"Dominus vobiscun" 1. После этого виконт обычным своим голосом спросил:
- Может быть, поешь чего-нибудь?
Жанна не ответила, даже не услыхала, что он обращается к ней.
Он повторил:
- Тебе бы следовало подкрепиться.
Вместо ответа она сказала, как в забытьи:
- Сейчас же пошли за папой.
Он вышел, чтобы отправить верхового в Руан. А она словно застыла в
своей скорби и, казалось, ждала мгновения, когда останется наедине с по-
койницей, чтобы отдаться подступающему приливу безысходного горя.
Тени наводнили комнату, заволокли мраком усопшую. Вдова Дантю неслыш-
но шныряла взад и вперед, брала и перекладывала невидимые в темноте
предметы беззвучными движениями сиделки. Потом она зажгла две свечи, ти-
хонько поставила их у изголовья кровати, на ночной столик, покрытый бе-
лой салфеткой.
1. Господь с вами (лат. ).
Жанна как будто ничего не видела, не чувствовала, не понимала Она
ждала минуты, когда останется одна. Жюльен пообедал и вернулся. Он спро-
сил снова:
- Ты ничего не скушаешь?
Жанна отрицательно покачала головой.
Он сел, скорее с видом покорности судьбе, чем скорби, и больше не
произносил ни слова.
Так сидели они трое не шевелясь, каждый в своем кресле, далеко друг
от друга.
Минутами сиделка засыпала и слегка похрапывала, потом сразу просыпа-
лась.
Наконец Жюльен поднялся и подошел к жене:
- Ты хочешь остаться одна?
Она в невольном порыве схватила его руку:
- Да, да, оставьте меня.
Он поцеловал ее в лоб и пробормотал:
- Я буду приходить проведывать тебя.
И он вышел вместе с вдовой Дантю, которая выкатила свое кресло в со-
седнюю комнату.
Жанна закрыла дверь, потом настежь распахнула оба окна. Ей в лицо по-
веяло теплой лаской вечера, напоенного запахом скошенного сена. Накануне
скосили лужайку, и трава лежала рядами под лунным светом.
Это сладостное ощущение кольнуло ее, причинило ей боль, как насмешка.
Она вернулась к постели, взяла безжизненную, холодную руку матери и
вгляделась в ее лицо.
Оно не было одутловатым, как в ту минуту, когда с ней случился удар;
она словно спала теперь так спокойно, как не спала никогда; тусклое пла-
мя свечей, колеблемое ветром, поминутно перемещало тени на ее лице, и от
этого она казалась живой и словно шевелилась.
Жанна жадно смотрела на нее; и из далеких дней детства гурьбой сбега-
лись воспоминания.
Она припоминала посещения маменьки в приемной монастыря, жест, кото-
рым она протягивала бумажный мешочек с пирожными, множество мелких чер-
точек, мелких событий, мелких проявлений любви, ее слова, оттенки голо-
са, знакомые движения, морщинки у глаз, когда она смеялась, и как она
отдувалась, когда усаживалась.
Она стояла, вглядываясь, и твердила про себя в каком-то отупении:
"Она умерла", - и вдруг весь страшный смысл этих слов открылся ей.
Вот эта, лежащая здесь, - мама - маменька - мама Аделаида - умерла?
Она не будет больше двигаться, говорить, смеяться, никогда больше не бу-
дет сидеть за обедом напротив папеньки, не скажет больше: "Здравствуй,
Жаннета!" Она умерла!
Ее заколотят в гроб, зароют, и все будет кончено. Ее больше нельзя
будет видеть. Да как же это возможно? Как возможно, что не станет ее ма-
мы? Этот дорогой образ, самый родной, знакомый с той минуты, как впервые
раскрываешь глаза, любимый с той минуты, как впервые раскрываешь
объятия, это великое прибежище любви, самое близкое существо в мире, до-
роже для души, чем все" остальные, - мать, и она вдруг исчезнет. Всего
несколько часов осталось смотреть на ее лицо, неподвижное лицо, без мыс-
ли, а потом ничего, ничего, кроме воспоминания.
И она упала на колени в жестоком пароксизме отчаяния; вцепившись обе-
ими руками в простыню, она уткнулась головой в постель и закричала душе-
раздирающим голосом:
- Мама, мамочка моя, мама!
Но тут, почувствовав, что сходит с ума, как в ночь бегства по снегу,
она вскочила, подбежала к окну глотнуть свежего воздуха, иного, чем воз-
дух близ этого ложа, чем воздух смерти.
Скошенные лужайки, деревья, ланда и море за ними дремали в безмолвном
покое, убаюканные нежными чарами луны. Крупица этой умиротворяющей ласки
проникла в сердце Жанны, и она заплакала тихими слезами.
Потом она вернулась к постели, села и взяла руку маменьки, как будто
ухаживала за ней, больной.
Большой жук, привлеченный свечами, влетел в окно Как мячик, бился он
о стены, носился из конца в конец комнаты. Жанна отвлеклась его гулким
гудением и подняла глаза, чтобы посмотреть на него; но удалось ей уви-
деть только его блуждающую тень на белом фоне потолка.
Потом он затих. И ей стало слышно легкое тиканье каминных часов и
другой слабый звук, вернее - еле слышный шорох. Это продолжали идти ма-
менькины часики, забытые в платье, брошенном на стул в ногах кровати. И
полуосознанная параллель между той, которая умерла, и этим неостановив-
шимся механизмом вызвала внезапную острую боль в сердце Жанны.
Она взглянула на часы. Они показывали половину одиннадцатого. Ей ста-
ло мучительно страшно провести здесь целую ночь.
И другие воспоминания возникли у нее, воспоминания из ее собственной
жизни - Розали, Жильберта, разочарования сердца. Значит, все на свете
только горе, мука, скорбь и смерть. Все обманывает, все лжет, все зас-
тавляет страдать и плакать. Где же найти немножко радости и покоя? Долж-
но быть, в другой жизни! Когда душа освобождается от земных испытаний.
Душа! И она задумалась над этой непостижимой тайной, вдаваясь в поэти-
ческие вымыслы и тотчас опровергая их другими, столь же туманными гипо-
тезами. Где же была теперь душа ее матери? Душа этого недвижного и око-
ченевшего тела? Может быть, очень далеко. Где-то в пространстве. Но где?
Испарилась, как аромат засохшего цветка? Или летала, как невидимая пти-
ца, вырвавшаяся из клетки?
Вернулась в лоно божие? Или распылилась среди новых творений, смеша-
лась с зародышами, готовыми прорасти? А быть может, она очень близко?
Тут, в комнате, возле покинутого ею безжизненного тела? И Жанне вдруг
почудилось какое-то дуновение, словно касание бесплотного духа. Ее охва-
тил страх, такой жестокий, нестерпимый страх, что она не смела пошеве-
литься, вздохнуть, оглянуться. Сердце у нее колотилось, как во время
кошмара.
И вдруг невидимое насекомое снова принялось летать, кружить и сту-
каться о стены. Она вздрогнула всем телом, но, узнав знакомое жужжание,
сразу же успокоилась, встала и обернулась. Взгляд ее упал на бюро, укра-
шенное головами сфинксов, где хранились "реликвии".
И неожиданная благоговейная мысль явилась у нее, - мысль прочесть в
эту ночь последнего прощания старые письма, дорогие сердцу покойницы,
как она стала бы читать молитвенник. Ей казалось, что тем самым она ис-
полнит некий священный долг, проявит поистине дочернюю чуткость и доста-
вит на том свете радость маменьке.
Это были давние письма от ее деда и бабушки, которых она не знала. Ей
хотелось протянуть к ним объятия над телом их дочери, побыть с ними в
эту скорбную ночь, как будто и они горевали сегодня, создать некую та-
инственную цепь любви между ними, умершими давно, той, что скончалась в
свой черед, и ею самой, еще оставшейся на земле.
Она встала, откинула доску бюро и вынула из нижнего ящика с десяток
мелких пачек пожелтевших писем, аккуратно завязанных и уложенных в ряд.
Из чуткого и нежного, любовного внимания она переложила все их на
постель, на руки баронессы, и начала читать. Это были давнишние письма,
которые находишь в старинных фамильных бюро и от которых веет минувшим
веком.
Первое начиналось со слов: "Моя малютка", другое - "Моя душенька", в
дальнейших стояло: "Дорогая детка", "Моя милочка", "Родная моя дочка";
затем: "Дорогое дитя", "Дорогая Аделаида", "Дорогая дочь" - в зависимос-
ти от того, были ли они адресованы девочке, девушке или, позднее, моло-
дой женщине.
Но все были полны выражениями горячей и простодушной любви, домашними
мелочами, большими и такими обыкновенными семейными событиями, совсем
ничтожными для посторонних: у папы лихорадка; няня Гортензия обожгла се-
бе палец; кот Мышелов подох; срубили ель справа от ограды; мама потеряла
молитвенник по дороге из церкви, она думает, что его украли.
Шла в этих письмах речь и о людях, незнакомых Жанне, но она смутно
припоминала, что слышала их имена когда-то в раннем детстве.
Ее умиляли эти подробности, они казались ей откровениями; она как
будто проникла вдруг в заповедные тайники прошлого, в тайники маменьки-
ного сердца. Она посмотрела на простертое тело и неожиданно начала чи-
тать вслух, читать для покойницы, словно желая развлечь и утешить ее.
А неподвижное, мертвое тело как будто радовалось.
Одно за другим складывала она письма в ногах кровати; и ей пришло в
голову, что их следовало бы положить в гроб, как кладут цветы.
Она развязала новую пачку. Тут почерк был другой. Она начала читать:
"Я не могу жить без твоих ласк. Люблю тебя до безумия".
Больше ни слова. Подписи не было.
Она в недоумении вертела письмо. На адресе стояло ясно: "Баронессе Ле
Пертюи де Во".
Тогда она развернула следующее: "Приходи сегодня вечером, как только
он уедет. Мы пробудем часок вместе. Люблю тебя страстно".
Еще в одном: "Я провел ночь как в бреду, тщетно призывая тебя. Я ощу-
щал твое тело в своих объятиях, твои губы на моих губах, твой взгляд под
моим взглядом. И от ярости я готов был выброситься из окна при мысли,
что в это самое время ты спишь рядом с ним, что он обладает тобой по
своей прихоти... "
Жанна была озадачена, не понимала ничего.
Что это такое? Кому, для кого, от кого эти слова любви?
Она продолжала читать и всюду находила пылкие признания, часы потаен-
ных встреч, - советы быть осторожной, и всюду в конце четыре слова: "Не
забудь сжечь письмо".
Наконец она развернула официальную записку, простую благодарность за
приглашение на обед, но почерк был тот же, и подпись "Поль д'Эннемар"
принадлежала тому, кого барон при каждом упоминании до сих пор звал "мой
покойный друг Поль" и чья жена была лучшей подругой баронессы.
У Жанны вспыхнула догадка, сразу же перешедшая в уверенность. Он был
любовником ее матери.
Тогда, потеряв голову, она стряхнула с колен эти гнусные письма, как
стряхнула бы заползшее на нее ядовитое животное, бросилась к окну и
горько заплакала, не в силах более сдержать вопли, которые рвались у нее
из горла; потом, совсем сломившись от горя, она опустилась на пол у сте-
ны, уткнулась в занавеску, чтобы не слышно было ее стонов, и зарыдала в
беспредельном отчаянии.
Так бы она пробыла всю ночь, но в соседней комнате послышались шаги,
и она стремительно вскочила на ноги. Вдруг это отец? А письма все разб-
росаны по кровати и по полу! Что, если он развернет хоть одно? И узна-
ет... Узнает это?.. Он?..
Она подбежала, схватила в охапку старые, пожелтевшие письма, и от ро-
дителей матери, и от любовника, и те, которые еще не успела развернуть,
и те, что лежали еще связанные в ящике бюро, и стала кучей сваливать в
камин. Потом взяла одну из свечей, горевших на ночном столике, и подожг-
ла эту груду писем. Сильное пламя взвилось и яркими пляшущими огнями ос-
ветило комнату, смертное ложе и труп, а на белых занавесях алькова чер-
ной зыбкой тенью выступили очертания огромного тела под простыней и про-
филь застывшего лица.
Когда в глубине камина осталась только горсть пепла, Жанна вернулась
к растворенному окну, словно боялась теперь быть возле покойницы, села и
заплакала снова, закрыв лицо руками, жалобно повторяя в тоске:
- Ах, мама! Мамочка! Бедная моя мамочка!
И страшная мысль явилась ей: а если вдруг маменька не умерла, если
она только уснула летаргическим сном и сейчас встанет и заговорит?
Уменьшится ли ее дочерняя любовь оттого, что она узнала ужасную тайну?
