Был конец февраля. По утрам на улицах возле тележек с цветами уже
чувствовался запах фиалок.
Дюруа наслаждался безоблачным счастьем.
И вот однажды вечером, вернувшись домой, он обнаружил под дверью
письмо. На штемпеле стояло: "Канн". Распечатав конверт, он прочел:
"Канн, вилла "Красавица"
Дорогой друг, помните, вы мне сказали, что я могу во всем положиться
на вас? Так вот, я вынуждена просить вас принести себя в жертву приез-
жайте, не оставляйте меня одну с умирающим Шарлем в эти последние его
мгновенья. Хотя он еще ходит по комнате, но доктор меня предупредил,
что, может быть, он не проживет и недели.
У меня не хватает ни сил, ни мужества день и ночь смотреть на эту
агонию. И я с ужасом думаю о приближающихся последних минутах. Родных у
моего мужа нет; кроме вас, мне не к кому обратиться. Вы его товарищ; он
открыл вам двери редакции. Приезжайте, умоляю вас. Мне некого больше
позвать.
Ваш преданный друг, Мадлена Форестье"
Какое то странное чувство точно ветром овеяло душу Дюруа это было
чувство освобождения, ощущение открывающегося перед ним простора.
- Конечно, поеду, - прошептал он. - Бедный Шарль! Вот она, жизнь че-
ловеческая!
Письмо г-жи Форестье он показал патрону, - тот поворчал, но в конце
концов согласился.
- Только возвращайтесь скорей, вы нам необходимы, - несколько раз
повторил Вальтер.
На другой день, послав супругам Марель телеграмму, Жорж Дюруа скорым
семичасовым выехал в Канн.
Приехал он туда почти через сутки, около четырех часов вечера.
Посыльный проводил его на виллу "Красавица", выстроенную на склоне
горы, в усеянном белыми домиками сосновом лесу, что тянется от Канн до
залива Жуан.
Форестье снимали низенький маленький домик в итальянском стиле; он
стоял у самой дороги, извивавшейся меж деревьев и на каждом своем пово-
роте открывавшей глазам чудесные виды.
Дверь отворил слуга.
- А-а, пожалуйте, сударь! - воскликнул он. - Госпожа Форестье ждет
вас с нетерпением.
- Как себя чувствует господин Форестье? - спросил Дюруа.
- Да неважно, сударь! Ему недолго осталось жить.
Гостиная, куда вошел Дюруа, была обита розовым ситцем с голубыми раз-
водами. Из большого широкого окна видны были город и море.
- Ого, шикарная дача! - пробормотал Дюруа. - Где же они, черт возьми,
берут столько денег?
Шелест платья заставил его обернуться.
Госпожа Форестье протягивала ему руки:
- Как хорошо вы сделали, что приехали! Как это хорошо!
Неожиданно для Дюруа она обняла его. Затем они посмотрели друг на
друга.
Она немного осунулась, побледнела, но все так же молодо выглядела, -
пожалуй, она даже похорошела, стала изящнее.
- Понимаете, он в ужасном состоянии, - шепотом заговорила она, - он
знает, что дни его сочтены, и мучает меня невыносимо. Я ему сказала, что
вы приехали. А где же ваш чемодан?
- Я оставил его на вокзале, - ответил Дюруа, я не знал, в какой гос-
тинице вы мне посоветуете остановиться, чтобы быть поближе к вам.
- Оставайтесь здесь, у нас, - после некоторого колебания сказала она.
- Кстати, комната вам уже приготовлена. Он может умереть с минуты на ми-
нуту, и если это случится ночью, то я буду совсем одна. Я пошлю за ваши-
ми вещами.
Он поклонился.
- Как вам будет угодно.
- А теперь пойдемте наверх, - сказала она.
Он последовал за ней Поднявшись на второй этаж, она отворила дверь, и
Дюруа увидел перед собой закутанный в одеяла полутруп: мертвенно-бледный
при багровом свете вечерней зари, Форестье сидел у окна в кресле и смот-
рел на него Дюруа мог только догадаться, что это его друг, - до того он
изменился.
В комнате стоял запах человеческого пота, лекарств, эфира, смолы -
удушливый, непередаваемый запах, пропитывающий помещение, где дышит ча-
хоточный.
Форестье медленно, с трудом поднял руку.
- А, это ты! - сказал он. - Приехал посмотреть, как я умираю? Спаси-
бо.
- Посмотреть, как ты умираешь? - с принужденным смехом переспросил
Дюруа, - а Не такое это веселое зрелище, чтобы ради него стоило ехать в
Канн. Просто мне захотелось немного отдохнуть и заодно навестить тебя.
- Садись, - прошептал Форестье и, опустив голову, мрачно задумался.
Дыхание у больного было частое, прерывистое; порой он словно хотел
напомнить окружающим, как он страдает, и тогда оно вырывалось у него из
груди вместе со стоном.
Заметив, что он не собирается продолжать беседу, г-жа Форестье обло-
котилась на подоконник и кивком головы указала на горизонт:
- Посмотрите, какая красота!
Прямо перед "ими облепленный виллами склон горы спускался к городу,
что разлегся подковой на берегу; справа, над молом, возвышалась старая
часть города, увенчанная древнею башней, а слева он упирался в мыс Круа-
зет, как раз напротив Леринских островов. Островки эти двумя зелеными
пятнами выделялись среди синейсиней воды. Можно было подумать, что это
громадные плывущие листья, - такими плоскими казались они сверху.
А там, далеко-далеко, по ту сторону залива, над молом и башней, зас-
лоняя горизонт, причудливой изумительной линией вырисовывалась на пылаю-
щем небе длинная голубоватая цепь горных вершин, остроконечных, изогну-
тых, круглых, заканчивавшаяся высокой пирамидальной скалой, подножье ко-
торой омывали волны открытого моря.
- Это Эстерель, - пояснила г-жа Форестье.
Небо за темными высями гор было нестерпимого для глаз золотисто-кро-
вавого цвета.
Дюруа невольно проникся величественностью заката.
- О да! Это потрясающе! - не найдя более образного выражения, чтобы
передать свой восторг, прошептал он.
Форестье вскинул глаза на жену и сказал:
- Я хочу подышать воздухом.
- Смотри, ведь уж поздно, солнце садится, - возразила она, - еще
простудишься, а ты сам должен знать, что это тебе совсем не полезно.
Форестье, видимо, хотел стукнуть кулаком, но вместо этого слабо и не-
терпеливо шевельнул правой рукой, и черты его лица исказила злобная гри-
маса, гримаса умирающего, от чего еще резче обозначились его иссохшие
губы, впалые щеки и торчащие скулы.
- Говорят тебе, я задыхаюсь, - прохрипел он, - какое тебе дело, умру
я днем раньше или днем позже, - все равно мне крышка...
Госпожа Форестье настежь распахнула окно.
Все трое восприняли дуновение ветра как ласку. Это был тихий, теплый,
нежащий весенний ветер, уже напоенный пьянящим благоуханием цветов и де-
ревьев, росших по склону горы. В нем можно было различить сильный запах
пихты и терпкий аромат эвкалиптов.
Форестье вдыхал его с лихорадочной торопливостью.
Но вдруг он впился ногтями в ручки кресла, и в тот же миг послышался
его свистящий, яростный шепот:
- Закрой окно. Мне только хуже от этого. Я предпочел бы издохнуть в
подвале.
Госпожа Форестье медленно закрыла окно и, прижавшись лбом к стеклу,
стала смотреть вдаль.
Дюруа чувствовал себя неловко; ему хотелось поговорить с больным,
ободрить его.
Но он не мог придумать ничего утешительного.
- Так ты здесь не поправляешься? - пробормотал он.
Форестье нервно и сокрушенно пожал плечами.
- Как видишь, - сказал он и снова понурил голову.
- Дьявольщина! А насколько же здесь лучше, чем в Париже! Там еще зима
вовсю. Снег, дождь, град, в три часа уже совсем темно, приходится зажи-
гать лампу.
- Что нового в редакции? - спросил Форестье.
- Ничего. На время твоей болезни пригласили из "Вольтера" этого коро-
тышку Лакрена. Но он еще зелен. Пора тебе возвращаться!
- Мне? - пробормотал больной. - Я уже теперь буду писать статьи под
землей, на глубине шести футов.
Навязчивая идея возвращалась к нему с частотою ударов колокола, по
всякому поводу проскальзывала в каждом его замечании, в каждой фразе.
Воцарилось молчание, тягостное и глубокое. Закатный пожар постепенно
стихал, и горы на фоне темневшего, хотя все еще алого неба становились
черными. Тень, сохранявшая отблеск догорающего пламени, предвестницей
ночи проникнув в комнату, окрасила ее стены, углы, обои и мебель в сме-
шанные чернильно-пурпурные тона. Зеркало над камином, отражавшее даль,
казалось кровавым пятном.
Госпожа Форестье, припав лицом к окну, продолжала стоять неподвижно.
Форестье вдруг заговорил прерывающимся, сдавленным, надрывающим душу
голосом:
- Сколько мне еще суждено увидеть закатов?.. Восемь... десять... пят-
надцать, двадцать, может быть, тридцать, - не больше... У вас еще есть
время... А для меня все кончено... И все будет идти своим чередом...
после моей смерти, - так же, как и при мне...
- На что бы я ни взглянул, - немного помолчав, продолжал Форестье, -
все напоминает мне о том, что спустя несколько дней я ничего больше не
увижу... Как это ужасно... не видеть ничего... ничего из того, что суще-
ствует... самых простых вещей... стаканов... тарелок... кроватей, на ко-
торых так хорошо отдыхать... экипажей. Как приятны эти вечерние прогулки
в экипаже... Я так любил все это!
Пальцы его быстро и нервно бегали по ручкам кресла, как если бы он
играл на рояле. Каждая пауза, которую он делал, производила еще более
тяжелое впечатление, чем его слова, и чувствовалось, что в это время он
думает о чем-то очень страшном.
И тут Дюруа вспомнил то, что ему не так давно говорил Норбер де Ва-
рен: "Теперь я вижу смерть так близко, что часто мне хочется протянуть
руку и оттолкнуть ее... Я нахожу ее всюду. Букашки, раздавленные посреди
дороги, сухие листья, седой волос в бороде друга - все ранит мне сердце
и кричит: "Вот она!"
Тогда он этого не мог понять; теперь, при взгляде на Форестье, понял.
И еще не испытанная им безумная тоска охватила его: ему вдруг почуди-
лось, будто совсем близко от него, на расстоянии вытянутой руки, в крес-
ле, где задыхался больной, притаилась чудовищно уродливая смерть. Ему
захотелось встать, уйти отсюда, бежать, как можно скорей вернуться в Па-
риж! О, если б он знал, он ни за что не поехал бы в Канн!
Ночной мрак, словно погребальный покров, раньше времени накинутый на
умирающего, мало-помалу окутал всю комнату. Можно было различить лишь
окно и в его светлом четырехугольнике неподвижный силуэт молодой женщи-
ны.
- Что же, дождусь я сегодня лампы? - с раздражением спросил Форестье.
- Это называется уход за больным!
Темный силуэт, вырисовывавшийся на фоне окна, исчез, и вслед за тем в
гулкой тишине дома резко прозвучал звонок.
Немного погодя вошел слуга и поставил на камин лампу.
- Хочешь лечь или сойдешь вниз обедать? - обратилась к мужу г-жа Фо-
рестье.
- Сойду вниз, - прошептал он.
В ожидании обеда все трое еще около часа сидели неподвижно, порою об-
мениваясь пошлыми, ненужными словами, как будто слишком долгое молчание
таило в себе опасность, неведомую опасность, как будто им во что бы то
ни стало надо было не дать застыть немоте этой комнаты, - комнаты, где
поселилась смерть.
Наконец обед начался. Дюруа он показался долгим, бесконечно долгим.
Все ели молча, бесшумно, затем принимались лепить хлебные шарики. Слуга
в мягких туфлях - стук каблуков раздражал Шарля - неслышно входил, ухо-
дил, подавал кушанья. Тишину нарушало лишь мерное качанье маятника с его
механическим, резким "тик-так".
После обеда Дюруа сослался на усталость и ушел к себе в комнату. Об-
локотясь на подоконник, он смотрел на полную луну: точно гигантский лам-
повый шар, стояла она в небе и, заливая своим безжизненным матовым све-
том белые стены вилл, осыпала море блестящей чешуей, тонкой и зыбкой.
Дюруа пытался найти удобный предлог для отъезда, - вроде того, что он
получил телеграмму, что его вызывает Вальтер, - придумывал всевозможные
уловки.
Но на другое утро все эти планы бегства показались ему почти невыпол-
нимыми. Г-жу Форестье все равно не проведешь, только из-за собственной
трусости лишишься награды за свою преданность. "Разумеется, это невесе-
