверда.
     -- Встать! -- заорал он на нас.-- Там ждут... с  топорами,
а они тут прохлаждаются!
     Центурионы   пинками  подняли  нас  на  ноги.  Большинство
сдержанно улыбалось, только  один-два,  подобно  офицеру,  были
мрачнее  грозовых  туч. Мы поднялись на второй этаж и поспешили
по коридору в сопровождении лязгающего железа.
     Двери попадались часто, офицер время от времени дергал  за
ручки, чертыхался, свирепо гнал нас дальше.
     Мы  дошли до конца коридора, никого не встретив. Последняя
дверь оказалась  распахнутой  настежь,  за  ней  просматривался
просторный  машинный  зал.  Каждая  из  стен  -- огромная ЭВМ с
экранами, сигнальными лампочками.  На  экранах  пляшут  цветные
кривые, на двух из них в бешеном темпе сменяется математическая
символика,  на  одном  медленно  проплывают видовые картинки...
Меня осыпало  морозом:  чужая  планета!  Настоящая  передача  с
места...
     В центре зала подковообразный пульт управления, за которым
помещалось,  судя  по  сидениям,  пятеро. Сейчас там находились
трое мужчин. Мне в глаза сразу бросились ошейники. Два  медных,
один серебряный.
     Офицер,  громко  топая,  подошел к пульту, опустил тяжелую
ладонь на плечо человеку с серебряным ошейником:
     -- Эй, головастики!  Нам  нужна  лаборатория  параллельных
миров. У нас есть такая хреновина?
     Человек  вздрогнул  от  прикосновения,  пугливо обернулся.
Лицо его было измученным, а в глазах застыла обреченность.
     -- Храбрый центурион,-- ответил он подавленным  голосом,--
ты уже в лаборатории. Нам сообщили... Только не называй ее так,
иначе  гнев  всемогущего  Юпитера поразит тебя, хотя ты великий
герой, судя по голосу и осанке.
     Я уловил скрытую издевку, офицер же приосанился.
     -- Как же она зовется? -- спросил он громко.
     -- Пока никак, наша лаборатория  еще  комплектуется...  Но
все  подвластно  Юпитеру, это аксиома. Потому возможные миры на
всякий  случай  называй  тоже  юпитеровыми.  Так  сказать,   во
избежание.
     -- Возможные,--  вмешался  я, выступая вперед.-- Вы еще не
достигли их?
     Человек с серебряным ошейником смерил меня взглядом. В его
глазах появилось сочувствие.  Голос  несколько  потеплел,  хотя
насмешки не поубавилось:
     -- Разве  в  Киеве  достигли? Ведь ты судя по грубой речи,
родом из Киевской державы? Гиперборей?
     Я, наверное, сильно изменился в лице, если Тверд участливо
подхватил меня под локоть.  Все  трое  ученых-рабов,  теперь  с
интересом рассматривали меня.
     -- Мы достигли... -- ответил я упавшим голосом.-- Я прибыл
из параллельного  мира,  или  как  вы  говорите, из возможного.
Только это оказалась не лучшая возможность.
     Человек в серебряном ошейнике вскочил. Его  глаза  изучали
мое  лицо,  быстро  пробежали по комбинезону, кроссовкам, затем
наши взгляды встретились.
     -- Офицер,--  сказал  он  отрывисто,--   доставьте   этого
человека  к  Главному  Жрецу.  Он  один?  Эти  не  с ним? Слава
Юпитеру, а  то  я  подумал  уже  о  вторжении...  Поторопитесь!
Возможно, вас ожидает повышение!
     Через пару минут я уже был на самом верху здания. Тверда с
Илоной  оставили обедать с младшими жрецами. Но Тверд предпочел
компанию легионеров. С ними можно было обсудить, как он  сказал
мне,  шансы  "Медведей"  на  реванш в следующем сезоне. Команда
сильная, из престижных соображений ей помогут.  Усилят  бойцами
из других гладиаторских школ. Правда, "Сокол" тоже сопли жевать
не будет, обязательно явится с сюрпризом...
     Я  в  кольце легионеров ожидал Главного Жреца. Его кабинет
был  заперт,  страж  объяснил  угрюмо,  что   Главный   вот-вот
прибудет,  уже  сообщили  по  видео.  В  углу  --  бар, если мы
желаем...
     Не успел он договорить, как легионеры оказались  в  нужном
углу.   Офицер  остался  возле  меня,  раздираемый  завистью  и
сомнениями.  Легионеры,  отталкивая  друг  друга,   с   хохотом
вытаскивали  бутылки.  Им  не  часто  приходилось  сопровождать
пришельцев из других миров, когда еще здесь побывают  в  другой
раз!
     Главный  Жрец  вошел  крупными  шагами.  Легкая накидка не
скрывала его широкой выпуклой груди. Плечи у Главного оказались
такой ширины, что  стоя  перед  ним,  нужно  было  поворачивать
голову  из стороны в сторону, чтобы их увидеть. Высокого роста,
на щеке два косых шрама, словно следы сабельных  ударов.  Глаза
ярко-синие,  проникающие  собеседнику  в  мозг.  Он  был красив
настоящей мужской красотой, и явно знал это.
     -- Пришелец из параллельного мира  --  спросил  он  густым
благородным голосом, делая приветственный жест.-- Мне сообщили,
но это невероятно!
     Руки  его  были  довольно длинными, жилистыми. Правая рука
чуть  толще,  такие  бывают  у   легионеров-профессионалов   от
многочасовых  упражнений с тяжелым мечом. Но взгляд был острый,
оценивающий.
     -- Пройдем в кабинет,-- предложил он. Офицер дернулся было
за нами, но Главный остановил его: -- В этом необходимости нет.
Отдыхайте внизу.
     -- Но этот человек может быть опасен... -- начал офицер.
     В голосе Главного зазвучал металл:
     -- Вот и отдохните в безопасности! А  мы  здесь  справимся
сами!
     Страж   распахнул  дверь  перед  Главным,  пропустил  меня
следом. Дверь за нами закрылась. Главный  быстро  прошел  через
кабинет к столу, бросил несколько отрывистых слов в микрофон. Я
стоял  у  двери,  рассматривая  кабинет.  Справа  от  стола  --
массивная ЭВМ с дисплеем, слева на столике интерком, переносной
пульт управления.  На  стенах  большие  телеэкраны.  За  спиной
Главного  в нише гигантская статуя Юпитера. Выполнена настолько
художественно, без  навязывания  идеи  господства  Юпитера  над
миром, что даже я перенес бы ее в свой кабинет.
     Приоткрылась  дверь,  в  кабинет  неслышно  скользнули два
младших жреца. Присев на корточки, они достали диктофоны,  один
направил не меня видеокамеру.
     -- Итак,--  сказал  Главный,--  на  чем  основывается твое
утверждение, что  ты  прибыл  из  параллельного  мира?  Садись,
рассказывай.
     Я  сел  так,  чтобы  жрецу  было  удобнее  снимать,  чтобы
движения губ на  пленке  совпадали  с  произнесенными  словами.
Главный  внимательно  слушал,  я  видел  за  его  бесстрастными
глазами четко работающий мозг, потому  в  детали  не  вдавался,
рассказывая   о  главном,  основном.  Иногда  Главный  прерывал
вопросами, я отвечал быстро, потому что  все  вопросы  касались
технических подробностей, а здесь все ответы простые, легкие...
К  счастью,  Главный,  подобно своему коллеге, Верховному Жрецу
Киевской  державы,  совершенно  не  интересовался  общественным
строем  моего мира, нашей философией, этикой, иначе мы застряли
бы на первом шаге.  Но  дважды  два  везде  равняется  четырем,
железная руда плавится при той же температуре, число пи имеет в
этом мире ту же величину...
     Постепенно   Главный  растерял  невозмутимость.  Лицо  его
побагровело, не сразу вернулось в норму.
     -- Я верю,-- сказал он.  Голос  его  чуть  дрогнул,  но  в
следующий миг он уже обрел свой обычный тон.-- Удивительно, что
отыскался мир, где Юпитер еще не установил свою власть! Видимо,
наш  прародитель в благородной рассеянности проглядел его среди
многочисленных миров!..
     -- Вы достигли других миров? -- спросил я.
     -- Только в линейном пространстве,--  объяснил  Главный.--
Планеты, согреваемые нашим Фебом, их мелкие спутники... Пробуем
дотянуться  до  ближайшего звездного острова. Но в параллельных
мирах у нас никто не бывал. О них  даже  не  думали!  Полагали,
абстракция,   игра   ума...   Впрочем,   теперь  срочно  начнем
исправлять положение.
     Он перевел взгляд на жрецов, один тут же вскочил:
     -- Прикажешь отправить заказ на аппаратуру, Великий?
     Главный кивнул. Голос его был ровен, каждое слово  падало,
как тяжелый молот на наковальню?
     -- Немедленно. С грифом "Императорский заказ". За малейшую
задержку  -- казнь на кресте. За умышленную отсрочку -- сдирать
кожу с живого. Эксперименты начнем  сразу  же,  когда  прибудет
оборудование. Сейчас -- всех на подготовку места!
     Я спросил осторожно, не давая разрастись надежде:
     -- Вы полагаете... Вы начнете пробивать Дверь?
     Главный усмехнулся, но глаза его оставались колючими:
     -- Вы еще не высадились даже на Марсе!.. А мы уже основали
там две  колонии  рабов-каторжников.  И  к звездам подбираемся.
Дорогу в параллельные миры вы  открыли  раньше  вас  по  чистой
случайности. Это отставание мы ликвидируем в считанные недели!

     Оборудование  начало поступать к концу дня. Я был потрясен
эффективностью императорской  власти.  Противоречить  никто  не
смел,  увязывать  и согласовывать не приходилось, уже на второй
день в храм Кроноса нагнали массу жрецов разных специальностей.
Никто не  возражал,  не  роптал,  не  ссылался  на  оставленную
работу.  Когда приходит пора государственной необходимости, кто
говорит о своих правах? Впрочем, я уже видел права в этом мире.
     Офицер с  легионерами  сторожил  ходы-выходы,  а  за  мной
ходили два жреца, записывали каждое слово, каждый жест, взгляд.
С   помощью   мощной   ЭВМ  жрецы-аналитики  из  касты  авгуров
расшифровывали, толковали.
     В  каждом  зале  теперь  царила  суета.  Людей   толпилось
множество, словно здесь был не храм науки, а овощная база, куда
прислали   физиков-теоретиков.   Время   от   времени   кого-то
уволакивали  центурионы,  на  заднем  дворе  деловито   пороли,
заколачивали  в колодки. Все происходило быстро, отлажено, даже
рутинно.
     Подготовку к эксперименту взял  под  личный  контроль  сам
император  Прокл,  по  слухам.  Теперь  в  институте  постоянно
мелькали преторианцы, по коридорам проплывали, шурша  шелковыми
занавесками,   носилки   высокопоставленных   лиц,   сенаторов,
консулов, императорских фавориток. Однако вся полнота власти  и
полная  ответственность лежала на Главном Жреце. Столкнувшись с
ним в коридоре, я сказал потрясенно:
     -- Как вам все удается... Теперь  верю,  что  в  ближайшие
месяцы вы откроете дверь в мой мир!
     Главный    посмотрел    снисходительно,    слабая   улыбка
промелькнула на его сильно похудевшем лице:
     -- В ближайшие месяцы? Через пятнадцать дней мир  отмечает
день  рождения  нашего  августейшего  императора! Вся империя в
этот знаменательный день рапортует о достижениях. А мы  должны,
просто обязаны совершить прорыв в честь этой даты!
     Он  говорил  громко, четко произнося слова. Я тоже ответил
четко и отчетливо:
     -- Но не рискованно ли? Через полгода все бы прошло  более
благополучно, а так могут быть неполадки, аварии.
     Главный снисходительно хлопнул меня по плечу, одновременно
отстраняя с дороги:
     -- Тебе  о  чем  беспокоиться?  В  нашем  мире  технология
совершеннее вашей.  К  тому  же  мы  отправим  двух  испытанных
героев! Потом перебросим армию! Все миры должны ощутить могучую
руку  императора  Прокла! А тебе обеспечено сытое существование
от императорских щедрот.  Живи  и  радуйся.  Когда-нибудь  тоже
можем переправить обратно, хотя вряд ли у тебя самого возникнет
такое странное желание.
     -- Благодарю   за  милость,--  прошептал  я  ему  в  спину
омертвевшими губами.-- Я это учту.

     К концу  второй  недели  основная  часть  аппаратуры  была
смонтирована.   Они   спешили   получить   результаты,   потому
совершенно не разрабатывали теоретическую базу,  оставив  "это"
на  потом,  а  я  не  стал  указывать,  что  это  только  часть
необходимой аппаратуры. Она сработает лишь в том  случае,  если
на  "той"  стороне  будет ждать мощнейший приемник. Обязательно
включенный!
     Все равно скорость работы потрясала и  даже  тревожила.  У
нас  ушли  бы  годы.  Даже  с  готовой  аппаратурой  еще  долго
выдерживали бы натиск комиссий, убеждая, оправдываясь, уточняя,
согласовывая... Куда проще здесь. Дан приказ -- выполняй!
     На следующий день империя готовилась  ликовать  по  случаю
дня  рождения  императора. В институте уже украшали лентами его
статуи, готовили жертвенные столы. Император  был  приравнен  к
живому  богу,  ему  полагаются  жертвы  не  меньшие, чем самому
Юпитеру, его  предку.  Я  отправился  проведать  Тверда,  место
которого  было  на  нижнем  этаже  вместе  с охраной и младшими
жрецами.
     Тверд жил на положении младшего жреца. Правда, ночевал  он
не  в  институтской  казарме,  а  снял  квартиру  в городе, где
поселил Илону. Он бы вовсе не заглядывал  в  храм  Кроноса,  но
здесь ему выдавали каждый день по золотому на прокорм, и Тверд,
хоть и с проклятиями, но появлялся.
     -- Мне  нужен  славянин,  с которым я прибыл,-- объяснил я
обоим сопровождающим.
     Меня постоянно сопровождали два  младших  жреца.  Когда-то
они  были  легионерами,  об этом сами рассказывали с гордостью,
служили в особых десантных  отрядах,  которым  запрещено  брать
пленных,  теперь прошли переподготовку и занимали промежуточное
положение между техниками и вышибалами.
     -- Мне нужен Тверд,-- повторил  я  тому,  который  казался
поразвитее.  Его  звали  Агапом.-- Если его здесь нет, придется
поискать на квартире... Кто знает, где он живет?
     Второй жрец, Петроний, рослый, светлоглазый детина похожий
больше на викинга, захохотал:
     -- В это время твой Тверд уже сидит в третьей таверне!  Он
настоящий парень. Вчера разнес двери одного заведения, куда его
пытались  не  пустить... Как он их отделал! Одного прямо в морг
уволокли. И все законно: его спровоцировали.
     Они довольно заржали. Я сказал решительно:
     -- Что делать. Придется искать  в  тавернах.  Я  давно  не
видывал друга.
     Агап усмехнулся:
     -- Наше  дело  сопровождать  тебя. Ограничивать приказа не
было. Только потом не  скажи,  что  это  мы  тебя  потащили  по
скверным местам!
     В  первой  таверне  Тверда  не  оказалось, но нам сообщили
услужливо, что гиперборей был тут, выпил  кувшин  пива,  разбил
нос  сармату  и  сломал  руку раба хозяина, после чего заплатил
ущерб и ушел без помех. Во второй таверне объяснили, что  Тверд
был  совсем  недавно.  Здесь он выпил кувшин вина, съел бараний
бок с кашей, подрался с центурионами -- вон там замывают  кровь
-- и ушел, никем не задержанный.
     Мои  жрецы радостно ржали. Тверд им нравился все больше. А
я смотрел на этих бородатых мужчин, и сердце  сжималось.  Я  их
понимал,  более  того -- видел свое отражение. В детстве не мог
понять, почему после победы не перебили всех немцев, почему  не
нападали  на  страны,  которые  меньше  нас,  почему  не пошлем
Красную Армию освобождать негров... В том возрасте  я  отвергал
симфонии и одобрял марши, я бы тогда выпускал книжки только про
шпионов  и войну, я бы снес все театры и заменил их стадионами,
где играли бы в хоккей, футбол, дрались бы  боксеры,  самбисты,
дзюдоисты, каратэки. Я не знал о гладиаторских боях, но если бы
знал?  Милое  жестокое  детство,  выбирающее кратчайшую прямую.
Дать обидчику в морду! Сокрушить! Прыгнуть  выше  всех,  выжать
самую  тяжелую  штангу!  Вперед,  к  звездам! Мы самые сильные,
значит -- мы и самые умные, и во всем самые лучшие...
     Римляне остались взрослыми детьми. Скорострельные пулеметы
еще не говорят о взрослости  их  создателей.  Дети  дошкольного
возраста  иной  раз  лучше  нас  с  вами разбираются в технике,
блещут в математике, делают опыты по химии, но  все  равно  это
еще  не  люди,  а только личинки людей. Имаго станут не раньше,
чем пройдут через сложнейшую, мучительную  раздвоенность  души,
через  понимание Достоевского, через бог знает какие сложности,
которым  не  сразу  отыщешь  название,  но  без   которых   нет
взросления, нет человека. И никакой технический прогресс еще не
говорит о прогрессе вообще...
     Тверда  мы  отыскали  в  шестой  по счету таверне. Здесь в
низком  помещении  за  широкими  столами   насыщались   крепкие
мужчины.  Одни  были  в  легких  доспехах,  на поясах болтались
акинаки  и  лазерные  пистолеты,  другие  носили   экзотические
одежды.  На поясах у каждого висело оружие, назначение которого
с первого взгляда я понять не сумел. Хотя  не  сомневался,  что
это  оружие. Здесь собирались настоящие парни, а без оружия их,
похоже, не пускают даже в туалет.
     Офицеры пировали во втором зале. Здесь чуть почище,  народ
покрепче,  но  могучая фигура гиперборея выделялась даже здесь.
Тверд как раз шел от стойки, держа  в  каждой  руке  по  грозди
кружек   с   пивом.  За  столом,  куда  он  направлялся,  шумно
веселились могучего сложения светловолосые мужчины. Все  крепко
сложенные,  примерно  одного возраста. Судя по внешнему виду --
германские наемники. На столе ни одной амфоры с вином, зато  от
кружек с пивом не видно крышки стола.
     Тверд  расплылся  в  улыбке,  широко  развел  руки, словно
пытаясь обнять меня, не выпуская кружек.
     -- Юрай, дорогой! Рад тебя видеть. Эти двое с тобой?
     -- Со мной,-- вздохнул я.
     Тверд понимающе кивнул. Германцы негромко переговариваясь,
с интересом присматривались ко мне. Тверд  поставил  кружки  на
стол, что-то сказал собутыльникам. Двое рассмеялись, поднялись,
уступая  мне  место.  Агапа  и  Петрония  долго  уговаривать не
пришлось, оба позволили увести себя к другому столу, где тут же
заказали большой кувшин вина. Впрочем сели так, чтобы  отрезать
мне дорогу и к выходу, и к задней двери через кухню.
     -- Как  твои  дела?  --  поинтересовался Тверд, усаживаясь
рядом.-- Есть возможность вернуться на родину?
     -- Хороший вопрос,-- ответил  я  искренне.--  Я  рад,  что
спросил именно об этом.
     -- А что я мог спросить еще? -- удивился Тверд
     -- Стал  бы  допытываться, какое мне отвалили жалование, в
каких  апартаментах  живу,  сколько  рабов  и  рабынь  дали   в
услужение, какие льготы причитаются...
     Тверд отмахнулся:
     -- Это  все  для  ненастоящих  людей. А ты -- настоящий. И
племя твое близкое нам,  чую.  Значит,  для  тебя  благополучие
родины важнее.
     Германцы  рядом  весело спорили, орали песни. Нас никто не
слушал, а микрофоны не ставят в  подобных  заведениях,  рыбешка
здесь мельче крючка.
     -- Если  я  стоящий человек,-- сказал я,-- то лишь потому,
что  родом  из  стоящего  племени.  Поверь,  в   моем   племени
большинство куда лучше меня...
     Тверд довольно крякнул, залпом осушил половину кружки.
     -- Достойно  говоришь!  Пей, пиво здесь варят здорово. Эту
корчму держит немец.
     Я пригубил пиво. Оно напоминало перебродившие щи.
     -- Римляне вовсе не собираются отправлять меня  обратно,--
сказал  я,  понижая  голос.--  Я  им  открыл путь, а они тут же
подготовили десантников! По их следам двинут армию!
     Тверд спросил, сразу посерьезнев:
     -- Твой мир слаб? Отбиться не сумеете?
     -- Мы давно не воюем,-- ответил я неохотно,  понимая,  что
таким  заявлением  унижаю племя людей в глазах настоящего парня
Тверда.-- Мы взрослые, мы воюем доводами, идеями... Конечно же,
мы  справимся,  в  конечном  счете.  Но  много  людей  все-таки
погибнет! А нельзя, чтобы погибали даже красиво, по-геройски...
     Я   лепетал  жалкие  слова,  у  Тверда  глаза  становились
недоверчивыми. Мой голос был слаб еще и  потому,  что  меня  не
покидало  нелепейшее беспокойство. Я боялся вторжения. Лазерные
автоматы -- не главное,  но  вот  идеи...  Да,  бесчеловечность
этого  строя  видна, но только человеку, а наш мир заполнен все
же недочеловеками. Хоть они этого не знают, гордо именуют  себя
гомо  сапиенсами. Но ведь гомо сапиенс -- это еще не человек, а
всего лишь "разумный". А разумный в нашем мире тот,  кто  умеет
ковать  мечи,  пулеметы,  атомные бомбы... Или, как говорят, не
тот, кто изучает философию Достоевского, а кто изучает  автомат
Калашникова...   Это   нам   только  кажется,  что  симпатий  к
рабовладельческому строю быть не может! Никогда. Ни за что.  Ни
за  какие пряники... Однако здесь уже основали города на Марсе,
Венере, Ганимеде,  в  поясе  астероидов...  Пусть  из  ссыльных
рабов,   но   все   же   колонии  существуют!  Здесь  запустили
межзвездную экспедицию. Здесь  приказы  выполняются  мгновенно.
Здесь   правит   железная   рука,   что  так  любезно  простому
человеку...
     А еще неизвестно, где в моем мире вынырнут оба десантника!
На Земле есть режимы, которые ухватятся  за  идею  вот  так  же
решить  все  проблемы,  все сложности, одеть медные ошейники на
интеллигенцию,  плебс  купить  хлебом,  зрелищами,  победами  в
спорте, обогнать другие страны в гонке к звездам...
     -- Я должен успеть раньше их,-- закончил я совсем жалко.
     Тверд  осушил  тем  временем  четвертую  кружку,  лицо его
покраснело, чуть оплыло...
     -- Я бы помог тебе, Юрай,--  ответил  он  просто.--  Даже,
если  бы  с  меня за это содрали шкуру. Интересы племени должны
быть выше личных. Но  что  ты  можешь?  Я  не  люблю  римляшек,
слишком задирают нос, но они смелые и умелые солдаты. И хорошие
хозяева. Что можно придумать, чего они бы не предусмотрели?
     -- Пока не знаю,-- признался я.-- Но они не все знают. Как
не знали о моем мире вовсе. Я лучше умру, чем останусь купаться
в золоте.
     -- А  мы  здесь  уже мертвые,-- сказал Тверд очень трезвым
голосом.-- Разве здесь живут? Жрут, паруются,  гадят  да  спят.
Одна   гадость...   А   мой  мир  светлый,  цветом  украшенный,
радостный. Боги улыбаются, когда смотрят на славянский  мир.  Я
тоже  не хочу оставаться в этом мире живых мертвецов. Но что мы
можем сделать?
     -- Можем погибнуть при  попытке  к  бегству,--  сказал  я.
Тверд  помрачнел,  и  я  поспешно  поправился:  --  Погибнуть с
оружием в руках, прорываясь на родину!
     Лицо Тверда просветлело.

     На следующее утро в храм Кроноса прибыли два десантника. В
первый момент мне стало чуть ли не смешно. Собираются забросить
этих громил, у которых лба не видно,  зато  кулаки  размером  с
детские головки. Да их раскусит любой ребенок!
     Затем   волна   смертельного  холода  пробежала  по  телу.
Конечно, раскусит. Но у нас по всему  миру,  благодаря  свободе
печати  и  телевидения,  узнают  также  о  городах  на Марсе, о
прыжках в  высоту  на  три  метра,  о  толчке  штанги  весом  в
полтонны...  Несерьезно?  Но  так  ли  уж крепко стоит на обеих
ногах наша система ценностей? В моем мире  многие  ли  знают  о
работах  великолепнейшего ученого, немало вложившего в развитие
нашей  цивилизации,  академика  Блохина,  часто  ли  видим  его
портреты?  А  вот  футболиста  с  такой  фамилией знает каждый.
Посмеиваемся, что  в  старину  знали  титулы  каждого  князька,
барона,   графа,  а  незамеченными  жили  Авиценна,  Ломоносов,
Кулибин,  но  разве  не  заняли   места   царственных   баронов
спортсмены,   киноактеры,  бравые  десантники?  Кого  видим  на
телеэкранах  ежедневно?  Детишки  играют  не  в  творцов,  а  в
разрушителей,  гоняясь  друг за другом с тщательно сработанными
на заводах автоматами. Нет, этих  супердесантников  в  наш  мир
пускать  не  следует.  У  них  остается  шанс навредить гораздо
больше, чем Главный Жрец предполагает.
     -- Перед  отправкой,--  заявил  я  Главному  озабоченно,--
очень важна четко фиксированная поза.
     -- Какая?   --  насторожился  Главный.--  Об  этом  ты  не
говорил.
     -- Я не мог оговорить все, иначе рассказ длился  бы  годы.
Но  верная  поза  необходима.  Иначе  все пойдет вразнос. Будет
взрыв, здесь все разнесет в пыль.  Воронка  образуется  больше,
чем занимает весь Рим с его пригородами.
     -- Что за поза? -- потребовал Главный.
     Я  попытался  показать.  Главный терпеливо следил за моими
движениями, затем нетерпеливо прервал:
     -- Покажешь в кресле. Перед самой отправкой.
     Я смутно почувствовал, что хитрость слишком проста.  Здесь
примут  меры,  чтобы  в  нужный  момент я не прорвался к креслу
отправки. Хотя и уверены, что я предпочту остаться в их мире на
привилегированном положении с радостью.
     За несколько часов  до  запуска  один  из  младших  жрецов
подбежал к Главному, упал на колени:
     -- Великий!   Подключаем   главную   установку.  Прикажешь
опробовать?
     Главный мельком посмотрел на часы:
     -- В сроки укладываемся, даже опережаем. Принесите жертву,
затем подключайте к сети. Для начала дайте половинную нагрузку.
     Жрец подхватился с коленей, поклонился:
     -- За жертвой послать в казармы?
     Главный досадливо отмахнулся:
     -- Это далеко...
     Взгляд его упал на нас. Ко мне только что  подошел  Тверд,
возле  него  держалась  робко  улыбающаяся Илона. Она выглядела
милой, как и всегда, глаза ее  сияли,  лучились  радостью...  Я
мысленно поздравил Тверда.
     -- Возьми  этого  варвара,--  сказал  Главный, указывая на
меня. Тут же спохватился,-- хотя  нет,  он  еще  понадобится...
Совсем заработался! Возьмите женщину. Самый лучший материал для
жертвы.
     От  стены  к  нам метнулись два центуриона, мигом ухватили
Илону. Мы не успели шелохнуться,  как  они,  приподняв  ее  над
полом,  почти  бегом  понесли  к  выходу. Я стоял ошеломленный,
потрясенный, я еще не верил... Потом услышал  свой  крик,  меня
бросило вперед, мелькнуло перекошенное страхом лицо центуриона,
я  услышал  страшный хруст костей, в моей руке появился меч. Со
всех  сторон  набежали  широкогрудые,   меднолатые,   но   мною
руководила  неуправляемая сила, я снес центуриона с пути, Илона
была рядом, мы пробежали вниз  по  лестнице.  Нам  загораживали
путь,  но  в  моих  руках  было  уже  два  меча. Илону пытались
оттащить в сторону, но страшная сила все еще не выпускала  меня
из своей власти, и центурионы разлетались, как кегли.
     Откуда-то   донесся   боевой  клич.  Волчья  шкура  Тверда
мелькнула рядом. В его руках сверкал как молния, боевой топор с
широким лезвием.
     Мы вырвались из храма и, раздавая удары направо и  налево,
пронеслись  через  двор  к воротам. Центурионов становилось все
больше и больше, голос Тверда слабел.  На  выходе  нас  ожидала
целая  толпа  меднолатых.  Тверд  вдруг превратился в берсерка,
вместо меня яростно рубился какой-то мой далекий предок,  и  мы
прорвались на улицу, оставив в воротах кровавое месиво.
     По  улице  мы  бежали, держа Илону посередине. У нее текла
кровь по лицу, глаза были огромные, как блюдца.  Она  с  ужасом
смотрела  на  Тверда.  Я  услышал  ее слабый вскрик: "Тверд, не
надо!.. Богам так угодно, не перечь им..." Она боялась за него.
На Тверда было страшно смотреть.
     Вдруг я начал приходить в себя, меня затошнило от крови на
руках. Пальцы, сжимающие меч,  ослабели.  Дух  берсерка  быстро
покидал  меня,  оставляя  в  страхе и безнадежности. Впереди на
пересечении  с  главной  улицей  уже   замерла   тройная   цепь
центурионов.  Первый  ряд  держал копья, второй был с мечами, а
третий ряд держал на изготовку автоматы с лазерным прицелом.  Я
видел их побелевшие лица. Железные легионеры боялись нас.
     -- Прорвемся,--   прохрипел   Тверд.   Его   грудь   бурно
вздымалась, по лицу бежали ручьи пота.--  Мы  их,  как  снопов,
наклали!.. Славный был пир!.. Дивлюсь тебе, Юрай...
     -- Попробуем,-- ответил я, переводя дыхание.
     И  тут  сверху обрушилась металлическая сеть. Тверд бешено
рванулся, центурионы  тут  же  бросились  вперед.  Он  невольно
запутал  и  меня,  когда  я почти сбрасывал сеть. Меня свалили,
набросились   сверху,   свирепо   били   ногами,   одновременно
закручивая  меня и Тверда в прочные металлические нити. Наконец
кто-то угодил сапогом мне в затылок, я рухнул в черноту.

     Надо мной сияло чистое синее небо. Я лежал в луже воды  на
каменной плите, мокрый комбинезон облепил мне тело. Рядом стоял
центурион, он методично поливал меня водой из кувшина.
     Я  дернулся,  но  встать не смог. Руки накрепко связаны за
спиной, тело болит так,  словно  переломаны  все  кости.  Краем
глаза вижу ступени храма Кроноса. Значит, меня перетащили, пока
оставался без сознания.
     У  стены  храма  сидел  крепко связанный Тверд. Голова его
была окровавлена, рубашка изодрана и тоже в крови. Встретившись
со мной взглядом, он раздвинул губы в жесткой усмешке,  похожей
на оскал:
     -- Мы  им  показали, как дерутся гипербореи! На этот раз я
от тебя не отстал... Всю улицу  устлали  преторианцами,  а  это
императорская  гвардия! Там проходил караван киевских купцов --
они покидали как раз город,-- расскажут о нас, песни споют...
     По ступенькам быстро  спускался  Главный.  Лицо  его  было
чернее грозовой тучи.
     -- Ты  называешь  себя  волхвом?  -- спросил он непривычно
визгливым голосом.-- Ладно, проверим позже, на кого  работаешь.
Но все же ты дурак, что выдал себя ни с того, ни с сего.
     -- Вы убьете ее? -- спросил я хрипло.
     Он отмахнулся:
     -- Жертва  уже  принесена.  Разве  это  убийство?  Убивают
людей,  а  рабыня  --  не  человек.  Ее  кровью  уже   вымазали
установку,  чтобы  боги послали удачу. А мясо сожгут или бросят
свиньям -- какая разница?.. Это вы двое были... свободными.  Но
вы  убили  квиритов,  и  вас  не  защитят  даже ваши варварские
князьки!  Свидетелей  много!  Мы  вольны   казнить   вас,   это
подтвердит даже могущественный Киев...
     Тверд  собрался  с  силами,  поднялся.  Мы  встали плечо к
плечу. Он хмурился, глаза его были тоскливыми. Встретил чистую,
как звездочка, девушку и тут же потерял. Я потряхивал  головой,
чтобы  кровь  с  рассеченного  лба  не  попадала в глаза. Тверд
утешил мрачновато:
     -- Брось! Настоящих мужчин раны только украшают.
     Главный  хлопнул  в  ладоши.  Нас  схватили,  растащили  в
стороны.  Я  умело  лягался,  одному  ухитрился  перебить ногу,
второму вышиб коленом передние зубы, но меня все же подтащили к
наковальне, холодный обруч  сомкнулся  на  шее.  Несколько  раз
ударил молот, затем руки, державшие меня, разжались.
     Я  поднялся,  ощущая  унизительную  тяжесть. Ошейник раба!
Сквозь красный туман в глазах  увидел  схватку  Тверда,  слышал
яростную его ругань, угрозы, проклятия.
     Когда   отпустили   Тверда,   Главный   сказал  с  мрачным
удовлетворением:
     -- Теперь вы -- имущество храма.  После  запуска  займемся
вами, а пока продолжим работу.
     Легионеры  окружили Тверда и, похлопывая по плечам, повели
в нижние помещения Храма. На  ходу  ему  разрезали  веревки  на
руках.  Этот  гиперборей  был  одним из них, это воин, искатель
приключений, гуляка, и он скор на драку. Он, конечно же, тут же
смирится с превратностями судьбы. Еще повезло!  Мог  бы  сейчас
корчиться в пыли с распоротым животом, как другие!
     Меня  подхватили  под  локти  два  широкоплечих жреца. Оба
новые, смотрят испуганно, оба вспотели. Я не  стал  спрашивать,
куда делись прежние.
     Последние  два  часа  меня  держали в соседнем зале. Рядом
кипела бешеная работа по монтажу передаточного блока.  Со  мной
снова  советовались, словно ничего особенного не случилось. И я
снова давал советы, как и  что  собрать,  куда  поставить.  Они
проверяли,  естественно,  но уже в процессе работы, так что мои
подсказки  монтаж  все  же  ускоряли.  Детектор  лжи,  а   меня
прогоняли на нем многократно, давал стопроцентную гарантию, что
я  говорю  правду. Я и говорил правду, только правду. Умалчивая
только о том, чего не спрашивали,  а  чтобы  спрашивать,  нужно
знать, о чем спрашивать.
     Установку  для  преодоления  Барьера начали собирать сразу
же,  едва  услышали  о  ней.  Детектор   лжи   подтвердил   мою
искренность, когда я сообщил, что для взятия Барьера нужна мощь
одной  электростанции.  Так  оно  и было, ибо на той стороне --
установка Кременева. Я смолчал, а меня не спросили, что  будет,
если  там установку выключат. После откровенности Главного, что
вместо меня отправят супердесантников, а потом целую армию, мне
ничего больше не оставалось, как предупредить Тверда, чтобы  за
час  до  запуска покинул город. Я трус, я цепляюсь за жизнь, но
моим родителям удалось  втемяшить  в  меня  зачатки  понятия  о
долге, гражданственности. Ненавижу высокопарные слова, но когда
на  одной  чаше  весов моя драгоценнейшая жизнь, а на другой --
армия головорезов, изготовившаяся к прыжку в мой мир...
     Заминка с ускоренной сборкой случилась только на последнем
этапе. Привезли не те кабели,  что  заказывал  Главный.  Спешно
послали  на завод за нужными. Сенаторы и знатные роптали. Чтобы
их  удовлетворить,  виновных  вывели  на  задний   двор,   весь
отделанный  каменными  плитами красного гранита. У глухой стены
стоял толстый деревянный чурбан, из  него  целился  рукоятью  в
небо  огромный мясницкий топор. Вдоль стены прямо от плахи шел,
постепенно наклоняясь, широкий каменный желоб.
     Виновных по одному  подводили  к  колоде,  палач  деловито
рубил  головы  и  бросал  в  желоб,  чтобы  стекала  кровь. Все
продумано, никаких эксцессов не случилось.
     Ныли руки, все еще скрученные за спиной. Два жреца держали
меня за пояс, стерегли каждое движение.
     Голова горела, словно туда набили горячих  углей.  А  если
загадки  нет? Почему обязательно произошло что-то ужасное, если
при таком  уровне  техники  здесь  все  еще  рабство?  Привычно
связываю  развитой  общественный  строй  и  высокие технические
знания, а ведь эти величины существуют  сами  по  себе.  Высшую
математику  и  геометрию  знали  еще  в древнем Египте. Трудами
Архимеда, Эвклида, Пифагора пользуемся и сейчас,  автоматы  для
продажи  воды  были  в  Александрии,  паровую  турбину  изобрел
Хирон... В моем мире многое пришлось открывать заново, здесь же
шло без тысячелетнего перерыва, без  христианского  изуверства,
без  умерщвления  плоти,  темных  ночей инквизиции... Здесь мир
цельных людей!
     Дверь  с   грохотом   распахнулась,   на   пороге   возник
преторианский  гвардеец  в позолоченных латах. На поясе рядом с
мечом висел лазерный пистолет. Из  раскрытой  двери  доносились
бравурные  звуки духового оркестра. Снова мне показалось, что я
узнаю знакомые мелодии.
     -- Варвара в зал! -- распорядился он зычно, любуясь собой.
     Я  замешкался,  в  тот  же  миг  мускулистые   руки   моих
жрецов-десантников   сдернули   меня  со  скамьи.  Почти  бегом
протащили в главный зал, а по дороге мы все трое замедлили шаг,
ослепленные.
     Гремели духовые  оркестры,  зал  залит  ярким  праздничным
светом.  Установку  расположили  в центре зала, а под стенами в
два  ряда  поставили  кресла,  где  сейчас,   блестя   золотом,
начищенными  доспехами,  парадными  мечами  с  бриллиантами  на
рукоятях,  сидела  знать.   Много   крикливо   одетых   женщин,
драгоценностей на них больше, чем одежды.
     Главный  придирчиво осматривал установку. Жрецы суетились,
отвечали полушепотом на его  вопросы,  пугливо  оглядываясь  на
высоких гостей.
     Увидев меня, Главный распорядился жестко:
     -- Показывай положение для запуска. Горе тебе, если что-то
случится с нашими разведчиками! Жизнь всего варварского мира не
стоит ногтя квирита Римской империи!
     Его   слова   были   встречены  аплодисментами  и  криками
"Браво!". Высокие гости еще не знали, что я  повредил  квиритам
не только ногти, а Главный не стал омрачать зрелище.
     Мне  развязали  руки, и я под жужжание видеокамер шагнул к
установке. Одеревеневшие  руки  мучительно  ныли,  я  едва  мог
шевельнуть  пальцами.  Напустив  на  себя  безразличный  вид, я
внимательно изучал показания приборов. Почему-то все на нуле...
     Я бросил взгляд на табло. Сердце мое окунулось  в  ледяную
воду.  Установка  отключена!  Главный  выбрал  простейший  путь
обезопасить себя от риска.
     -- Начинай! -- потребовал он.
     -- Нужно принять положение эмбриона в  утробе,--  начал  я
потухшим  голосом.--  Руки  согнуть в локтях, полусжатые кулаки
поднести к лицу...
     Видеокамеры  фиксировали  каждое  мое   движение.   Чуткие
микрофоны улавливали оттенки интонации, в ЭВМ шли полные данные
о  моем  состоянии.  Я  сидел  на обесточенном кресле, шанса на
побег не осталось. Рядом стояли два десантника,  уже  одетые  в
комбинезоны,  такие  же  кроссовки.  Скопировали  даже пятно на
заднике! Оба героя внимательно всматривались в мои жесты.
     -- Пальцы повернуть ногтями  к  лицу,  держать  на  уровне
рта... -- продолжал я механически.
     Вдруг среди напряженно слушающих гостей я заметил медленно
продвигающуюся  вперед фигуру. Человек появился из прохода, где
толпился менее знатный люд: сотрудники Храма,  местная  стража,
техники...  Когда  он  начал  скользить  вдоль стены за спинами
почетных гостей, я узнал Тверда.  Он  был  уже  в  чистом,  его
голову закрывал шлем, укрывая окровавленную повязку.
     Его  заметили.  К  нему  подошел центурион, сказал что-то.
Тверд покачал головой. Центурион схватил его за  руку.  Тут  же
появился второй, вдвоем они потащили Тверда назад к двери.
     Внезапно  раздался металлический звон. Тверд прыгнул через
упавших центурионов, которых ударил лбами, гигантскими прыжками
ринулся через зал. Тут же без промедления взвизгнули  оперенные
стрелы, в спине Тверда выросло сразу три длинные стрелы.
     Тверд  пошатнулся,  но  еще  два  шага,  и  он  оказался у
дальнего щита. Отшвырнув жрецов,  он  ухватился  за  украшенный
золотом огромный рубильник.
     -- Прощай,  дружище!  --  донесся  его  голос,  в  котором
слышался предсмертный хрип.-- Предупреди в светлом мире...
     Свистнули новые стрелы. Тверд  стал  похож  на  утыканного
иглами  ежа.  Он  был уже мертв, но рука его потянула рубильник
вниз до упора. Зал ослепили вспышки, стреляли из  бластеров.  В
спине  Тверда  возникли огромные обугленные дыры, но он все еще
стоял, широко расставив ноги, загораживая пульт.
     Я поспешно  вдавил  кнопку.  Мелькнуло  перекошенное  лицо
Главного. Математический гений в последний миг многое понял, он
мчался  к  выходу.  Меня уже выдирали из кресла крепкие руки, а
ближайший преторианец выхватил бластер и выстрелил мне прямо  в
лицо...
     Яркая  вспышка  ослепила,  боль пронзила тело. Я еще видел
полупрозрачные силуэты,  видел,  как  Тверд  исчез  под  грудой
центурионов...

      Я  выпал среди зала. Не удержавшись, упал на четвереньки,
и меня вторично подхватили сильные мускулистые руки.
     -- Через пятнадцать секунд! -- раздался над ухом  ликующий
вопль, я не сразу узнал могучий глас Кременева.-- Я же говорил,
техника решает все!
     Разом  оборвался  слитный  гул  силовых  установок. В зале
стало умиротворяюще тихо, но я успел увидеть сквозь завесу  меж
мирами,  как  страшный  взрыв разносит набитый легионерами храм
Кроноса, стирает с лица земли огромный город,  выжигая  воронку
побольше аризонского каньона...
     Меня   окружили   радостные,   немного   испуганные  лица.
Спустился Лютиков с халатом, который он старался набросить  мне
на  плечи,  хотя мой комбинезон был еще почти цел. Я машинально
коснулся  пальцами  медного  ошейника,  пальцы  наткнулись   на
выпуклые буквы.
     -- Он  принес  вещественные  доказательства! -- гремел над
ухом трубный голос Кременева. Его могучие руки радостно сжимали
мне плечи.-- Это успех!..  Почему  кровь?  Стукнулся  о  дверь?
Ничего, шрамы украшают настоящих мужчин!.. Теперь мы поедем, мы
помчимся  по  прямой  дороге  прогресса  без всяких задержек со
стороны  сопливых   слюнтяев-гуманитариев!..   Нас   ничто   не
остановит -- ни на море, ни на суше!.. Ур-рра!!!
     Он  пустился  в  пляс.  Стелла оглянулась на шефа, сказала
восхищенно:
     -- Господи, он совсем не повзрослел! Дожил до седых волос,
а совсем мальчишка!
     Голос мой оставался хриплым от боли горшей, чем физическая
боль:
     -- Да. Не повзрослел.

     ОППАНТ ПРИНИМАЕТ БОЙ

     Оппант проснулся с тревожной мыслью о Куполе. Жизнь  всего
Племени  зависит от прочности Купола. Только он отгораживает от
ядовитого воздуха, испепеляющего зноя  летом  и  всесокрушающей
стужи  зимой.  Только  Купол  отделяет  от  чудовищных животных
планеты. Большинство живых существ превосходят любого терма  по
размерам  и массе в десятки раз. Иные -- в сотни и даже тысячи.
Могут ли медлительные и беззащитные термы выстоять против  них?
К  тому  же нет не только рогов, жала или ядовитых желез -- нет
даже пассивной защиты: панциря! Нежные незащищенные тела термов
повреждает любая царапина...
     Каждый член Племени в первую очередь думает  о  надежности
Купола. О том, как сделать его еще неуязвимее.
     Все,  сказал  себе  Оппант.  Все  думают, кроме неистового
Итторка,  самого  талантливого  и   самого   нетерпеливого   из
термов...
     Мысли  Оппанта  переключились  на  Итторка. Едва не больше
всех в Племени Оппант восхищался разносторонностью Итторка, его
умением мгновенно  принимать  решения,  видеть  суть  проблемы,
форсировать  результаты...  Такие  умы появляются раз в миллион
лет, если не реже, и вокруг них всегда бурлит жизнь, а чересчур
осторожным термам бывает тревожно.
     Пристыженный Оппант выкарабкался  из  ниши,  где  спал,  и
настроение  сразу  упало.  Сегодня должен нести караул в покоях
Основательницы, а это казалось интересным только в первый  раз.
Из  двенадцати  почетных  стражей он -- единственный из высшего
стаза! С кем перемолвиться?
     Неохотно он поплелся по туннелю, ведущему в нижние  ярусы.
По дороге с удовольствием позавтракал, приняв корм у фуражира с
раздутым  брюшком.  Ощутив  приятную сытость, побежал несколько
резвее.
     Дважды просили корма белесые недоросли.  Оппант  с  трудом
подавил врожденный рефлекс дележа кормом, презрительно разогнав
белопузиков.  Они  испуганно  расступились,  и  Оппант помчался
дальше, стараясь задушить тягостное чувство. Дележка кормом  --
врожденный  акт.  Дающий  получает такое же удовольствие, как и
получающий. Еще миллионы лет тому термы перестали голодать,  но
ритуал остался. Лишь около сотни тысяч лет назад среди молодежи
высшего стаза пошла мода подавлять врожденные рефлексы, ставить
волю и разум выше позывов слепого организма...
     Трижды  обменяться  кормом все же пришлось. То были темные
термы, один совсем черный. А старым особям Оппант  отказать  не
мог. Пусть даже из низших стазов. Это не рефлекс, как сказал он
себе  в  утешение,  а проявление уважения к старшим. Так что на
самом деле за всю дорогу ни разу  слабости  не  поддался,  зато
трижды проявил гражданское понимание Единства и Выравнивания.
     Дальше  бежал в приподнятом настроении. Хорошо, когда свои
потребности совпадают с интересами Племени...
     Навстречу,  шелестя   лапками,   струился   поток   желтых
термов-нянек.  Каждый  держал  в жвалах крохотное яичко. Воздух
был пропитан приятным возбуждающим запахом благополучия. Няньки
один за другим ныряли в узкий  туннель,  куда  не  протиснуться
термам  более  крупных стазов. Там, надежно защищенные толстыми
стенами,  находятся  камеры  драгоценного  молодняка,   будущее
племени.   Там   проходит  первая  линька,  оттуда  белопузиков
переносят  в  следующую  камеру,  затем  еще  дальше,  пока  не
заканчиваются  все  пятнадцать  линек,  а первые белесики робко
вступают в мир взрослых термов.
     Чем ниже Оппант опускался, тем влажнее был воздух,  и  тем
больше попадалось термов. В последнем туннеле, что вел к покоям
Основательницы,  его  захлестнула  волна  фуражиров, которые со
всех ног неслись,  толкаясь  и  суетясь,  ко  входу  в  царскую
палату.  Каждый  бережно  держал  на весу переполненное сладким
соком брюшко. В туннеле  стоял  шелест  множества  лап,  легкий
хруст  сталкивающихся  хитиновых  панцирей. Воздух был пропитан
обрывками разговоров на простом языке феромонов.
     Оппант любил толчею, сильный запах. Жизнь  бурлила.  Племя
растет,     его    мощь    усиливается,    здоровье    крепнет,
жизнеспособность выросла стократ!
     На мгновение Оппант остановился  перед  входом  в  царскую
палату.  Там  кипел  водоворот  тел. Одни прорывались в палату,
неся корм, другие выскакивали оттуда  с  опустевшими  брюшками,
зато бережно держали в жвалах драгоценные белесые яички. Оппант
лишь  однажды  подержал  такой зародыш жизни. Тугое едва слышно
пульсирующее яичко, упругая пленка, а внутри  упрятана  великая
тайна...
     Его  толкали  со  всех  сторон,  он  тоже толкался, ощущая
древнее сладостное чувство единения с Племенем, и  даже  ощутил
сожаление,  когда  в  покоях Основательницы поток рассыпался во
все стороны, и он смог дальше двигаться без помех.
     Основательница  возлежала  в   центре   огромного   богато
украшенного  зала.  Сперва  Оппант  увидел  только белесый холм
продолговатой формы,  похожий  на  короткого  червя  гигантских
размеров.  Это  было  неимоверно раздутое брюшко царицы. Вокруг
нее толпились  няньки  и  фуражиры,  наперебой  предлагая  пищу
Основательнице,   слизывали   с  ее  тела  возбуждающую  влагу,
выхватывали из  кончика  брюшка  выдвигающиеся  яички,  бережно
относили  в  сторону,  облизывали,  торопливо передавали другим
термам или же спешно уносили сами...
     Вокруг  царицы  стояли  панцирники.  Почти  вдвое  крупнее
остальных термов, а силой даже превосходящие мэлов. Однако мэлы
-- неразумная  сила,  панцирники же следующий за мэлами стаз, у
них зачатки разума, они  знают  язык  феромонов.  Конечно,  это
самый примитивный из всех трех языков, но все же язык...
     К  Оппанту  приблизился, сильно прихрамывая, старый черный
терм.  Это  был  Юваннап,  начальник  почетной  стражи.  Оппант
присел,  замахал  сяжками,  членики на жвалах мелко вздрогнули.
Юваннап терм высшего стажа ноостер, ревниво относится к внешним
знакам почитания, обижается как юный белесик, если  кто-то  при
встрече  с  ним  пропускает  хоть один из ста сорока ритуальных
жестов. Правда, при сяжечном обмене знаками  это  занимает  две
секунды, но все же...
     -- Сменишь Ывакка,-- сообщил Юваннап торжественно.
     Ывакк  стоял  в двух шагах от огромного серого панцирника.
По другую  сторону  Ывакка  высился  черный  терм  с  непомерно
толстыми передними руками.
     -- Что    за    глупость,--    пробормотал    Оппант,   не
сдержавшись,-- Разве нельзя поставить  меня  рядом  хотя  бы  с
термом среднего стаза?
     -- А что тебе не так?
     -- Словом перемолвиться не с кем!
     Юваннап сказал обидчиво:
     -- В  покоях  Основательницы  любые  разговоры неуместны и
непристойны!  Стража  должна  бдить  и  со  священным  трепетом
впитывать   запах   и   благоухание  тела  царицы.  Возможность
лицезреть Основательницу -- разве не величайшая честь?
     -- Честь,-- пробормотал Оппант.
     -- Не слышно.
     -- Великая  честь!  --  заявил  Оппант  треском  ножек   и
взмахами сяжек.
     Юваннап  кивнул,  а  Оппант  повел  глазом на стражей. Все
стояли головами  наружу,  готовые  защищать  Основательницу  от
опасности,  так  что  на  царицу  смотрели  не глазами, а менее
уважаемой частью тела. Шуточки на подобные  темы  были  в  ходу
среди   свободомыслящей   молодежи,   но   тугодумный   Юваннап
смертельно бы обиделся, услышь что-то подобное.
     Ывакк  с  облегчением  перевел  дух,  когда  Оппант  молча
остановился  перед  ним, делая церемониальные жесты. Незаметным
наклоном члеников сяжок Ывакк  успел  сообщить,  что  панцирник
слева  --  невыносимая, но опасная скотина, а рабочий справа --
добрый малый, но неразвит, от восторга трепещет...
     Оппант  занял  место  Ывакка,  а  Юваннап  еще   несколько
мгновений  стоял  перед  Оппантом,  словно бы отыскивая, к чему
придраться. Оппант сделал преувеличенно  торжественную  стойку,
напустив  на  себя  глупый и радостный вид, и довольный Юваннап
торжественным  шагом  похромал  вдоль  параболического   кольца
стражи.
     Оппант  раздраженно  переступал  с  ноги  на  ногу.  Пусть
панцирники стоят  в  полной  неподвижности,  если  желают.  Это
вообще  только  их дело -- защита Племени. Раньше охрану покоев
царицы  несли  только  они.  Огромные  свирепые,   с   крепкими
жвалами,-- они здесь на месте. В древние времена враги иной раз
вторгались даже в царские покои...
     Волна  реформ  пошла только после Второго Осознания. Племя
быстро  разрослось  и  окрепло,  ощутило   себя   в   полнейшей
безопасности,   и   как  раз  тогда  разросся  высший  стаз  --
двадцатый! -- термов, которые не годились ни для войны, ни  для
строительства...  Но у них было больше всего ганглий, они умели
мыслить  быстрее  всех  и  лучше  всех.  Они  начали  проводить
реформы, в том числе и такие нелепые, как смешанная стража...
     Оппант  осторожно  повел  головой, рассматривая остальных.
Двадцать термов. По одному от  стаза.  Стоят  вразбивку,  чтобы
высокие  стазы не группировались. Воспитывают чувство равенства
перед Племенем. Глупо, перегиб.
     Ему  показалось,  что  он  улавливает   какой-то   шелест.
Медленно повернул голову, прислушался:
     -- Оппант! -- пронеслось до него яснее.-- Это я, Умма...
     Волна  жара  хлынула  ему  в  лицо.  Глупец, не заметил за
огромной тушей панцирника Умму! А этот глупец Юваннап,  нарочно
разделил их, поставив посредине панцирника?
     У  него  сердце  переполнилось нежностью при виде Уммы. От
нее веяло теплом и уютом. Рядом с Уммой, словно для  контраста,
стояла  неуклюжая  Длота.  У  нее голова была непропорционально
велика, на жвалах виднелись неприятные зазубрины. У нее, как  и
у  Уммы,  нижний  валик  брюшка  раздулся  от четырех созревших
яйцекладов, но это вовсе не  волновало  Оппанта.  Наоборот,  ее
хлещущее  изо  всех  ноздрей  здоровье казалось отвратительным,
слишком приземленным, хотя Длота явно превосходила Умму по ряду
интеллектуальных параметров.
     И все-таки Умма была самым одухотворенным,  самым  нежным,
самым  понимающим  существом  в  Племени.  Длоту Оппант уважал,
прислушивался к ее мнению, но ради Уммы готов был  выбежать  из
Купола и сражаться со всеми хищниками Вселенной. Конечно, такие
грезы  достойны разве что безмозглого панцирника, однако, разум
при виде Уммы молчал, вместо него  кричали  и  пели  все  шесть
эмоциональных и довольно безалаберных сердец.
     Сейчас  Оппант  смотрел на ее нежное просвечивающее тело и
не находил слов. У нее аккуратная голова, от которой словно  бы
исходит  золотое  сияние,  внимательные ласковые глаза, которые
словно бы гладят его невидимыми сяжками, а сами сяжки грациозно
колышутся над ее глазами, приветствуя весь мир, радуясь жизни.
     Все шесть ножек у нее стройные, и когда Умма двигалась, на
нее оглядывались даже  белые  термики,  которым  еще  линять  и
линять, пока начнут постигать начала прекрасного.
     Рожденная  "царицей в комбинезоне", Умма могла бы заменить
в любой момент  Основательницу,  если  бы  та  состарилась  или
погибла.  Однако  после  Второго  Осознания царский титул терял
значимость. Если раньше каждый из дублеров мечтал занять  место
в  царских  покоях, то сейчас все больше молодежи высших стазов
отдавали себя науке,  философии,  миропознанию,  строительству,
уходили  в образователи молодняка... Конечно, желающих на место
царицы еще много, но Умма ни за что не согласится  превратиться
в разжиревшую самку, постоянно откладывающую яйца. К счастью, в
их  мире,  где  достаточно  одной  Основательницы  для Племени,
понижение рождаемости не грозит.
     Умма занималась с упоением  всякого  рода  исследованиями,
перепрыгивая с предмета на предмет. У нее ганглий меньше, чем у
Оппанта,   но   к   его   удивлению  она  преуспевала  за  счет
неиссякаемой энергии и жизнелюбия. Сам  Оппант,  утомившись  за
день,  заползал  в  нишу, мечтал отоспаться, а она еще прыгала,
вертелась,  ходила  на  голове,   верещала   и   приставала   с
расспросами.
     С  ней  было  трудно,  но  с  ней  он был счастлив. Это не
червяк, откладывающий яйца, а нежная,  жадно  мыслящая,  полная
идей,  хоть  и  нелепейших, жаждущая перестроить жизнь Племени,
улучшить, дать всем счастье, решить разом все проблемы.
     -- Умма,-- прошептал он нежно, мучаясь от того, что  термы
средних  стазов,  к  которому  принадлежала Умма, слабо владеют
богатейшим идеомоторным языком,-- как ты здесь оказалась?
     -- Плоды равноправия,-- ответила она тоже шепотом.-- Мы  с
Длотой первые из женщин в почетной страже, но не последние!
     -- Глупость  это,  а  не равноправие,-- ответил он.-- Даже
нам, ноостерам, здесь нечего  делать.  Зачем  отбивать  корм  у
воинов?..  Ладно,  оставим эти проблемы мудрецам Совета. Ты что
делаешь после стражи?
     -- Наверное,  отосплюсь,--  предположила  она.--   Я   уже
забыла, что это такое...
     Внезапно  панцирник,  что стоял между ними, грозно щелкнул
жвалами. Его огромная литая голова  повернулась  из  стороны  в
сторону.   Маленькие   глазки,   укрытые  прочными  пластинами,
прошлись сперва по  Умме,  затем  по  Оппанту.  На  Оппанте  он
остановил  очень  долгий  взгляд,  и  Оппант присел, не в силах
смотреть  в  лютое  лицо.  Голова  панцирника  была   огромная,
крохотные  глазки  прятались  в  узеньких щелях, страшные жвалы
почти  в  половину  роста  Оппанта.  Даже  туловище,  мягкое  и
незащищенное  у  других  термов,  у  панцирника  укрыто прочным
хитином. Это был  лютый  зверь,  легко  приходивший  в  ярость,
злобный  и подозрительный. Однако панцирники в последние тысячи
лет обрели первую форму разума...  Совет  же  предоставил  всем
стазам равные права. Нет ли и здесь ошибки? Не поспешили ли?
     -- Да  храни  нас Купол! -- воскликнул Оппант, преодолевая
страх.-- Еще не скоро  сотрутся  различия  между  стазами.  Мир
будет иным, и горы будут другими.
     -- Говори тише,-- попросила Умма.-- Я боюсь! Может быть он
понимает нас.
     -- Он    воспринимает   только   шум,--   ответил   Оппант
неуверенно.-- Звуковая речь  для  них  все  еще  недостижима...
из-за сложности.
     -- Все равно говори тише. Он раздражен...
     Она умолкла. Вдоль цепи почетной стражи вышагивал Юваннап,
бдительно  всматриваясь в лица. Ему приходилось то наклоняться,
то задирать  голову,  ибо  здесь  стояли  рабочие,  разведчики,
строители  колодцев,  техники,  учителя...  все  разного роста,
сложения. И напыщенно-серьезный Юваннап выглядел нелепо.
     Оппант задержал дыхание, вытянулся  в  самой  почтительной
стойке.  Умма  замерла,  лицо ее светилось подлинным восторгом.
Оппант  полагал,  что  польщенный  Юваннап  кивнет  и  довольно
проплывет, качаясь на хромой ноге, но начальник почетной стражи
остановился  перед  Оппантом.  Ему  явно  льстило,  что под его
началом оказался терм двадцатого стаза,  того  самого,  который
никому не подчинялся, а сам руководил жизнью Племени.
     -- Больше  напряжения  в  члениках передней первой ноги,--
сказал Юваннап  наставительно,--  ровнее  сяжки...  Вот  теперь
хорошо!
     Оппант насмешливо фыркнул ему в лицо. Юваннап передернулся
от негодования,   быстро  отодвинулся  к  соседнему  стражу  --
землекопу с лопатовидными  лапами.  Тот  тянулся,  трепетал  от
почтительности всеми могучими мускулами.
     -- Надутый  червяк,--  сказал Оппант громко, когда Юваннап
удалился.-- Даже не  верится,  что  он  из  стаза,  близкого  к
нашему.
     -- Умоляю  тебя,--  прошептала  Умма  отчаянным шепотом,--
говори тише! Я боюсь!
     -- Ты    слишком    чувствительна,--     сказал     Оппант
успокаивающе,-- под Куполом бояться абсолютно нечего...
     -- Я знаю, но все равно боюсь. Разве ты не чувствуешь?
     -- Ты устала...
     Договорить   он   не   успел.   Тело  свело  судорогой,  в
дыхательные  трахеи  ударил  тяжелый  запах,  Оппант  в  страхе
услышал на языке феромонов:
     -- Я Тренг!.. Я Тренг!.. Я беспощадный Тренг!!!
     -- Ну и что? -- прохрипел Оппант.
     -- Я  сильнее  всех  в Племени! -- накатилась вторая волна
запаха.
     Сдавленно крикнула Умма. Ее тоненькая фигурка пошатнулась,
начала опускаться. Рабочий беспокойно шевелился, таращил глаза.
Оппант с трудом удерживал панику под контролем. Панцирник стоял
всего в двух шагах, и Оппанту казалось, что  он  нависает,  как
одна из колонн, поддерживающих Купол.
     -- Что  хочет  этот  говорящий  зверь?  --  спросил Оппант
нервно Умму.-- Я не пойму... Он нам представляется?
     -- Я боюсь,-- прошептала Умма.
     -- Панцырника?
     -- Боюсь его и боюсь... за тебя.
     -- Почему? -- воскликнул Оппант  пораженно.--  Это  же  не
ритуальный вызов на схватку?
     -- Я не знаю... Я только слышу опасность.
     Оппант   ощутил  новый  сильнейший  запах,  очень  резкий,
ядовитый. Он обомлел, ибо услышал свирепое притязание на Умму и
угрозу всем, кто общается с нею!
     Оппант был так рассержен, что он не успел подумать, как  у
него  почти  сам  собой  вырвался  ответ на этом же примитивном
языке запахов:
     -- Марш на место, дурак!.. Помни, кто ты  есть.  Занимайся
только своим делом.
     Панцирник  молниеносно  повернулся к Оппанту. Его страшные
жвалы широко  разомкнулись.  Оппант  едва  успел  отпрыгнуть  и
прижаться  к  полу,  как  прямо  над  головой  жутко хрустнуло.
Панцирник быстро опустил голову, снова разводя жвалы, но Оппант
уже шмыгнул за спину рабочего, который застыл в страхе.
     -- Все на места! -- услышали они истошный вопль  на  языке
феромонов.--  Все  на  свои места! Как посмели в зале Священной
Основательницы...
     К  ним  спешил,  еще  больше  припадая  на  хромую   ногу,
разъяренный  и  напуганный  Юваннап. Панцирник поколебался, все
еще угрожающе разводя страшные челюсти, способные рассечь терма
пополам, затем неохотно шагнул на свое место. От него  еще  шел
запах, уже едва уловимый, затихающий:
     -- Я Трэнг... Я Трэнг...
     Юваннап подбежал к Оппанту, что еще неохотнее стал на свое
место рядом с панцирником:
     -- Оппант!..   Это   опять   ваши   штучки?  Недовольство,
сумятицы, неразбериха...
     -- Ничего себе сумятица,-- ответил Оппант, тяжело  дыша.--
Этот дурак рехнулся? Он бросился на меня!
     -- Скоро я сам на тебя брошусь,-- пообещал Юваннап люто.--
Где ты  появляешься,  там  обязательно  что-то  случается! Буду
настаивать в Совете, чтобы вас  перевели  из  двадцатого  стаза
куда-нибудь   пониже.  Тем  более,  что  вы  только  наполовину
ноостер.
     -- Умнее было бы  отменить  эту  нелепую  стражу  вовсе,--
огрызнулся   Оппант.--  Каждый  должен  быть  на  своем  месте,
заниматься своим делом. А чем занимаемся мы?
     -- Это не нам решать,-- бросил Юваннап.
     Он отошел  от  них,  часто  оглядываясь.  Оппант  видел  с
тревогой,  что  теперь на него поглядывает с тревогой не только
Юваннап.   Его   многие   считали   переходной   формой   между
девятнадцатым  стазом  разведчиков, изредка покидавших Купол, и
двадцатым, потому что только  термы  двадцатого  стаза  владели
сложнейшим языком жестов. Оппант владел идеографическим языком,
недоступным термам других стазов, однако у него вместо хрупкого
тела  Мыслителя  был прочный скелет, неплохие мышцы, и он любил
бывать в опасных дальних туннелях и даже подниматься к  выходам
из Купола.
     И теперь он стоит в нелепом карауле! Не то терм двадцатого
стаза,  не  то  девятнадцатого, не то вообще неизвестно какого.
Стоит, боясь бросить взгляд  в  сторону  Уммы.  Ее  по-прежнему
заслонял   Трэнг,   крепкохитиновый   зверь-убийца,  который  с
угрожающим видом следит за каждым движением Оппанта.
     Наконец Умму  сменили,  она  покинула  царские  покои.  На
Оппанта  оглянуться  не  рискнула, настолько был страшен Трэнг.
Вскоре сменили и Оппанта -- по реформе старались дать  побывать
возле  священной  особы Основательницы как можно большему числу
термов.
     Он  ушел  к  себе,  кляня  дурость  такой  реформы.   Идея
уравнивания  стазов  абсолютно  верна, но в претворении в жизнь
что-то неверное. Во всяком случае, раньше панцирники свое место
знали. И никогда не было унизительного страха перед панцирником
своего же Племени!
     А через три  больших  кормления,  когда  Оппант  занимался
размышлениями, в его нишу заглянул юркий быстроногий термик.
     -- О,   терм   двадцатого   стаза!   --   провозгласил  он
торжественно.-- Тебе послание!
     -- Давай, малыш,-- ответил Оппант дружелюбно, с ходу ломая
длинный торжественный ритуал.-- Что требуется? Дальняя разведка
в новых туннелях?
     Термик затрепетал от счастья:
     -- Нет, терм двадцатого стаза. Тебя приглашают явиться  на
Совет Мудрых.
     -- Меня?  --  удивился  Оппант.--  Ты ничего не перепутал,
малыш? Не перегрелся в сухом воздухе?
     Термик-скороход  даже  порозовел  от   такого   дружеского
обращения терма высшего стаза.
     -- Я ни разу не был в сухом воздухе,-- признался он.-- Нам
не положено!..  Я слышал только... да и то издали, что на Совет
тебя приглашают по настоянию великого Итторка.
     -- Когда?
     -- После вечернего кормления.
     У  Оппанта  заныло  внутри  от   недоброго   предчувствия.
Стараясь не выдать страха, он дружески бросил:
     -- Передай, что я все понял и приду без опозданий.
     Молодой   термик  согнул  сяжки  в  почтительном  поклоне,
умчался. В его обязанности не входило сообщать подробности, это
была  заслуга  Оппанта,   что   термик-скороход   выложил   ему
подслушанное.  Правда, Оппант даже не успел порадоваться своему
умению ладить со всеми стазами, слишком уж оглшило  услышанное.
Пригласили  по настоянию великого Итторка! Уже и скороход рядом
с его именем ставит титул "великий"... Что могло заинтересовать
Итторка? Они едва знакомы. Все термы стаза ноостер хорошо знают
друг друга, общаются обычно только между собой,  упражняются  в
логических играх, оттачивают мастерство языка. Итторк знал всех
-- это естественно. Но почему выделил Оппанта?
     Стараясь  овладеть  паническими  мыслями,  Оппант медленно
побрел  по  главному  туннелю.  Здесь  была   обычная   деловая
сутолока,  и  он  покормился  у  фуражира,  обменялся кормом со
старым термом своего стаза,  повстречался  с  выжившим  из  ума
чернеющим  термом  высшего стаза, который с ходу отчитал его за
неуважение  к  старшим,  забвение  священных  обычаев  Племени,
пренебрежении обязанностями... Он еще долго обвинял Оппанта, но
тот  уже  не  слушал,  только  покорно  кивал  сяжками,  приняв
ритуальную позу смирения.
     Мысли метались,  хаотически  сшибая  одна  другую  с  ног.
Неужто дознались о его замысле? Правда, он не особенно скрывал,
тайну  не сохранишь, если к ней причастны еще с десяток термов,
но  он  старался,  чтобы  новость  достигла  глубин  как  можно
позднее...  В  Совете  одни  старики, а старики всегда стоят за
сохранение  обычаев,  незыблемость,  недвижимость,   строжайшее
исполнение всех ритуалов...
     -- Начинаются  неприятности, -- пробормотал он,-- а я, как
всегда, к ним не готов.

     Еще год назад ему пришла в голову идея взглянуть на  Купол
и  окрестности  с высоты. Он не был крылатым, естественно, да и
крылатые термы могли держаться в воздухе  не  больше  двух-трех
минут, у многих уже в воздухе обламывались крылья, и они падали
на  землю,  беспомощно  кружась вокруг оси, после чего на земле
гибли все до единого. Оппант задумал подняться  над  Куполом  в
наполненном легким газом мешке.
     Долго  он  наслаждался  идеей, считал ее только лишь игрой
ума, привычной для ноостеров, затем постепенно начал наращивать
подробности, пока не пришел к потрясшему его самого выводу, что
идея жизнеспособна. Конечно, существовал целый ряд  трудностей,
но теоретически они преодолимы все!
     Летучий газ и так получался как побочный продукт в грибных
садах,  мешок  можно  сделать  из  клея, который рабочие-носачи
вырабатывают в особых железах... Чтобы  не  унес  ветер,  мешок
следовало  прикрепить  на  прочный эластичный тяж. При малейшей
опасности, которую тут же заметят  наблюдатели  на  мешке,  его
можно  довольно  быстро  втянуть обратно в Купол. Таким образом
вне Купола на высоте впервые побывают термы высшего стаза, а не
безмозглые   крылатые,   которые,   кстати,   все   равно    не
возвращаются, ибо по природе им заказано возвращение...
     Оппант  поделился идеей с друзьями, еще два года убеждал в
ее реальности, а с прошлого года начались  неторопливые  работы
под  его  руководством.  Амманк занимался грибными садами, Умма
искала состав клея, который,  застывая,  не  окаменевал  бы,  а
третий терм по имени Бюл вот уже третий месяц пробивал узенький
туннель   из  Предкуполья  к  грибному  саду.  Ему  приходилось
облицовывать стенки клеем, чтобы газ  не  уходил  по  дороге  в
поры,  так  что  работы  ему  было  еще  на  год-два. Оппант же
координировал   усилия,   решал   множество   мелких   проблем,
возникающих по ходу работы.
     Из  Купола  опасно было выходить еще и потому, что плотные
массы воздуха  тут  же  сметут,  бросят  далеко-далеко...  Кого
сметет  ветер,  тот уже не возвращается. Сухой воздух, хищники,
зной...

     За историю  Купола  много  раз  приходилось  оставлять  на
погибель  многих термов, если те оказывались вне Купола. Иногда
ненароком повреждали Купол вовсе чудовищные звери, огромные как
горные хребты, от поступи которых дрожал мир, а земля тряслась.
Тогда в пролом врывались страшные понеры: быстрые, как  молния,
неуязвимые,  кровожадные...  Они  всегда рыщут вокруг Купола, в
надежде перехватить случайно попавшего  за  Купол  беспомощного
терма,  и  стоит им обнаружить пролом, стоит одному вернуться в
свое логово с добычей и информацией, как тысячи и тысячи  лютых
истребителей  термов  выплескиваются  из  подземных  нор, чтобы
броситься по указанному следу.
     Единственное спасение  --  перекрыть  туннели  за  спинами
панцирников  и тех термов, которые оказались в верхней части...
Пока понеры уносят в свои  страшные  норы  несчастных,  рабочие
замуровывают крепчайшим клеем все туннели.
     Бывали  и  критические  моменты  в  истории  термов, когда
какие-то чудовищные звери зачем-то намеренно разрушали Купол. С
термами они не расправлялись, эти живые горы даже  не  замечали
таких  крохотных  существ,  но  тут  же снова подоспевали самые
лютые и непримиримые понеры... Несколько раз удавалось  уцелеть
только Основательнице с ее царственным супругом да малой кучкой
рабочих, которые успевали замуроваться в единственной крохотной
ячейке!
     И  всякий  раз все отстраивалось заново. Спасти потомство,
спасти Основательницу, тогда весь мир может быть отстроен снова
и снова. А всех-всех, оставшихся вне закрытой от врагов  части,
приносили в жертву...
     Оппант  всякий  раз  чувствовал  печальную гордость, когда
думал  о  самоотверженности   термов.   Самые   беззащитные   в
огромнейшем   жестоком   мире,   окруженные  морем  кровожадных
хищников --  все-таки  уцелели!  И  не  только  уцелели,  но  и
построили  свой  мир.  Структура Племени постоянно усложняется,
последнее время каждые  пять-десять  миллионов  лет  появляется
новый   стаз,   более   высокий,   чем  предыдущие...  Ноостеры
надстроились над остальными стазами всего миллион лет  тому,  и
сразу  же  произошло  Второе Осознание! Первое -- когда мыслить
начало Племя,  а  термы  как  и  раньше  оставались  бездумными
тварями,  а  второе  --  когда  появился стаз ноостеров, каждая
особь которого тоже осознала себя, потрясенно  поняла  в  каком
мире живет...
     Именно  с  этого  момента  история  Племени поднимается на
совершенно новый уровень!

     За миллион лет после Второго Осознания накопились сведения
о Мире. Теперь его Мыслители уже отделяли от  остального  мира.
Дело  в  том,  что  за Куполом, в котором находился мир термов,
простирался другой мир, огромный и негостеприимный.  Там  всюду
сухой  воздух,  перенасыщенный  ядовитым кислородом. Летом зной
делает землю твердой, как камень, грозит  уничтожить  терма  за
считанные  секунды,  если тому случилось бы попасть под палящие
лучи Великого Пожирателя, а зимой лютый холод сковывает воздух,
замораживает влагу,  и  опять  же  делает  землю  твердой,  как
мертвый камень.
     Только  летом  в  считанные  часы  после обильного дождя и
после заката Великого Пожирателя  можно  было  бы  на  короткое
время  выбраться  из  Купола  --  прогретый  воздух  становился
влажным и  мягким.  Но  вне  Купол  над  термами  висела  самая
страшная опасность...
     Большой  мир  полон  страшнейших  хищников,  которых самая
буйная фантазия термов не могла вообразить. Во-первых, почти не
существует существ слабее и беззащитнее термов. Все вне  Купола
облачены  в страшную непробиваемую броню из прочнейшего хитина.
Она защищает наземных существ, как  недавно  узнали  термы,  от
высыхания,  в  то  же  время  служит надежной защитой от многих
врагов.
     От многих, но не ото  всех.  В  большом  мире  на  всякого
страшного хищника находился страшнейший, на гиганта -- чудовище
втрое  крупнее, и так все больше и дальше. Самыми крупными были
странные существа, размером с движущиеся горы, которые иной раз
превосходили по размерам даже Купол. И не только  Купол,  но  и
весь Мир, считая и всю подземную часть.
     Были   предположения,   что  такие  существа  в  состоянии
отгородиться от Среды, поддерживать собственный обмен веществ и
постоянную  температуру,  но  доказательств  не  было.   Кто-то
высказал   догадку,   что   даже   в  лютую  зиму,  когда  вода
превращается  в  твердое  состояние,  эти   существа   способны
функционировать    и    даже    передвигаться    по   замерзшей
поверхности... Это  так  и  осталось  игрой  ума,  оригинальным
предположением, ибо термы зимой сами впадали в оцепенение, хотя
находились в глубинных сравнительно теплых слоях почвы, так что
даже  сведения  о  твердом  состоянии  воды являлись всего лишь
теорией, подтвержденной лишь косвенными данными.
     Оппант  давно  интересовался  классификацией  внекупольных
существ. В этой классификации было много пробелов, неточностей,
неясных  мест, вызванных трудностями добывания сведений. Совсем
недавно появились сведения о  каммах,  недавно  возникшем  виде
гигантов,  которые якобы научились передвигаться на двух задних
ножках, а передние будто бы использовали  в  подражание  термам
вместо  жвал.  Средней  пары  у  них, как и у всех сверхкрупных
чудовищ не было...
     Он бежал все ниже  по  туннелю,  а  навстречу  поднимались
влажные  испарения,  воздух становился все тяжелее, насыщеннее.
Владыка грибных садов, Амманк, был одним из членов  Совета,  он
заведовал  едва  ли  не  важнейшей частью Мира: грибницами, где
хранились драгоценные яички -- зародыши Племени. Там же  первое
время  обитала молодь, питаясь грибными гифами, так что если бы
даже  Совет  Владык  сократить  наполовину,  Амманк  все  равно
остался бы в Совете.
     Когда  Оппант  вынырнул  из  последнего туннеля, все шесть
сердец учащенно забились. Только здесь Мир был таким, каким  он
должен быть. Каким был в древние времена...
      Всю  исполинскую  пещеру  занимал  огромный ячеистый шар,
весь переплетенный нежными белыми гифами. Все толстые и  тонкие
нити  были усеяны крупными каплями воды. Воздух здесь влажный и
такой плотный, что будь у Оппанта крылья, он легко бы взлетел и
долго не опускался бы на землю.
     Он тяжело  вздохнул,  влажный  воздух  шумно  потек  через
трахеи.  В  период  Взлета  крылатые  термы лишь на краткий миг
поднимаются в сухой разреженный воздух! А когда-то,  в  древние
времена, эти крылья держали термов легко и свободно...
     Амманк,   завидя  Оппанта,  поспешил  навстречу.  Дружески
коснувшись сяжками плеча,  он  пренебрег  ритуальными  жестами,
сказал сразу:
     -- Я сделал замеры. Если провести туннель через потолок из
грибного  зала,  то  выделяемого  газа  хватит,  чтобы  раздуть
эластичный   мешок.   Но   туннель   должен   быть    абсолютно
непроницаемым. Малейшая щелочка вызовет утечку. Ты это знаешь?
     -- Я  договорился с Бюлом,-- сказал Оппант торопливо.-- Он
уже начал строить туннель.
     -- Отсюда? -- удивился Амманк.
     -- Нет, прямо из Подкуполья.  Туннель  очень  узкий,  один
рабочий  едва  протискивается.  Сложность  будет еще в том, что
необходимо очень плотно прижать края мешка, чтобы газ не ушел в
сторону,  а  раздул  Мешок.  Я  думаю,  что  края  надо   будет
приклеить...
     Амманк отмахнулся:
     -- Если   бы  сложности  только  в  этом!  А  как  набрать
необходимое  количество  газа?  Как  быстро  вскрыть  Купол  по
размерам  Мешка?  И  тут  же заделать, чтобы не ворвались лютые
понеры... Мне кажется, эти твари так и дежурят  вокруг  Купола!
Еще  я  не  уверен, что сама затея с Мешком удастся. Ты уверен,
что из нашего клея  можно  создать  такой,  чтобы,  застывая  в
воздухе, не затвердел как обычно, а сохранил эластичность?
     -- Я  ни  в  чем не уверен,-- сказал Оппант уныло.-- Никто
никогда такого не проделывал за всю историю Племени. Мне не  на
кого  ссылаться,  оглядываться,  но  Умма  уверяет,  что  такой
материал она создаст. Остальное за нами.
     -- За тобой,-- уточнил Амманк педантично.-- Каждый  делает
свою  часть работы и совершенно не понимает, что делают другие.
Только ты охватываешь взглядом все!

     Новый туннель еще не  успели  отделать  абсолютно  матовым
слоем,  только  скрепили быстросхватывающимся клеем, на Оппанта
кое-где  сыпались  мелкие  камешки.  Он  жадно  вдыхал   свежие
незнакомые  запахи. Это потом, когда туннель отделают и укрепят
толстым многослойным клеем, чужие запахи перестанут  проникать,
тогда   туннель   станет   еще  одной  артерией  Мира,  наглухо
отделенной от чужой Вселенной,  но  сейчас  эти  новые  туннели
походили   на   выдвинутые   вперед   сяжки,   которыми   термы
настороженно и пугливо ощупывали Неведомое...
     Оппант  чувствовал  радостное  возбуждение.  Здесь   масса
нового,  здесь  со  всех  сторон  обрушиваются  запахи, которых
никогда не слышал, здесь в стенах туннеля вкрапления  крохотных
животных и скелеты крупных, остатки растений...
     Что  всегда  изумляло  и повергало в священный трепет, так
это то, что многие из таких животных имели больше ганглий,  чем
самые  мудрые  из  ноостеров!  Однако разумными так и не стали!
Мудрецы объясняют это тем, что те ведут одиночный образ  жизни,
а  разум возможен только в едином Племени... Но Оппант иногда с
суеверным  страхом  думал:  каких  вершин,  какого   могущества
достигли  бы  эти  существа, если бы тоже сумели объединиться и
обрести хотя бы Разум Первого Скачка?
     Видя  этих  существ,   он   с   новой   силой   восхитился
пластичностью  Племени.  Основательница  откладывает совершенно
одинаковые яички, из которых вылупляются совершенно  одинаковые
термики. Крохотные, беззащитные, прозрачные -- они еще ничем не
отличаются  друг  от  друга. Кто глупый мэл, кто панцирник, кто
строитель,  а  кто  и  ноостер   --   узнается   только   после
третьей-четвертой  линьки.  А  пока  что они чутко реагируют на
запросы Племени... Нужно больше панцирников --  термики  начнут
оформляться   в  свирепых  крупноголовых  существ  с  огромными
жвалами. Понадобятся рабочие -- тут же крохотные малыши  начнут
старательно  выращивать  могучие передние лапы... В зависимости
от потребностей  Племени  из  термиков  младенческого  возраста
формируются   то   крылатые   будущие   продолжатели  рода,  то
рабочие-строители, то рабочие-техники, то няньки, то  обучатели
молодняка...
      В  последние  тысячелетия  все больше и больше появляется
мудрых ноостеров. Оппант ощущал  гордость  и  некоторый  страх.
Никто  в  Племени  не  возникает  без причины. Зачем-то Племени
потребовались  термы  с  огромным  количеством  ганглий.  Племя
теперь  постоянно разрастается, но стаз ноостеров увеличивается
быстрее других стазов!...

     Прямо в узеньком туннеле впереди барахтался термик  пятого
возраста.  Лежа на боку, судорожно отгибал назад голову и ноги,
тужился, напрягался,  поскрипывал.  Брюшко  выпятилось,  тонкая
рубашка на спине уже лопнула, можно было сбрасывать ее со спины
и головы, но молодой дурень еще не соображал, что делать, и все
выгибался, ерзал...
     -- Ты  пятого  возраста  или  первого?  --  спросил Оппант
сурово.
     -- Пя...того...
     -- Пора бы уже уметь!
     Чуть  дальше  встретил  еще   одного,   уже   полинявшего.
Прозрачный,  слабенький,  он  едва  стоял  посреди  туннеля  на
дрожащих  ногах,  на  которых  висели   клочья   старой   кожи.
Пробегавший  мимо  рабочий  принялся  тут  же сгрызать крепкими
челюстями  лохмотья,  освобождая  термика.   Оппант   негодующе
фыркнул,  и  рабочий,  повинуясь  мудрому  ноостеру,  подхватил
термика и тут же исчез в боковом туннеле.
     Оппант ощутил сильный запах  молодняка.  Короткий  туннель
шел в пещеру, где термы пятого возраста линяли, затем застывали
в   долгом   состоянии   покоя,  недаром  же  линяльщики  стали
попадаться  даже  в  коридорах...  В   последние   годы   Племя
разрастается просто стремительно. Никогда раньше так не было, и
как ни поступи -- почти все в первый раз, впервые...
     Оппант  буквально  чуял  в  воздухе быстрые и неотвратимые
перемены.  Всю  многосотмиллионолетнюю   историю   термов   они
руководствовались  накопленным  опытом, и ответы были как будто
бы на все вопросы и на все мыслимые ситуации. Так  и  было,  но
после  Второго  Осознания  стали появляться новые проблемы... А
вот теперь, уже при жизни Оппанта -- исчезающе ничтожный  срок!
-- они  пошли одна за другой. И эти новые приходится решать, не
оглядываясь на прошлый опыт, потому что термы прошлых поколений
с такими ситуациями не сталкивались.
     Еще издали увидел Умму.  Не  видя  его,  она  все  так  же
экспериментировала   с   эластичным   клеем,  который  выделяли
термы-носачи. Этот универсальный клей годился и для  укрепления
Купола,  и  для  связывания  сводов  и галерей, применяли его и
против прорывающихся в Купол хищников.  Клей  быстро  застывал,
превращаясь  в камень, и любой хищник погибал, ибо носачи умели
метать сгустки клея прямо в  глаза,  в  пасть,  набрасывали  на
челюсти тугие петли...
     Задача   в  том,  чтобы  суметь  создать  клей,  легкий  и
эластичный, но который оставался бы эластичным все время.  Умма
утверждала,   что   нащупала   фиксирующие  добавки,  способные
остановить затвердевание на любой стадии. Если это верно...
     Умма поднялась навстречу, затрепетала сяжками. На полу был
расстелен большой лоскут. Часть пола была покрыта слоем  серого
клея.  От  Уммы  исходил  нежный  дразнящий  запах, и у Оппанта
дрогнули два передних сердца. Он тут же подавил животный порыв,
негоже ноостеру вести себя подобно мэлу, сказал степенно:
     -- Приветствую тебя...
     -- Ох,  Оппант!  --   прервала   его   Умма   без   всяких
церемоний.-- Мне кажется... хочешь посмотреть?
     -- Покажи,-- сказал Оппант.
     -- На  полу!  --  засмеялась  Умма.--  Мы  сделали пробный
кусочек!
     Оппант недоверчиво наклонился, зацепил  коготком  краешек,
где  клей  накладывался на камень. С легким треском поверхность
клея начала подниматься, отделяться от камня... Это  был  целый
лоскут! Совершенно сухой, но эластичный и тонкий.
     -- Умма,--  выдохнул  Оппант,--  я  сам  не верил, что это
будет так быстро. Теперь надо  много  таких  лоскутков!  Мы  их
склеим, чтобы получился большой мешок...
     -- Не  спеши,--  охладила она с сожалением.-- Этот образец
еще не годится.
     -- Почему?
     -- Ты хочешь абсолютно непроницаемый?
     -- Да!
     -- А здесь еще крохотные  дырочки.  К  тому  же  он  втрое
толще,  чем ты заказывал. А тоньше пока не получается, начинает
лопаться. Не спеши, Оппант!
     -- Разве я спешу,-- сказал он.-- Это Итторк  спешит.  А  я
живу  так,  словно  мне  жить еще миллион лет, хоть жизнь терма
всего несколько лет... Но что значит наша жизнь для Племени? Не
закончим мы, закончат другие...
     -- Ты говоришь, как принято говорить и думать в Племени,--
заметила она.-- Один гениальный Итторк все спешит  сделать  при
своей жизни. Как у него сейчас дела?
     -- Быстро,--  ответил  он.--  Только  и  знаю,  что  очень
быстро. Это  меня  тревожит.  И  еще  очень  не  нравится,  что
отовсюду  только  и  слышу:  "гениальный", "самый талантливый",
"первый из термов"...
     -- Уж не завидуешь ли? -- засмеялась она.
     Он задумался, перебрал свои мысли, ответил честно:
     -- Не знаю. Может быть, завидую. Но и тревожно мне очень.
     -- Почему?
     -- Мне почему-то кажется, что  это  нехорошо,  когда  один
терм,  пусть  даже  самый  гениальный, полностью берет власть в
свои руки, начинает думать и распоряжаться за всех...
     -- Разве лучше,-- удивилась она,-- когда над гениальностью
стоят посредственности?
     -- В Совете не посредственности,-- возразил он.-- Пусть не
такие блестящие умы, но не посредственности.  У  них  жизненный
опыт, знание истории термов. У них терпение и осторожность. Они
много  времени  тратят  на споры друг с другом, это верно, но в
результате Племя в целом только выигрывает.
     -- Выигрывает ли?
     -- Итторк единственный, кто мечтает вывести  термов  снова
на  поверхность,--  сказал  он  с  грустью.--  Дикая  мысль? Не
знаю... Но есть что-то неверное в  том,  что  мы  на  своей  же
планете  оказались  изгнанниками.  Мы  отстояли  свой уклад, но
какой ценой? Большинство термов рождаются слепыми,  ибо  зрение
им  не  нужно.  Панцирники  лишь  отличают  свет от тьмы, чтобы
видеть пролом в Куполе и мгновенно  занимать  круговую  оборону
вокруг дыры. Только крылатым требуется совершенное зрение, но и
они  пользуются им разве что несколько минут за всю жизнь. Лишь
во время такого крохотного полета!.. Кстати, когда-то все термы
были крылатыми. Да-да, об этом говорит наше строение. А  теперь
и нынешние крылатые никуда не годные летуны!
     -- Ты надеешься изменить?
     -- Эволюцию вспять не повернешь... Но что-то делать можно.
     Она удивилась:
     -- Что можно сделать? Ты с ума сошел!
     -- Мешок,--  ответил  он.-- Разве еще не поняла? Мешок для
полета!

     Далеко внизу, где располагалась пещера  Совета,  виднелась
группка черных термов. Заслышав шаги, они повернулись, их глаза
безо  всякого  выражения  уставились  на Оппанта. Тот заспешил,
спотыкаясь от неловкости. Термы были настолько старые,  что  на
хитине  не  осталось  ни малейшего коричневого пятнышка. Оппант
даже растянулся, спотыкнувшись, и  затем  в  несколько  быстрых
перебежек оказался в центре круга.
     -- Приветствую  вас,  мудрые!  --  сказал  он, почтительно
понижая голос и чуть приседая.-- Для меня великая честь  видеть
четырех гигантов-водоводчиков!
     Четыре  терма  благосклонно  наклонили сяжки. Первые члены
Совета управляли важнейшими работами по водоснабжению Мира.  Яч
руководил  химическими  источниками: расщеплял целлюлозу, Куцва
заведовал физическими: конденсировал пар в грибных садах, Лочек
руководил  чисто  техническим  подъемом   воды   из   глубинных
колодцев, а на долю четвертого, Готра, выпала труднейшая задача
обеспечить  выделение  воды, впитанной Куполом в период дождей.
От  трудолюбия  термов  зависело  немало:   Истребитель   может
накалить  Купол  так, что вода начнет испаряться не вовнутрь, а
наружу, Истребитель может  спрятаться  за  тучи,  могут  подуть
холодные ветры...
     Последнюю  должность раньше занимал Итторк, но приходилось
бывать во всех концах Мира, следить за  тысячей  вентиляционных
отверстий,    воздухозаборных   галерей,   воздухо-удерживающих
ловушек, так что постепенно вместо Итторка  стал  распоряжаться
его  заместитель,  энергичный Готр, а сам Итторк незаметно стал
самым значимым в Совете... Члены Совета равны,  но  на  Итторка
оглядывались,  спрашивали  совета, интересовались друг у друга:
"А что думает Итторк?"
     -- Здравствуй Оппант, загадочный термик.-- ответил Яч.  Он
лежал,  подобрав все шесть лапок, величавый, неподвижный, глаза
его безо всякого выражения следили за  молодым  термом.--  Тебя
вызвали по предложению Итторка.
     -- Могу я спросить, зачем?
     -- Не  представляю,  чем  ты сможешь нас заинтересовать...
Впрочем, жизнь Племени течет так спокойно, без  изменений,  что
мы  должны  замечать  любую  возможность  изменения. Чем ты мог
заинтересовать Итторка, скажи сам!
     Готр,  который  сидел  напротив  Оппанта  и  сверлил   его
неотрывным взглядом, сказал неожиданно:
     -- Итторка заинтересовало неопределенное положение Оппанта
среди стазов.
     -- Только лишь? -- не поверил Куцва.
     -- Это  странность,--  ответил  Готр,--  а странности надо
убирать.
     Оппант ощутил холодную волну страха во внутренностях.  Все
термы  определены,  уже  лучше  стать термом низшего стаза, чем
таким уродом! Он шагнул из девятнадцатого стаза, но  так  и  не
дотянул  до  двадцатого, застрял посередине, теперь чужой и для
тех, и для других.
     -- Итторк видит в этом  угрозу  Племени?  --  спросил  Яч,
самый прямолинейный из всех троих.
     -- Итторк  хочет  разобраться,--  подчеркнул Готр.-- Это в
интересах Племени...
     Он прервал себя на полуслове. В  зал  Совета  стремительно
входил  Итторк.  Он  был  самым  черным  из  членов  Совета, но
двигался как желтый скороход. Он еще издали  колыхнул  сяжками,
передав  сложнейшее  приветствие  всему Совету вместе и каждому
члену  в  отдельности,  упомянув   заслуги   каждого,   пожелав
счастливой передачи корма и быстрого усвоения.
     -- Стань  в центр,-- велел он Оппанту, едва сбежал вниз.--
Нам нужно посмотреть на тебя внимательно. И кое-что решить.
     Оппант покорно стал посреди площадки. Члены Совета, хрустя
суставами, расселись по кругу. Оппант чувствовал себя  неуютно,
ибо  как  ни  повернись,  за  спиной оказываются двое из черных
термов.
     -- Оппант,--   выстрелил   вопросом   Итторк,--   как   ты
чувствуешь себя в Племени?
     -- Временами скверно,-- признался Оппант.-- У каждого есть
цель,  четкие  обязанности.  Каждый выполняет свою работу. Даже
ноостеры, которые не строят, не охраняют, не заготавливают корм
-- остро необходимы. Они -- мозг Племени. В немногое  свободное
время  упражняются  в интеллектуальных играх. А я что? Вроде бы
могу мыслить, как ноостер, но,  стыдно  признаться,  я  мог  бы
успешно заниматься строительством, расширением Мира... Еще меня
тянет  бывать  в  самых  дальних  туннелях. Правда, лишь в тех,
которые строятся. Говорят, что я больше близок к девятнадцатому
стазу, стазу разведчиков.
     Он говорил  быстрыми  движениями  сяжек,  чтобы  видели  и
сидящие   за  спиной.  Последнюю  фразу  добавил  после  паузы,
стараясь оправдаться за пристрастие к дальним туннелям.
     Из-за спины прозвучал резкий вопрос:
     -- Но строительство туннелей  определено  термам  седьмого
стаза?
     Оппант   мгновенно   развернулся,   сразу  определив,  кто
обратился к нему.
     -- Да, уважаемый Яч,-- ответил он сокрушенно,  не  решаясь
спорить.-- Видимо, со мной что-то неладно.
     Итторк   засмеялся,   заскрипев   всеми   пластинками   на
головогруди:
     -- Удивительный  ответ!..  Единственный  из  термов,   кто
признается с такой откровенностью... Мудрые члены Совета! Как и
вы,  я  внимательно  слушал Оппанта. В скорости ответов он чуть
отстает от термов нашего стаза. Не так ли? К тому же Оппант, не
в пример остальным, отвечает нерешительно, колеблется с точными
формулировками. Это тоже несвойственно нашему стазу. Верно?
     Старцы одобрительно  скрестили  сяжки.  Оппант  чувствовал
холодок  отчаяния. Если хотят его понизить в стазе, то пусть бы
скорее! Уйти от позора, к тому  же  работа  разведчика  дальних
туннелей его всегда привлекала...
     -- Еще   я  заметил  интересную  особенность,--  продолжал
Итторк, не спуская глаз с Оппанта, в то же время не выпуская из
поля  зрения  членов  Совета,--  ответы   Оппанта   никого   не
раздражают!  Вы  тоже  заметили? А как часто бывает именно так,
когда  слышишь  умничающего  терма  средних  стазов!  Вы   тоже
заметили?  С  Оппантом  все  иначе:  появляется желание помочь,
подбодрить.
     -- Это  верно,--  сказал  Готр  с  готовностью,--  мы  это
ощутили.
     -- Более  того,--  продолжал  Итторк  настойчиво,-- такого
теплого отношения не возникает даже в  отношении  терма  нашего
стаза! Чем вы это можете объяснить?
     Старцы  молчали.  Оппант нерешительно переступал с лапы на
лапу, ничего не понимая. Итторк тоже молчал, рассматривая его с
холодноватым интересом.
     Первым  заговорил  Готр.  Не  отрывая  глаз  от   Оппанта,
произнес медленно:
     -- А  что, если начинается сплав стазов? Мы уже тысячу лет
ведем  борьбу  за  перемешивание.   Мы   многого   ожидаем   от
результатов реформы. Не потому ли чувствуем симпатию к Оппанту,
угадывая в нем первый результат?
     Итторк поднялся, его голос стал громче:
     -- Этого   мы  еще  не  знаем...  Великие,  я  просил  вас
собраться для определенного решения. Предлагаю Оппанта в  члены
Совета!
     Слышно  было как далеко-далеко за северной стеной слышался
неумолчный шорох сотен строителей, что  пробивали  водозаборную
шахту. Оппант стоял, не шевелясь. Яч первым шевельнулся, сказал
раздраженно:
     -- Зачем?  Только  лишь  потому,  что он переходная... или
сплавная форма?
     В его голосе сквозило презрение ко всяким нечистым формам,
ко всякой неясности.
     Итторк заговорил резко, дополняя слова каскадом жестов:
     -- Мир расширяется стремительно. Как только  мы  перестали
каждую весну посылать десятки тысяч лучших дочерей и сыновей на
смерть,  наше Племя стало расти очень быстро. В большом Племени
нужно иметь больше членов Совета. К тому же, чем больше  членов
Совета,  тем  меньше риск неверных решений. Пятеро наших мозгов
хорошо, а шестеро будет лучше...  Самое  же  главное,  что  нам
важно  показать  Племени,  что  в Совет отныне могут входить не
только термы высшего стаза!
     Итторк умолк, словно с разбега налетел на  стену  туннеля.
Старцы  недовольно  переглядывались,  но  облечь  в слова общий
ответ -- явно негативный -- еще не успели. Итторк заговорил так
же внезапно, как и замолчал:
     -- Да, забыл упомянуть... Верно, Оппант в скорости ответов
чуть приотстает, но пройдитесь  по  его  ответам  еще  раз!  Он
строит  фразы  очень  взвешенно, обдуманно. В них есть теплота,
которой абсолютно нет в словах термов двадцатого стаза.  Оппант
на  своем  примере  молча  доказывает,  что быстрый ответ -- не
самый лучший ответ. Даже, если абсолютно безошибочен.
     Яч недовольно пробормотал:
     -- Как может быть абсолютно  безошибочный  ответ  не  быть
лучшим?
     Лица   остальных   членов  Совета  были  сосредоточенными.
Обладая глубокой памятью, развитой  долгими  упражнениями,  они
восстанавливали  каждое  слово Оппанта, взвешивали, сравнивали,
сопоставляли...
     Готр снова показал себя самым быстроумным:  остальные  еще
сосредоточенно  шевелили  сяжками,  а  он уже сказал Итторку на
языке жестов, чтобы не мешать остальным членам Совета:
     -- Ты прав. В этом терме есть то, чего нет в девятнадцатом
стазе, но нет и в двадцатом. Оппант думает медленнее, но думает
хорошо. Мне его ответы нравятся.
     Итторк снова с холодноватым  интересом  осмотрел  Оппанта.
Оппант  отвел  глаза. Поддержка Итторка почему-то пугала, в его
настойчивости угадывался скрытый смысл.
     -- Я против,-- сказал  Лонек.--  Система  Мира  проверена.
Изменения могут нарушить гораздо больше, чем мы сейчас думаем.
     -- Я  тоже  против,--  сказал  Куцва  хмуро.--  Оппант мне
нравится, но в Совете место только для старейших  и  опытнейших
термов высшего стаза.
     Взгляды  обратились на Яча. Голоса распределились поровну.
Как скажет Яч, так и будет... Оппант не верил  своим  глазам  и
ушам.
     -- Мудрые!  --  взмолился  он.-- Выслушайте меня! Я совсем
еще молод, мне ли сидеть  рядом  с  вами?  Если  же  необходимо
увеличить  число  членов  Совета,  то  мало ли в Племени старых
мудрых термов? Они знают жизнь, у них опыт. А что у меня?..  Да
я  буду  бояться  открыть  рот даже при кормлении, ибо на члене
Совета лежит бремя всего Племени. Я не готов решать за Племя! Я
обращаюсь к тебе, Яч! Скажи свое решительное "нет!".
     Яч хмуро держал его на прицеле глаз,  сказал  колеблющимся
голосом:
     -- Ты  мудро  сказал,  что  не готов к решениям. А сколько
блестящих ноостеров рвется в  Совет!  Они  намерены  немедленно
проводить  реформы, перестраивать, улучшать. Ответственности не
боятся! Убеждены, что все могут!.. Словом, я  за  то,  чтобы...
принять Оппанта.
     Закончил он так неожиданно, что все замерли. Только Итторк
довольно  вскинулся, его торжествующий взгляд уперся в Оппанта.
Тот подскочил от неожиданности:
     -- Зачем? Я не готов... Это же так непросто, так сложно...
     Испуг  его  был  неподдельнейший.   Старцы   расслабились,
разулыбались,  а  хмурый  Лонек, который резче всех был против,
шлепнул  его  голым  от  старости  сяжком  по  спине  и  сказал
грубовато:
      -- Хорошо,  что  понимаешь...  А сколько таких, как верно
сказал Яч, которые берутся управлять чем угодно!  У  тебя  есть
понимание! Не спеши, присмотрись. Может быть, Итторк прав. Если
даже  не  будет  от тебя пользы, то и вреда не будет. А это уже
много.

     Умма была счастлива, но Оппант прислушивался к  себе  и  к
другим  с недоверием. Ощущение опасности растет, чувство такое,
словно всех обманул, но  обман  вот-вот  вскроется.  Почти  все
ноостеры  превосходят  его  в  умении стремительно мыслить. Они
ярче, богаче разумом,  умеют  точнее  передать  оттенки  мысли,
используя  не  только сяжки и ножки, но даже подвижные волосики
на брюшке. Почти любой из них мог бы заменить его  в  Совете...
Что задумал Итторк?
     Ускользнув  от  Уммы  и  друзей,  он  заспешил  в  дальний
туннель, где сейчас трудились тысячи рабочих. Самые знающие  из
стаза  запоминателей  насчитывали тысячи существ, которых термы
встречали в глубинах земли. Иные сами прорывались к  ним,  пока
стены еще не были укреплены схватывающимся слоем. В большинстве
случаев  это были более крупные животные и, что казалось первым
исследователям обидным, более приспособленные к жизни.
     Около двух десятков известных живых существ насчитывали  и
на  поверхности,  но  тот мир был изучен очень плохо. Там термы
вообще могли находиться  всего  несколько  минут,  даже  ночью,
когда нещадный Истребитель уходил с неба.
     Когда-то  существовало  учение,  что  первые термы прибыли
вообще из другой вселенной. Попав в  непривычные  условия,  они
вынужденно   зарылись  в  землю,  построили  Купол,  чтобы  там
поддерживать необходимые условия для жизни...  Но  миллион  лет
спустя  удалось  доказать,  что термы оказались под землей лишь
потому, что они -- самые древние существа  на  свете.  Когда-то
вселенная  была  иной, воздух был влажным и в нем почти не было
ядовитого кислорода. Тогда термы жили на поверхности вселенной,
были ее властелинами. Но десятки миллионов лет летели  друг  за
другом, появлялись другие существа. Они сражались за выживание,
слабые погибали, от сильных появлялось еще более жизнеспособное
потомство...  Через сотню миллионов лет и они исчезали, уступая
место еще более свирепым и  быстрым  хищникам.  Одновременно  и
воздух  становился  суше.  Наконец  однажды  в  небе  появилось
кровавое пятно... Еще через несколько миллионов лет небо  стало
совсем  голубым,  а  кровавое  пятно  превратилось  в нещадного
Истребителя, который сушил воздух и перегревал все живое...
     Не желая вымирать, как случилось со всеми старыми  видами,
термы  стали  отступать под землю, где строили жилища с влажным
воздухом, богатым углекислым газом. А на поверхности появлялись
все более свирепые виды существ, быстрые и беспощадные.  Термы,
которые   проигрывали   и  в  силе,  и  в  скорости,  не  могли
сопротивляться новым хищникам  еще  и  потому,  что  продолжали
оставаться все такими же мягкотелыми, незащищенными.
     Они    все    больше   времени   проводили   под   землей,
Основательницу Племени теперь  прятали  особенно  надежно,  под
каменные  плиты, а сверху возводили все более прочные купола. А
когда еще через сто миллионов лет мир  тряхнул  страшный  удар,
после  чего  воздух стал особенно сух и ядовит, термы вынуждено
ушли  под  землю  почти  целиком.  С  тех   пор   они   строили
несокрушимый   Купол,   верхушка   которого   высовывалась   на
поверхность, а весь Купол находился в земле, чтобы даже  роющие
хищники  не  могли разрушить Мир... А на поверхность лишь раз в
году выплескивался рой крылатых термов, чтобы  попытаться  дать
начало новому роду.
     Таким  образом,  думал  Оппант  напряженно,  они  в Куполе
сохранили атмосферу тех древних времен,  когда  на  всей  земле
было  тепло  и  влажно,  когда  не  было  ни зимних холодов, ни
яростного всеубивающего солнца. Они, единственные во вселенной!
А все остальные виды приспосабливались сами...
     Окидывая  мыслью  историю  Племени,  Оппант   всякий   раз
чувствовал  прилив  гордости. Лишенные ядовитого жала, крепкого
хитинового  покрова,  неуклюжие  и  очень   медлительные,   они
проигрывали  во всех жизненных ситуациях, отступили под напором
новых свирепых видов... И все же термы  существуют!  И  успешно
развивают  свое  Племя. А где теперь те страшные Звери-горы, от
поступи которых дрожала вселенная?

     От стен веяло приятной сыростью. Оппант  бодро  мчался  по
округлому  туннелю,  а когда стали попадаться рабочие с комьями
спрессованной земли, перебежал на потолок,  оттуда  даже  лучше
видно,  выпуклые  глаза позволяют видеть как все впереди, так и
то, что остается сзади.
     Все шесть лап цепко вели его по своду, и, хотя там еще  не
укрепили  клеем,  и  комья  земли  то  и дело выскальзывали, он
мчался, не срываясь и не падая на головы и спины рабочим. Успел
подумать со смесью стыда и странной гордости, что  даже  внешне
мало похож на ноостера, слабого и вялого: тело уступает по мощи
только  панцирнику,  руки  мощные  как  у мэла, глаза крупные и
различают столько оттенков, словно он рожден крылатым, которому
предназначено выйти на поверхность, догнать  в  полете  молодую
крылатую Основательницу, соединиться с нею... и умереть...
     Воздух становился плотнее, густой сильный запах работающих
мэлов  катил  навстречу  ощутимыми  волнами.  Мэлы бежали внизу
двумя встречными потоками: справа -- с комьями земли в  жвалах,
слева  --  с  готовностью вгрызться в стену, расширяя подземную
вселенную Племени...
     Оппанту  даже  на  потолке  приходилось  лавировать  между
работающими  носачами.  Спокойно  и  деловито  они  выдавливали
клейкий  сок,  промазывали  стены,  свод,  пол,  клей  тут   же
застывал,  а  следом  шла  другая  волна  носачей  с  раздутыми
брюхами. Проклеивали еще и еще, сквозь сверхпрочную  пленку  не
прорвется  ни чужой запах, ни вода, ни зверь... разве что очень
сильный и хищный, но такое бывает крайне редко,  а  цанцирники,
хоть и гибнут сотнями, но пока что справляются...
     По  стенам  беспокойно  двигались  панцирники,  огромные и
несокрушимые. В новых туннелях их всегда  много,  Оппант  знал,
что дальше их будет столько же сколько и мэлов, если не больше.
     Еще   издали  услышал  шорох  и  треск,  а  когда  миновал
последний поворот, от  восторга  и  гордости  задрожали  сяжки.
Туннель упирался в стену, сплошь покрытую белесыми телами. Мэлы
вгрызались   в  твердую  землю,  перепиливали  толстые  корешки
надвселенных существ, что достают щупальцами даже  сюда,  подло
вытягивают влагу, чтобы бездумно и расточительно прогнать через
себя и сбросить с листьев в сухой воздух.
     Правда, теперь он знал, что это вовсе не злобные существа,
а просто  такая  форма  жизни,  но  с  детства знакомое чувство
вражды сразу пробежало  по  всем  членикам,  волоски  на  брюхе
вздыбились и задрожали.
     От  работающих  отделился  довольно крупный ноостер, сяжки
обломаны, одна лапа укорочена, на спине следы от тяжелых комьев
земли. Выпуклые  глаза  без  всякого  выражения  уставились  на
Оппанта,  жвалы  угрожающе  раздвинулись, но затем мощный голос
проскрипел:
     -- А, это ты, Оппант...
     -- Я, Учитель,-- ответил Оппант почтительно.
     Старый Тибюл не был его  учителем,  но  Оппант  так  часто
проводил  время  в  дальних  туннелях, что вожак копателей стал
чем-то вроде друга и наставника.
     -- Чуешь что-то новенькое? -- спросил Тибюл.-- Ты  прав...
Земля  пошла плотнее, суше. Состав иной, корни попадаются чаще,
хотя идем на большой глубине. Над нами сейчас помимо земли  еще
и широкая каменная плита... но все же тревожно.
     Оппант повел сяжками:
     -- То-то столько панцирников!
     -- Да, пришлось удвоить...
     -- Один к двум?
     -- Нет,  уже на одного мэла четыре панцирника, один слухач
и три носача.
     У Оппанта вырвалось:
     -- Но так мы не сдвинемся!
     -- Двигаемся,-- ответил Тибюл спокойно.--  Ты  всегда  был
слишком  тороплив. Слухач опасается разломов там, наверху. Если
вдруг какая глубокая щель, то мы можем нечаянно  напороться  на
беду.  Роем  себе на большой глубине, и вдруг -- вываливаемся в
сухой воздух, на поверхность!
     Оппант поморщился:
     -- Слухачи чуют такое заранее. Даже я могу  определить  по
сухости  почвы,  температуре,  ядовитости воздуха... Ведь земля
очень пористая, верхний воздух проникает на большую глубину!
     -- Определишь, да поздно,-- проскрипел Тибюл.-- Тебя  тоже
определят!.. Еще быстрее.
     Оппант ощутил, как волна страха прокатилась по ганглиям. В
истории  Племени уже были случаи, когда хищные понеры, двигаясь
с молниеносной скоростью, разрывали землю навстречу  строителям
тоннеля,   врывались,   жадно   хватая  добычу...  Единственное
спасение было в том, чтобы на этажах ниже плотно перекрыть  все
ходы,  залить  клеем,  оставив  тем  самым  верхних  термов  на
растерзание...
     -- Мы должны двигаться,-- прошептал Оппант.
     Тибюл подвигал сяжками:
     -- Оппант, загадочный  терм...  Аксиома,  что  спасение  и
охрана Племени -- в неподвижности. А ты всюду твердишь, что это
жизненная необходимость. А мудрость?
     -- Не знаю,-- ответил Оппант в затруднении. Мимо пробегали
мэлы,  панцири  поскрипывали, Панцирники стояли так плотно, что
мэлам приходилось пробираться по их спинам  и  головам.  Слухач
распластался  по  стене,  у  него  из-под лап выгрызали комочки
земли, а он только  неспешно  переступал,  весь  вслушиваясь  и
вчувствоваясь в мир, который лежит дальше.
     Мимо   протиснулся   могучий  панцирник,  отодвинув  обоих
небрежно, почти не заметив. Оппант сказал с неудовольствием:
     -- А жаль,  что  в  такое  великолепное  тело  не  вложено
осознания. Вел бы себя...
     Тибюл недовольно проскрипел:
     -- Оппант,ты хочешь учить природу? Ею все предусмотрено за
шестьсот  миллионов  лет  нашей истории. Наделить мозгами всех,
включая и мэлов, было бы безумным расточительством.  У  природы
не  хватило  бы ресурсов. Все распределено очень целесообразно:
мэлам --  тягловую  силу,  панцирникам  --  брюшко  и  челюсти,
рабочим -- средний мозг и мощные руки, а ноостер -- высшая мощь
разума,  которая  мыслит за все Племя... А что было бы, если бы
панцирникам был дан разум?
     Оппант внимательно слушал.
     -- Ну, не задумывался... Просто, так показалось...
     -- Для  чего  существуют  вообще  панцирники?  --  спросил
Тибюл.--  Для  битв  и  гибели.  Не  расточительно  ли  было бы
снабжать их хорошим мозгом, если они идут на убой? Да, на убой!
К сожалению, мир таков, что без сражений пока что не обходится.
Но уж если кому-то суждено погибать, то погибать должны худшие,
а не лучшие. В этом спасение Племени!  Так  что  в  панцирников
уходит  все  худшее. А интеллекта им не надо. Вместо интеллекта
достаточно набора из двух десятков команд.
     -- Учитель, но так должно быть везде...
     -- А так и везде,-- ответил Учитель  серьезно.--  В  нашем
Мире,  в Мире до первого Осознания... Специалисты сообщают, что
среди наших злейших врагов -- понеров, тоже  существуют  стазы,
хотя  и  не  такие  развитые,  как  у  нас, и у них тоже худших
направляют в панцирники.
     -- Направляют?
     -- Да. У них нет такой четкой и  богатой  системы.  Понеры
появились на планете всего двадцать миллионов лет назад, потому
у  них возможен переход из одного стаза в другой в любой момент
жизни. Поэтому там самых неразвитых направляют в  панцирники!..
Это  единственно  верно. Каким бы ни был Мир, какие бы существа
ни жили, в панцирники  всегда  должны  направлять  худших.  Это
единственная непроизводительная сила общества.
     От стены, прервав Тибюла, донеся запах тревоги. Слухач еще
не увидел   опасность   ясно,   но   сигнал   пошел   резкий  и
недвусмысленный. Оппант ощутил волну ужаса, его лапы сами собой
задвигались, пытаясь унести его вглубь  туннеля,  но  к  своему
удивлению  ощутил,  что  остается  на  месте. От стен отхлынули
рабочие строители, взамен  придвинулись  носачи,  бронированной
стеной встали панцирники.
     Тибюл  что-то  передал  сяжками, но Оппант расшифровать не
успел,  вожака  строителей  унесла  волна  отступающих   мэлов.
Панцирники, угрожающе разводя жвалы, ринулись к слухачу. От них
шел  мощный  запах  атаки,  Оппант  к своему страху и удивлению
ощутил как  перед  ним  хаотично  пронеслись  жуткие  сцены,  в
которых  он  бросается  на врага, рвет его жвалами, прижимает к
полу, терзает...
     Что  со  мной,  подумал  он  в  страхе.   Я   недоразвитый
панцирник, что ли? Только бы не это!
      Теперь  землю  выбирал,  едва  различимый  под массивными
тушами панцирников,  единственный  рабочий.  Раздвинутые  жвалы
блестели  о  всех  сторон. Оппант приблизился, все еще чувствуя
странное возбуждение, все мышцы напряглись и подрагивали.
     Чужой запах стал ощутимее. Рабочий  все  так  же  подрезал
острыми  жвалами  землю,  раскачивал, наконец оторвал массивную
глыбу. К разочарованию Оппанта ничего не произошло, а на  смену
мэлу, что уносил землю, пришел другой, тоже умело выгрыз, затем
третий..
     Запах  чужого  жилья становился все сильнее. Наконец пятый
рабочий выломал свою глыбу, и запах  пошел  настолько  сильный,
что  Оппанг еще ничего не видя за спинами панцирников, понял --
туннель вышел в нечто неведомое...

     Он с трепетным чувством всматривался  в  эти  сине-зеленые
водоросли,  с  которых  началась растительная жизнь на планете.
Эти водоросли  в  те  древние  времена  научились  использовать
микроскопическую  долю  света,  которая доходила от Истребителя
через толстый слой влажных облаков,  теперь  же,  как  полагают
ноостеры,  эти  водоросли  уцелели  только  в жилищах термов, в
привычной атмосфере... На поверхности их быть не может. Даже  в
океане,  туда  тоже  проникают  смертоносные  лучи Истребителя.
Впрочем, ряд ноостеров ставит под сомнение  само  существование
океана,  который  хоть  и дал жизнь всему живому, но потом явно
испарился под мощью Истребителя.
     Со спины догнала волна феромонов. Хотя запахом не передашь
все богатство языка  звуков  или  жестов,  но  Оппант  различил
тревожное предострежение Тибюла:
     -- Оппант... надо возвращаться!
     -- Сейчас, сейчас...
     -- Мы и так слишком далеко забрались!
     -- Еще чуть-чуть... Узнать бы, почему они погибли.
     Чужой  туннель  был  похож на их, но слишком груб, узок, а
слой клея был тоньше в пять-шесть раз. Тибюл на  ходу  коснулся
стены, Оппант услышал в волне запаха пренебрежение:
     -- Слаб...   Наши   носачи   вырабатывают   в  десять  раз
прочнее!.. Оппант, если не вернешься сам,  я  велю  панцирникам
вернуть тебя силой.
     Оппант с трудом заставил свои лапы остановиться:
     -- Иду. Только знаешь...
     -- Что?
     -- Не говори Совету, что мы побывали здесь.
     Они  медленно  вернулись  через  пролом,  а рабочий тут же
заделал отверстие. Панцирников стало  еще  больше,  воздух  был
пропитан  запахом  опасности,  битв, крови и ожиданием убийств.
Оппант чувствовал, что  ему  гадко...  и  приятно.  Одна  часть
стыдилась   низменного   желания,   свойственного   разве   что
панцирникам, но другая жаждала броситься на  врага...  которого
еще нет.
     А Тибюл говорил негромко рядом:
     -- Не  скажу.  Ты  -- сумасшедший терм, уродец, застрявший
между стазами, а вот мне попадет больше. Только  бы  панцирники
не рассказали!
     -- Кто их спрашивает? -- удивился Оппант.
     Тибюл понизил голос:
     -- Итторк. Зачем, не понимаю.

     Маленький термик набежал торопливо на Оппанта, его ждут на
Совете, умчался, гордый важной работой. Оппант нехотя вспомнил,
что теперь  член  Совета,  идти надо, хотя на этот раз есть что
сказать: за всю историю племени не натыкались на  другие  миры,
хотя страстно жаждали. Разве не для того десятки тысяч крылатых
выплескивались из Племени каждую весну, чтобы дать начало новым
Племенам?
     Когда  он  добрался  до  зала собрания, его передернуло от
изумления. У входа  стояли  два  огромных  панцирника.  Длинные
жесткие сяжки касались каждого входящего. Оппант ощутил страх и
беспокойство. Зачем здесь панцирники? Вряд ли кого-то из членов
Совета   это  встревожит...  Но  Оппант,  после  того  как  был
свидетелем непонятного поведения панцирника...
     Главной пещерой по-прежнему считалась царская, но вот  уже
последние   миллион   лет   как  все  жизненно  важные  решения
принимаются здесь, в пещере Совета Племени!
     Итторк вошел стремительно, словно полный сил  терм  ранних
циклов. Он и был полон сил, хотя среди собравшихся он был самым
старым  термом,  самым  темным,  а его сяжки уже обесцветились.
Оппант завидовал Итторку. Тот был словно рожден в самый  лучший
год колонии, в самый лучший период и, теперь уже видно, в самый
лучший  день.  Вместе с ним в один день появились на свет такие
титаны как Итанка и Церд, ныне погибшие, Иттовак -- умерший  от
старости...  Даже  пророк  Иттодар появился в тот же счастливый
для колонии день...
     -- Всем счастье! -- поприветствовал Итторк одновременно на
всех трех языках: звуковом, идеографическом, феромоновом.
     Это было, конечно, нарушение древней кастовой системы,  но
Итторк  явно  торопился,  его же чтили, и черные старцы сделали
вид, что не заметили нарушения. Основам общества не грозит.
     Панцирники, что сидели в самом конце ниши,  порозовели  от
удовольствия.  Термы  высших  стазов приветствовали только друг
друга, причем --  только  на  недоступном  панцирникам  сложном
идеографическом  языке,  а  Итторк  уже  несколько раз публично
обращался к ним с приветствием. Общался с ними.
     -- Счастье и тебе,  украшение  стаза,--  ответил  один  из
черных  старцев  на  языке  сяжек.--  Что за экстренный случай?
Почему ты хотел встречи Высшего Совета?
     -- О, Мудрые!.. Счастье не покидает наш Мир.  Каждый  день
теперь святая Основательница откладывает по тысяче яиц. Наш Мир
быстро   расширяется,  потому  что  смертность  невелика,  всем
обеспечено  мирное  и  счастливое  существование  до   глубокой
старости.  Потому  наш Мир растет так стремительно, не в пример
Темным Зонам...
     Старцы благосклонно кивали, их Мир в  самом  деле  шел  от
победы  к  победе.  Когда  на  смену  темным  инстинктам пришло
Осознание, когда Основательницу наконец-то отстранили от власти
и отвели ей  самое  почетное  место:  пусть  царствует,  но  не
управляет!  -- то наконец-то термы перестали постоянно бороться
за  выживание  в  жестоком   мире,   впервые   ощутили   полную
безопасность, возникла и ширилась несколько даже пугающая мысль
о всесилии, о главенстве над всеми мирами...
     Тем неожиданнее для старцев были слова Итторка:
     -- Мир  изменился  к  лучшему, но любое изменение вызывает
противодействие! Мы расширяем свой Мир, но скоро  мы  придем  в
столкновение с другим Миром. Или даже с другими Мирами!
     Один из старцев сказал кисло:
     -- Почему ты так решил?
     -- О Мудрые!.. Долгие эоны мы жили, не подозревая о других
мирах.  Затем,  после  Великого  Осознания,  некоторые  мудрецы
высказывали мысль о существовании  других  миров,  но  мы  были
заняты  внутренним  переустройством,  нам важнее было накормить
всех и повысить выживаемость, нам было не до других миров.  Так
промелькнуло  еще  несколько  тысячелетий.  Но сейчас мы уже на
вершине расцвета. Тысячелетия наш Мир находился  в  равновесии,
иногда даже схлапывался до ядра, но сейчас расширяется! Еще сто
лет  назад  расширялся  со  скоростью два-три сяжка в сезон, но
сейчас мы расширяемся со скоростью... двадцать сяжек!
     Он сделал паузу, оглядев потрясенных мудрецов. Из уважения
и тактического расчета пользовался только языком жестов, сейчас
старцев лучше не  дразнить,  панцирники  все  равно  смотрят  с
любовью и обожанием. Впрочем, попозже перескажет на их языке.
     -- Вот-вот  мы  войдем в соприкосновение с другим Миром,--
сказал он настойчиво.-- Мы должны быть готовы!
     -- Что ты называешь готовностью? -- спросил старец.
     -- Мы не знаем, что нас ждет в том мире. Скорее всего, там
Великого Осознания не было --  слишком  редок  этот  дар,  если
верить  нашим  пророкам.  Так  что там -- слепые нерассуждающие
термы, свирепые и жестокие. Словом, какими  мы  были  эоны  лет
назад.  Но  после  Великого  Осознания  мы  стали  мягче,  наша
свирепость ушла. Мы давно не боремся за  существование,  у  нас
все  благоденствуют,  доживают  до  старости.  У нас выживают и
живут счастливо даже больные термики. Я спрашиваю,  что  будет,
когда наши туннели достигнут другого Мира?
     Он опять замолчал, дав старцам возможность нарисовать себе
картину,  как  в  туннели  их Мира врываются голодные, свирепые
звери, рвут на части и пожирают встречных  солдат,  строителей,
наконец  врываются  в  подземные галереи, где находится молодь,
камеры с яичками...  самые  быстроногие  сминают  символическую
охрану у палат Царицы Основательницы и жадно бросаются кромсать
самое сердце их Мира...
     -- Не  исключено,--  закончил  Итторк  мрачно,-- что в том
Мире с ними все-таки произошло Осознание,  хотя  шанс  ничтожно
мал.  Но  все  равно  нет уверенности, что мы с ними поладим. У
каждого Мира свои законы. Вполне возможно, что после  Осознания
эти лютые звери станут еще опаснее, хитрее!
     Оппант  держался тихо. Черные Старцы -- самые древние, они
помнят многое, у них готовы  ответы  на  многие  случаи  жизни.
Итторк  -- самый талантливый, самый яркий, самый разносторонний
ум среди термов. Даже присутствие панцирников  оправдано,  хотя
они  права  голоса не имеют, только слушают то, что им положено
слушать: панцирники начинают играть важную  роль  в  Мире,  ибо
ранее застывший Мир расширяется быстро, панцирники необходимы в
каждом  новом  туннеле  для  схваток со зверьем, среди которого
бывают очень лютые...
     Панцирников на совете было двое. Трэнг  и  его  безгласный
помощник  по  имени Тирраг. Трэнг сидел как каменная глыба, его
маленькие глазки, защищенные  роговыми  наростами,  осматривали
всех зло и недоверчиво. Он был ветераном многих боев, в которых
погибли  лучшие  воины, он был первым среди тех, кто ворвался в
первую камеру вормов, огромных злобных  чудовищ,  он  же  затем
очищал остальные камеры от вормов, был много раз ранен, но поле
битвы  не  покидал, и теперь дети даже высших стазов пели о нем
песни и старались ему подражать.
     Оппант с неловкостью отводил глаза  от  Трэнга,  когда  их
взгляды  встречались.  Панцырники принадлежали к низшим стазам,
ниже были только мэлы, совершенно неразумные животные,  которых
использовали  как  скот,  тягловую  силу,  и поэтому панцирники
понимали только язык феромонов, наиболее древний и примитивный,
где было не так уж много символов. На Совете пользовались  лишь
идеографическим  языком,  который  позволял в считанные секунды
передать массу информации. Этот язык был труден даже для высших
стазов, а  все  средние  стазы  пользовались  звуковым  языком,
удобным и достаточно емким для повседневных нужд.
     Мир  меняется, подумал он потрясенно. Многие эоны лет было
просто: термы жили на поверхности вселенной, свободно бегали по
деревьям и камням, но  постепенно  вселенная  менялась,  воздух
стал  суше, вместо мягких деревьев, переполненных водой, пришли
на  смену  твердые  и  очень  сухие...  Исчезали  многие   виды
огромных,  как  горы,  животных,  им на смену приходили другие,
которые затем снова исчезали...
     Когда вселенная стала сухая настолько, что  пришлось  либо
перестраиваться, приспосабливаться, как делали другие животные,
или погибать, как получилось с некоторыми упрямцами, тогда-то и
пришло Великое Осознание. У термов... нет, не у самих термов, а
в  племени  термов  зародилась искра разума, и они нашли третий
путь: не приспосабливаться к  природе,  как  делали  неразумные
твари, а приспосабливать ее к себе!
     Они  ушли  в  землю,  где  в  туннелях  и пещерах, наглухо
замурованных  от  поверхности,  удавалось  поддерживать   самый
лучший  тепловой  и  влажный  режимы.  Так шли миллионы лет. Их
подземный мир стал всем Миром  для  низших  и  средних  стазов.
По-прежнему  весной  рабочие  открывали верхние туннели, оттуда
вылетали тысячи крылатых -- надежда племени! --  встречались  в
воздухе  с  крылатыми  из других Миров, спаривались, затем юная
Основательница поспешно спускалась на землю  и  торопливо  рыла
норку.  Сверху  заделывала  плотной  земляной  пробкой,  и  так
зимовала... А весной появлялись первые крохотные мэлы, начинали
углублять и расширять норку, что становилось для них Миром...
     Тысячи крылатых поднимались в воздух, но считанные единицы
опускались на землю. Хищники к этому времени уже ждали момента,
и едва открывались  подземные  туннели,  как  крылатых  еще  на
взлете  перехватывали,  пытались  даже  ворваться  в туннели...
Большая  часть  крылатых  гибла  в  воздухе,  потому  что   там
стремительно   носились   огромные  монстры,  на  лету  хватали
крылатых сразу десятками. Но даже уцелевшие, которые опускались
на землю, чаще всего становились добычей  наземных  хищников...
Но  даже  те,  кому  удавалось  зарыться  в норку и даже начать
строить свой Мир, нередко погибали от вторжения хищных чудовищ,
которые тоже рыли туннели...
     И тогда появился Великий Пророк  Анака.  Принято  считать,
что  с  его  появления  началось  Второе  Осознание. Он доказал
Племени, что  нет  необходимости  каждую  весну  отправлять  на
верную  гибель  тысячи,  даже  десятки тысяч сыновей и дочерей,
цвет  Мира.  Распространяться  можно  не   таким   кровавым   и
мучительным  способом...  И  объяснил,  как! С той поры рабочие
постоянно  роют  один  нескончаемый  туннель,  и  через  равные
промежутки  там остается молодая пара, будущие Основатели. Силы
племени резко возросли, потому  что  не  требовалась  ежегодная
кровавая   жертва.   Можно  было  позволить  роскошь  увеличить
количество высших стазов...
     Только  высокоразвитой  Мир  может  иметь  высшие   стазы.
Сначала,  когда  изнуренная пара Основателей откладывала первые
яйца, из них появлялись бледные слабые  мэлы  --  самый  низший
стаз.  Эти  животные  пригодны  только  для  рытья  туннелей  и
переноски грузов. Правда, первые мэлы даже для перевозки грузов
не годятся.  Они  вымирают  через  два-три  сезона.  Где-то  на
четвертую  весну  в потомстве появляются первые панцирники. Это
второй  стаз,  панцирники  уже  обладают  зачатками   сознания,
понимают  простейшие  сигналы, даже владеют языком феромонов, в
котором содержится несколько десятков символов.
     Лишь  на  пятый-шестой  сезон   появляются   фуражиры,   и
Основатели с этой минуты полностью передают управление растущим
племенем, переходят к основному своему делу, которое становится
их  единственным  навсегда.  Они  перестают сами добывать пищу,
строить новые туннели, направлять мэлов и панцирников. Фуражиры
уже способны взять на себя эти функции.
     Если в растущем племени все благополучно, появляются стазы
все более и более высокого порядка, пока  не  приходит  очередь
высшего  стаза  ноостеров,  из  которых  формируются мыслители,
управители  племенем.  Если  у  панцирника  в  головном   мозгу
насчитывается   всего   десяток  ганглий,  то  у  ноостеров  их
несколько тысяч. Ноостеры почти  не  пользуются  даже  довольно
богатым  звуковым  языком,  предпочитая  изографический, ибо на
обеих сяжках по двенадцати члеников, изгибая  которые  можно  в
кратчайший  срок  передать в десятки раз больше информации, чем
звуковым кодом. А если подключить еще движение челюстей,  шести
ножек, туловища?
     Правда,  по  словам мыслителей, далеко не в каждом племени
появляется высший стаз. Для этого нужно,  чтобы  совпали  сразу
несколько  исключительно  благоприятных  обстоятельств: вдоволь
корма,  изобилие  панцирников  и  рабочих,  лишь  тогда   могли
появиться  в  потомстве  термы,  которые не отличаются ни силой
мэлов, ни лютостью панцирников,  ни  острым  нюхом  и  быстрыми
ногами рабочих... Только обилием высшего продукта -- ганглиями!
     Естественно,  что  в  любом  племени  больше всего средних
стазов рабочих, которые делятся на  ряд  категорий,  после  них
идут по численности панцирники, мэлы, тични -- няньки, нурсы --
образователи  молоди,  а  ноостеры...  ну,  их количество стало
увеличиваться совсем недавно.

     Он вздрогнул, выныривая из  глубоких  мыслей,  ибо  Итторк
повысил  голос,  будто чувствовал, что старцы уже задремали под
монотоную речь:
     -- О,  Мудрые!..  Наступил  момент,   когда   нам   просто
необходимо ввести в Совет панцирников!
     Среди  черных  термов  пронесся  шорох  возмущения. Итторк
поднял сяжки, призывая выслушать его внимательно:
     -- О, Мудрые! Только что наши мэлы, прокладывая туннель  в
северном  направлении,  наткнулись на чужой туннель. К счастью,
он оказался заброшенным или просто пустым в это время суток,  и
еще к счастью, там оказался один из ноостеров, Оппант.
     Кто-то проворчал раздраженно:
     -- Опять Оппант...
     Итторк сказал быстро:
     -- Нам повезло, что там оказался именно Оппант.
     -- Почему?
     -- Оппант  мгновенно  велел  заделать  ход,  причем,  были
приняты все меры маскировки. Он поступил единственно верно,  но
все  же  это  ничего не меняет -- мы вступили в решающий период
нашей истории! Если не  мы,  то  в  ближайшее  время  иной  Мир
дотянется  до  нас. И в этот решающий период мы должны быть как
никогда готовы к неожиданностям. К любым. Если  тот  Мир  будет
хорош,  прекрасно. Если враждебен -- мы должны встретить его во
всеоружии!
     Один из старцев сказал напряженно:
     -- Можно подать сигнал, чтобы из отложенных яиц появлялось
больше  панцирников.  Это  просто.  Но   вовсе   незачем   этим
полуживотным  присутствовать  на  равных  среди мыслителей! Это
нелепо.
     Итторк энергично возразил:
     -- Старые  методы  руководства  устарели!  Сейчас   другое
время.  Мы  уже  многое  изменили,  пора убрать и эту преграду.
Панцирники играют все большую роль в обществе, им по праву надо
дать больше участия в управлении племенем. Особенно  сейчас,  в
этот критический момент!

     Оппакт  не думал, что Итторку удастся переломить Совет, но
в конце-концов решение было принято:  от  стаза  панцирников  в
Совет  допущен  Тренг.  Когда  все расходились, Итторк негромко
окликнул:
     -- Оппант! Задержись чуть-чуть.
     Похолодев, Оппант остановился. Ощущение беды  стало  таким
сильным, что передние два сердца почти остановились.
     -- Я слушаю тебя, Учитель.
     Итторк  проговорил  медленно,  выпуклые  глаза  впились  в
съежившегося молодого терма:
     -- И что там было... внутри?
     -- Где? -- переспросил Оппант, все еще  пытаясь  отсрочить
неприятное признание.
     -- В  чужих  туннелях,--  сказал  Итторк  безжалостно.-- Я
никогда не поверю, что ты туда не заглянул!
     Бесполезно запираться, подумал Оппант с отчаянием. Он меня
видит насквозь... К тому же ему могут сказать  панцирники.  Ему
они   скажут  все.  Итторк  для  них  уже  едва  ли  не  важнее
Основательницы...
     -- Я почти ничего не видел,-- сказал  он  слабо.--  Только
заглянул чуть... сделал несколько шагов, тут же вернулся.
     Итторк кивнул:
     -- Для   такого   проницательного  терма,  как  ты,  этого
достаточно. Что ты увидел?
     -- Немного,-- ответил Оппант слабым голосом.-- Они вымерли
давно. Очень! Клей на стенах не просто высох, а  окаменел.  Это
кажется   дико,   но   я   готов  предположить,..  пока  только
предположить, что их мир не был нашей колонией...
     Итторк насторожился, это было видно по серым  полоскам  на
панцире, а запах потек над полом густой и резкий.
     -- Как это?
     -- Возможно,   они   из   более   ранних.   Мудрец   Анана
предполагал, что  наше  Племя  было  не  первым,  а  тоже  лишь
отводок... Точнее, так же из какого-то Мира выплеснулись весной
крылатые,  почти  все  погибли,  а  одной молодой самке удалось
спрятаться   под   камнями,   она   вырыла   норку   и    стала
Основательницей.  От нее и разрослось наше Племя. Но в какой-то
период... от того первого  Мира  другая  самка  могла  заложить
начало  Племени,  в  чей  мертвый мир мы вторглись... Они могли
быть даже более древними, чем мы! Хотя, честно  говоря,  я  сам
это представляю смутно.
     Итторк внезапно зябко передернул плечами:
     -- Подумать  только,  от  какой  случайности зависит жизнь
всего Племени! Вернее, зависела. Но твое открытие ставит  целый
ряд  сложнейших  вопросов...  Ладно, разберемся с ними потом. А
пока иди... и не особенно рассказывай  о  своих  нарушениях.  Я
пойму, но другие?
     Он  дружески хлестнул кончиком сяжка по спине, Оппант даже
вздрогнул  от  горячей  благодарности.   Великий   ученый   его
понимает!

     А  потом  было третье заседание Совета, оно же и последнее
для Оппанта. Он тогда вбежал в пещеру как всегда резво,  словно
термик-гонец,  живо  огляделся.  Под  стенами панцирники, члены
Совета застыли на своих местах неподвижные, напряженные. Оппант
прошел к своему  месту,  заглядывая  в  лица  Старших,  но  все
отводили глаза, словно страшась чего-то.
     Итторк  вошел  все  так же стремительно, но на этот раз за
ним шли два панцирника. Один из них был Трэнг.
     Итторк выглядел напряженным, он двигался еще лихорадочнее,
чем обычно. Он остановился в середине круга:
     -- Мудрые! В этот критический час, когда каждое  мгновение
может  стать решающим для судьбы Мира, я взял на себя тяжелую и
неблагодарную задачу... Отныне вся власть сосредоточена в  моих
руках! Это временно, естественно.
     Готр прервал негодующе:
     -- Ты  поставил  себя  над Советом! Это святотатство. А за
святотатство одно наказание -- смерть...
     -- Дорогой Готр,-- сказал Итторк, но его лицо и голос были
не такими ласковыми, как  слова.--  Мы  слишком  много  времени
тратим  на  пустые  разговоры,  обсуждения.  Это  еще терпимо в
мирное время, но в этот грозный час...
     -- Где грозный час? -- прервал его Готр опять.-- Почему ты
пугаешь нас опасностью, которой, возможно, вовсе нет?
     -- Ты сам сказал "возможно",-- ответил  Итторк.--  А  если
есть?  Для  жизни  Племени  никакие меры защиты не чрезмерны...
Впрочем, что это я оправдываюсь? Опять  все  хочешь  утопить  в
пустых словопрениях? Эй, взять его!
     Два  панцирника  оказались  возле  Готра. Один схватил его
мощными жвалами поперек туловища и бегом вынес из зала.  Второй
грозно пощелкал огромными челюстями, словно прикрывая отход.
     Все произошло так быстро, что никто не успел шевельнуться.
Члены  Совета сидели, как приклеенные. Итторк проводил взглядом
панцирника с брыкающимся Готром, сказал резко:
     -- Никаких  споров  в  чрезвычайное  время!  Из-за  пустых
прений  мы  можем  потерять все Племя! Отныне, вплоть до отмены
чрезвычайного   положения,   все   мои   распоряжения    должны
выполняться безоговорочно!
     Он  еще  несколько  секунд  пристально рассматривал членов
Совета, и те под его  взглядом  опускали  головы  или  отводили
глаза.  Оппант  молчал,  только  в  свою  очередь  рассматривал
бывшего члена Совета, который теперь поднялся над Советом, стал
Первым и Единственным...
     Их взгляды встретились. Несколько мгновений  Итторк  ломал
взглядом  Оппанта,  но тот с непонятным для себя спокойствием и
горечью рассматривал Итторка. Горечью и чувством стыда...
     Похоже,  Итторк  ощутил,  что  во  взгляде   Оппанта   нет
ненависти,   а  есть  странная  смесь,  в  которой  разобраться
непросто, и где не последнее место занимает сожаление по  нему,
блестящему и мудрому Итторку...
     -- Заседание  окончено,--  бросил  Итторк.--  Отныне будем
собираться лишь в тех случаях, когда я  позову.  Уверяю,  таких
случаев будет немного! Я еще не встречал проблем, с которыми бы
не справился без многодневных пустых словопрений!
     Панцирники  разом  сдвинулись  с  мест. На Старших пахнула
волна запахов угрозы. Напор был так  страшен,  что  престарелые
термы  подпрыгивали,  пятились, затем опрометью начали выбегать
из  зала  Совета.  Панцырники  двинулись  следом,  только  двое
остались   за   спиной  Итторка,  на  Оппанта  смотрели  зло  и
недоерчиво.
     Итторк повернулся к Оппанту:
     -- А  теперь  разберемся  с  тобой,  самый  загадочный  из
термов.  Ты,  так  я  слышал,  не  смирился с тем, что ты урод,
калека..
     -- Я им себя не чувствую,-- ответил Оппант нехотя.-- А что
говорят... Конечно, гадко. Но  я  мало  общаюсь  с  говорунами.
Когда я ломаю стену в другой мир, стена не говорит, что я урод.
     Широкие  фасеточные  глаза  Итторка потемнели, а их нижние
части матово заблестели. Сяжки задвигались:
     -- Ты не только ломаешь стену.
     -- А что еще?
     -- Как я слышал,-- проговорил Итторк  медленно,--  ты  уже
ломаешь и Купол!
     В  его  словах было столько угрозы, что все сердца Оппанта
дернулись и остановились. Холод пробежал по всем членам.  Он  с
трудом  заставил  себя развести мускулы, прогнать сквозь трахеи
теплый воздух, и лишь когда сердца робко запульсировали  снова,
сказал с натужной небрежностью:
     -- О, пока что это лишь игра ума!..
     -- Так ли?
     -- Уверяю,--  сказал Оппант горячо.-- Мы мало знаем даже о
подземном мире, в  котором  живем...  и  через  который  теперь
двигаемся  со  скоростью  двадцать  сяжек  за  сезон,  а  уж  о
надземном... Я рассчитал, что если даже с вершины Купола  можно
обозреть далеко вокруг, то что будет, если подняться еще выше?
     -- Крылатые  поднимаются  очень  высоко,--  прервал Итторк
нетерпеливо,-- но что толку? Ни  один  не  возвращается.  Да  и
вернулся  бы...  В  них  же  разума меньше, чем в слюне носача,
которой облицовывает стены! Это первое.  А  второе  возражение,
так  это восприятие... Чужие запахи нам ничего не скажут. Мы их
просто не умеем еще распознавать. Нужно великолепное зрения,  а
мы  все  слепы...  ибо  зачем  зрение  под Куполом и в глубинах
земли, где вечная тьма?
     Все шесть сердец Оппанта бились так, что на коже выступили
шарики влаги. Запах  пошел  тревожащий,  хотя  Оппант  отчаянно
зажимал все железы.
     -- Крылатые зрячи.
     -- Еще  и  панцирники  отличают свет от тьмы,-- отмахнулся
Итторк.-- Но крылатым надо в  полете  успеть  увидеть  издалека
молодую  самку,  успеть спариться в полете, а панцирник у входа
должен бдить... и хватать  врагов.  Но  крылатые,  как  мы  уже
говорили,  лишены  разума,  а панцирники... ну, здесь я с тобой
согласен, если даже и увидят, то что поймут?
     -- Мудрый  Итторк,--  проговорил  Оппант  сдавленно,--   я
урод...  ибо  у  меня  зрение...  если  и уступает крылатым, то
немного. Я уверен, что смогу увидеть очень далеко.
     Он увидел, как отшатнулся Итторк. На миг  пахнуло  запахом
сильнейшего   отвращения.   По  спине  пробежала  дрожь,  но  в
следующее мгновение все исчезло, а  Итторк  бросил  без  особой
неприязни:
     -- Я бы не сказал, что это слишком большое уродство.
     -- Спасибо...
     -- Верно-верно. Я бы, пожалуй, сам от него не отказался. И
как ты это видишь? Рассказывай!
     Он  часто  прерывал,  задавал  неожиданные и бесцеремонные
вопросы. Это раздражало, но затем  Оппант  ощутил,  что  Итторк
ухватил  проблему,  вопросы ставит очень точно, уточняя детали,
которые не всегда были понятны даже Оппанту.
     -- Все ясно,--  сказал  Итторк,  когда  Оппант  выдохся  и
умолк.--  Ты  задумал  великую вещь, терм. Совет распущен, но я
тебя  оставляю  в  своих  советчиках...  А  теперь,  слушай.  Я
направляю  сто  носачей,  которые  будут всегда при Умме. Пусть
использует, экспериментирует, пробует. Одному  Бюлу  трудно,  я
поставлю еще десяток рабочих. Да что десяток -- сотню!.. К тому
же  половина  пусть  роет встречный ход прямо из грибного сада.
Ясно? Теперь, с тканью... Делайте ткань потоньше, это  главное.
А  мелкие дырочки носачи пусть заделывают сразу. Это не помеха.
Под Купол я пошлю бригаду строителей,  пусть  точно  над  вашим
мешком  подготовят  на  своде  участок  для вскрытия. Все ясно?
Можешь идти.
     Оппант  автоматически  повернулся,  но  что-то   заставило
воспротивиться бесцеремонному обращению:
     -- Много  рабочих не поможет,-- ответил он, оборачиваясь и
глядя Итторку в глаза.-- Нельзя ускорить  работу  всех  звеньев
сразу. Грибной сад не даст столько газа.
     -- Почему не даст? -- усмехнулся Итторк.-- Я поставлю тебе
в помощники всех остальных специалистов по грибам. Действуй! Ты
когда думаешь запустить первый раз мешок?
     -- Через год-два,-- ответил Оппант.
     -- Термик,--  изумился  Итторк,-- тебе не хочется поскорее
посмотреть на дело своего ума? Какой же ты ученый? Чтобы  через
две недели было готово!
     Оппант  обратно  брел,  натыкаясь  на  стены.  Впервые был
поколеблен в своем недоверии  Итторку.  По-прежнему  раздражала
бесцеремонность  лучшего,  но с какой легкостью Итторк разрешил
его проблемы и походя оказал неоценимую помощь,  дав  в  помощь
сотни  квалифицированных  рабочих,  техников!  Конечно, хочется
пораньше увидеть  над  Куполом  взлетающий  Мешок,  наполненный
газом, очень хочется...
     Умма сказала победоносно:
     -- Вот видишь? А сколько бы сами возились? Теперь же у нас
под рукой даже опытные Куттук и Некка с их сотнями помощников!
     -- Да,  но  по  приказу  Итторка  им пришлось бросить свои
исследования...
     -- А разве наши исследования не самые важные?

     Он распределял  рабочих,  всем  надо  дать  работу,  когда
прибежал молодой ноостер по имени Сииб.
     -- Оппант,-- сообщил он радостно с ходу,-- я сейчас иду на
поверхность! Пойдешь со мной?
     Оппант  заколебался.  Ему нравился всегда увлеченный Сииб,
манил  загадочный   поверхностный   Мир,   но   сейчас   что-то
удерживало, тревожило.
     -- Некогда,-- ответил он со вздохом.
     -- Жаль,--   сказал   Сииб   разочарованно.--  Сейчас  мои
исследования продвинулись как никогда... Итторк дал  мне  целый
отряд рабочих и панцирников в полное распоряжение! Сам дивлюсь,
раньше он моими исследованиями не интересовался. А теперь велел
Трэнгу помогать...
     Оппант насторожился.
     -- При чем здесь Трэнг?
     -- Не  задумывался,-- беспечно отмахнулся Сииб.-- Прозрел,
наверное...  Если  хорошо  подумать,  то  поначалу   вроде   бы
абстрактные  исследования  ядовитого  Гигамира  могут к чему-то
привести...
     -- К чему?
     -- Не задумывался. Я теоретик, практика  --  удел  средних
стазов.  Так ты пойдешь со мной? А то я побежал, не хочу терять
времени!
     -- Я пойду с тобой,-- сказал Оппант мрачно.
     Они поднялись на верхний ярус. Отсюда  наверх  шли  только
тоненькие  извилистые  ходы,  где могли протиснуться только два
рабочих, а громадные панцирники вообще  закупоривали  проход  в
узких местах.
     Здесь  панцирники попадались на каждом шагу. Оппанту стало
неуютно среди бронированных гигантов. Хотя они и отдавали знаки
уважения терму высшего  стаза,  но  ненароком  могли  толкнуть,
притереть  к  стене...  Впрочем,  знаки  почтения  отдавали все
небрежнее, и это тоже встревожило Оппанта. Хотя он  всегда  был
равнодушен к внешним признакам почитания.
     -- Пойдем  по  этому ходу,-- предложил Сииб.-- Там рабочие
уже прогрызают Купол.
     Оппант заспешил за ним. Сииб самозабвенно  карабкался,  на
ходу   сыпал   недавно   добытыми  сведениями.  Добытыми,  надо
признаться, с большим риском. Сейчас середина лета, в выжженной
нещадным солнцем степи почти замерла жизнь, но все же на Куполе
почти каждый день погибали рабочие. Именно рабочие, потому  что
панцирники,  мощными  жвалами  преграждали  путь  в  гнездо,  и
неведомые чудовища, чтобы не рисковать, довольствовались  малой
добычей.
     Когда они поднялись под самый Купол, Оппант ощутил дыхание
чужого  Мира.  Здесь  было  жарко,  от  накаленного свода веяло
зноем.  Воздух  суше,  и  Оппант  ощутил,  что  тело   начинает
постепенно  терять  жизненную  влагу.  Рабочие  здесь  суровые,
немногословные,  сосредоточенные.  Двигались  они  молниеносно.
Панцирники  здесь  тоже  один  к  одному:  громадные, в прочном
хитине, не рассуждающие.
     -- Начинайте! -- крикнул Сииб нетерпеливо еще издали.
     Один из рабочих начал быстро  сгрызать  с  верхушки  свода
застывший  слой покрытия. Оттуда особенно несло жаром, и Оппант
понял,  что  ждали  только  Сииба,   чтобы   проделать   выход.
Панцирники  уже  стояли  вокруг  будущей  дыры,  держа  челюсти
наготове.
     Упали последние комья. Под Купол ворвалась  горячая  струя
сухого  воздуха.  Оппант поперхнулся, непроизвольно отступил от
страшного жара, рядом услышал возбужденный голос Сииба:
     -- Быстрее наверх!
     Оппант поспешил, спотыкаясь и хватаясь за края  отверстия,
за Сиибом. Раньше них в дыры протиснулись трое панцирников. Они
встали  вокруг норы, закрывая челюстями в ней дорогу, и Оппант,
вылезая, почти задевал их подрагивающие от напряжения брюшка.
     Сииб,   выбравшись   на   поверхность,   пинком    отогнал
панцирников  на  два  шага  в  стороны, там было ниже, и они не
закрывали  обзор.  Оппант  остановился  рядом,   оглушенный   и
растерянный,  трогая  Сииба  сяжками,  чтобы  зачерпнуть  в нем
отваги.
     Они стояли на  самой  вершине  Купола.  Красный  от  гнева
Разрушитель  висел  высоко  в  синем небе, в ядовитом от обилия
кислорода воздухе  носились,  трепеща  разноцветными  крыльями,
хищные   чудовища.  Высоко-высоко  парил  вообще  невообразимый
монстр, размаха крыльев которого было достаточно, чтобы накрыть
весь Купол, а то и весь Мир.
     Во   все   стороны   от   Купола   простиралось   странное
неправдоподобное    пространство   чужого   Мира.   Из   сухой,
полопавшейся от  зноя  земли,  торчали  длинные  сухие  стебли.
Иногда  они  росли  пучками.  Земля  была  плотная, твердая, но
кое-где виднелись островки прокаленного песка.
     -- Совершенно  неизведанный  Мир!   --   проговорил   Сииб
дрожащим голосом.-- Сколько перед нами еще тайн! Как хорошо...
     Над  ним  струился  воздух,  настолько быстро высыхало его
тело. Даже панцирники начали съеживаться, что  придало  им  еще
более  свирепый  вид,  так  как  уменьшились  только  брюшка, а
громадные литые головы со страшными челюстями оставались такими
же.
     -- Зачем это нужно Итторку? -- спросил Оппант вдруг.
     Сииб ответил отстраненною, наблюдая за окрестностями:
     -- Он крупнейший ученый! Он  гений!  Сам  успевает  делать
массу  открытий  и  нам  открывает  дороги...  уже тем, что все
больше влияет на Совет. Если бы не он, многие бы начинания были
бы замурованы...
     -- Опасность! -- вскрикнул один из панцирников.
     Он едва успел подать сигнал тревоги,  как  нивесть  откуда
выметнулось  чудовище, вдвое крупнее панцирника, и в отличие от
панцирника сплошь закованное в  прочнейший  хитиновый  панцирь.
Оппант  в  доли  мгновения  понял, что монстр невероятно быстр,
страшен, силен, а этот жуткий мир -- его среда обитания.
     Монстр  молниеносно  схватил  панцирника  крепкими  лапами
поперек  туловища,  повернулся  было назад, чтобы нести добычу,
как второй панцирник схватил монстра за лапу.  Монстр  проволок
его  несколько шагов, но добычу не бросил. Схваченный панцирник
вяло шевелился, но сопротивления оказывать уже не  мог.  Третий
панцирник  подбежал и умело ухватил монстра за тонкую перемычку
между мощной грудью и брюшком.
     Рабочий,  который   стоял   наготове   с   большим   комом
склеивающего раствора, закричал в панике:
     -- Быстрее в Купол! Сюда бегут другие монстры!
     Оппант, который с ужасом наблюдал битву гигантов, в страхе
оглянулся.  По  Куполу  вверх  с  невероятной  скоростью быстро
мчались  еще  два  таких  же  монстра.  Они   еще   не   видели
сражающихся,  но  видимо уловили чужой запах, или как-то учуяли
добычу...
     Сииб, сломя голову, ринулся ко входу. Оппант неожидано для
самого себя закричал:
     -- Надо захватить монстра! Он нужен для исследования!..
     Он первым бросился к сражающимся,  за  ним  поспешили  еще
двое рабочих, а из норы серой волной выплескивались разъяренные
панцирники.  Оппант  сам  не  помнил,  как  оказался тоже среди
дерущихся, он пытался ухватить монстра за  лапу,  но  все  лапы
дергались чересчур быстро, вне Купола в этом ядовитом Мире темп
жизни ужасающе быстр, и Оппант все не успевал...
     Не  успевали  и  другие, но все же общими усилиями монстра
удалось   подтащить   к   норе.   Там   он   застрял,   яростно
сопротивляясь, и тут на Купол стремительно взлетели подоспевшие
оба  чудовища.  Только  что  их  не  было,  и появились они так
мгновенно, что Оппант даже не успел их заметить...
     Новые панцирники, которые выскочили к сражающимся, развели
жвалы. Чудовища налетели, тут  же  два  панцирника  отлетели  в
сторону,  перерубленные  пополам,  но  оставалось еще с десяток
панцирников, и они вцепились в чудовищ.
     Тем временем изнутри Купола поймали лапу чудовища, с силой
потянули.  Все  трое:  чудовище  с  панцирником  в  челюстях  и
панцирник,  схвативший  чудовище  мертвой  хваткой за уродливую
перемычку, свалились  вниз.  Оппант  упал  на  них  сверху.  На
свалился  еще  кто-то,  и тут же яркий свет, от которого ломило
глаза, стал меркнуть.
     Он в  испуге  поднял  голову:  рабочие  быстро  заделывали
отверстие.
     -- Там же остались панцирники! -- воскликнул он.
     Ответил хриплый голос одного из рабочих:
     -- Это  их  долг.  Нельзя  давать  чудовищам врываться под
Купол.
     Другой добавил очевидное:
     -- Они уничтожат нас всех и все.
     Через     несколько     мгновений      выход      заделали
быстросхватывающимся  клеем. А битва еще продолжалась. Чудовище
сопротивлялось неистово, и уже несколько панцирников лежали  со
смертельными  ранами, а другие уползали, зажимая страшные раны.
Сииб кивнул  кому-то,  из  другого  выхода  выскочили  рабочие,
каждый бросил в чудовище комком клея.
     Чудовище  продолжало  сражаться, но налипший клей тормозил
движения, а из ниш появлялись все новые термы, и каждый  бросал
липкую  бомбу.  Наконец  чудовище застыло, люто глядя выпуклыми
глазами.
     Теперь Оппант рассмотрел  его  лучше.  Чудовище  в  чем-то
похоже   на   термов,  разве  что  сильно  отличалось  странной
перемычкой, в то время как у всех термов грудь переходила прямо
в брюшко. И в то  же  время  Оппант  со  смятением  видел,  что
чудовище  совершеннее  термов.  Сяжки  длиннее,  члеников в них
больше. Все тело покрыто прочнейшим  хитином,  который  красиво
блестит...  Впрочем,  такой  внешний  скелет  необходим в сухом
климате, чтобы предотвратить потери  воды...  Чудовище  быстрее
реагирует,   быстрее  двигается.  Такое  впечатление,  что  эти
чудовища  --  улучшенный  вариант   термов.   Термов,   которые
приспособились  жить  на  поверхности  Мира, и поэтому потеряли
возможность обретения разума, ибо где много  силы,  там  гаснет
разум. Или не зарождается вовсе...
     -- Тащите! -- распорядился Сииб.
     -- Куда?
     -- На шестой ярус!
     -- На склад корма?
     -- Нет, на расчленение. Только осторожнее!
     Все же чудовищу во время его транспортировки удалось одним
ударом  челюстей  перерубить одного из рабочих, приблизившегося
чересчур близко, да еще отхватил  по  лапе  двоим.  Панцирников
Сииб  не  допускал,  опасаясь,  что  в слепой ярости разорвут и
съедят его трофей.
     Он несколько раз повторил слово "трофей", и чувствительный
Оппант всякий раз передергивался. Он не  понимал  откуда  вдруг
появился термин панцирников в изящном слоге ноостера.

     Они  бросили  чудище  посреди пещеры. Теперь ко всем лапам
намертво  прикипели   огромные   глыбы,   можно   рассматривать
неспешно.  Еще  Сииб  определил,  что чудовище из вида понеров,
хотя чуть отличается от уже известного. Понер яростно дергался,
и собравшиеся термы поражались дикой мощи хищника. Любой  терм,
даже  панцирник, уже пал бы бездыханным, а в этом стремительном
теле откуда только и берется энергия, неистовая жажда жизни!
     Итторк пришел первым из членов  Совета,  если  не  считать
Оппанта,  который  вместе  с  Сиибом  от  отходил от пойманного
хищника.  Растолкав  термов,  Итторк  бегло   оглядев   понера,
торжественно коснулся сяжком Сииба:
     -- Поздравляю!  Я  уже  слышал про ваш героический рейд за
пределы Купола. Ваш отряд не только осмотрел окрестности, но  и
захватил пленника. Это поможет нам лучше изучить врага!
     Оппант,  который  морщился  от  высокопарной  речи,  ранее
несвойственной  Итторку,  насторожился.  В  речи  Итторка  тоже
промелькнули обороты, из убогого словарного запаса панцирников.
     Он  быстро  посмотрел  на  панцирников. Те выглядели очень
довольными, на Итторка смотрели с обожанием.
     Сииб сказал с неловкостью:
     -- Это все благодаря Оппанту...
     Итторк насторожился:
     -- Разве не панцирники его захватили?
     -- Панцырники... -- ответил Сииб.-- Но...
     Оппанту показалось, что Итторк говорил  слишком  громко  и
намеренно пользуюсь языком панциников.
     -- Но что?
     -- Мы  бы отступили, как велит Великий Закон Выживания, но
Оппант бросился на зверя, столкнул под струю носача... а  потом
уже другие набросили петли.
     -- Рискованно,--   бросил   Итторк.--   Поступок  даже  не
панцирника... а даже не знаю кого!
     -- Очень рискованно,-- признался Сииб. Его передернуло,  а
сяжки затряслись.-- Но если бы мы отступили, то звери ворвались
бы  под  Купол...  Верхние  этажи  все  погибли бы! А там около
десяти тысяч термов... Там  даже  одно  отделение  для  личинок
последнего возраста!
     Итторк нахмурился:
     -- Почему?
     Сииб затрепетал сяжками:
     -- Разрастание  идет  слишком быстро. На нижних этажах уже
не помещаются.
     -- Надо было еще этаж вглубь!
     -- Наткнулись на широкую каменную плиту...
     Итторк отмахнулся с некоторым раздражением:
     -- Ладно, это мелочи. Что дальше?
     -- Оппант тут же велел  заделывать  Купол...  прямо  перед
набегающими  зверями!  Я до сих пор боюсь поверить, но заделать
успели.
     Все членики Оппанта напряглись, словно взгляд Итторка стал
осязаемым. Наконец Итторк сказал медленно:
     -- Придется поверить. Иначе бы  ты  был  не  здесь,  а  на
складе живой добычи у понеров.

     Под   началом   Итторка   большая  партия  рабочих  начала
пробивать вертикальный путь в глубину. Мир  разрастался,  стала
ощущаться острая нехватка воды. Двух источников: химического --
расщепления  целлюлозы,  и  конденсации пара в грибных садах --
уже недоставало. А третий, механический, позволяющий  поднимать
воду с нижних горизонтов, где располагались грунтовые воды, был
очень узок.
     Старейшины  резонно  предлагали расширить старую шахту, но
Итторк смотрел вперед. Племя разрастается  столь  стремительно,
что  скоро одного ствола не хватит. Рациональнее сразу рыть еще
один...
     Но он добился -- нет, велел! -- решения заложить сразу две
шахты.  Обе  новые  начали  строить  в  свежих   туннелях,   на
противоположных  концах  Мира.  Итторк  устал  доказывать,  что
вскоре волна расширения оставит эти периферийные шахты  позади,
а  новому  поколению  термов  они  покажутся  расположенными  в
середине Мира...
     Оппант понимал, хотя пришел в некоторое  смятение,  увидев
размах   работ.   Итторк   был  прирожденным  организатором!  В
считанные дни  сумел  организовать  отборный  отряд  рабочих  и
техников,  теперь  Оппант  стоял  на  краю  кратера,  по стенам
которого быстро  поднимались  широкожвалые  термы  с  огромными
катышками  земли.  Из горизонтального туннеля они разбегались в
стороны и на  поверхность  поднимались  уже  отдельными  узкими
ходами.
     Здесь  иногда  попадались  панцирники, что Оппант объяснял
неразберихой,  которая  обычно  царит  на  любой  стройке.  Все
панцирники должны быть вблизи поверхности, защищая рабочих в те
смертельно опасные моменты, когда они выбрасывают клейкую массу
земли на поверхность...

     Оппант  по  дороге  в  нижний  уровень вдруг ощутил острую
ненависть к чужакам. Мышцы  напряглись,  челюсти  непроизвольно
раздвинулись  угрожающе.  Он побежал быстрее. Вокруг него двумя
встречными потоками  мчались  возбужденные  термы.  Их  челюсти
размыкались   и   смыкались,   сяжки   лихорадочно   обшаривали
пространство. Брюшка были вытянуты в линию.
     Внезапно   Оппант   понял,   что    по    всему    туннелю
распространился  феромоновый  сигнал  боевого  броска на врага.
Сигнал Оппант узнал безошибочно, он знал  этот  сигнал  еще  до
рождения,  теперь  судорожно  оглянулся  по  сторонам,  пытаясь
определить откуда же исходит опасность...
     Повсюду щелкали челюсти. Термы были в  таком  возбуждении,
что готовы были наброситься друг на друга. Повсюду Оппант видел
выпученные   безумно   глаза,   вздыбленные   волоски,   бешено
извивающиеся  сяжки...  Здесь  были  термы  всех  стазов,  всех
возрастов.
     Только  теперь  Оппант  уловил,  что запах идет ровный, не
усиливаясь. Через некоторое  время  запах  начал  рассеиваться.
Оппант с облегчением перевел дыхание. Ноги болели, настолько он
напрягал мышцы, совершенно неприспособленные для быстрого бега.
Он торопливо свернул в боковой туннель, пытаясь успокоиться, но
и  здесь  еще  метались  в  тесноте  возбужденные термы, грозно
щелкали челюстями. Даже белесые термики суетились  и  пробовали
стучать головами о стены.
     Почему-то  именно  это  особенно поразило Оппанта. Белесые
термики, только миновавшие первые линьки, усердно  стучали  еще
мягкими  головками,  пробовали раздвигать намечающиеся челюсти,
которые из-за мягкости еще никому не могли повредить...
     Он помчался вниз, ощущая смутную тревогу. Почему был подан
сигнал  опасности?  Где-то  строители  туннеля  наткнулись   на
крупного зверя, который ворвался в туннель? Но за строительными
рабочими  всегда  находится  крупный  отряд  панцирников.  Туда
отбирают наиболее сильных, крупных, длинночелюстных. Они еще ни
разу не пропускали хищников через свой заслон. Да и  попадались
они  редко. К тому же в большинстве это были безобидные, хотя и
огромные   черви,   с   которыми   легко    справлялись    сами
рабочие-строители...
     Сигнал  опасности давно рассеялся, но Оппанта не оставляла
смутная тревога. Он уже знал за  собой  эту  особенность.  Если
Умма   успокаивалась   мгновенно,   стоило  ей  отвернуться  от
неприятности, то он должен был докапываться, постигать, часто с
немалым ущербом для себя.

     Строительством  новых  шахт  руководил  старый  Тибюл.  Он
настолько  привык  к  работе  строителей, что сам стал похож на
мэла. Вниз термы  спускались  плоские,  обуреваемые  жаждой,  а
наверх  поднимались  с раздутыми брюшками, в жвалах обязательно
держали  комья  пропитанного  влагой  грунта.  Тибюл   наблюдал
довольный,  такого  размаха работ еще не знал. Оппанта встретил
запахом довольства, подвигал сяжками:
     -- Пусть и твоя работа идет так же быстро!
     -- Спасибо, Учитель,--  ответил  Оппант  почтительно.--  Я
вижу, ты счастлив.
     -- Счастье возможно только в стабильном Племени,-- ответил
Тибюл  довольно.--  За  шестьсот миллионов лет не только мы, но
даже наше общество не  изменилось.  В  большом  Мире  возникали
новые  животные,  множились, захватывали всю поверхность, потом
исчезали  за  какие-нибудь  десятки  миллионов  лет,  из   моря
выходили  рыбы  и начинали жить на суше, превращаясь в огромных
животных, за кратчайшие сроки становились владыками земли, воды
и воздуха, но  в  считанные  миллионы  лет  исчезали...  Другие
животные  занимали  их  места  и  так же стремительно уходили в
небытие... А мы были. И мы есть.
     -- Чем вы это объясняете?
     -- Идеальным  социальным  устройством.  Еще   до   второго
Осознания  мы  жили  настолько совершенно, что были практически
защищены от любых  невзгод.  А  совершенство,  как  ты  знаешь,
тормозит  прогресс...  Хорошо двигаются вперед ущербники. У нас
же  в  центре  Племени  --  Основательница,  которая  ежедневно
откладывает столько яиц, сколько требуется для жизнеобеспечения
племени.  Кроме  того, где еще есть такой совершенный механизм,
который  бы  с  точностью  регулировал   соотношение   рабочих,
техников, образователей, мыслителей?
     Он  осекся, бросил быстрый взгляд на Оппанта. Он знал, что
Оппант  напряженно  работает  над  разгадкой   удивительнейшего
механизма,  который  позволял  бы из совершенно одинаковых яиц,
выращивать либо мускулистых рабочих, либо свирепых панцирников,
либо высоколобых ноостеров... не по слепому заказу  Племени,  а
подчинясь  ноостерам! Однако хотя именно Оппант был инициатором
углубленного исследования этого жизненно важного секрета, среди
ноостеров уже  пошли  слухи,  что  сам  Оппант  начал  поспешно
тормозить эти работы.
     -- Кстати,-- спросил он, отводя взгляд,-- как продвигается
твоя работа?
     -- Появились  сложности,-- ответил Оппант неопределенно.--
Я  хотел  спросить  тебя,  Учитель,  почему  панцирники   стали
появляться всюду?
     -- Ты же знаешь, наш защитный механизм...
     -- Учитель,--  прервал  Оппант,-- защитный механизм не при
чем. Мы сознательно ставим панцирников в места, где они никогда
не бывали. И не должны бывать...
     -- Волна равноправия...
     -- Учитель,-- прервал Оппант снова,-- равноправие здесь не
при чем. Одно дело разрешать  обедать  панцирникам  в  столовой
ноостеров,  а  другое  -- пригласить их в Совет! Ребенок знает,
что панцирники -- следующий стаз  за  мэлами.  Но  мэлы  вообще
рабочий  скот,  въючные  животные!  Ниже  панцирников по разуму
никого нет! Это те же мэлы, только более  злобные,  вооруженные
крепкими  челюстями  и  укрытые  броней. Из чувства равноправия
можно их терпеть в общественных местах, но  что  могут  сказать
мудрецам, мыслителям?
     -- Оппант,--  сказал  Учитель осторожно,-- сейчас общество
переживает реформы. Очень бурные реформы!  И  для  того,  чтобы
случайно не развалилось, нужно что-то сильное, связующее. Пусть
не   очень   разумное,  но  большое  общество  еще  никогда  не
объединялось на разумной основе. Всегда объединяла  либо  общая
опасность,  либо общее стремление, порой очень эгоистическое...
Общество растет значительно быстрее... Но  что  поделаешь?  Это
расплата за ускорение.
     -- Дело  не  в том, что панцирников стало больше. Хотя это
само уже плохо. Ресурсы племени не бесконечны.  На  выращивание
панцирника  уходит  столько,  сколько  на  пятерых ноостеров. А
можно ли сравнивать высокоразумных ноостеров  с  полуживотными?
Нужны ли они в таком количестве?
     -- Нужны. Поверь, Оппант, нужны.
     -- Ладно,  пусть  нужны,  но  зачем их вводить в различные
круги влияния? Тем более, в Совет?
     Тибюл промолчал, Оппанту почудилось,  что  старый  ноостер
начал с осторожностью осматриваться.
     -- Понимаешь,  Оппант,  это  может  быть  чисто ритуальным
жестом...
     Оппант перебил, только сейчас вспомнив:
     -- Кстати, что за сигнал тревоги был недавно?
     Тибюл отвел глаза:
     -- Это был учебный сигнал.
     -- Как это? -- не понял Оппант.
     -- Это  придумал  Итторк,--   объяснил   Тибюл   несколько
смущенным  голосом.--  Он  сказал,  что  в случае опасности для
Племени каждый должен уметь защитить свой Мир.  Конечно,  когда
вторгаются   враги,   сражаются   все:   от  мэла  до  ноостера
включительно, а  не  только  панцирники,  но  Итторк  предложил
подготовить  термов  к  будущим боям еще лучше! Для этого и был
подан учебный сигнал. Конечно,  не  в  полную  силу,  чтобы  не
нарушать жизнь нашего сложнейшего общества.
     -- Но если нам никто не грозит вторжением?
     -- Мы  не должны рисковать,-- ответил Тибюл сухо, и Оппант
узнал интонации и даже строй речи  Итторка.--  Мы  должны  быть
готовы. Наш Мир расширяется, в новых туннелях образуются семьи,
разрастаются  в  колонии,  строят вверх и вниз свои туннельки и
туннельчики... Мы должны уметь их защищать!
     Оппант вспомнил белесого термика, который  усердно  стучал
еще  мягкой  головой  о  стену  и  угрожающе  разевал крохотные
беззубые челюсти.

     Через неделю Оппант бежал из своей ниши  как  всегда  мимо
камер  с молодняком шестой линьки. Дорога шла по узкому карнизу
над  их  ямой,  потом  по  дуге  прямо  по  стене,   благо   та
шероховатая,  коготки  цепляются  надежно,  не  свалишься, и он
всегда   успевал   услышать   или   увидеть   кусок    поучений
образователя.
     На  этот раз был настолько углублен в сумятицу мыслей, что
не слушал, а когда остановился,  сам  удивился,  повертелся  из
стороны в сторону. Никого? Что его остановило?
     Снизу доносился голос наставника молодняка, Оппант на этот
раз вслушался,  тело сковал неприятный холодок. Волосики на его
спине встопорщились. Наставник стоял к  нему  спиной,  хотя  по
запаху  явно  чувствовал  присутствие  Оппанта.  Перед ним было
великое множество белесиков  шестой  линьки.  Они  благоговейно
смотрели  на  старого  терма,  а образователь говорил надежно и
проникновенно:
     -- ...Эти огромные  чудовища  так  и  не  могли  разрушить
неприступные твердыни термов! Бесстрашные панцирники всякий раз
отражали  хищников.  Наконец, видя, что образумить горообразных
зверей не удается, панцирники смело решили уничтожить  чудовищ!
И  это  было  сделано.  Теперь только огромные кости попадаются
глубоко в земле, остатки бывших властелинов Вселенной...
     Что он говорит, подумал Оппант смятенно. Разве  не  знает,
что  чудовища  вымерли сами по себе? Панцирники тут не при чем.
Любое из тех чудовищ могло растоптать  Мир  термов  без  всяких
помех...  Так и случалось, если чудовище невзначай наступало на
верхушку Мира. Термы  уцелели  лишь  потому,  что  чудовища  не
замечали  таких  крохотных  созданий.  С  тех  пор  термы стали
закапываться еще глубже,  а  царские  покои  держали  на  самой
большой глубине под толстыми каменными плитами!
     -- Много    было   противников   у   термов,--   продолжал
образователь.-- Но Племя всякий раз победоносно  справлялось  с
ними,  потому  что  на  страже  нашего  покоя стоят бесстрашные
панцирники! Они первыми  бросаются  на  врага,  грудью  защищая
Племя,  они  погибают,  чтобы  вы могли спокойно спать... И вы,
молодняк, должны быть благодарны  панцирникам  за  их  нелегкую
службу...
     Белесики  слушали  зачарованно.  Оппант видел как тревожно
пульсировали их маленькие сердечки, как  воинственно  сжимались
челюсти.
     Один из белесиков, пошевелил сяжками.
     -- Спрашивай,-- разрешил образователь.
     -- Можно  мне  перейти  в  стаз  панцирников?  --  спросил
белесик тоненьким голоском.
     Оппант  передернулся.  Образователь  не  возмутился,   как
ожидал  Оппант,  а  ответил к его великому изумлению спокойно и
даже торжественно:
     -- Я  ценю  порыв  твоих  юных  сердец!   Тебя   правильно
воспитывали  в  Племени.  Нет,  ты  не  можешь  перейти  в стаз
панцирников, так как  ты  уже  пропустил  третью  линьку.  Твои
младшие   братья  еще  могут!  Но  ты  можешь  влиться  в  ряды
помощников панцирников,  ибо  это  великая  честь  --  защищать
Племя!   Ты   можешь   помогать   панцирникам   стать   крепче,
воинственнее,  более  изощреннее  в  боевых  приемах.  У   тебя
наметился   шестой   стаз,  так  что  ты  можешь  быть  хорошим
помощником нашим замечательным панцирникам...
     Оппант не верил своим ушам. Чтобы терм шестого стаза  стал
всего   лишь   помощником  тугодумного  панцирника?  Не  полным
владыкой, а помощником?
     Страх сменился ужасом. Итторк,  что  ты  наделал,  Итторк,
гениальный и все успевающий Итторк...
     Застывшее  тело  едва сдвинулось с места. Он заставил себя
бежать  быстро,  почти  как   терм-скороход,   пора   перестать
стыдиться  своей  силы  и скорости, но в голове сумятица мыслей
только усилилась.
     На выходе в большие пещеры группа термов выгрызала в стене
туннеля барельефы. Оппант любил барельефы и горельефы,  которые
впервые   начали   появляться   в   туннелях   всего  несколько
тысячелетий назад, даже  сам  однажды  помогал  оформлять  один
сталагмит  в  фигуру  терма,  но  сейчас  что-то шло неверно...
Что-то тревожное.
     Миновав еще группу, наконец  понял.  Уже  третий  барельеф
изображает  воинственные сцены. Огромные панцирники с легкостью
кромсают  злобно  оскаленных  противников.   Противники   самые
разные:  крылатые,  бескрылые, огромные, с ядовитыми жалами, но
всюду эти жалкие твари терпят сокрушительное поражение...
     Оппант пошел дальше подавленный, что  сталось  с  термами?
Последнюю   сотню   милионов  лет  они  только  и  делали,  что
отступали. Всегда защищались, никогда не  нападали.  Защищались
от хищников, которые каким-то образом врывались под Купол, а на
барельефе бравые панцирники уже лихо расправляются с животными,
которые,  по  данным экзобиологов, живут далеко, а возле Купола
бывают крайне редко...
     Что задумал Итторк? Уж ни выход ли термов на  поверхность?
Абсурдно,  там слишком много врагов. Допустим, разум -- сильное
оружие, но на поверхности даже воздух разряжен и  ядовит!  Нет,
здесь что-то другое...

     От  волнения  он  сбился с пути, что невероятно в пещерах,
которым несколько тысяч  лет,  но  слишком  много  панцирников,
слишком  много  копальщиков,  мэлов, какие-то новые перегродки,
зияющие дыры, которых вчера еще не было...
     Вздрагивая от недоброго предчувствия, он свернул к грибным
садам, помчался  по  отвесной  стене  вниз  головой.  Навстречу
нескончаемым потоком поднимались мэлы с комьями влажной земли в
жвалах,  но  теперь  от  земли веяло лютым холодом, а сами мэлы
двигались замедленно, заставляя застывающую кровь двигаться  по
кругу.
     Оппант  последний  раз  взглянул  в  черный зев, в глубине
чувствовались подземные моря, но справа воздух стелился теплый,
насыщенный будоражащими  запахами.  Он  вынырнул  в  эту  нору,
вскоре  выбежал  в  огромную  пещеру,  слабо  освещенную синими
водорослями.
     Умму  не  увидел,  явно  выщипывает  отростки  в   глубине
сплетения  гифов,  зато  по  самому краю бродил толстый Амманк,
состригал  кривыми  жвалами  выступающие  белесые  выступы.  Из
поврежденных   веточек   сразу   же  начинал  струиться  ровный
будоражащий газ.
     -- Хорошо вам, сказал Оппант с ходу.-- Сидите  в  глубине,
ничего не видите, ничего не знаете... А там такое...
     -- Что? -- поинтересовался Амманк невозмутимо.
     -- Итторку уже памятники ставят!
     -- Самому Итторку? -- не поверил Амманк.
     -- Пока   лишь  в  виде  панцирника,--  съязвил  Оппант.--
Мерзавец!
     -- Он не мерзавец,-- возразил Амманк,-- он... соблазнился!
Да, соблазнился мнимой легкостью решения. Труден путь  подъема!
Столько  иной раз сил ухлопываешь, чтобы доказать какому-нибудь
полумозглому, что белое -- это белое, а черное -- черное!.. Так
если бы только "иной раз"! А то больше половины жизни уходит на
то, что переубеждаешь, доказываешь, выискиваешь  новые  доводы,
аргументы, чтобы пробить брешь в косности, тупости...
     -- А Итторк?
     -- Итторк  либо  устал доказывать, либо... пожалел тратить
полжизни. Ты  же  знаешь  его  нетерпеливость!  Когда  споришь,
возникает  подленькое  желание  заткнуть собеседнику пасть, ибо
тебе  все  давно  ясно,  а  он  все   упирается,   бурчит,   не
соглашается...  А  у  панцирников  все  просто:  "Молчать, мэл!
Вы-пол-нять!" И все, никаких дискуссий. Твое мнение  становится
законом.
     -- Ты думаешь Итторк...
     -- Ну, конечно, он не панцирник, так круто не завернет, но
теперь  прогресс  заметно ускорится. Оппозицию не потерпит, все
распоряжения будут выполняться немедленно.
     Сладко-шероховатая струйка  запаха  подсказала,  что  Умма
неслышно  приближается  сзади, явно собирается напугать. Оппант
выждал, в последний миг шагнул в сторону, Умма пролетела  мимо.
Амманк  пустил  аромат  веселья,  а  Умма обернулась сердитая и
разочарованная:
     -- Мрг бы притвориться, что не услышал!
     -- Ты так громко скребла когтями,-- возразил Оппант.
     -- Я не  скребла,--  возмутилась  Умма.--  Это  ты,  нюхач
противный..  Ты  чего нападаешь на Итторка? Ему за все спасибо!
Мне тоже не нравится чрезмерная осторожность старых термов...
     Оппант грустно покосился на ее крепкие юные сочленения,  в
которых видно как двигалась жидкость.
     -- Да, прогресс на первых порах ускорится,-- повторил он с
неохотой.--    Это   и   естественно,   ибо   исчезнут   мелкие
препятствия... Потом наступит застой. А еще позже все покатится
назад.
     -- Почему?
     -- Один не  потянет  все  Племя,  даже  будь  сверхгением.
Только  все  общество, только споря и убеждая друг друга... да,
затрачивая на это полжизни, а то и больше, если идея достаточно
ценная! Увы другого пути пока нет. Правильного пути. А окрик...
Заставив противника замолчать, вы еще не убедили его...  Ладно,
я  не за этим шел. Честно говоря, сейчас сам не вспомню, за чем
шел. Но по дороге... нет, не по дороге, а прямо сейчас понял...
      -- Что? -- спросили в один голос Умма и Амманк.
     -- Понял, что я в самом деле не боюсь смерти. Даже  гибели
не  боюсь.  Вся  наша  жизнь  растворена  в  Племени,  а  жизнь
отдельного терма ничего не значит. Надо  делать  лишь  то,  что
нужно Племени...
     Амманк сказал настороженно:
     -- Что-то ты слишком издалека начал..
     -- Потому  что  не  знаю,  как  это  сказать...  Мы должны
попытаться... создать свой Совет!
     Он съежился от своих же слов, согнулся, но Амманк  и  Умма
смотрели непонимающе. Наконец Амманк сказал озадаченно:
     -- Как это... Совет? Но ведь Итторк его разогнал?
     -- А   мы   создадим   его   заново,--   объяснил   Оппант
торопливо.-- Я знаю, что Совет необходим Племени! Мы все  равно
должны  собираться,  обсуждать,  искать  пути,  по которым идти
термам.  Пока  только  мы,  затем  начнем   привлекать   другим
термов...
     Умма смотрела молча. Амманк сказал после паузы:
     -- Это верная смерть.
     -- Да.
     -- Но чем это полезно Племени?
     -- Другие   увидят,   что  есть  ноостеры,  которым  лучше
умереть, чем жить  в  Племени,  где  нарушены  основные  законы
жизни.  Своей  смертью...  если она наступит от панцирников, мы
поможем племени.
     Некоторое  время  помолчали,   поворачивая   мысль   всеми
сторонами.  Оппакт ощутил печальную гордость, что ни Амманк, ни
пугливая  Умма,  даже  не  попытались  отказаться,  только   бы
сохранить  жизни.  Что  жизни, когда речь идет о благополучии и
развитии Племени?
     -- Ладно,-- сказал он,-- расскажите, как идет наша работа.
     Амманк сказал  раздумчиво,  все  еще  в  мыслях  о  тайном
Совете:
     -- У  меня  все  готово к взлету... Почти готово. Но ночью
ничего не увидим даже с шара, а днем не будет  подъемной  силы.
Только утром, когда уже светло, но воздух планеты еще холоднее,
чем под Куполом.
     -- Как выйдем из-под Купола?
     -- Наши  рабочие  будут  ждать на северной стороне Купола.
Когда  притащим  мешок  под  свод,  они  откроют   закупоренный
туннель,  ведущий  в  грибной  сад.  Нам нужно быстро наполнить
горячим воздухом мешок, тут же открыть  в  Куполе  нишу,  чтобы
туда протиснулся этот уже раздутый шар, и сразу же уцепиться за
тяжи...
     -- Слишком много "если",-- вздохнул Оппант.-- Один шанс на
тысячу,  что  удастся  выбраться...  Даже  с  сотнями рабочих и
панцирников, которых нагонит Итторк. Чем ближе время подходит к
пробному  пуску,  тем  меньше   мне   хочется,   чтобы   Итторк
распоряжался... или даже присутствовал!

     Дни летели, работа кипела настолько быстро и слаженно, что
Оппант иной раз начинал думать, что как это замечательно, когда
вся власть  в  крепких  жвалах такого замечательного мыслителя,
как Итторк. Все лишнее  отброшено  в  сторону,  ценится  только
работа, исследования, панцирники пригнали на рытье тоннелей или
укрепление стен толпы мэлов, копателей, носачей..
     Правда,  в  следующее мгновение становилось стыдно, но все
же было приятно от гаденького чувства, что его работа  признана
самой   важной,   а   часть  других  исследователей,  что  вели
собственные разработки, сейчас  направлены  ему  в  ученики.  И
никто не шелохнет сяжком протестующе...
     Он  похолодел,  представив  себе,  что если кто и шелохнет
сяжком или выразит недовольство как-то еще, то  не  зря  же  за
Итторком  неотступно  ходят два самых могучих панцирника, каких
Оппанту только доводилось видеть.
     Однажды он заметил, что два панцирника стали  сопровождать
и  его.  Всюду,  куда он заходил. Раздраженный, спросил Итторка
почтительно, но с твердостью в жестах:
     -- Я хочу знать, что случилось?
     -- Ты о чем? -- быстро спросил Итторк.
     -- Почему меня вдруг стали сопровождать два панцирника?  Я
пока не падаю от слабости.
     Итторк окинул быстрым взглядом мощное тело молодого терма,
и, даже  не  вслушиваясь  в  сильный  запах могучего организма,
заметил:
     -- Да, слабым тебя никто не назовет... Но  два  панцирника
сопровождают и меня. Разве это плохо? Почетный эскорт!
     -- Мне  не  нужен  этот  почетный  эскорт.  Я не знаю, чем
заслужил такую честь...
     Итторк внезапно стал серьезен:
     -- Оппант, я давно присматриваюсь к тебе. Ты тоже считаешь
себя переходной   ступенью   между   девятнадцатым   стазом   и
двадцатым?
     Оппант пожал плечами:
     -- Говорят...  Мыслители  так  говорят. Я не берусь с ними
спорить.
     -- Ты чем сейчас занимаешься?
     -- Исследованием  возможностей  Племени...  Потенциальными
способностями термов к внутренним ограничителям...
     -- Внутренними  ограничителями?  -- удивился Итторк.-- Что
это такое?
     -- Не знаю,-- ответил Оппант честно.-- Чувствую,  что  они
есть. Я не нашел пояснения в Информарии, а сам пока не подобрал
точного названия. Или названий.
     Итторк  несколько  мгновений  смотрел  на него пристально,
внезапно сказал очень серьезно:
     -- Мыслители мыслят старыми законами.
     Оппант произнес настороженно:
     -- Старые мысли безошибочны... почти всегда. Я не все, что
делается сейчас, считаю правильным.
     -- В старом мире,-- бросил Итторк,--  были  другие  звери,
другой воздух... Старый опыт не в помощь, а во вред! И вот еще,
чего  не  могут  тебе  сказать  все  мыслители  всех предыдущих
эпох...
     Он умолк, от него  пошел  странный  запах,  какого  Оппант
никогда  не слышал. Все шесть сердец затрепыхались чаше, трахеи
раскрылись шире, перегоняя по трубочкам теплый воздух.
     -- И что же... -- произнес он наконец, не  в  силах  долго
выдерживать напряженное молчание.
     -- Оппант,--  сказал  Итторк очень серьезно,-- у меня есть
очень серьезное предположение... пока  только  предположение!..
Правда,  достаточно веское... Как ни дико это кажется, но ты не
переходная ступень между девятнадцатым и двадцатым.
     Оппант прошептал:
     -- А кто же я?
     -- Ты не урод, это скажет всякий. Правда, ты вобрал многие
черты других стазов, что выглядит позорным.. Но что позорного в
силе? А если у нас сильные только мэды и панцирники, ну и  что?
Тебя  это  не  позорит.  Зато  ты  умеешь мыслить как редко кто
умеет... А ты ведь совсем недавно  прошел  последнюю  линьку!..
Словом,  по моему убеждению, ты -- терм двадцать первого стаза!
Первый и пока единственный. Что скажешь?
     Оппант  едва  не  подпрыгнул.  Сердца   заколотились   еще
лихорадочнее, по всему телу выступили пузырьки влаги.
     -- Не  знаю...  Я не знаю, что сказать... -- он чувствовал
такую сумятицу в мыслях,  что  чувство  ликования  отступило  в
самые дальние норки под натиском паники.-- Иногда я чувствовал,
что  значу  много,  умею  много...  Еще  чаще видел, что каждый
что-то умеет лучше меня... Я постоянно  прислушиваюсь  к  себе,
чего,  как я знаю, никто не делает. Каждый уверен в себе, знает
свое место, свою работу, свой долг и обязанности... Потому я  и
кажусь себе уродом!
     Итторк переспросил:
     -- В чем ты не уверен?
     -- Почти   во  всем,--  ответил  Оппант  убито.--  Страшно
подумать, но мне слишком  многое  кажется  неверным.  Иногда  я
смутно чувствую как можно бы исправить, улучшить... Но не может
же один терм быть умнее всего племени?
     Итторк  помедлил  с  ответом,  Оппант  ощутил, что попал в
больной ганглий. Итторк уже ведет себя так, словно он не только
умнее всего племени вместе взятого, но и обязан  им  руководить
как наставник белесиками первой линьки.
     После долгой паузы Итторк сказал чуть суше:
     -- Будем  исходить,  что  ты  --  первая весточка. Похоже,
Племя вскарабкивается еще на одну  ступеньку  эволюции.  Отныне
перед  нами  откроются более широкие просторы. Надо исследовать
тебя, выяснить, какие же новые свойства будут иметь термы этого
стаза... Что сбило с толку наших Определителей, так  это  малое
число  твоих  ганглий.  Вся  наша система стазов укладывается в
стройную систему: каждый последующий стаз богаче нейронами, чем
предыдущий. Примерно на сотню ганглий. Без  плавных  переходов,
сразу  скачками.  А  у  тебя  лобные  доли  содержат столько же
ганглий, как у ноостеров, добавилось лишь в  теменной  части...
Что  это  дает?  Там всего лишь эмоциональные участки... Но это
характерно для крылатых, для панцирников...
     После долгого молчания, когда никто не  хотел  первым  его
нарушать, Оппант ответил с видимой неохотой:
     -- Я  не  знаю.  Честно, я не знаю. Сам стараюсь понять. И
разобраться во многом.
     Итторк торжественно посмотрел на него:
     -- Ты -- терм более высокого стаза,  чем  ноостер.  Однако
ноостер  --  терм  с  самым  развитым  мозгом.  У  тебя же мозг
обычного ноостера. Так чем же ты  выше?  Что  может  быть  выше
разума, выше интеллекта?
     -- Я  не  знаю,--  медленно  ответил  Оппант.--  Это очень
сложно... Сложнее, чем интеллектуальные игры, где  ответ  может
быть  только  один.  Но мне кажется, что разум не самое высокое
для терма. Это необходимое, но не самое  высокое.  Должно  быть
нечто выше.
     -- Что?   --   закричал   Итторк,   от  него  пошел  запах
раздражения.-- Что может быть выше интеллекта?
     Оппант услышал сзади зловещий лязг.  Оглянулся  в  испуге,
страшные  жвалы  панцирника  двигались  возле  самого уязвимого
места, где головогрудь переходит в членистое тело. Другой стоял
на прежнем месте, но волосы на хитиновом  панцире  топорщились,
показывая высокую степень ярости.
     Итторк  поморщился, панцирник по его жесту послушно отошел
к стене. Итторк повторил с нажимом:
     -- Что может быть выше интеллекта?

     В Племени можно скрыть разве что какую мелочь. Смолчишь  в
жесте,  утаишь  звук,  но  запах  сочится изо всех пор. Сложные
мысли им не передашь, к счастью, но сыт ты или голоден, доволен
или раздражен -- любой ощутит за пять сяжек панцирника.
     Если бы не лихорадочное возбуждение, что царило в Племени,
Оппанта призвали бы к ответу на следующий день после  разговора
о Малом Совете. Они встретились всего один раз, а еще через два
дня  к  Оппанту подбежал термик-скороход, зашевелил сяжками. За
ним неотступно следовали двое  массивных  панцирников.  Оппанту
все  казались  одинаковыми,  но  этих  узнал  --  личная стража
Итторка!
     -- Великий Итторк вызывает,-- сообщил скороход торопливо.
     -- Я приду,-- пообещал Оппант.
     -- Он зовет сейчас,-- сказал термик еще тише. Он пошевелил
сяжками,  передавая  сочувствующие  знаки,  благо   панцирникам
идеографический  язык  недоступен.-- Лучше не спорить... Итторк
велел...
     Панцирник  угрожающе  лязгнул  жвалами.  Термик  в  испуге
прижался к полу, торопливо выдал узкую струю запаха:
     -- Всем  в  присутствии панцирников запрещено пользоваться
языком жестов!
     -- Понятно,-- ответил Оппант горько на языке жестов.-- Для
равноправия, так сказано...
     -- Верно... -- просигналил термик запахом.
     -- Я  иду,--  сообщил  Оппант  жестом.--  Даже  Итторк  не
заставит меня унизиться до уровня червей, которые другого языка
просто не знают. Или уровня панцирников.

     Из  высокого  зала,  куда его вели, шли возбуждающие волны
действия, работы. Оппакт почти видел подрагивающие  от  усердия
сяжки,  напряженные  мышцы,  блестящие  спины.  Когда  миновали
поворот, в слабом свете водорослей  увидел,  как  темные  термы
теснятся  вокруг  центра,  сяжки  секут  воздух, запах стал еще
сильнее, время от  времени  из  толпы  выскакивали  термы  и  с
непристойной  для темных термов скоростью убегали, явно разнося
приказы Итторка.
     Сам Итторк находился в середине, его  запах  был  силен  и
резок,  а  блестящие  сяжки  двигались  быстро, четко, раздавая
указания кому чем заниматься. Черные термы слушали его как юные
белесики, приседали от почтения.
     На Оппанта не оглянулись,  только  Итторк  заметил  сразу,
послал   короткий   знак   узнавания,   но  сяжки  двигались  с
невероятной  скоростью,  все  членики  вибрировали,  и  Оппант,
невольно   восхищенный,   едва   успевал   следить  за  лавиной
распоряжений блистательного ноостера.
     Когда убежали  последние,  Итторк  устало  опустил  сяжки.
Теперь  они  находились одни в опустевшем зале, не считая обоих
панцирников.
     -- Ну,-- сказал он резко,-- что скажешь теперь?
     Оппант ответил медленно:
     -- Я не понимаю, поему меня привели эти два полуживотных.
     -- Понимаешь,-- бросил Итторк.--  Думаешь,  я  не  знал  о
вашем Малом Совете? За тобой следили с первого же дня.
     -- Я так опасен?
     -- Ты   --   терм  двадцать  первого  стаза,--  подчеркнул
Итторк.--  Возможно,  двадцать  первого...  Хотя   не   уверен.
Возможно  и  то,  что  Племя  постарело,  начинает  клониться к
упадку.  Ты  не  выше,  а   просто   первый   грозный   признак
вырождения... Потому я велел не спускать с тебя глаз.
     Оппант,   чувствуя   страх   и  отчаяние,  проговорил  еще
медленнее:
     -- И что теперь?
     -- Давай решим. Своим Малым Советом ты бросил мне вызов. Я
не допущу,   чтобы   болтуны   решали,   когда   пришло   время
действовать!  Перед  тобой  выбор: или тебя выбросят из Купола,
или ты  входишь  в  состав  моего  Совета.  Старых  болтунов  я
разогнал,  руковожу,  как видишь, сам. И успешно! Но мне все же
требуются советники, помощники.
     Холодная волна прошла  по  всем  сердцам.  Оппант  застыл,
понимал,  что  согласиться  бы,  а  там  искать выход, но нечто
непонятное в нем, заставило послать сигнал:
     -- Нет.
     -- Что "нет"?
     -- Нет, блистательный Итторк,-- ответил Оппант тверже.-- Я
не пойду к тебе в помощники. Даже самым первым.
     Сяжки  Итторка  вытянулись   как   при   крайней   степени
раздражения:
     -- Вот как? Предпочел бы сам стать единственным?
     Оппант ответил с неохотой, тоскливо самому идти на гибель,
сам не понимал, почему отвечает именно так, но все же ответил:
     -- Нет,  Итторк.  Я  не  могу объяснить... у нас нет таких
слов, знаков, запаха... Но я не хочу  быть  во  главе  Племени.
Опасно!  Это  гибельно для всех. Это ты, а не я -- угроза всему
Племени.
     Итторк просигналил зло:
     -- Предпочитаешь быть выброшенным на верную смерть?
     -- Да,--  ответил  Оппант.--  Лучше  быть   жертвой,   чем
палачом.
     Итторк  передернулся, но сдержался. В его глазах загорелся
странный огонек:
     -- Ты  нашел,  чем  отличается  двадцать  первый  стаз  от
двадцатого?
     -- Нашел,--  ответил  Оппант.--  Я еще не могу назвать это
понятие... или понятия. Потому, что таких слов еще нет, их надо
придумать. Но мы не в состоянии поступать так  жестоко.  Мы  --
следующий  стаз!  Мы  --  порождение  более  высокого общества,
потому что  Племя  ощутило  потребность  в  нас,  потому  мы  и
появились...  Но  ты,  разогнав  Совет,  уничтожил этот стаз! И
больше сверхноостеров не будет. А еще через несколько поколений
исчезнет и стаз ноостеров. Племя начнет опускаться со стаза  на
стаз.  Вот  что  ты  сделал,  блестящий Итторк! Талантливейший,
гениальнейший, даже честнейший... но лишенный того, что есть  в
моем стазе!
     В  зал  заходили  и  останавливались  черные  термы, члены
Совета, теперь  же  просто  помощники  Итторка.  Они  теснились
темной  стайкой,  следили оттуда беспомощно и пугливо за резким
поворотами сяжек Итторка и Оппанта.  Даже  запах  пошел  едкий,
хотя  феромоновым  языком  не  пользовался даже Итторк. Явно не
хотел,  чтобы  панцирники  знали  как   непочтительно   с   ним
разговаривают.
     Оппант  видел,  как  Итторк побелел от ярости, стали видны
все  прожилки  под  тонким  хитиновым  покровом.  Черные  термы
дрогнули и попятились, настолько мощно Итторк вскрикнул на всех
трех языках разом:
     -- Выбросить  за  Купол!  Немедленно! Обойдемся без... без
этих... ты урод, а не следующий стаз! Ты -- упадок, ты  больная
плесень, которую надо спешно уничтожить...
     Он  остановился на полуслове. В зал стремительно ворвались
панцирники. Впереди неслась волна ненависти, злобы. У выхода на
арену два панцирника столкнулись  боками.  Послышался  страшный
хрустящий  звук,  от которого похолодело в крови, и в следующее
мгновение панцирники оказались на середине зала.
     Итторк, побледнев, отступил на шаг. Панцирник  подбежал  к
нему,  и  Оппант  содрогнулся, едва не закрыл глаза от страха и
отвращения. Страшные  челюсти  панцирника  буквально  разрубили
Итторка пополам!
     Остальные  панцирники  бросились на темных термов, страшно
щелкали  челюсти,  во  все  стороны  брызгала   кровь,   летели
отрубленные  лапы,  сяжки... Один из панцирников с силой бросил
Оппанта на стену, в следующее мгновение все шесть лапок приятно
обожгло теплым клеем: за панцирниками держались  трое  носачей,
бока раздуты, клея в избытке.
     Панцирники   проносились   мимо,  их  сяжки  задевали  его
неподвижное  тело,  задевали  лапами,  совсем  рядом   мелькали
страшные  челюсти. Оппант был забрызган кровью, на нем прилипли
лохмотья чужой окровавленной плоти.
     Появился Трэнг. Панцирники кромсали  тела  членов  Совета.
Итторк был еще жив, и Оппант ощутил жалость, видя лишь половину
гениального  тела  ученого,  которая  беспомощно  лежала  у ног
отвратительного Трэнга.
     -- Трэнг...-- прошептал Итторк,-- зачем ты...
     Трэнг холодно посмотрел на шевелящийся  обрубок  тела.  По
его  сигналу  подбежал панцирник, наступил на Итторка. Страшные
жвалы нависли над головой Итторка, шевельнулись, выбирая точное
положение, и  деловито  сомкнулись,  захватив  сразу  голову  и
грудь.  Послышался  треск.  Жвалы  сомкнулись  сильнее.  Голова
Итторка треснула, брызнула жидкость. Панцирник сжимал  челюсти,
пока они не сомкнулись. Лишь тогда отступил, оставив сплющенные
останки того, кто был только что главой Совета.
     Оппант  дернулся,  волна  ненависти и отвращения ударила в
голову, он потерял сознание. Когда очнулся, зал был почти пуст,
два панцирника поедали остатки погибших.
     Прямо перед ним стоял Трэнг. Заметив, что Оппант  очнулся,
Трэнг сказал едким запахом:
     -- Хорошо,   что   тебя  не  убили.  Ты  умрешь  здесь.  И
останешься так. Я хочу, чтобы Умма  видела  твой  скелет.  Твой
высохший скелет. Ты хочешь спросить, зачем я это сделал?
     Оппант покачал головой:
     -- Нет, я не Итторк. Мне понятно.
     Трэнг  повернулся  уходить.  Уже  на  входе  в туннель, он
послал торжествующий феромоновый сигнал:
     -- Умма теперь служит мне!

     Наступил период Покоя. Оппант  бессильно  висел  на  своих
затвердевших  путах.  За этим периодом Покоя, во время которого
сейчас  уничтожают  последних  из  сопротивляющихся  ноостеров,
наступит  настоящий период Большого Покоя, то бишь -- Застоя...
Как просчитался Итторк!  Как  горько  просчитался!  Что  теперь
будет с Племенем? Оппант тогда смутно ощутил, что Итторк делает
большую  ошибку,  заставляя  слушаться  себя беспрекословно, но
даже он не предполагал, что все кончится так страшно...
     Внутри нарастала разъедающая боль. Микроорганизмы, живущие
в пищеварительном  канале,  требовали  корма.  Вскоре  они,  не
получая   пищи,  разрушат  стенки  желудка,  и  Мир  перестанет
существовать для них и  для  него.  Перестанет  существовать  в
унизительных муках...
     От боли он несколько раз терял сознание. Перед глазами все
затуманилось,   лишь   временами  ему  удавалось  сфокусировать
зрение, а потом снова плыли бесформенные тени, слышались звуки,
которые существовали только в его воображении...
     Он не сразу ощутил, что со рта  сорвали  слой  клея,  хотя
боль ударила по всем ганглиям. Боль в желудке стала затихать, в
организме  появились  силы, и Оппант понял, что кто-то насильно
покормил  его,  протолкнул  в  пищевод  капельку  измельченного
корма.
     Он  открыл  глаза.  В  полутьме  осторожно двигались тени,
кто-то настойчиво отдирал клей с ног. Прямо перед лицом Оппанта
появилось лицо Уммы.
     -- Оппант,-- прошептала  она  едва  слышно.--  Тихо...  Мы
пришли за тобой.
     Через  несколько  минут Амманк и Тибюл отодрали клей с его
ног. Правда, вырвав чувствительные волоски, и Оппант  снова  на
миг потерял сознание от жгучей боли в ногах.
     -- Идти сможешь? -- шепотом спросила Умма.
     Оппант   двинулся   за  ней,  Тибюл  поддержал,  а  Амманк
настороженно пошел впереди.
     Оппант, немного оправившись, прошептал друзьям:
     -- Это бесполезно... Под  Куполом  не  спрятаться.  Завтра
всех  найдут.  Лучше  было бы вам ко мне не прикасаться. Завтра
вас найдут по пахучим меткам.
     -- Завтра пусть ищут,-- нам нужно бежать сегодня,-- сказал
Амманк твердо.-- Сегодня еще  идет  резня,  везде  неразбериха.
Завтра  панцирники  начнут скапливаться у выходов. Не для того,
чтобы перекрыть пути бегства -- кто побежит на  верную  гибель?
-- а чтобы начать боевые действия и вылазки! Эти идиоты всерьез
поверили в слова Итторка о своей непобедимости...
     -- Воздушный мешок готов,-- сказал Оппант безнадежно.-- Но
как откроем выходы?
     -- Рабочие помогут,-- сказал Амманк.-- Резня их испугала и
возмутила.  Я  уже  переговорил  с двумя из высокого стаза. Еще
пятеро готовы отправиться с нами! Вон один из них...
     Они пробирались по непривычно  безлюдным  туннелям.  Почти
все  термы собрались в нижних этажах вокруг расплода, как в дни
наиболее серьезной опасности, а также толпились вокруг  царских
палат.  Чем  выше поднималась группа Оппанта, тем меньше на них
обращали внимания, хотя и непривычно было видеть,  чтобы  одной
тесной  группкой  шли  ноостер,  поддерживаемый с одной стороны
мэлом  высшего  стаза,   с   другой   --   разведчиком,   рядом
образовательница и широкожвалый рабочий...
     -- Надо  держаться врозь,-- прохрипел Оппант, задыхаясь от
бега.-- Мы привлекаем к себе внимание панцирников!
     -- Мы уже близко,-- прошептал Амманк.

     Наконец они поднялись на чердак. Выше  был  только  Купол,
крепчайший, толстый, отделанный снизу блестящим слоем клея.
     Амманк,  оставив  Оппанта,  бросился отыскивать спрятанный
эластичный пакет. Рабочий начал торопливо вскрывать пол. Оппант
заметил  тонкую  линию,  очерчивающую  круг,  и  тоже  принялся
лихорадочно выламывать булыжники, скрепленные застывшим клеем.
     Амманк  с  Тибюлом  притащили пакет, вдвоем с Уммой быстро
развернули. Оппант и рабочий изо всех  сил  выдирали  последние
камни.  Внезапно  послышался  тоненький  свист.  Оппант  ощутил
неприятный запах.  Рабочий  тоже  ощутил,  отпрянул,  а  Оппант
задержал   дыхание   и  принялся  выламывать  последние  камни,
перекрывающие трубу из грибного сада. Рабочий быстро последовал
его примеру, но тут же пошатнулся, упал. Амманк его  отволок  в
сторону.
     Все  вместе они крепко держали мешок раструбом вниз. Ткань
зашевелилась, начала наполняться,  Оппант  ощутил,  что  сердце
радостно   забилось.  Сам  придумал,  сам  планировал,  но  как
все-таки необычно...
     Он велел Амманку и Умме держать  крепче,  быстро  приклеил
два  отростка  к  полу.  Теперь мешок можно даже не держать, не
вырвется.
     Рабочий уже пришел в  себя,  с  помощью  Тибюла  торопливо
вскрывал  Купол.  Когда  намеченная часть свода рухнула, Оппант
оглянулся на мешок, и у него сжалось сердце. Мешок  значительно
крупнее, в дыру не пролезет!..
     Амманк  увидел  катастрофу,  бросился  к  ним.  Все вместе
принялись отчаянно выламывать края, стараясь расширить дыру.
     Оппант  оглянулся  на  мешок,  запнулся.  Мешок  раздулся,
поднялся  вверх,  натягивая  эластичные  тяжи.  Умма с тревогой
придерживала мешок, словно могла удержать.
     -- Поторопитесь! -- крикнула она.-- Тяжи скоро лопнут!
     Оппант, Амманк и рабочий изо всех сил ломали края  Купола,
расширяя  отверстие.  Из  боковых  туннелей начали показываться
встревоженные термы. У Оппанта дрожали руки и голос,  когда  он
яростно закричал:
     -- Всем стоять на месте!
     Рабочие-ремонтники  в  нерешительности  остановились. Зато
примчались, не останавливаясь, два панцирника. От  их  огромных
тел в Предкуполье сразу стало тесно.
     -- Стоять! -- велел Оппант.-- Приказ Трэнга!
     Панцирники   добежали,   в  нерешительности  остановились.
Оппант сориентировался, сказал повелительно:
     -- Охраняйте выход! Никто не должен попасть в наш Мир!
     Панцирники раскрыли челюсти, стали по краям расширившегося
отверстия. К отчаянно расширяющим  дыру  присоединился  Оппант,
мешок  раздулся  и  вершиной  уже  почти доставал до отверстия.
Вот-вот лопнут тяжи, и мешок ударится в потолок.  Дыра  слишком
мала...  И  уже не успеть расширить, это работа на много часов,
вот-вот появятся другие панцирники, его побег раскроется...
     Вдруг несколько термов бросились к ним.  Не  успел  Оппант
опомниться, как сильные челюсти вгрызлись в края Купола. Мощные
жвалы  начали  поддевать  скрепленные  друг с другом булыжники,
выламывая, выворачивая, быстро расширяя отверстие...
     Он перевел  дыхание,  не  смея  еще  верить  в  счастливый
момент,  и  тут  ощутил  легкую  вибрацию. В лицо ударил мощный
сигнал тревоги. Сюда мчатся нижние панцирники! Побег раскрыт...
     Из  главного  туннеля  выбежал  Трэнг.  За   ним   спешило
множество   панцирников,   но   ни  один  не  решался  обогнать
властелина Мира.
     -- На мешок! -- закричал Оппант яростно.-- Быстрее!
     Амманк и рабочий прыгнули от дыры в Куполе к  мешку.  Умма
первой уцепилась за один из тяжей. Следом прыгнул Тибюл, Оппант
повис  на  мешке вниз головой, быстро сжал челюсти на тяже. Тот
дрожал от напряжения. Челюсти медленно погружались в эластичную
ткань. Боковым зрением Оппант видел, что с той стороны  рабочий
точно так же перепиливает мощными челюстями второй тяж.
     Трэнг  подбежал  в  тот  момент, когда тяжи лопнули. Трэнг
успел раскрыть челюсти, пытаясь схватить Оппанта,  но  тот  изо
всех сил пнул, попав прямо в глаз.
     Мешок   взметнулся,   царапнул  боком  о  край  отверстия.
Панцирники отскочили в испуге,  огромное  скользкое  эластичное
тело  взмыло  через дырку. Оппант сжался, его больно стукнуло о
край, но он не выпустил тяж из рук.
     -- Схватить  их!  --  донесся   страшный   яростный   крик
Трэнга.-- Уничтожить!
     Один  из  панцирников подпрыгнул, лязгнул челюстями. Мешок
поднимался вверх, расстояние  между  Куполом  и  мешком  быстро
увеличивалось.  Рядом  с Оппантом болталась, крепко ухватившись
за тяж, Умма.  Оппант  обхватил  ее  двумя  свободными  руками,
осмотрелся.  Амманк,  Тибюд  и  рабочий  висели  на той стороне
мешка. Ветер сразу сорвал их с Купола. Резкий  холодный  воздух
ожег   тела,   заставил  задохнуться,  судорожно  уцепиться  за
эластичные веревки.
     Их поднимало все выше. Холодный ветер погнал в сторону  от
Купола.  Они  видели,  как  на  поверхность  Купола выскакивают
панцирники.   Оппанту   показалось,    что    среди    огромных
бронированных  тел промелькнуло черное тело Итторка, но это это
могло только почудиться. Воздушный мешок поднимался все выше  и
выше,  панцирники  уменьшались.  Какой-то  из  носачей выпустил
длинную струю клея, но блестящая капля упала обратно.
     -- Понеры! -- закричал Амманк, указывая влево.
     Оппант  увидел  целую  массу  стремительных  тел,  которые
мчались  мимо  Купола.  Видимо, направляясь в разбойничий поход
или набег. Разведчики носились по обе стороны колонны.
     Оппант замахал сяжками, потому что феромоновый  сигнал  не
дойдет до Купола на таком расстоянии:
     -- Опасность!   Колонна  понеров  в  опасной  близости  от
купола! Немедленно в укрытие! Заделывайте Купол!!!
     Панцирники продолжали метаться, да и кто бы увидел Оппанта
а таком  расстоянии,  однако  кто-то  из  термов  зачуял  беду,
передал  сигнал,  рабочие  начали  стягиваться в пролом. Быстро
уменьшающаяся  фигурка  Тренга  осталась  на  Куполе  с   двумя
панцирниками.
     -- Я   бы   не  стал  их  предупреждать,--  сказал  Амманк
сердито.-- Пусть бы их разорвали эти хищники!
     -- Их не жаль,-- отозвался Оппант грустно.-- Но  это  наше
Племя... Хищники ворвутся в пролом и уже никого на пощадят...
     Воздушный  мешок уже не поднимался. Его медленно несло над
поверхностью  планеты.  Солнце  палило  нещадно,  сухой  воздух
раздирал внутренности. Оппант вздрогнул, не веря глазам.
     По  поверхности  планеты  двигалось чудовищное сооружение,
размеры  которого  не  укладывались  в  сознании.  Оно  было  в
несколько  раз крупнее наземной части Купола, но это сооружение
явно не было живым существом!.. Вскоре  сооружение  застряло  в
ямке,  в  которой  поместился  бы  весь  Купол,  из  сооружения
выпрыгнуло существо, диковиннее которого  Оппант  не  видел:  с
четырьмя  конечностями,  но  передвигалось  только на двух, а в
передних держало какой-то предмет...
     Их уносило все дальше, и Оппант потерял странное  существо
из виду. Видимо, это и были загадочные каммы -- новый вид живых
существ, которые появились на планете совсем недавно...
     -- Оппант,--  сказал Амманк дрогнувшим голосом,-- посмотри
в эту сторону...
     Воздушный  мешок  быстро  снижался,  они  приближались   к
огромному  участку  планеты,  где,  куда  не  брось взгляд, над
почвой возвышались серые холмики. Этих  холмиков  было  тысячи,
тысячи тысяч...
     Воздух  стал  горячим.  У  Оппанта  мутилось  в голове. Он
чувствовал, что жить осталось совсем немного. Испепеляющий  жар
перегретого  воздуха  вот-вот  уничтожит  всех,  даже  если  не
высовываться под лучевой удар Истребителя...
     Удара о почву Оппант не опасался, при малом весе  страшнее
прилипнуть к капле воды, а падать с большой высоты опасно разве
что массивным истам, но только бы не разбросало их в стороны...
     -- Как  только  ударимся  о  почву,--  прохрипел он,-- все
цепляются за землю!
     Через несколько мгновений они снизились настолько, что тяж
зацепился за жесткий стебель, выгоревший под иссушающим  зноем.
Термы  посыпались  на землю, а мешок повис на стебле сморщенной
тряпкой, быстро теряя драгоценную смесь.
     Оппант упал, уцепился за  стебелек,  поранив  живот.  Умма
была  рядом.  Поблизости  раздался  феромоновый  призыв, вскоре
появился Амманк,  рабочий,  чуть  позже  появился  исцарапанный
Тибюл.
     -- Куда теперь? -- спросил Амманк, глядя на Оппанта.
     -- Вперед,-- прохрипел Оппант, почти теряя сознание.
     От Истребителя уже не прятались. Из затуманенного сознания
вдруг вынырнули два странных золотистых терма, каких никогда не
было в  Куполе.  Один  осторожно  взял  из  пасти Оппанта Умму,
второй  поддержал  шатающегося   Тибюла.   Оппант   непонимающе
смотрел,  как вблизи сама по себе сдвинулась огромная глыба, из
норы выскочило еще с дюжину золотистых термов.
     -- Вы  среди   друзей,--   торопливо   сказал   тот,   что
     -- Заходите!
заметили ваш удивительный полет! Кто бы мог подумать, что можно
вот так... Когда  передали  сигнал  по  всем  нашим  Мирам,  мы
бросились к месту падения... Вы в безопасности! И среди друзей.
     Оппант,  еще  не веря себе, всмотрелся в радостных хозяев.
Все из  двадцать  первого  стаза!  Впервые  с  момента  прихода
Итторка  к  власти  перевел  дыхание.  Да,  он наконец-то среди
своих.
     Среди тех, кто знает, что находится выше гениальности.

     Послесловие

     Дорогие друзья! Простите, что не всем ответил  на  письма.
Если  правда, то ответил мало кому. Честное слово, я всякий раз
собираюсь, почти всегда даже печатаю ответ... но если бы  сразу
послать  по  Е-мэйлу  (я  печатаю  на  компьютере),  то  вы все
получили бы ответ сразу.  Но  как  только  начинаешь  думать  о
почтовых  конвертах,  ходьбе  к почтовому ящику... Хорошо, если
приятель зайдет, а я ему: брось, пожалуйста, в почтовый ящик! А
то неделю ношу в кармане, а как увижу ящик, уже не помню, зачем
шел в ту сторону...
     Словом, я, как и все вы, получать письма люблю, с ответами
начинается тягомотина. А если на письмо не ответить сразу,  или
хотя  бы течении двух-трех дней, то не отвечается и вовсе... Да
вы сами все знаете по себе.
     Но здесь, мелким шрифтом (чтобы не занимать  издательского
места, и в целях экономии бумаги), отвечу на основные вопросы.
     1."Кто  такой  Юрий  Никитин".  Дорогие  друзья, разве это
важно? Юрий Никитин -- это его книги. Как Алла Пугачева --  это
ее  песни, а не то, какой длины у нее юбка, потолстела ли и как
там с молодым мужем. Чайковский -- это  композитор,  а  не  тот
человек,  которого  сейчас  бы  зачислили  в группу сексуальных
меньшинств и писали бы только об этом,  а  не  о  его  музыке..
Когда  я был на ВЛК (туда принимали только молодых литературных
звезд, уже членов Союза Писателей СССР, лауреатов) нас  повезли
в  Ясную Поляну, а через пару недель -- в домик Достоевского. Я
был единственным, кто не поехал. Для меня Толстой -- его книги.
Достоевский -- его книги. Я общаюсь с ними больше (и знаю о них
больше),  чем  те  коллеги,  которые  взахлеб  рассказывали  по
возвращении,  какие у Толстого домашние тапочки, какого размера
портки!
     2."Почему не встречаетесь  с  читателями...".  Но  если  в
самом  деле  по  гамбургскому  счету,  спортивно ли? У вас есть
книги, по ним и судите. Книги хреновые, если писатель  вынужден
объяснять   их   и  растолковывать.  А  рассказывать  о  тайнах
творчества, похваляться гениальностью, поглядывая на спелых дур
в  аудитории...  В  тех  соревнованиях,  где  я  участвовал,  я
побеждал без допинга.
     Хотя,  поленившись  даже придти на книжную выставку в этом
году, я клятвенно пообещал, что обязательно приду в  следующем,
1997-м. Туда же, на ВДНХ. В субботу. За час до закрытия. К тому
же,  850-летие...  Помню, 50 лет тому выпустили духи "800-летие
Москвы", и как здорово было сказать  женщине,  что  она  пахнет
восьмисотлетней   Москвой!..   Думаю,  умельцы  и  в  этот  раз
что-нибудь да сморозят. Обязательно приду!
     3."Почему нет рекламы в газетах...". Во-первых, нет денег.
Во-вторых, даже появись они -- все равно как-то неспортивно. Вы
же видите что в рекламах!  А  когда  купите  книгу,  о  которой
взахлеб, -- соответствует ли? Как-то неловко рядом.
     "Нет  интервью  в газетах...". Простите, но где те газеты,
которые пишут о творчестве? О книгах? Вам  стараются  дать  то,
что  ждете:  с  кем  писатель  спит, храпит ли, часто ли меняет
носки, и правда ли, что у кого-то шубу украл? Не  только  чести
или совести, но даже ума не надо для такой работы, а только нюх
на  свежее дерьмо. Какой уж тут уровень газетчика! Простите, но
мне, человеку старого закала, кажется, что этим газетам сменить
бы  названия.  Ну,  так  и  назвать:  обозрение  нижнего  белья
писателей   и  книжников.  Все  равно  тираж  не  упадет.  Даже
вырастет! Вы ж себя знаете...
     А те редкие статьи, что вроде бы о книгах...  Ну,  вы  уже
попадались  на скрытую рекламу. На оплаченные фирмами статьи. И
уже почувствовали разницу.
     4."...а вот если бы вы  издали  в  большом  изд-ве,  чтобы
можно  было купить ваши книги дешевле..." Честь и хвала фирмам,
которые издают книги  большими  тиражами  и  забрасывают  их  в
глубины  России,  куда  "Равлику" не доползти. Некоторые из них
иногда начинают разговоры  о  покупке  прав.  Но...  Впервые  с
подобной  ситуацией  столкнулись  наши  блестящие  математики и
программисты, которым давали работу в США.  Там  за  одинаковую
работу  с  тупыми  американцами  платили  в десятки раз меньше!
Отвечали резонно: но ведь вы в России  нищие,  для  вас  и  это
деньги...  Нечто подобное и здесь. Это для вас интересно: лысый
или плешивый Никитин, а в нашем тесном издательском мирке знаем
друг  друга  как  облупленных.  Этим  фирмам  известно,  что  у
Никитина  ни  дачи,  ни  машины,  квартира -- коммуналка. Такой
права продаст за бутылку! Но, так  же,  как  они  знают  аховое
положение  "Равлика"  и Никитина, так и "Равлик" знает, сколько
они платят авторам, которые... ну, скажем, не сильнее Никитина.
Конечно, размер гонорара -- коммерческий секрет, но обычно  это
секрет  полишинеля.  Так  что  пока  книги  Никитина  только  в
"Равлике". А там малые тиражи, хорошая бумага, рисунки...  Одна
книга  в месяц -- это все расходы на аренду, зарплату, налоги и
пр.  ложатся   на   эту   книгу,   а   не   распределяются   на
десять-двадцать,   как   в   других   фирмах.  Значит,  высокая
себестоимость. Отсюда и высокая цена.
     5."Как удается столько писать.."  Ну,  честно  говоря,  по
большей  части  я  все  еще  достаю старые вещи из стола, чищу,
правлю, готовлю к печати. К тому же делить надо  на  все  годы,
когда  я  был  в  "черных списках", когда просто не подходил по
вкусу литературоведам в штатском (они в сейчас лают, в  той  же
"Литературке",  "Центре-2000",  еще  где-то,  я  не  читал,  но
"друзья" такие новости сообщают в  первую  очередь...)  Активно
печатать  свою  фантастику я начал в 1965-м, сразу в крупнейших
журналах с многомиллионными тиражами: "Знание и труд" (Украина,
Киев),  "Техника-молодежи",  "Наука  и  жизнь",  так  что  если
разделить на все эти годы, включая по нынешний, то не получится
и по полкниги в год!
     6."...искажаете  исторические факты..." Можно бы ответить,
как отвечал Дюма, что для него история -- только декорация  для
его  спектаклей, но я в самом деле провел столько лет в архивах
(имея членский билет Союза Писателей СССР и  слушателя  ВЛК,  я
был  допущен и в дальние архивы), что просто обидно не сказать,
что в моих  романах  больше  истины,  чем  в  тех  исторических
романах, по которым эти читатели представляют себе историю. Да,
наш  нормальный  читатель  знает берендеев как рослых блондинов
нордического типа, с голубыми глазами, ибо таков царь  Берендей
в  опере  "Снегурочка"  (или хотя бы в мультике), хотя на самом
деле  берендеи  --  племя  узкоглазых  и  широкоскулых  тюрков,
которые  осели  на  Днепре  и  влились в русский народ, еще наш
читатель уверен, что на Бородинском поле мы одержали  блестящую
победу,  ибо  так в восторженном стихотворении юного прапорщика
Лермонтова, хотя на самом  деле  половина  русской  армии  была
истреблена,  другая  половина  в  беспорядке  отступила мелкими
группами и поодиночке, а Наполеон не пустил в бой  даже  старую
гвардию,  справился  молодняком... народ уверен, что князь Олег
повесил щит на  врата  Царьграда  в  знак  победы,  ибо  так  в
стихотворении  великого Пушкина, хотя любой историк скажет, что
среди западных, южных и восточных славян, а также  сопредельных
племен,  был  обычай  вешать свой щит на врата града, с которым
подписали договор о  дружбе  и  взаимопомощи...  Это  в  сорока
предыдущих  романах  нечто  бородатое  по  имени князь Владимир
шествует по горнице и все время поет о любви к Отчизне, к Руси,
Святой Церкви, нигде ни слова о его тысяче жен и наложниц, хотя
это и в летописях, и любой историк подтвердит,  а  ведь  бороду
Владимир отпустил только после принятия христианства, а до того
был с бритой головой и серьгой в ухе, нигде ни слова о кровавых
жертвах,  а  ведь  обычай  топить самую красивую девушку весной
сохранился на Руси почти до ХХ века...
     Нарушения автор допускал разве что в доспехах и одежде, да
и то сознательные. К примеру, конечно же, я прекрасно знаю, что
во времена первого крестового похода не было таких доспехов,  в
каких  щеголяет  сэр  Томас.  Они  появились много позже. В его
времена рыцари были вооружены так, что их бы сто лет спустя  не
приняли  бы  даже  в охрану обоза. Но в массовом сознании слово
"рыцарь" связано только с  человеком,  закованным  в  блестящую
сталь  с  головы  до ног. Попробуй нарисовать их такими, какими
они были на самом деле, то похвалят  три  замшелых  историка  с
седыми  бородами  до  пола,  которые  специализируются  на  том
отрезке той эпохи, но будут возмущенно орать  и  обзывать  тебя
неграмотным дурнем остальные пять тысяч читателей. Что выбрать?
А  то, что вынужденно выбрали англичане, создав свой знаменитый
фильм "Эскалибур" о короле Артуре и рыцарях Круглого Стола, где
все с ног до головы закованы в блестящие  доспехи!  А  ведь  та
эпоха  была еще лет на семьсот раньше! Тогда рыцари ходили чуть
ли не с каменными топорами. Что ж, создатели  фильма  не  знали
свою историю? Да знают получше, чем мы свою!
     Да  что  говорить,  когда  сам  попался: на экранах прошел
просто гениальный фильм "Спартак". Но я плевался,  как  и  весь
зал.   Моего   любимого   Спартака,   фракийского   полководца,
захваченного в плен и отданного в  школу  гладиаторов,  посмели
изобразить  неграмотным  рабом, рожденным в загоне для скота! В
газетах  тут  же  пошли  разгромные  рецензии.  Помню,  учитель
истории (!) с возмущением писал, что как посмели американцы так
исказить  историю,  ибо  всем  известно, что Спартак -- пленный
фракийский полководец...
     И тут как метеоритом стукнуло. Простите,  но  так  написал
писатель   Джованьоли,   романом   которого   зачитывался   сам
Гарибальди.  Но  любой  историк  скажет,  что  о  происхождении
Спартака  ничего  не  известно.  Его  история начинается лишь с
момента восстания.  И  Говард  Фаст,  создатель  своей  версии,
сделал  Спартака  куда  более  значительнее,  ибо  для пленного
фракийского  полководца  естественно  пытаться   вернуть   себе
утраченную  свободу,  а  вот  рабу,  не  знавшего ничего, кроме
рабства, стремиться к свободе -- это стать человеком. И создать
армию,  которая  громила  римские   легионы   --   подвиг   для
неграмотного  человека,  который  на  ходу овладевал искусством
полководца  и   стратега.   Спартак   Говарда   Фаста   намного
значительнее  Спартака  Джованьоли, ибо раб добыл свободу, стал
полководцем, завоевал любовь  знатнейшей  женщины  благородного
происхождения, проявил сам благородство и высшие качества... Но
фильм  прошел под плевки и улюлюканье дураков... лишь благодаря
инерции человеческого мышления.
     Я всякий раз вызываю глухое сопротивление,  когда  называю
половозрелыми дебилами троих (или четверых) мушкетеров, которые
боролись   против   величайшего   человека   Франции,   который
реорганизовал армию и флот, создал Академии  наук  и  искусств,
поднял  просвещение  страны,  уничтожил  феодализм  и  срыл все
рыцарские замки, за исключением пограничных... Но трое  дебилов
видели  в  этом  гении  только  мужика, который хочет королеву.
Каждый ведь понимает на своем уровне! А девиз:  один  за  всех,
все  за  одного  --  это же для пятилетних. Или, скажем, запрет
кардинала дуэлей. Мол, кровь должны проливать только на  службе
Отечеству.  Предположим,  что гвардейцы не подоспели бы к месту
дуэли... Ну-ну, додумайте сами.
     Да, я на стороне гвардейцев и  кардинала.  Да,  за  запрет
дуэлей.    Ведь   только   в   кино   на   поединке   побеждает
справедливость. А  в  жизни,  увы,  побеждает  тот,  кто  лучше
стреляет.  Или  владеет  шпагой.  Простите за откровенность, но
когда мастер спорта по фехтованию оскорбит вас при всех, плюнет
на вас, то без дрожи в коленках примет вас гордый вызов драться
на шпагах.
     Да-да, это еще одна причина, почему не люблю встречаться с
читателями, ибо то, что  кажется  простыми  истинами,  вызывает
яростный спор, крик. Как только вякну, что дважды два равняется
шести  --  так  яростный  крик:  нет,  одиннадцати! (вариант --
стеариновой свече). Уж  молчу,  что  на  самом  деле  вовсе  --
четырем... А закон прост: чем человек глупее, тем больше уверен
в своей правоте. Да подойдите к любой забегаловке. Там поддатые
грузчики  абсолютно  точно  знают  как  за  два  дня  выправить
финансовое положение  страны,  как  лечить  рак,  как  проучить
Хусейна, как разводить сепулек...

     5.  И  еще. Мнение, что писатель должен писать мало, пошло
от племени "выступальщиков". Я об этом писал  в  предисловии  к
"Человеку..."   Они  жили  на  легкие  деньги  от  выступлений,
написать книгу для них  становилось  трудовым  подвигом.  Таких
писателей  было  99,99%.  Я  же  не выступал, я писал. И сейчас
пишу, а не выступаю с рассказами о том, что я изволил задумать,
какой талантливый, в каких муках творчества изнываю.
     К тому же есть такое понятие, как жизненный опыт. Мне есть
о чем писать. В тридцать лет -- да,  мне  было  бы  много  даже
роман в год. Энергия и напор хлестали из ушей, а мозги были еще
не те. А в шестьдесят -- наоборот.
     И -- последнее на эту тему. Теперь принято оглядываться на
США. Что   ж,   пожалуйста.   Когда  американский  фантаст  или
детективщик  издает  каждый  год  по  шесть-семь  романов,  это
нормально.  Когда Азимов издал свою двухсотую книгу, поклонники
его творчества устроили банкет.  У  нас  же  писатель,  который
издает  две-три  книги  в  год -- халтурщик. Одну в три года --
молодец, работает над словом, образами... А может быть, все  же
стоит прочесть и сравнить?

     И  в  завершение...  В  моем  возрасте  друзей  не столько
заводят, сколько теряют... Увы, возраст. Потому  между  мной  и
назойливым  дураком,  который  настойчиво допытывается: украл я
шубу  у  К.,  или  же  это  он   украл   у   меня,   становится
самоотверженный "Равлик" в лице директора Лилии Шишикиной.
     Хотя  на  самом  деле  друзей  все-таки немало. Хотя бы по
Интернету и Фидо. Там  не  видят,  что  я  маленький,  лысый  и
толстый,  мы мило беседуем, сутками режемся в Warcraft и Quake,
обмениваемся гифами и мейлами, неплохо проводим время  в  своем
виртуальном городке!

Ваша оценка:	Подпишусь под каждым словом (+3) Понравилось (+2) Нормально (+1) Посредственно (-1) Ерунда какая-то (-2) Чушь собачья (-3)
Комментарий:
Подпись:	(Чтобы комментарии всегда подписывались Вашим именем, можете зарегистрироваться в Клубе читателей)
Сайт: