смерти.
Кухарка Людивина и тетя Лизон робко жались у дверей прихожей.
А больная время от времени слабо стонала.
В течение двух часов можно было предполагать, что роды наступят не
скоро; но к рассвету боли возобновились с новой силой и почти сразу ста-
ли нестерпимыми.
Как Жанна ни стискивала зубы, она не могла сдержать крик и при этом
неотступно думала о Розали, о том, что Розали не страдала совсем, почти
не стонала, а ребенок ее, незаконный ребенок, появился на свет без труда
и без мучений.
В глубине своей души, жалкой и смятенной, она непрерывно проводила
сравнение между собой и ею; она слала проклятия богу, которого прежде
считала справедливым, возмущалась непростительным пристрастием судьбы и
преступной ложью тех, кто проповедует правду и добро.
Временами схватки становились так мучительны, что всякая мысль угаса-
ла в ней. Все ее силы, вся жизнь, весь разум поглощались страданием.
В минуты затишья она не могла отвести глаз от Жюльена, и другая боль
- боль душевная охватывала ее при воспоминании о том дне, когда ее гор-
ничная упала на пол у этой же самой кровати с младенцем между ногами, с
братом маленького существа, так беспощадно раздиравшего ей внутренности.
Во всех подробностях восстанавливала она в памяти жесты, взгляды, слова
мужа при виде распростертой девушки; и теперь она читала в нем так,
словно мысли его отражались в движениях, угадывала ту же досаду, то же
равнодушие к ней, что и к той, ту же беспечность себялюбивого мужчины,
которого отцовство только раздражает.
Но тут у нее началась такая страшная боль, такая жестокая схватка,
что она подумала: "Сейчас я умру. Умираю! "
Душу ее наполнило яростное возмущение, потребность кощунствовать и
неистовая ненависть к мужчине, погубившему ее, и к неведомому ребенку,
убивавшему ее.
Она напряглась в отчаянном усилии избавиться от этого бремени. И
вдруг ей показалось, что живот ее опустел, и сразу же стихла боль.
Сиделка и врач наклонились над ней и мяли ее. Потом они вынули
что-то; и вскоре приглушенный звук, уже слышанный ею, заставил ее
вздрогнуть; этот жалобный плач, этот кошачий писк новорожденного вошел
ей в душу, в сердце, во все ее больное, измученное тело; и бессозна-
тельным движением она попыталась протянуть руки.
Вспышка радости, порыв к счастью, только что возникшему, пронизали ее
насквозь. В один миг она почувствовала, что освобождена, умиротворена и
счастлива, счастлива так, как не была еще никогда. Душа и тело ее ожива-
ли, она ощущала себя матерью!
Она хотела видеть своего ребенка! У него не было волос, не было ног-
тей, потому что родился он раньше времени; но когда она увидела, как
этот червячок шевелится, как раскрывает ротишко для крика, когда она
притронулась к этому недоноску, сморщенному, уродливому, живому, - ее
затопила безудержная радость, ей стало ясно, что она спасена, ограждена
от отчаяния, что ей есть теперь кому отдать свою любовь и всю себя без
остатка, и больше ей уж ничего не нужно.
С той минуты у нее была только одна мысль: ее ребенок. Она внезапно
сделалась матерью-фанатичкой, тем более страстной, чем сильнее была она
обманута в своей любви, разочарована в своих надеждах. Она требовала,
чтобы колыбель все время стояла возле ее кровати, и когда ей позволили
встать, просиживала по целым дням у окна около люльки и качала ее.
Она ревновала к кормилице. Когда малыш, проголодавшись, тянулся ру-
чонками к набухшей груди в голубых жилках, а потом жадно хватал губами
морщинистый коричневый сосок, она, бледнея и дрожа, смотрела на дород-
ную, спокойную крестьянку и едва удерживалась, чтобы не отнять своего
сынами не расцарапать эту грудь, которую он прожорливо сосал. Она взя-
лась собственноручно вышивать для него пышные и вычурные наряды. Его
окутывали в дымку кружев, на него надевали роскошные чепчики. Она только
об этом и толковала, прерывала любой разговор, чтобы похвастать тонкой
работой пеленки, нагрудника или распашонки, она не слушала, что говорили
вокруг, восхищалась какой-то тряпочкой, без конца вертела ее в поднятой
руке, чтобы лучше разглядеть, и вдруг спрашивала:
- Как вы думаете, пойдет к нему это?
Барон и маменька улыбались необузданности ее чувства, но Жюльен, пот-
ревоженный в своих привычках появлением этого горластого, всемогущего
тирана, умаленный в своем достоинстве властелина, бессознательно завидо-
вал этой козявке, занявшей его место в доме, и все время нетерпеливо и
злобно твердил:
- До чего она надоела со своим мальчишкой.
Вскоре она в своей материнской любви дошла до такой одержимости, что
просиживала ночи напролет у колыбели и смотрела, как спит малыш. Так как
она изнуряла себя этим страстным и болезненным созерцанием, совсем не
знала отдыха, слабела, худела, кашляла, врач предписал разлучить ее с
сыном.
Она сердилась, плакала, просила, но ее мольбам не вняли. Его каждый
вечер укладывали в одной комнате с кормилицей. А мать каждую ночь вста-
вала, босиком бежала к двери, прижималась ухом к замочной скважине и
слушала, спокойно ли он спит, не просыпается ли, не нужно ли ему че-
го-нибудь.
Один раз Жюльен, возвратившийся поздно после обеда у Фурвилей, застал
ее на этом; с тех пор ее стали запирать на ключ в спальне, чтобы выну-
дить лежать в постели.
Крестины состоялись в конце августа. Крестным был барон, а крестной -
тетя Лизон. Ребенок был наречен именами Пьер-Симон-Поль, в просторечье -
Поль.
В первых числах сентября тетя Лизон уехала. Отсутствия ее никто не
заметил так же, как и присутствия.
Как-то вечером, после обеда, появился кюре. Он был явно смущен, слов-
но обременен какой-то тайной, и после долгих бесцельных речей попросил
наконец баронессу и ее супруга уделить ему несколько минут для беседы с
глазу на глаз.
Они не спеша прошли втроем до конца большой аллеи, оживленно при этом
разговаривая. Жюльен остался наедине с Жанной, удивленный, встревожен-
ный, раздосадованный их секретами.
Он вызвался проводить священника, когда тот распрощался, и они ушли
вместе в направлении церкви, откуда слышался звон к молитве богородице.
Погода стояла свежая, почти холодная, а потому все вскоре вернулись в
гостиную и дремали там потихоньку, когда Жюльен появился вдруг, весь
красный и взбешенный.
С самого порога он закричал тестю и теще, не думая о присутствии Жан-
ны:
- Вы не в своем уме, что ли? Швырять двадцать тысяч франков этой дев-
ке?
От изумления никто не ответил ни слова. Он продолжал злобно орать:
- Всякой глупости есть предел. Вы нас по миру пустите!
Тогда барон, овладев собой, попытался остановить его:
- Замолчите! Вспомните, что вас слушает жена.
Но Жюльен не помнил себя от ярости.
- Плевать я хотел на это; да она и сама все знает. Вы ее обкрадывае-
те.
Жанна смотрела на него в изумлении и ничего не могла понять. Наконец
она пролепетала:
- Что такое, что случилось?
Тогда Жюльен повернулся к ней и призвал ее в свидетели, словно соу-
частницу, вместе с ним терпящую убыток. Он без обиняков рассказал ей о
тайном сговоре сосватать Розали и дать за ней барвильскую ферму, которой
цена по меньшей мере двадцать тысяч франков. Он все повторял:
- Твои родители с ума спятили, мой друг, совсем спятили! Двадцать ты-
сяч! Двадцать тысяч франков! Да где у них голова! Двадцать тысяч франков
незаконнорожденному!
Жанна слушала без волнения и без гнева, сама дивилась своему спо-
койствию, но ей теперь было безразлично все, что не касалось ее ребенка.
Барон только тяжело дышал и не находил слов для ответа. Но под конец
и он вспылил, затопал ногами и закричала
- Да опомнитесь же! Что вы говорите? Этому названия нет. По чьей вине
нам приходится давать приданое этой девушке? От кого у нее ребенок? А
теперь вы рады бы его бросить!
Озадаченный резкостью барона, Жюльен пристально посмотрел на него и
заговорил уже более сдержанным тоном;
- Достаточно было бы и полутора тысяч. У всех у них бывают дети до
замужества. От кого - это к делу не относится. Если же вы отдадите одну
из своих ферм стоимостью в двадцать тысяч франков, вы не только нанесете
нам ущерб, но еще и придадите делу ненужную огласку; а вам бы следовало,
по крайней мере, подумать о нашем имени и положении.
Он говорил строгим тоном, как может говорить человек, уверенный в
своей правоте и резонности своих доводов. Барон совершенно растерялся от
такого неожиданного выпада. Тогда Жюльен, почувствовав свое преимущест-
во, заключил:
- К счастью, не все еще потеряно. Я знаю парня, который согласен же-
ниться на ней, он славный малый, с ним можно поладить. Я за это берусь.
И он тотчас же вышел, должно быть, боясь продолжения спора и обрадо-
вавшись общему молчанию, которое счел за согласие.
Едва он скрылся, как барон закричал вне себя от изумления и негодова-
ния:
- Это уж слишком, нет, это уж слишком!
Но Жанна взглянула на растерянное лицо отца и вдруг залилась смехом,
своим прежним звонким смехом, каким смеялась, бывало, над чем-нибудь за-
бавным. При этом она повторяла:
- Папа, папа, слышал ты, как он говорил: "Двадцать тысяч франков! "
И маменька, одинаково скорая на смех и на слезы, припомнила свирепую
мину зятя, его возмущенные вопли и бурный протест против того, чтобы да-
вали соблазненной им девушке не ему принадлежащие деньги, обрадовалась к
тому же веселому настроению Жанны и вся затряслась, захлебнувшись от хо-
хота, даже слезы выступили у нее на глазах. Тут, поддавшись их примеру,
расхохотался и барон; и все трое смеялись до изнеможения, как в былые
счастливые дни.
Когда они поуспокоились, Жанна заметила с удивлением:
- Странно, меня это ничуть не трогает теперь. Я смотрю на него, как
на чужого. Мне даже не верится, что я его жена. Вы видите, я даже смеюсь
над его... его... бестактностью.
И, сами не понимая почему, они расцеловались, еще улыбающиеся и раст-
роганные.
Но два дня спустя, после завтрака, как только Жюльен ускакал верхом,
в калитку проскользнул рослый малый лет двадцати двух - двадцати пяти,
одетый в новенькую синюю выутюженную блузу со сборчатыми рукавами на
манжетах; он, вероятно, караулил с утра, а теперь пробрался вдоль куя-
ровской ограды, обогнул дом и, крадучись, приблизился к барону и дамам,
сидевшим, как обычно, под платаном.
При виде их он снял фуражку и подошел, робея и отвешивая на ходу пок-
лоны.
Очутившись достаточно близко, чтобы его могли слышать, он забормотал:
- Мое почтение господину барону, барыне и всей компании.
Но так как никто не ответил ему, он объявил:
- Это я и есть - Дезире Лекок.
Имя его ничего не говорило, и барон спросил:
- Что вам надобно?
Парень совсем растерялся от необходимости объяснить свое дело. Он за-
говорил с запинкой, то опуская глаза на фуражку, которую мял в руках, то
поднимая их к коньку крыши:
- Тут господин кюре мне словечко замолвил насчет этого самого
дельца...
И он умолк из страха выболтать слишком много и повредить своим инте-
ресам.
Барон ничего не разобрал и спросил снова:
- Какое дельце? Я ничего не знаю.
Тогда парень понизил голос и решился выговорить:
- Да насчет вашей служанки, Розали-то...
Тут Жанна поняла, встала и ушла с ребенком на руках. А барон произ-
нес: "Подойдите", - и указал на стул, с которого поднялась его дочь.
Крестьянин сразу же уселся, пробормотав:
- Покорно благодарю.
Потом выжидательно замолчал, как будто ему больше нечего было ска-
зать. После довольно длительной паузы он собрался с духом и заявил, под-
няв взгляд к голубому небу:
- Хороша погодка по нынешней поре. И земле польза - озимые-то пойдут
теперь. - И умолк снова
Барон потерял терпение; он прямо и резко поставил вопрос:
- Значит, вы женитесь на Розали?
