седка была беременна; бедная вдова, хромая и грязная, которую за вопию-
щую нечистоплотность прозвали "Помойкой", была беременна.
То и дело доходили слухи о новой беременности или о любовных шашнях
какой-нибудь девушки, или замужней женщины, матери семейства, или же за-
житочного, почтенного фермера.
Эта буйная весна, очевидно, расшевелила жизненные соки не только, в
растениях, но и в людях.
А Жанна не знала больше трепета рано угасших чувств, только разбитым
сердцем и чувствительной душой отзывалась на теплые и плодоносные веяния
весны, только грезила в бесстрастном возбуждении, увлеченная мечтами,
недоступная плотским вожделениям, и потому ее изумляло, ей претило, ей
было ненавистно это мерзкое скотство.
Совокупление живых существ возмущало ее теперь как нечто противоес-
тественное; и Жильберте она ставила в укор не то, что та отняла у нее
мужа, - она ставила ей в укор самый факт падения в эту вселенскую грязь.
Ведь она-то не принадлежала к простонародью, которым управляют низ-
менные инстинкты. Как же могла она уподобиться этим тварям?
В самый день приезда родителей Жюльен еще усугубил ее отвращение, ве-
село рассказав, как нечто вполне естественное и забавное, что местный
булочник услышал шорох у себя в печи, как раз когда не было выпечки, и
думал поймать там бродячего кота, а застал свою жену, которая занималась
отнюдь не хлебопечением.
И он добавил:
- Булочник закрыл заслонку; они бы там задохнулись, если бы сынишка
булочника не позвал соседей: он видел, как мать его залезла туда с куз-
нецом.
И Жюльен смеялся, повторяя:
- Вот озорники-то - накормили нас хлебом любви! Чем не новелла Лафон-
тена?
После этого Жанна не могла прикоснуться к хлебу.
Когда почтовая карета остановилась у крыльца и показалось радостное
лицо барона, в душе и в сердце молодой женщины поднялось такое волнение,
такой бурный порыв любви охватил ее, какого она еще не испытывала.
Но при виде маменьки она была до того потрясена, что едва не лишилась
чувств. За эти шесть зимних месяцев баронесса постарела на десять лет.
Ее одутловатые щеки, дряблые и отвислые, побагровели, как будто налились
кровью; глаза угасли; и двигаться она могла, только когда ее с двух сто-
рон поддерживали под руки; тяжелое дыхание ее стало хриплым и таким зат-
рудненным, что окружающим было мучительно и жутко слышать его.
Барон видел ее каждый день и не замечал, до какой степени она сдала;
а когда она жаловалась на постоянное удушье и возрастающее ожирение, он
отвечал:
- Да что вы, дорогая, сколько я вас помню, вы всегда были такой.
Жанна проводила родителей в их спальню и убежала к себе, чтобы выпла-
кать свое смятение и отчаяние. Потом она пошла поговорить с отцом и бро-
силась к нему на грудь, вся в слезах:
- Боже, как мама изменилась? Что с ней, скажи, что с ней?
Он очень удивился:
- Ты находишь? Что ты? Тебе показалось. Я ведь с ней неотлучно и могу
тебя уверить, что ей ничуть не хуже, чем всегда.
Вечером Жюльен сказал жене:
- Знаешь, твоя мать совсем плоха. Мне кажется, она не долго протянет.
А когда Жанна зарыдала, он обозлился:
- Да перестань ты, я же не говорю, что она при смерти. Ты всегда все
преувеличиваешь до безумия. Она изменилась, только и всего, это понятно
в ее годы.
Через неделю она успокоилась и привыкла к перемене в наружности мате-
ри и, вероятно, постаралась заглушить свои страхи, как мы заглушаем и
отметаем всегда, из бессознательного эгоизма, из естественной потребнос-
ти в душевном покое, нависшие над нами опасения и тревоги.
Баронесса передвигалась через силу и гуляла теперь только полчаса в
день. Пройдя всего один раз "свою" аллею, она больше не могла пошеве-
литься и просилась посидеть на "своей" скамейке. А иногда она не была в
состоянии даже доплестись до конца и говорила:
- На сегодня довольно: от моей гипертрофии у меня совсем подкашивают-
ся ноги.
Она почти не смеялась и только улыбалась тому, над чем бы хохотала до
упаду в прошлом году. Но зрение у нее сохранилось превосходное, и она по
целым дням перечитывала "Коринну" или "Размышления" Ламартина; потом
требовала, чтобы ей подали ящик с сувенирами. И, выложив к себе на коле-
ни старые, милые ее сердцу письма, она ставила ящик на стул возле себя и
одну за другой укладывала туда обратно свои "реликвии", внимательно пе-
ресмотрев каждую из них. А когда она бывала одна, совсем одна, она цело-
вала некоторые из писем, как целуешь тайком волосы дорогих покойников.
Иногда Жанна входила и видела, что она плачет, плачет скорбными сле-
зами. она. Что с тобой, маменька? - испуганно спрашивала
И баронесса глубоко вздыхала, а потом отвечала:
- Это от моих реликвий... ворошишь то, что было прекрасно и что прош-
ло! И люди, о которых давно уже не думалось, напоминают вдруг о себе.
Так и кажется, будто видишь и слышишь их, и это страшно волнует. Ког-
да-нибудь и ты это испытаешь.
Если барон заставал их в такие грустные минуты, он шептал дочери:
- Жанна, душенька моя, верь мне, жги письма, все письма - материнс-
кие, мои, все решительно. Ничего нет ужаснее, как на старости лет оку-
наться в свою молодость.
Но Жанна тоже хранила свою переписку и готовила себе "ящик с реликви-
ями", подчиняясь, при полном отсутствии сходства с матерью, наследствен-
ному тяготению к сентиментальной мечтательности.
Через несколько дней барону потребовалось отлучиться по делам, и он
уехал.
Погода стояла чудесная. Горящие звездами темные ночи шли на смену ти-
хим сумеркам, ясные вечера - сияющим дням, сияющие дни - ослепительным
зорям. Маменька вскоре почувствовала себя бодрее, а Жанна позабыла амуры
Жюльена и вероломство Жильберты и была почти счастлива. Все вокруг цвело
и благоухало; и неизменно спокойное необъятное море с утра до вечера
сверкало на солнце.
Как-то среди дня Жанна взяла на руки ребенка и пошла погулять в поле.
Она смотрела то на сына, то на придорожную траву, пестревшую цветами, и
млела от счастья. Каждую минуту целовала она Поля и страстно прижимала к
себе. А когда на нее веяло свежим запахом лугов, она изнемогала, замира-
ла в беспредельном блаженстве. Потом она задумалась о будущем сына. Кем
он станет? То она желала, чтобы он стал большим человеком, высокопостав-
ленным и знаменитым. То предпочитала, чтобы он остался безвестным и жил
подле нее, заботливый и нежный, чтобы объятия его всегда были раскрыты
для мамы. Когда она любила его эгоистичным материнским сердцем, ей хоте-
лось сохранить его для себя, только для себя; когда же она любила его
пылким своим разумом, она мечтала, что он займет достойное место в мире.
Она села у обочины и принялась смотреть на него. Ей казалось, что она
никогда его не видела. И вдруг ее поразила мысль, что этот маленький че-
ловечек станет большим, будет ступать твердым шагом, обрастет бородой и
говорить будет басистым голосом.
Кто-то звал ее издалека. Она подняла голову. К ней бежал Мариус. Она
решила, что ее ждут гости, и поднялась, недовольная помехой. Но мальчу-
ган мчался со всех ног, а когда был уже близко, крикнул:
- Сударыня, баронессе плохо.
Словно струйка ледяной воды спустилась у нее вдоль спины, и она побе-
жала домой, не помня себя.
Уже издали ей было видно, что под платаном толпится народ. Она броси-
лась туда, люди расступились, и она увидела, что маменька лежит на земле
и под голову ей подложены две подушки. Лицо у нее почернело, глаза зак-
рыты, а грудь, тяжело вздымавшаяся двадцать лет, не шевелится. Кормилица
выхватила ребенка из рук Жанны и унесла его.
- Что случилось? Как она упала? - растерянно спрашивала Жанна. - Надо
послать за доктором.
Обернувшись, она увидела кюре, которого кто-то успел уведомить. Он
предложил свои услуги, засуетился, засучив рукава сутаны. Но ни уксус,
ни одеколон, ни растирания не помогали.
- Надо ее раздеть и уложить, - сказал священник.
Тут подоспели фермер Жозеф Куяр, дядюшка Симон и Людивина. С помощью
аббата Пико они попытались перенести баронессу, но, когда они подняли
ее, голова завалилась назад, а платье, за которое они ухватились, стало
рваться, настолько ее, такую грузную, трудно было сдвинуть с места. Жан-
на закричала от ужаса, и огромное дряблое тело снова опустили на землю.
Пришлось принести из гостиной кресло, усадить ее и таким образом под-
нять. Шаг за шагом внесли ее на крыльцо, затем по лестнице в спальню и,
наконец, уложили на кровать.
Кухарка возилась без конца и никак не могла раздеть ее, но тут вовре-
мя подоспела вдова Дантю, появившаяся внезапно, как и священник, будто
они, по словам прислуги, "учуяли покойника".
Жозеф Куяр помчался во весь дух за доктором, а кюре собрался было
пойти принести святые дары, но сиделка шепнула ему на ухо:
- Не утруждайте себя, господин кюре, верьте мне, она отошла.
Жанна была как безумная, она взывала ко всем, не знала, что делать,
что предпринять, какое средство испробовать. Кюре на всякий случай про-
изнес отпущение грехов.
Два часа прошло в ожидании возле посиневшего, безжизненного тела.
Жанна рыдала, упав на колени, терзаясь страхом и горем.
Когда отворилась дверь и появился врач, ей показалось, что это само
спасение, утешение, надежда; она кинулась к нему и принялась несвязно
пересказывать то, что знала о случившемся:
- Она гуляла, как всегда... и чувствовала "себя хорошо... даже очень
хорошо... за завтраком скушала бульон и два яйца... и вдруг она упала...
и вся почернела... вот видите, какая она... и больше не шевелится... Мы
все испробовали, чтобы привести ее в чувство, все, все...
Она замолчала, потрясенная, заметив жест, которым сиделка украдкой
дала понять врачу, что все кончено. Не желая верить, она испуганно доп-
рашивала:
- Это серьезно? Как вы думаете, это серьезно?
Врач ответил, запинаясь:
- Боюсь, очень боюсь... что это... конец. Соберите все мужество, все
свое мужество.
Жанна раскинула руки и бросилась на тело матери.
В это время вернулся Жюльен. Он был ошеломлен и явно раздосадован, ни
единым возгласом не выразил ни огорчения, ни скорби, не успев от неожи-
данности изобразить соответствующие чувства. Он пробормотал:
- Я так и знал, я чувствовал, что это конец.
Потом вытащил носовой платок, отер себе глаза, опустился на колени,
перекрестился, промямлил что-то и, поднявшись, хотел поднять и жену. Но
она обеими руками обхватила тело матери и целовала его, почти лежа на
нем. Пришлось унести ее. Она совсем, казалось, обезумела.
Через час ей позволили войти снова. Все было кончено. Спальню превра-
тили теперь в комнату покойника. Жюльен и священник шепотом переговари-
вались у окна. Вдова Дантю уютно расположилась в кресле и приготовилась
дремать, - она привыкла к таким бдениям и чувствовала себя хозяйкой в
любом доме, куда заглянула смерть.
Надвигалась ночь. Кюре подошел к Жанне, взял обе ее руки и начал ее
ободрять, изливая на ее безутешное сердце обильный елей религиозных уте-
шений. Он говорил об усопшей, восхвалял ее в канонических выражениях и,
скорбя лицемерной скорбью священника, которому от мертвеца только выго-
да, предложил провести ночь в молитве возле тела. Но Жанна запротестова-
ла сквозь судорожные рыдания. Она хотела быть одна, совсем одна в эту
прощальную ночь. Тут подошел к ней и Жюльен:
- Это невозможно, мы будем здесь вместе.
Она отрицательно качала головой, не в силах произнести ни слова. На-
конец она проговорила:
- Это моя, моя мать. Я хочу быть одна подле нее.
Врач шепнул:
- Пусть поступает, как хочет, сиделка может остаться в соседней ком-
нате.
Священник и Жюльен вспомнили о мягкой постели и согласились. Затем
аббат Пико, в свою очередь, опустился на колени, помолился, встал и,
уходя, сказал: "Святая была женщина", - тем же тоном, каким произносил:
