шему равенству придем. И врожденные сдельщики, европейцы всякие, чуют в
нас окладников - и попрут, попрут от себя, не допустят - как меня из Юр-
ковой бригады.
А кто взгоношил весь уклад менять? Не Гольдштейны ли? Этим-то - нож
острый: как же я, умник такой - и поровну с Иваном-дураком получать дол-
жен? (Хоть потом в кибуце, на банановой плантации, доктор физико-матема-
тический - ничего, не кипешует.) Эк занесло куда от баланов - и
Гольдштейна приплел! Ну, натурально всё: уже тридцать страниц - и ни од-
ного еврея. Так в жизни не бывает.
Открываю дверь:
- О! Толян!
- Ленька! Земляк! Сейчас чифирку, ну-ка, малолетка, подкинь в печку!
XV Собрался тут в Москву по делам, полез на антресоли за сумкой, рас-
копал одну, раскрываю - глядь: что такое? Пачка писем в целлофане, ре-
зинкой перехвачена.
Мать честная, мои же письма, с зоны и с поселка - сохранила мамулька!
Умчался на целую ночь - что там Уэллс со своей машиной! Храните письма,
друзья, заводите архивы - на то нам и антресоли даны.
Вот - без изменений одно, как раз в струю:
"Мамуль, здравствуй! Андрюха, привет!
Вот, кое-как выскреб времечко письмишко черкнуть, да и не знаю, чего
писать.
Новостей нет, а старости все те же: здоров, толст, румян и беззабо-
тен. Уже и зиму пережили, еще одна - и дома, уже думаю-прикидываю, на
чем ехать. Лучше самолетом все-таки: тринадцатого октября вечерком заяв-
люсь. Спрашиваете о работе моей. Я же написал: на дровах я, то есть
грузчиком. Утречком садимся в машину и едем на нижний склад, за Вишеро-
горском километра два. Там у каждой бригады своя будка, наша самая
дальняя, у заброшенной деревушки Арефы. В бригаде нас трое, плюс марки-
ровщик и сторож, который живет здесь постоянно. Часиков в десять прихо-
дит еще Ленуся - приемщица, из Вишерогорска. Кроме того колготятся под
ногами два щенка - Белка и Жулик. Белке месяц всего, а Жулику три, оба
очень симпатичные, только Белка ужасная капризуля и визгунья. Часов в 11
подъезжает машина или две, мы их загружаем дровами, и на этом наш трудо-
вой день заканчивается. Идем на обед, а потом часов до пяти балагурим,
дразним Ленусю, гоняем чаи или спим, в общем, валяем дурака, пока домой
не повезут. Вот заурядная картинка нашего быта: за дверью визжит говор-
ливская приемщица, а под будкой - Белка, потому что в дверях висит на
растянутых задних лапах здоровенный кобель, наполовину уже освежеванный
Толиком. На лавке с одной стороны починяет баян изрядно уже хрюкнувший
капитан Мухин, попросту - Васильич, напротив вповалку дрыхнут два моих
орла, а в уголку я обкручиваю Ленусю. Жулик вышел успокоить нервы, он не
переносит запах свежей собачины (что не мешает ему обжираться ею до осо-
ловения), а Санька-маркировщик долбает прорубь на Вишере.
Скоро орлы мои проснутся и со свежими силами уплетут полкобеля, а из
шкуры Толик сошьет шапку, продаст рублей за девяносто, которые опять
пропьет вместе с Васильичем. Я это для того рассказываю, чтоб ты поняла:
на работе, хоть мы и не заняты, письма писать затруднительно.
Продолжаю через день. С дрюниными бегами ты не права. Ведь юность бы-
вает только однажды, и без "девочек", то есть без тысячи влюбленностей и
переживаний, она будет бедна, пуста как-то. Женитьба моя тут не при чем.
Да, чуть не забыл. Мне тут предложили поучительствовать (гм, гм), нужна
справка, что я прослушал три курса ЛГПИ. Звякни там замдекану, пусть от-
печатают, и пришли. Валенки дошли в полном порядке, лук тоже, шарф есть
(тот самый). Варежки бы можно. Целую, Алеша".
(Андрюха, Дрюн - брат мой, спортом тогда вовсю занимался - а мать ра-
довалась: не забита голова "глупостями". А "орлы" - два пацана с мало-
летки, Андрюха же и Вовчик, я за старшого у них, просто по возрасту.)
Итак, Ленуся. Золотко мое бесценное, первый поцелуй за четыре года. С
неделю (как увидел впервые) понять не мог: красивая девка или нет? Пока
шапку не сняла.
И зачем она все в этой шапке дурацкой сидела - неизвестно. Мужикам
волосы ни к чему, к мужской внешности они - по касательной, женскую же -
наполовину определяют, если не больше.
- Ленуся! Да сними ты малахай свой! Не жарко тебе?
- Не хочу. У меня прическа позорная, - любимое словечко.
- Так мы тебя тут причешем, не боись.
- Отвяжитесь.
Заинтриговала, сил нет, - как Гюльчатай Петруху. Но сами стащить - не
посягаем:
вдруг лысая окажется? Или в лишаях? Нет, лучше - возвышающий обман,
локоны пепельные воображаем. И вот - пообтерлась, попривыкла к нам, кон-
фет моих (изюм в шоколаде) с кило переклевала - и - нате, любуйтесь! Ну,
не пепельные, русые всего лишь, и не локоны - прямые, зато - почти до
пояса, густые, шелковые, в два водопада от пробора.
- Чего ты стеснялась-то?
- Та-а... Лень потом снова укладывать.
Думаю, просто до бани, немытые, не хотела показывать. И правильно. В
самую десятку теперь пульнула, наповал. Даже Толян от скорняжества отор-
вался (а у него ответственный этап: обезжиривание):
- У моей супружницы первой такие были. Состригла, дура, потом, немод-
но, говорит.
А я тащусь от длинных волос.
Мы все тащились. Так бы и зарыться мордой! Орлы-то мои не решались, а
я не утерпел, уткнулся сзади. И в духоте, в аромате этом - не пожалела
шампуня! - хоботом поерошив, приложился. Под затылком, в шейку. Зарде-
лись ушки у лапушки, но строгость напустила:
- Думаешь, красивый, так все можно? Позорник.
Я еще и красивым ей кажусь! Не реальность уже - вольты, сон в летнюю
ночь! Не знаю, чем бы кончилось - хорошо, Виноград подкатил. В город
едет - надо метровым балансом грузить. Самосвал три куба берет, ерунда,
но метровника - это с полтысячи бревешек, да уложить аккуратно, короче,
сбил я волну, разрядился, протрезвел - а когда вернулись в будку - Лену-
ся благодать свою опять под шапку собрала, изюм в шоколаде доеден, ей
домой пора.
XVI "Зачем Герасим утопил Муму? Я не пойму, я не пойму..." - это То-
лян навывает свою любимую, докраивая малахай. У Ленуси выходной. У меня
минор. Васильич свинтил куда-то - или дрыхнет в работящей будке, - без
аккомпанемента остались.
- А Жулика тоже на шапку?
- Не, масть не та. На котлеты, если не зачумится.
Вовчик с Андрюхой малолетку вспоминают, страсти всякие - похохатывают
при этом.
- Ленька, вот бы тебе где учителем, - Толян вдруг встревает.
- А что?
- Расскажите ему.
Рассказывают. За двойку - бойцы (это масть такая на малолетке) тубарь
на уши ученику надевают. Буквально - с размаху так, берется за ножки -
тресь. Если грамотно - табуретка развалиться должна. Мощное средство.
Великая дидактика.
Коменский не дотумкал.
"Мума еще могла бы долго жить..."
- На взросляк когда переводят - кажется: в рай попал, скажи, Андрюх?
Выстраиваем пирамиду беспредела по колониям: малолетка - на пике, об-
щак (общий режим), усилок (это мой), строгач - самый спокойный.
"Могла гулять - среди полей, среди берез..."
- Нет, вы женские зоны забыли.
Забыли, точно. Так ни опыта нет, ни рассказчиков - как сравнивать?
"Ее так жаль, до слез, до слез..."
- У меня же жена - подельница. Откинулась в прошлом году, сюда ко мне
заезжала.
Ну! Мы и не знали.
- А что ж не осталась?
- А вдруг мать умрет? Не пропишут потом, всё, прощай, столица.
Да, в Москве сурово с этим делом.
- И как на женской? Поделилась?
- Вкратце. Между малолеткой и общаком, примерно.
Вдруг звонок (у Толяна будка - вроде штаба, телефон стоит). Технорук
Мухина спрашивает.
- Он только что вышел, гражданин начальник. Сейчас сбегаю за ним.
- А что за голоса в будке?
- Это ребята, дровники, погреться зашли.
- Дай их бригадира.
Вот напасть! Беру трубку.
- Почему не работаете?
- Так нет машин.
- Окомлевку колите, нечего сидеть. Я проверю.
Окомлевка - это пни такие, чуть не метр на метр, мы их целиком раньше
грузили.
Десяток закатишь - машина с верхом.
- Блин, кончился курорт. Не могли тихо посидеть!
Возле каждого штабеля - гора этой дряни, как раз до конца срока хва-
тит.
- Толян, это ты со своей Мумой. Я как чувствовал: накликаешь.
- Ничего, разомнетесь.
Размялись. Даже во вкус вошли. А что - за это ведь не платят, почему
не поколоть? Десять шагов отсчитал, поставил колышки. Вровень с головой
штабелек уложили - шабаш. Достаточно для отмазки. Уже прозреваю внутрен-
ним оком: весь нижний - в аккуратных поленницах, каждая щепочка - на
пользу стране.
Возвращаемся в будку, там Юрок сидит. К моему черносливу пристроился.
- Базар к тебе. Пойдем, туз нарежем.
Не жду хорошего, без смешинки парень, тяжело с такими базарить.
- У тебя что с Ленкой?
- Ничего. Дурачимся... (еще какое чего - в смысле чувств, конечно, -
но кто мне Юрок, чтоб откровенничать?)
- Короче, если лезет к тебе - пни ее, суку. У нее же муж-зэк.
- Не замужем она, что ты гонишь.
- Муж. Не расписаны - все равно, вместе жили. Твоя бы блядовала, пока
ты здесь,
- как тебе?
- Да на здоровье! - легко так, искренне говорю, потому что нет ника-
кой моей.
Вычеркнута.
- Ну, смотри, - не с угрозой, а, дескать, дело твоей совести.
Кольнул-таки в уязвимое.
Что ж, спрошу завтра у Ленуси. Но - пнуть? Нога отсохнет. И почему
это больше никто не в курсе про сожителя? И с чего это Юрок вдруг такой
ревнитель очага? Не ожидал. Теряюсь в догадках. Расстроен.
- Ленька, чего там с Юрком терли-то? - Толику день без сплетни - про-
пащий день.
- Спрашивал, у кого лучше бухало заказать, из шоферов, кто не палился
ни разу.
- А что, жены бригадников не могут привезти?
- Нет, они же подписку давали: никакого алкоголя в поселок. Зачем им
заморочки?
- А ты кого посоветовал? - у самого-то свои каналы: капитан Мухин.
Толян деньги дает - Васильич отоваривается в городе. Выгодно обоим: у
одного зарплата целее, другому - зелье без палева.
- Никого. Уже два месяца не в гараже - откуда я знаю? Пусть к новому
диспетчеру идет.
XVII В юности меня пронзил Стендаль - формулой из дневника (пятнадца-
тый том собрания сочинений): "Остаться наедине с женщиной и не овладеть
ею - значит оскорбить ее". Ну, это француз, южная кровь, буржуазные нра-
вы. Я модифицировал для северного климата, не вразрез с кодексом строи-
теля коммунизма: вместо "овладеть"
- "объясниться в любви, сделать предложение". Беда, что как начал в
жизни применять - сразу на согласие напоролся, нашлась авантюристка. (А
как назвать? - ведь ни собственности, ни ответственности и посейчас, а
тогда - много паче.) Добром не кончилось - ну, так что? Это жизнь вино-
вата, а формула - замечательная.
На очереди - Ленуся, стало быть. Только наедине - не остаться никак,
это и сдерживает. В нашей полтора на два меньше четырех человек не быва-
ет, да еще собаки эти, телефон, дымище слоями... Нет, не грот Амура, не
располагает.
- Хотите, вам свою родину покажу? - с утра Ленуся.
- В смысле?
- Так вот же, Арефа, я там родилась.
Мороза нет (минус пятнадцать всего), можно прогуляться, полкилометра
где-то.
Дворов в пятнадцать деревенька, все уже истлело, зияет. Один дом
только с крышей и стеклами. Но Ленусин не этот. Показывает развалину.
- Почему переехали-то?
- А тут три семьи осталось всего - решили: проще в Вишерогорск нас
перевезти, чем сюда электричество тянуть. Семнадцать лет уже никто не
живет.
Грустно. Заходим в дом что с крышей. Все голо, но возле крыльца - по-
ленница.
Березовые чурочки, черные аж от времени, люкс-дрова, термояд. Не то,
что у нас - только с полведра солярки разгораются (это Толян жаловался,
ему же ночью просыпаться приходится, раза три по-новой топит).
- Андрюха, Вовчик! Возьмем по охапочке?
Навьючил орлов, сам с Ленусей тормознул:
- Идите, мы догоним.
Ну, и про сожителя - самый момент. Оказалось - да, фигурирует некто.
