более живым, острым, сильным и мужественным, такое наслаждение делается от
этого лишь более сладостным. И нам следовало бы скорее обозначать его более
мягким, более милым и естественным словом "удовольствие", нежели словом
"вожделение", как его часто именуют. Что до этого более низменного
наслаждения, то если оно вообще заслуживает этого прекрасного названия, то
разве что в порядке соперничества, а не по праву. Я нахожу, что этот вид
наслаждения еще более, чем добродетель, сопряжен с неприятностями и
лишениями всякого рода. Мало того, что оно мимолетно" зыбко и преходяще, ему
также присущи и свои бдения, и свои посты, и свои тяготы, и пот, и кровь;
сверх того, с ним сопряжены особые, крайне мучительные и самые разнообразные
страдания, а затем - пресыщение, до такой степени тягостное, что его можно
приравнять к наказанию. Мы глубоко заблуждаемся, считая, что эти трудности и
помехи обостряют также наслаждение и придают ему особую пряность, подобно
тому как это происходит в природе, где противоположности, сталкиваясь,
вливают друг в друга новую жизнь; но в не меньшее заблуждение мы впадаем,
когда, переходя к добродетели, говорим, что сопряженные с нею трудности и
невзгоды превращают ее в бремя для нас, делают чем-то бесконечно суровым и
недоступным, ибо тут гораздо больше, чем в сравнении с вышеназванным
наслаждением, они облагораживают, обостряют и усиливают божественное и
совершенное удовольствие, которое добродетель дарует нам. Поистине нeдостоин
общения с добродетелью тот, кто кладет на чаши весов жертвы, которых она от
нас требует, и приносимые ею плоды, сравнивая их вес; такой человек не
представляет себе ни благодеяний добродетели, ни всей ее прелести. Если кто
утверждает, что достижение добродетели - дело мучительное и трудное и что
лишь обладание ею приятно, это все равно как если бы он говорил, что она
всегда неприятна. Разве есть у человека такие средства, с помощью которых
кто-нибудь хоть однажды достиг полного обладания ею? Наиболее совершенные
среди нас почитали себя счастливыми и тогда, когда им выпадала возможность
добиваться ее, хоть немного приблизиться к ней, без надежды обладать
когда-нибудь ею. Но говорящие так ошибаются: ведь погоня за всеми известными
нам удовольствиями сама по себе вызывает в нас приятное чувство. Само
стремление порождает в нас желанный образ, а ведь в нем содержится добрая
доля того, к чему должны привести наши действия, и представление о вещи
едино с ее образом по своей сущности. Блаженство и счастье, которыми
светится добродетель, заливают ярким сиянием все имеющее к ней отношение,
начиная с преддверия и кончая последним ее пределом. И одно из главнейших
благодеяний ее - презрение к смерти; оно придает нашей жизни спокойствие и
безмятежность, оно позволяет вкушать ее чистые и мирные радости; когда же
этого нет - отравлены и все прочие наслаждения.
Вот почему все философские учения встречаются и сходятся в этой точке.
И хотя они в один голос предписывают нам презирать страдания, нищету и
другие невзгоды, которым подвержена жизнь человека, все же не это должно
быть первейшей нашей заботою, как потому, что эти невзгоды не столь уже
неизбежны (большая часть людей проживает жизнь, не испытав нищеты, а
некоторые - даже не зная, что такое физическое страдание и болезни, каков,
например, музыкант Ксенофил, умерший в возрасте ста шести лет и
пользовавшийся до самой смерти прекрасным здоровьем, [4] так и потому, что,
на худой конец, когда мы того пожелаем, можно прибегнуть к помощи смерти,
которая положит предел нашему земному существованию и прекратит наши
мытарства. Но что касается смерти, то она неизбежна:
Omnes eodem cogimur, omnium Versatur gurna, serius ocius Sors exitura et nos
in aeternum Exitium impositura cymbae. [5]
Из чего следует, что если она внушает нам страх, то это является вечным
источником наших мучений, облегчить которые невозможно. Она подкрадывается к
нам отовсюду. Мы можем, сколько угодно, оборачиваться во все стороны, как мы
делаем это в подозрительных местах: quae quasi saxum Tantalo semper
impendet.[6] Наши парламенты нередко отсылают преступников для исполнения
над ними смертного приговора в то самое место, где совершено преступление.
Заходите с ними по дороге в роскошнейшие дома, угощайте их там
изысканнейшими явствами и напитками,
non Siculae dares Dulcem elaborabunt saporem, Non avium cytharaeque cantus
Somnum reducent; [7]
думаете ли вы, что они смогут испытать от этого удовольствие и что конечная
цель их путешествия, которая у них всегда перед глазами, не отобьет у них
вкуса ко всей этой роскоши, и та не поблекнет для них?
Audit ier, numeratque dies, epatique viarum Metiur viam.torquetur peste
futura. [8]
Конечная точка нашего жизненного пути - это смерть, предел наших
стремлений, и если она вселяет в нас ужас, то можно ли сделать хотя бы
один-единственный шаг, не дрожа при этом, как в лихорадке? Лекарство,
применяемое невежественными людьми - вовсе не думать о ней. Но какая
животная тупость нужна для того, чтобы обладать такой слепотой! Таким только
и взнуздывать осла с хвоста.
Qui capite ipse suo instituit vestigia retro, - [9]
и нет ничего удивительного, что подобные люди нередко попадаются в западню.
Они страшатся назвать смерть по имени, и большинство из них при произнесении
кем-нибудь этого слова крестится так же, как при упоминании дьявола. И так
как в завещании необходимо упомянуть смерть, то не ждите, чтобы они подумали
о его составлении прежде, чем врач произнесет над ними свой последний
приговор; и одному богу известно, в каком состоянии находятся их умственные
способности, когда, терзаемые смертными муками и страхом, они принимаются,
наконец, стряпать его.
Так как слог, обозначавший на языке римлян "смерть" [10], слишком резал
их слух, и в его звучании им слышалось нечто зловещее, они научились либо
избегать его вовсе, либо заменять перифразами. Вместо того, чтобы сказать
"он умер", они говорили "он перестал жить" или "он отжил свое". Поскольку
здесь упоминается жизнь, хотя бы и завершившаяся, это приносило им известное
утешение. Мы заимствовали отсюда наше: "покойный господин имя рек". При
случае, как говорится, слово дороже денег. Я родился между одиннадцатью
часами и полночью, в последний день февраля тысяча пятьсот тридцать третьего
года по нашему нынешнему летоисчислению, то есть, считая началом года
январь". Две недели тому назад закончился тридцать девятый год моей жизни, и
мне следует прожить, по крайней мере, еще столько же. Было бы
безрассудством, однако, воздерживаться от мыслей о такой далекой, казалось
бы, вещи. В самом деле, и стар и млад одинаково сходят в могилу. Всякий не
иначе уходит из жизни, как если бы он только что вступил в нее.
Добавьте сюда, что нет столь дряхлого старца, который, памятуя о
Мафусаиле [12], не рассчитывал бы прожить еще годиков двадцать. Но, жалкий
глупец, - ибо что же иное ты собой представляешь! - кто установил срок твоей
жизни? Ты основываешься на болтовне врачей. Присмотрись лучше к тому, что
окружает тебя, обратись к своему личному опыту. Если исходить из
естественного хода вещей, то ты уже долгое время живешь благодаря особому
благоволению неба. Ты превысил обычный срок человеческой жизни. И дабы ты
мог убедиться в этом, подсчитай, сколько твоих знакомых умерло ранее твоего
возраста, и ты увидишь, что таких много больше, чем тех, кто дожил до твоих
лет. Составь, кроме того, список украсивших свою жизнь славою, и я побьюсь
об заклад, что в нем окажется значительно больше умерших до
тридцатипятилетнего возраста, чем перешедших этот порог. Разум и благочестие
предписывают нам считать образцом человеческой жизни жизнь Христа; но она
кончилась для него, когда ему было тридцать три года. Величайший среди
людей, на этот раз просто человек - я имею в виду Александра - умер в таком
же возрасте.
И каких только уловок нет в распоряжении смерти, чтобы захватить нас
врасплох!
Quid quisque vitet, nunquam homini satis Cautum est in horas. [13]
Я не стану говорить о лихорадках и воспалении легких. Но кто мог бы
подумать, что герцог Бретонский будет раздавлен в толпе, как это случилось
при въезде папы Климента, моего соседа [14], в Лион? Не видали ли мы, как
один из королей наших был убит, принимая участие в общей забаве? [15] И
разве один из предков его не скончался, раненный вепрем? [16] Эсхил,
которому было предсказано, что он погибнет раздавленный рухнувшей кровлей,
мог сколько угодно принимать меры предосторожности; все они оказались
бесполезными, ибо его поразил насмерть панцирь черепахи, выскользнувшей из
когтей уносившего ее орла. Такой-то умер, подавившись виноградной косточкой
[17]; такой-то император погиб от царапины, которую причинил себе гребнем;
Эмилий Лепид - споткнувшись о порог своей собственной комнаты, а Авфидий -
ушибленный дверью, ведущей в зал заседаний совета. В объятиях женщин
скончали свои дни: претор Корнелий Галл, Тигеллин, начальник городской
стражи в Риме, Лодовико, сын Гвидо Гонзаго, маркиза Мантуанского, а также -
и эти примеры будут еще более горестными - Спевсипп, философ школы Платона,
и один из пап. Бедняга Бебий, судья, предоставив недельный срок одной из
тяжущихся сторон, тут же испустил дух, ибо срок, предоставленный ему, самому
истек. Скоропостижно скончался и Гай Юлий, врач; в тот момент, когда он
смазывал глаза одному из бoльных, смерть смежила ему его собственные. Да и
среди моих родных бывали тому примеры: мой брат, капитан Сен-Мартен,
двадцатитрехлетний молодой человек, уже успевший, однако, проявить свои
незаурядные способности, как-то во время игры был сильно ушиблен мячом,
причем удар, пришедшийся немного выше правого уха, не причинил раны и не
оставил после себя даже кровоподтека. Получив удар, брат мой не прилег и
даже не присел, но через пять или шесть часов скончался от апоплексии,
причиненной этим ушибом. Наблюдая столь частые и столь обыденные примеры
этого рода, можем ли мы отделаться от мысли о смерти и не испытывать всегда
и всюду ощущения, будто она уже держит нас за ворот.
Но не все ли равно, скажете вы, каким образом это с нами произойдет?
Лишь бы не мучиться! Я держусь такого же мнения, и какой бы мне ни
представился способ укрыться от сыплющихся ударов, будь то даже под шкурой
теленка, я не таков, чтобы отказаться от этого. Меня устраивает решительно
все, лишь бы мне было покойно. И я изберу для себя наилучшую долю из всех,
какие мне будут предоставлены, сколь бы она ни была, на ваш взгляд, мало
почетной и скромной:
praetulerim dclirus inersque videri Dumea delectent mala me, vel denique
fallant, Quam expere et rlngi. [18]
Но было бы настоящим безумием питать надежды, что таким путем можно
перейти в иной мир. Люди снуют взад и вперед, топчутся на одном месте,
пляшут, а смерти нет и в помине. Все хорошо, все как нельзя лучше. Но если
она нагрянет, - к ним ли самим или к их женам, детям, друзьям, захватив их
врасплох, беззащитными, - какие мучения, какие вопли, какая ярость и какое
отчаянье сразу овладевают ими! Видели ли вы кого-нибудь таким же
подавленным, настолько же изменившимся, настолько смятенным? Следовало бы
поразмыслить об этих вещах заранее. А такая животная беззаботность, - если
только она возможна у сколько-нибудь мыслящего человека (по-моему, она
совершенно невозможна) - заставляет нас слишком дорогою ценой покупать ее
блага. Если бы смерть была подобна врагу, от которого можно убежать, я
