Лирика - Мишель Монтень

Эссе

   Мишель Монтень.
   Эссе

Мишель Монтень. О воспитании детей
Мишель Монтень. Выгода одного - ущерб для другого
Мишель Монтень. О том, что философствовать - это значит учиться умирать
Мишель Монтень. О страхе
Мишель Монтень. О силе нашего воображения
Мишель Монтень. О том, что нельзя судить. Счастлив ли кто-нибудь, пока он не умер
Мишель Монтень. О педантизме
        Мишель Монтень. О воспитании детей

---------------------------------------------------------------
 MICHEL DE MONTAGNE  --  LES ESSAIS
 Москва ГОЛОС 1992
 OCR Leshka
---------------------------------------------------------------

    Госпоже Диане де Фуа, графине де Гюрсон [1]

    Я не видел такого отца, который признал бы, что сын его запаршивел
или горбат, хотя бы это и было очевидною истиной. И не потому -
если только его не ослепило окончательно отцовское чувство - чтобы
он не замечал этих недостатков, но потому, что это его собственный
сын. Так и я; ведь я вижу лучше, чем кто-либо другой, что эти
строки - не что иное, как измышление человека, отведавшего только
вершков науки, да и то лишь в детские годы, и сохранившего в памяти
только самое общее и весьма смутное представление об ее облике:
капельку того, чуточку этого, а в общем почти ничего, как водится у
французов. В самом деле, я знаю, например, о существовании медицины,
юриспруденции, четырех частей математики [2], а также, весьма
приблизительно, в чем именно состоит их предмет. Я знаю еще, что
науки, вообще говоря, притязают на служение человечеству. Но углубиться
в их дебри, грызть себе ногти за изучением Аристотеля, властителя
современной науки, или уйти с головою в какую-нибудь из ее
отраслей, этого со мною никогда не бывало; и нет такого предмета
школьного обучения, начатки которого я в состоянии был бы изложить.
Вы не найдете ребенка в средних классах училища, который не был бы
вправе сказать, что он образованнее меня, ибо я не мог бы
подвергнуть его экзамену даже по первому из данных ему
уроков; во всяком случае, это зависело бы от содержания такового.
Если бы меня все же принудили к этому, то, не имея иного выбора, я
выбрал бы из такого урока, и притом очень неловко, какие-нибудь
самые общие места, чтобы на них проверить умственные способности
ученика, - испытание, для него столь же неведомое, как его урок для
меня.

    Я не знаю по-настоящему ни одной основательной книги, если не считать
Плутарха и Сенеки, из которых я черпаю, как Данаиды [3],
непрерывно наполняясь и изливая из себя полученное от них. Кое-что
оттуда попалои на эти страницы; во мне же осталось так мало, что, можно
сказать,почти ничего. История - та дает мне больше поживы; также и
поэзия, ккоторой я питаю особую склонность. Ибо, как говорил Клеанф [4],
подобнотому, как голос, сжатый в узком канале трубы, вырывается из нее
более могучим и резким, так, мне кажется, и наша мысль, будучи стеснена
различными поэтическими размерами, устремляется гораздо порывистее и
потрясает меня с большей силой. Что до моих природных способностей,
образчиком которых являются эти строки, то я чувствую, как они
изнемогают под бременем этой задачи. Мой ум и мысль бредут ощупью,
пошатываясь и спотыкаясь, и даже тогда, когда мне удается достигнуть
пределов, дальше которых мне не пойти, я никоим образом не бываю
удовлетворен достигнутым мною; я всегда вижу перед собой неизведанные
просторы, но вижу смутно и как бы в тумане, которого не в силах
рассеять. И когда я принимаясь рассуждать без разбора обо всем, что
только приходит мне в голову, не прибегая к сторонней помощи и полагаясь
только на свою сообразительность, то, если при этом мне случается - а
это бывает не так уж редко - встретить, на мое счастье, у кого-нибудь из
хороших писателей те самые мысли, которые я имел намерение развить (так
было, например, совсем недавно с рассуждением Плутарха о силе нашего
воображения), я начинаю понимать, насколько, по сравнению с такими
людьми, я ничтожен и слаб, тяжеловесен и вял, - и тогда я проникаюсь
жалостью и презрением к самому себе. Но в то же время я и поздравляю
себя, ибо вижу, что мои мнения имеют честь совпадать иной раз с
их мнениями и что они подтверждают, пусть издалека, их правильность. Меня
радует также и то, что я сознаю - а это не всякий может сказать про
себя, - какая пропасть лежит между ними и мною. И все же, несмотря ни на
что, я не задумываюсь предать гласности эти мои измышления, сколь бы
слабыми и недостойными они ни были, и притом в том самом виде, в каком я
их создал, не ставя на них заплат и не подштопывая пробелов, которые
открыло мне это сравнение. Нужно иметь достаточно крепкие ноги, чтобы
пытаться идти бок о бок с такими людьми. Пустоголовые писаки нашего
века, вставляя в свои ничтожные сочинения чуть ли не целые разделы из
древних писателей, дабы таким способом прославить себя, достигают
совершенно обратного. Ибо столь резкое различие в яркости делает
принадлежащее их перу до такой степени тусклым, вялым и уродливым, что
они теряют от этого гораздо больше, чем выигрывают.

    Разные авторы поступали по-разному. Философ Хрисипп, например,
вставлял в свои книги не только отрывки, но и целые сочинения других
авторов, а в одну из них он включил даже "Медею" Еврипида. Аполлодор [5]
говорил о нем, что, если изъять из его книг все то, что принадлежит не
ему, то, кроме сплошного белого места, там ничего не останется. У
Эпикура, напротив, в трехстах оставшихся после него свитках не найдешь ни
одной цитаты.

    Однажды мне случилось наткнуться на такой заимствованный отрывок. Я
со скукою перелистывал французский текст, бескровный, немощный,
настолько лишенный и содержания и мысли, что иначе его не назовешь, как
французским текстом, пока, наконец, после долгого и скучного блуждания,
не добрался до чего-то прекрасного, роскошного, возвышающегося до
облаков. Если бы склон, по которому я поднимался, был пологим и подъем,
вследствие этого, продолжительным, все было бы в порядке; но это была
столь обрывистая, совсем отвесная пропасть, что после первых же слов,
прочтенных мною, я почувствовал, что взлетел в совсем иной мир.
Оказавшись в нем, я окинул взором низину, из которой сюда поднялся, и
она показалась мне такой безрадостной и далекой, что у меня пропало
всякое желание снова спуститься туда. Если бы я приукрасил какое-нибудь
из моих рассуждений сокровищами прошлого, это лишь подчеркнуло бы
убожество всего остального.

    Порицать в другом свои недостатки, думается мне, столь же допустимо,
как порицать - а это я делаю весьма часто - чужие в себе. Обличать их
следует всегда и везде, не оставляя им никакого пристанища. Я-то хорошо
знаю, сколь дерзновенно пытаюсь я всякий раз сравняться с обворованными
мной авторами, не без смелой надежды обмануть моих судей: авось они
ничего не заметят. Но я достигаю этого скорее благодаря прилежанию,
нежели с помощью воображения. А кроме того, я не борюсь с этими
испытанными бойцами по-настоящему, не схожусь с ними грудь с грудью, но
делаю время от времени лишь небольшие легкие выпады. Я не упорствую в
этой схватке; я только соприкасаюсь со своими противниками и скорее
делаю вид, что соревнуюсь с ними, чем в действительности делаю это.

    И если бы мне удалось оказаться достойным соперником, я показал бы
себя честным игроком, обо вступаю я с ними в борьбу лишь там, где они
сильнее всего.

    Но делать то, что делают, как я указал выше, иные, а именно:
облачаться до кончиков ногтей в чужие доспехи, выполнять задуманное, как
это нетрудно людям, имеющим общую осведомленность, путем использования
клочков древней мудрости, понатыканных то здесь, то там, словом,
пытаться скрыть и присвоить чужое добро - это, во-первых, бесчестно и
низко, ибо, не имея ничего за душой, за счет чего они могли бы творить,
эти писаки все же пытаются выдать чужие ценности за свои, а во-вторых, -
это величайшая глупость, поскольку они вынуждены довольствоваться
добытым с помощью плутовства одобрением невежественной толпы, роняя себя
в глазах людей сведущих, которые презрительно морщат нос при виде этой
надерганной отовсюду мозаики, тогда как только их похвала и имеет
значение. Что до меня, то нет ничего, чего бы я столь же мало желал.
Если я порой говорю чужими словами, то лишь для того, чтобы лучше
выразить самого себя. Сказанное мною не относится к центонам
[6], публикуемым в качестве таковых; в молодости я видел между ними
несколько составленных с большим искусством, какова, например, одна,
выпущенная в свет Капилупи [7], не говоря уже о созданных в древности.
Авторы их, по большей части, проявили свое дарование и в других
сочинениях; таков, например, Липсий [8], автор ученейшей, потребовавшей
огромных трудов компиляции, названной им "Политика".

    Как бы там ни было, - я хочу сказать: каковы бы ни были допущенные
мною нелепости, - я не собираюсь утаивать их, как не собираюсь
отказываться и от написанного с меня портрета, где у меня лысина и
волосы с проседью, так как живописец изобразил на нем не совершенный
образец человеческого лица, а лишь мое собственное лицо. Таковы мои
склонности и мои взгляды; и я предлагаю их как то, во что я верю, а не
как то, во что должно верить. Я ставлю своею целью показать себя здесь
лишь таким, каков я сегодня, ибо завтра, быть может, я стану другим,
если узнаю что-нибудь новое, способное произвести во мне перемену. Я не
пользуюсь достаточным авторитетом, чтобы каждому моему слову верили, да
и не стремлюсь к этому, ибо сознаю, что слишком дурно обучен, чтобы
учить других.

    Итак, некто, познакомившись с предыдущей главой, сказал мне однажды,
будучи у меня, что мне следовало бы несколько подробнее изложить свои
мысли о воспитании детей. Сударыня, если и я впрямь обладаю хоть какими-
нибудь познаниями в этой области, я не в состояния дать им лучшее
применение, как принеся в дар тому человечку, который грозит в скором
будущем совершить свой торжественный выход на свет божий из вас (вы
слишком доблестны, чтобы начинать иначе как с мальчика). Ведь, приняв в
свое время столь значительное участие в устройстве вашего брака, я имею
известное право печься о величии и процветании всего, что от него
воспоследует; я не говорю уж о том, что давнее мое пребывание в вашем
распоряжении в качестве вашего покорнейшего слуги обязывает меня желать
всею душой чести, всяческих благ и успеха всему, что связано с вами. Но,
говоря по правде, я ничего в названном выше предмете не разумею, кроме
того, пожалуй, что с наибольшими и наиважнейшими трудностями человеческое
познание встречается именно в том разделе науки, который
толкует о воспитании и обучении в детском возрасте.

    Приемы, к которым обращаются в земледелии до посева, хорошо
известны, и применение их не составляет труда, как, впрочем, и самый
посев; но едва то, что посеяно, начнет оживать, как перед нами встает
великое разнообразие этих приемов и множество трудностей, необходимых,
чтобы его взрастить. То же самое и с людьми: невелика хитрость посеять
их; но едва они появились на свет, как на вас наваливается целая куча
самых разнообразных забот, хлопот и тревог, как же их вырастить и
воспитать.

    Склонности детей в раннем возрасте проявляются так слабо и так
неотчетливо, задатки их так обманчивы и неопределенны, что составить
себе на этот счет определенное суждение очень трудно.

    Взгляните на Кимона, взгляните на Фемистокла и стольких других! До
чего непохожи были они на себя в детстве! В медвежатах или щенках
сказываются их природные склонности; люди же, быстро усваивающие
привычки, чужие мнения и законы, легко подвержены переменам и к тому же
скрывают свой подлинный облик.

    Трудно поэтому преобразовать то, что вложено в человека самой
природой. От этого и происходит, что, вследствие ошибки в выборе
правильного пути, зачастую тратят даром труд и время на натаскивание
детей в том, что они не в состоянии как следует усвоить. Я считаю, что в
этих затруднительных обстоятельствах нужно неизменно стремиться к тому,
чтобы направить детей в сторону наилучшего и полезнейшего, не особенно
полагаясь на легковесные предзнаменования в догадки, которые мы
извлекаем из движений детской души. Даже Платон, на мой взгляд, придавал
им в своем "Государстве" чрезмерно большое значение.

    Сударыня, наука - великое украшение и весьма полезное орудие,
особенно если им владеют лица, столь обласканные судьбой, как вы. Ибо,
поистине, в руках людей низких и грубых она не может найти надлежащего
применения. Она неизмеримо больше гордится в тех случаях, когда ей
доводится предоставлять свои средства для ведения войн или управления
народом, для того, чтобы поддерживать дружеское расположение чужеземного
государя и его подданных, чем тогда, когда к ней обращаются за доводом в
философском споре или чтобы выиграть тяжбу в суде или прописать
коробочку пилюль. Итак, сударыня, полагая, что, воспитывая ваших детей,
вы не забудете и об этой стороне дела, ибо вы и сами вкусили сладость
науки и принадлежите к высокопросвященному роду (ведь сохранились
произведения графов де Фуа [9], от которых происходит и господин граф,
ваш супруг, и вы сами; да и господин Франсуа де Кандаль, ваш дядюшка,
и ныне еще всякий день трудится над сочинением новых, которые продлят на
многие века память об этих дарованиях вашей семьи), я хочу сообщить вам
на этот счет мои домыслы, противоречащие общепринятым взглядам; вот и
все, чем я в состоянии услужить вам в этом деле.

    Обязанности наставника, которого вы дадите вашему сыну, - учитывая,
что от его выбора, в конечном счете, зависит, насколько удачным окажется
воспитание ребенка, - включают в себя также и многое другое, но я не
стану на всем этом останавливаться, так как не сумею тут привнести
ничего путного. Что же касается затронутого мною предмета, по которому я
беру на себя смелость дать наставнику ряд советов, то и здесь пусть он
верит мне ровно настолько, насколько мои соображения покажутся ему
убедительными. Ребенка из хорошей семьи обучают наукам, имея в виду
воспитать из него не столько ученого, сколько просвещенного человека, не
ради заработка (ибо подобная цель является низменной и недостойной
милостей и покровительства муз и к тому же предполагает искательство и
зависимость от другого) и не для того, чтобы были соблюдены приличия, но
для того, чтобы он чувствовал себя тверже, чтобы обогатил и украсил себя
изнутри. Вот почему я хотел бы, чтобы, выбирая ему наставника, вы
отнеслись к этому с возможной тщательностью; желательно, чтобы это был
человек скорее с ясной, чем с напичканной науками головой, ибо, хотя
нужно искать такого, который обладал бы и тем и другим, все же добрые
нравы и ум предпочтительнее голой учености; и нужно также, чтобы,
исполняя свои обязанности, он применил новый способ обучения.

    Нам без отдыха и срока жужжат в уши, сообщая разнообразные знания, в
нас вливают их, словно воду в воронку, и наша обязанность состоит лишь в
повторении того, что мы слышали. Я хотел бы, чтобы воспитатель вашего
сына отказался от этого обычного приема и чтобы с самого начала,
сообразуясь с душевными склонностями доверенного ему ребенка,
предоставил ему возможность свободно проявлять эти склонности, предлагая
ему изведать вкус различных вещей, выбирать между ними и различать их
самостоятельно, иногда указывая ему путь, иногда, напротив, позволяя
отыскивать дорогу ему самому. Я не хочу, чтобы наставник один все решал
и только один говорил; я хочу, чтобы он слушал также своего питомца,
Сократ, а впоследствии и Аркесилай заставляли сначала говорить учеников,
а затем уже говорили сами. Obest plerumque iis qui discere volunt
auctoritas eorum, qui docent [10].

    Пусть он заставит ребенка пройтись перед ним и таким образом получит
возможность судить о его походке, а следовательно, и о том, насколько
ему самому нужно умерить себя, чтобы приспособиться к силам ученика. Не
соблюдая здесь соразмерности, мы можем испортить все дело; уменье
отыскать такое соответствие и разумно его соблюдать - одна из труднейших
задач, какие только я знаю. Способность снизойти до влечений ребенка и
руководить ими присуща лишь душе возвышенной и сильной. Что до меня, то
я тверже и увереннее иду в гору, нежели спускаюсь с горы.

    Если учителя, как это обычно у нас делается, просвещают своих
многочисленных учеников, преподнося им всем один и тот же урок и требуя
от них одинакового поведения, хотя способности их вовсе не одинаковы, но
отличаются и по силе и по своему характеру, то нет ничего удивительного,
что среди огромной толпы детей найдется всего два или три ребенка,
которые извлекают настоящую пользу из подобного преподавания.

    Пусть учитель спрашивает с ученика не только слова затверженного
урока, но смысл и самую суть его и судит о пользе, которую он принес, не
по показаниям памяти своего питомца, а по его жизни. И пусть, объясняя
что либо ученику, он покажет ему это с сотни разных сторон и применит ко
множеству различных предметов, чтобы проверить, понял ли ученик как
следует и в какой мере усвоил это; и в последовательности своих
разъяснений пусть он руководствуется примером Платона [11]. Если кто
изрыгает пищу в том самом виде, в каком проглотил ее, то это
свидетельствует о неудобоваримости пищи и о несварении желудка. Если
желудок не изменил качества и формы того, что ему надлежало сварить,
значит он не выполнил своего дела.

    Наша душа совершает свои движения под чужим воздействием, следуя и
подчиняясь примеру и наставлениям других. Нас до того приучили к
помочам, что мы уже не в состоянии обходиться без них. Мы утратили нашу
свободу и собственную силу. Nunquam tutelae suae fiunt [12]. Я знавал в
Пизе одного весьма достойного человека, который настолько почитал
Аристотеля, что первейшим его правилом было: "Пробным камнем и основой
всякого прочного мнения и всякой истины является их согласие с учением
Аристотеля; все, что вне этого, - химеры и суета, ибо Аристотель все
решительно предусмотрел и все высказал". Это положение, истолкованное
слишком широко и неправильно, подвергало его значительной и весьма долго
угрожавшей ему опасности со стороны римской инквизиции.

    Пусть наставник заставляет ученика как бы просеивать через сито все,
что он ему преподносит, и пусть ничего не вдалбливает ему в голову,
опираясь на свой авторитет и влияние; пусть принципы Аристотеля не
становятся неизменными основами его преподавания, равно как не
становятся ими и принципы стоиков или эпикурейцев. Пусть учитель изложит
ему, чем отличаются эти учения друг от друга; ученик же, если это будет
ему по силам, пусть сделает выбор самостоятельно или, по крайней мере,
останется при сомнении. Только глупцы могут быть непоколебимы в своей
уверенности.

    Che non men che saper dublar m'agarada [13].

    Ибо, если он примет мнения Ксенофонта или Платона, поразмыслив над
ними, они перестанут быть их собственностью, но сделаются также и его
мнениями. Кто рабски следует за другим, тот ничему не следует. Он ничего
не находит; да ничего и не ищет. Non sumus sub rege; sibi quisque ве
vindicet [14]. Главное - чтобы он знал то, что знает. Нужно, чтобы он
проникся духом древних мыслителей, а не заучивал их наставления. И пусть
он не страшится забыть, если это угодно ему, откуда он почерпнул
эти взгляды, лишь бы он сумел сделать их собственностью. Истина и доводы
разума принадлежат всем, и они не в большей мере достояние тех, кто
высказал их впервые, чем тех, кто высказал их впоследствии. То-то и то
то столь же находится в согласии с мнением Платона, сколько с моим, ибо
мы обнаруживаем здесь единомыслие и смотрим на дело одинаково. Пчелы
перелетают с цветка на цветок для того, чтобы собрать нектар, который
они целиком претворяют в мед; ведь это уже больше не тимьян или майоран.
Точно так же и то, что человек заимствует у других, будет преобразовано
и переплавлено им самим, чтобы стать его собственным творением, то есть
собственным его суждением. Его воспитание, его труд, его ученье служат
лишь одному: образовать его личность.

    Пусть он таит про себя все, что взял у других, и предает гласности
только то, что из него создал. Грабители и стяжатели выставляют напоказ
выстроенные ими дома и свои приобретения, а не то, что они вытянули из
чужих кошельков. Вы не видите подношений, полученных от просителей
каким-нибудь членом парламента; вы видите только то, что у него обширные
связи и что детей его окружает почет. Никто не подсчитывает своих
доходов на людях; каждый ведет им счет про себя. Выгода, извлекаемая
нами из наших занятий, заключается в том, что мы становимся лучше и
мудрее.

    Только рассудок, говорил Эпихарм [15], все видит и все слышит;
только он умеет обратить решительно все на пользу себе, только он
располагает всем по своему усмотрению, только он действительно деятелен
- он господствует над всем и царит; все прочее слепо, глухо, бездушно.
Правда, мы заставляем его быть угодливым и трусливым, дабы не
предоставить ему свободы действовать хоть в чем-нибудь самостоятельно.
Кто же спрашивает ученика о его мнении относительно риторики и
грамматики, о том или ином изречении Цицерона? Их вколачивают в нашу
память в совершенно готовом виде, как некие оракулы, в которых буквы и
слоги заменяют сущность вещей. Но знать наизусть еще вовсе не значит
знать; это - только держать в памяти то, что ей дали на хранение. А тем,
что знаешь по-настоящему, ты вправе распорядиться, не оглядываясь на
хозяина, не заглядывая в книгу. Ученость чисто книжного происхождения -
жалкая ученость! Я считаю, что она украшение, но никак не фундамент; в
этом я следую Платону, который говорит, что истинная философия - это
твердость, верность и добросовестность; прочие же знания и все, что
направлено к другой цели, - не более как румяна.

    Хотел бы я поглядеть, как Палюэль или Помпеи - эти превосходные
танцовщики нашего времени - стали бы обучать пируэтам, только проделывая
их перед нами и не сдвигая нас с места. Точно так же многие наставники
хотят образовать нам ум, не будоража его. Можно ли научить управлять
конем, владеть копьем, лютней или голосом, не заставляя изо дня в день
упражняться в этом, подобно тому как некоторые хотят научить нас здравым
рассуждениям и искусной речи, не заставляя упражняться ни в
рассуждениях, ни в речах? А между тем, при воспитании в нас этих
способностей все, что представляется нашим глазам, стоит назидательной
книги; проделка пажа, тупость слуги, застольная беседа - все это новая
пища для нашего ума.

    В этом отношении особенно полезно общение с другими людьми, а также
поездки в чужие края, не для того, разумеется, чтобы, следуя обыкновению
нашей французской знати, привозить с собой оттуда разного рода сведения
- о том, например, сколько шагов имеет в ширину церковь Санта-Мария
Ротонда [16], или до чего роскошны панталоны синьоры Ливии, или, подобно
иным, насколько лицо Нерона на таком-то древнем изваянии длиннее и шире
его же изображения на такой-то медали, но для того, чтобы вывезти оттуда
знание духа этих народов и их образа жизни, и для того также, чтобы
отточить и отшлифовать свой ум в соприкосновении с умами других. Я бы
советовал посылать нашу молодежь за границу в возможно более раннем
возрасте и, чтобы одним ударом убить двух зайцев, именно к тем из наших
соседей, чья речь наименее близка к нашей, так что, если не приучить к
ней свой язык смолоду, то потом уж никак ее не усвоить.

    Недаром все считают, что неразумно воспитывать ребенка под крылышком
у родителей. Вложенная в последних самой природой любовь внушает даже
самым разумным из них чрезмерную мягкость и снисходительность. Они не
способны ни наказывать своих детей за проступки, ни допускать, чтобы те
узнали тяжелые стороны жизни, подвергаясь некоторым опасностям. Они не
могут примириться с тем, что их дети после различных упражнений
возвращаются потными и перепачкавшимися, что они пьют, как придется, -
то теплое, то слишком холодное; они не могут видеть их верхом на
норовистом коне или фехтующими с рапирой в руке с сильным противником,
или когда они впервые берутся за аркебузу. Но ведь тут ничего не
поделаешь: кто желает, чтобы его сын вырос настоящим мужчиною, тот
должен понять, что молодежь от всего этого не уберечь и что тут, хочешь
не хочешь, а нередко приходится поступаться предписаниями медицины:

    Vitamque sub divo et trepidis agat
    In rebus [17].

    Недостаточно закалять душу ребенка; столь же необходимо закалять и
его тело. Наша душа слишком перегружена заботами, если у нее нет
должного помощника; на нее тогда возлагается непосильное бремя, так как
она несет его за двоих. Я-то хорошо знаю, как тяжело приходится моей
душе в компании со столь нежным и чувствительным, как у меня, телом,
которое постоянно ищет ее поддержки. И, читая различных авторов, я не
раз замечал, что то, что они выдают за величие духа и мужество, в
гораздо большей степени свидетельствует о толстой коже и крепких костях.
Мне довелось встречать мужчин, женщин и детей, настолько
нечувствительных от природы, что удары палкою значили для них меньше,
чем для меня щелчок по носу: получив удар, такие люди не только не
вскрикнут, но даже и бровью не поведут. Когда атлеты своею выносливостью
уподобляются философам, то здесь скорее сказывается крепость их мышц,
нежели твердость души. Ибо привычка терпеливо трудиться - это то же, что
привычка терпеливо переносить боль: labor callum obducit dolori [18].
Нужно закалять свое тело тяжелыми и суровыми упражнениями, чтобы
приучить его стойко переносить боль и страдания от вывихов, колик,
прижиганий и даже от мук тюремного заключения и пыток. Ибо надо быть
готовым в к этим последним; ведь в иные времена и добрые разделяют порой
участь злых. Мы хорошо знаем это по себе! Кто ниспровергает законы, тот
грозит самым добропорядочным людям бичом и веревкой. Добавлю еще, что и
авторитет воспитателя, который для ученика должен быть непререкаемым,
страдает и расшатывается от такого вмешательства родителей. Кроме того,
почтительность, которою окружает ребенка челядь,, а также его
осведомленность о богатстве и величии своего рода являются, на мой
взгляд, немалыми помехами в правильном воспитании детей этого возраста.

    Что до той школы, которой является общение с другими людьми, то тут
я нередко сталкивался с одним обычным пороком: вместо того, чтобы
стремиться узнать других, мы хлопочем только о том, как бы выставить
напоказ себя, и наши заботы направлены скорее на то, чтобы не дать
залежаться своему товару, нежели чтобы приобрести для себя новый.
Молчаливость и скромность - качества, в обществе весьма ценные. Ребенка
следует приучать к тому, чтобы он был бережлив и воздержан в
расходовании знаний, которые он накопит; чтобы он не оспаривал глупостей
и вздорных выдумок, высказанных в его присутствии, ибо весьма невежливо
и нелюбезно отвергать то, что нам не по вкусу. Пусть он довольствуется
исправлением самого себя и не корит другого за то, что ему самому не по
сердцу; пусть он не восстает также против общепринятых обычаев. Licet
sapere sine pompa, sine invidia [19]. Пусть он избегает придавать себе
заносчивый и надменный вид, избегает ребяческого тщеславия, состоящего в
желании выделяться среди других и прослыть умнее других, пусть не
стремится прослыть человеком, который бранит все и вся и пыжится
выдумать что-то новое. Подобно тому как лишь великим поэтам пристало
разрешать себе вольности в своем искусстве, так лишь великим и
возвышенным душам дозволено ставить себя выше обычая. Si quid Socrates
et Aristippus contra morem et consuetudtnem fecerint, idem sibi ne
arbitretur licere: magnis enim illi et divinis bonis hanc licentiam
assequebantur [20]. Следует научить ребенка вступать в беседу или в спор
только в том случае, если он найдет, что противник достоин подобной
борьбы; его нужно научить также не применять все те возражения, которые
могут ему пригодиться, но только сильнейшие из них. Надо приучить его
тщательно выбирать доводы, отдавая предпочтение наиболее точным, а
следовательно, и кратким. Но, прежде всего, пусть научат его склоняться
перед истиной и складывать перед нею оружие, лишь только он увидит ее, -
независимо от того, открылась ли она его противнику или озарила его
самого. Ведь ему не придется подыматься на кафедру, чтобы читать
предписанное заранее. Ничто не обязывает его защищать мнения, с которыми
он не согласен. Он не принадлежит к тем, кто продает за наличные денежки
право признаваться в своих грехах и каяться в них. Neque, ut omnia quae
praescripta et imperata sint, defendat, necessitate ulla cogitur [21].

    Если его наставником будет человек такого же склада, как я, он
постарается пробудить в нем желание быть верноподданным, беззаветно
преданным и беззаветно храбрым слугой своего государя; но, вместе с тем,
он и охладит пыл своего питомца, если тот проникается к государю
привязанностью иного рода, нежели та, какой требует от нас общественный
долг. Не говоря уже о всевозможных стеснениях, налагаемых на нас этими
особыми узами, высказывания человека, нанятого или подкупленного, либо
не так искренни и свободны, либо могут быть приняты за проявление
неразумия или неблагодарности. Придворный не волен - да и далек от
желания - говорить о своем повелителе иначе, как только хорошее; ведь
среди стольких тысяч подданных государь отличил его, дабы осыпать
своими милостями и возвысить над остальными. Эта монаршая
благосклонность и связанные с ней выгоды убивают в нем, естественно,
искренность и ослепляют его. Вот почему мы видим, что язык этих господ
отличается, как правило, от языка всех прочих сословий и что слова их не
очень-то достойны доверия.

    Пусть совесть и добродетели ученика находят отражение в его речи и
не знают иного руководителя, кроме разума. Пусть его заставят понять,
что признаться в ошибке, допущенной им в своем рассуждении, даже если
она никем, кроме него, не замечена, есть свидетельство ума и
чистосердечия, к чему он в первую очередь и должен стремиться; что
упорствовать в своих заблуждениях и отстаивать их - свойства весьма
обыденные, присущие чаще всего наиболее низменным душам, и что умение
одуматься и поправить себя, сознаться в своей ошибке в пылу спора -
качества редкие, ценные и свойственные философам.

    Его следует также наставлять, чтобы, бывая в обществе, он
присматривался ко всему и ко всем, ибо я нахожу, что наиболее высокого
положения достигают обычно не слишком способные и что судьба осыпает
своими дарами отнюдь не самых достойных. Так, например, я не раз
наблюдал, как на верхнем конце стола, за разговором о красоте какой-
нибудь шпалеры или с вкусе мальвазии, упускали много любопытного из
того, что говорилось на противоположном конце. Он должен добраться до
нутра всякого, кого бы ни встретил - пастуха, каменщика, прохожего;
нужно использовать все и взять от каждого по его возможностям, ибо все,
решительно все пригодится, - даже чьи-либо глупость и недостатки
содержат в себе нечто поучительное. Оценивая достоинства и свойства
каждого, юноша воспитывает в себе влечение к их хорошим чертам и
презрение к дурным.

    Пусть в его душе пробудят благородную любознательность, пусть он
осведомляется обо всем без исключения; пусть осматривает все
примечательное, что только ему ни встретится, будь то какое-нибудь
здание, фонтан, человек, поле битвы, происходившей в древности, места,
по которым проходили Цезарь или Карл Великий:
    Quae tellus sit lenta gelu, quae putris ad aestu,
    Ventus in Italiam quis bene vela ferat [22].

    Пусть он осведомляется о нравах, о доходах и связях того или иного
государя. Знакомиться со всем этим весьма занимательно и знать очень
полезно.

    В это общение с людьми я включаю, конечно, и притом в первую
очередь, и общение с теми, воспоминание о которых живет только в книгах.
Обратившись к истории, юноша будет общаться с великими душами лучших
веков. Подобное изучение прошлого для иного - праздная трата времени;
другому же оно приносит неоценимую пользу. История - единственная наука,
которую чтили, по словам Платона [23], лакедемоняне. Каких только
приобретений не сделает он для себя, читая жизнеописания нашего милого
Плутарха! Пусть, однако, наш воспитатель не забывает, что он старается
запечатлеть в памяти ученика не столько дату разрушения Карфагена,
сколько нравы Ганнибала и Сципиона; не столько то, где умер Марцелл,
сколько то, почему, окончив жизнь так-то и так-то, он принял недостойную
его положения смерть [24]. Пусть он преподаст юноше не столько знания
исторических фактов, сколько уменье судить о них. Это, по-моему, в ряду
прочих наук именно та область знания, к которой наши умы подходят с
самыми разнообразными мерками. Я вычитал у Тита Ливия сотни таких вещей,
которых иной не приметил; Плутарх же - сотни таких, которых не сумел
вычитать я, и, при случае, даже такое, чего не имел в виду и сам автор.
Для одних - это чисто грамматические занятия, для других - анатомия,
философия, открывающая нам доступ в наиболее сокровенные тайники нашей
натуры. У Плутарха мы можем найти множество пространнейших рассуждений,
достойных самого пристального внимания, ибо, на мой взгляд он в этом
великий мастер, но вместе с тем и тысячи таких вещей, которых он
касается только слегка. Он всегда лишь указывает пальцем, куда нам идти,
если мы того пожелаем; иногда он довольствуется тем, что обронит
мимоходом намек, хотя бы дело шло о самом важном и основном. Все эти
вещи нужно извлечь из него и выставить напоказ. Так, например, его
замечание о том, что жители Азии были рабами одного-единственного
монарха, потому что не умели произнести один-единственный слог "нет",
дало, быть может, Ла Боэси тему и повод к написанию "Добровольного
рабства" [25]. Иной раз он также отмечает какой-нибудь незначительный с
виду поступок человека или его брошенное вскользь словечко, - а на деле
это стоит целого рассуждения. До чего досадно, что люди выдающегося ума
так любят краткость! Слава их от этого, без сомнения, возрастает, но мы
остаемся в накладе. Плутарху важнее, чтобы мы восхваляли его за ум, чем
за знания; он предпочитает оставить нас алчущими, лишь бы мы не ощущали
себя пресыщенными. Ему было отлично известно, что даже тогда, когда речь
идет об очень хороших вещах, можно наговорить много лишнего и что
Александр бросил вполне  справедливый упрек тому из ораторов, который
обратился к эфорам с прекрасной, но слишком длинной речью: "О
чужестранец, ты говоришь то, что должно, но не так, как должно" [26]. У
кого тощее тело, тот напяливает на себя много одежек; у кого скудная
мысль, тот приукрашивает ее напыщенными словами.

    В общении с людьми ум человеческий достигает изумительной ясности.
Ведь мы погружены в себя, замкнулись в себе; наш кругозор крайне узок,
мы не видим дальше своего носа. У Сократа как-то спросили, откуда он
родом. Он не ответил: "Из Афин", а сказал: "Из вселенной". Этот мудрец,
мысль которого отличалась такой широтой и таким богатством, смотрел на
вселенную как на свой родной город, отдавая свои знания, себя самого,
свою любовь всему человечеству, - не так, как мы, замечающие лишь то,
что у нас под ногами. Когда у меня в деревне случается, что виноградники
прихватит морозом, наш священник объясняет это тем, что род человеческий
прогневил бога, и считает, что по этой же самой причине и каннибалам на
другом конце света нечем промочить себе горло. Кто, глядя на наши
гражданские войны, не восклицает: весь мир рушится и близится
светопреставление, забывая при этом, что бывали еще худшие вещи и что
тысячи других государств наслаждаются в это самое время полнейшим
благополучием? Я же, памятуя о царящей среди нас распущенности и
безнаказанности, склонен удивляться тому, что войны эти протекают еще
так мягко и безболезненно. Кого град молотит по голове, тому кажется,
будто все полушарие охвачено грозою и бурей. Говорил же один уроженец
Савойи, что, если бы этот дурень, французский король, умел толково вести
свои дела, он, пожалуй, годился бы в дворецкие к его герцогу. Ум
этого савойца не мог представить себе ничего более величественного, чем
его государь. В таком же заблуждении, сами того не сознавая, находимся и
мы, а заблуждение это, между тем, влечет за собой большие последствия и
приносит огромный вред. Но кто способен представить себе, как на
картине, великий облик нашей матери-природы во всем ее царственном
великолепии; кто умеет подметить ее бесконечно изменчивые и
разнообразные черты; кто ощущает себя, - не только себя, но и целое
королевство, - как крошечную, едва приметную крапинку в ее необъятном
целом, только тот и способен оценивать вещи в соответствии с их
действительными размерами.

    Этот огромный мир, многократно увеличиваемый к тому же теми, кто
рассматривает его как вид внутри рода, и есть то зеркало, в которое нам
нужно смотреться, дабы познать себя до конца. Короче говоря, я хочу,
чтобы он был книгой для моего юноши. Познакомившись со столь великим
разнообразием характеров, сект, суждений, взглядов, обычаев и законов,
мы научаемся здраво судить о собственных, а также приучаем наш ум
понимать его несовершенство и его врожденную немощность; а ведь это
наука не из особенно легких. Картина стольких государственных смут и
смен в судьбах различных народов учит нас не слишком гордиться собой.
Столько имен, столько побед и завоеваний, погребенных в пыли забвения,
делают смешною нашу надежду увековечивать в истории свое имя захватом
какого-нибудь курятника, ставшего сколько-нибудь известным только после
своего падения, или взятием в плен десятка конных вояк. Пышные и
горделивые торжества в других государствах, величие и надменность
стольких властителей и дворов укрепят наше зрение и помогут смотреть, не
щурясь, на блеск нашего собственного двора и властителя, а также
преодолеть страх перед смертью и спокойно отойти в иной мир, где нас
ожидает столь отменное общество. То же и со всем остальным.

    Паша жизнь, говорил Пифагор, напоминает собой большое и многолюдное
сборище на олимпийских играх. Одни упражняют там свое тело, чтобы
завоевать себе славу на состязаниях, другие тащат туда для продажи
товары, чтобы извлечь из этого прибыль. Но есть и такие - и они не из
худших,- которые не ищут здесь никакой выгоды: они хотят лишь
посмотреть, каким образом и зачем делается то-то и то-то, они хотят быть
попросту зрителями, наблюдающими жизнь других, чтобы вернее судить о ней
и соответственным образом устроить свою.

    За примерами могут естественно последовать наиболее полезные
философские правила, с которыми надлежит соразмерять человеческие
поступки. Пусть наставник расскажет своему питомцу,
    quid fas optare: quid asper
    Utile nummus habet; patriae carisque propinquis
    Quantum elargiri deceat; quem te deus esse
    Iussit, et humana qua parte locatue es in re:
    Quid sumus, aut quidnam victuri gignimur [27];

что означает: знать и не знать; какова цель познания; что такое
храбрость, воздержанность и справедливость; в чем различие между
жадностью и честолюбием, рабством и подчинением, распущенностью и
свободою: какие признаки позволяют распознавать истинное и устойчивое
довольство; до каких пределов допустимо страшиться смерти, боли или
бесчестия,
    Et quo quemque modo fugiatque feratque laborem [28];

какие пружины приводят нас в действие и каким образом в нас возникают
столь разнообразные побуждения. Ибо я полагаю, что рассуждениями,
долженствующими в первую очередь напитать его ум, должны быть те,
которые предназначены внести порядок в его нравы и чувства, научить его
познавать самого себя, а также жить и умереть подобающим образом.
Переходя к свободным искусствам, мы начнем с того между ними, которое
делает нас свободными.

    Все они в той или иной мере наставляют нас, как жить и как
пользоваться жизнью, - каковой цели, впрочем, служит и все остальное.
Остановим, однако, свой выбор на том из этих искусств, которое прямо
направлено к ней и которое служит ей непосредственно.

    Если бы нам удалось свести потребности нашей жизни к их естественным
и законным границам, мы нашли бы, что большая часть обиходных знаний не
нужна в обиходе; и что даже в тех науках, которые так или иначе находят
себе применение, все же обнаруживается множество никому не нужных
сложностей и подробностей, таких, какие можно было бы отбросить,
ограничившись, по совету Сократа, изучением лишь бесспорно полезного
[29].

    Sapere aude,
    Incipe: vivendi recte qui prorogat horam,
    Rusticus exspectat dum defluat amnis; at ille
    Labitur, et labetur in omne volubilis aevum [30].

    Величайшее недомыслие - учить наших детей тому,
    Quid moveant Pisces, animosaque signa Leonis,
    Lotus et Hesperia quid Capricornus aqua [31].

или науке о звездах и движении восьмой сферы раньше, чем науке об их
собственных душевных движениях:

    Ti Pleidessi kamoi
    Ti d'astrasi Bowtew [32]

    Анаксимен [33] писал Пифагору: "Могу ли я увлекаться тайнами звезд,
когда у меня вечно пред глазами смерть или рабство?" (Ибо это было в то
время, когда цари Персии готовились идти походом на его родину). Каждый
должен сказать себе: "Будучи одержим честолюбием, жадностью,
безрассудством, суевериями и чувствуя, что меня раздирает множество
других вражеских сил, угрожающих моей жизни, буду ли я задумываться над
круговращением небесных сфер?"

    После того как юноше разъяснят, что же собственно ему нужно, чтобы
сделаться лучше и разумнее, следует ознакомить его с основами логики,
физики, геометрии и риторики; и какую бы из этих наук он ни выбрал, -
раз его ум к этому времени будет уже развит, - он быстро достигнет в ней
успехов. Преподавать ему должно то путем собеседования, то с помощью
книг; иной раз наставник просто укажет ему подходящего для этой цели
автора, а иной раз он изложит содержание и сущность книги в совершенно
разжеванном виде. А если сам воспитатель не настолько сведущ в книгах,
чтобы отыскивать в них подходящие для его целей места, то можно дать ему
в помощь какого-нибудь ученого человека, который каждый раз будет
снабжать его тем, что требуется, а наставник потом уже сам укажет и
предложит их своему питомцу. Можно ли сомневаться, что подобное обучение
много приятнее и естественнее, чем преподавание по способу Газы [34]?
Там - докучные и трудные правила, слова, пустые и как бы бесплотные; ничто
не влечет вас к себе, ничто не будит ума. Здесь же наша душа не
останется без прибытка, здесь найдется, чем и где поживиться. Плоды
здесь несравненно более крупные и созревают они быстрее.

   Странное дело, но в наш век философия, даже для людей мыслящих, всего
лишь пустое слово, которое, в сущности, ничего не означает; она не
находит себе применения и не имеет никакой ценности ни в чьих-либо
глазах, ни на деле. Полагаю, что причина этого - бесконечные
словопрения, в которых она погрязла. Глубоко ошибаются те, кто
изображает ее недоступною для детей, с нахмуренным челом, с большими
косматыми бровями, внушающими страх. Кто напялил на нее эту обманчивую
маску, такую тусклую и отвратительную? На деле же не сыскать ничего
другого столь милого, бодрого, радостного, чуть было не сказал -
шаловливого. Философия призывает только к праздности и веселью. Если
перед вами нечто печальное и унылое - значит философии тут нет и в
помине. Деметрий Грамматик, наткнувшись в дельфийском храме на кучку
сидевших вместе философов, сказал им: "Или я заблуждаюсь, или, - судя по
вашему столь мирному и веселому настроению, - вы беседуете о пустяках".
На что один из них - это был Гераклеон из Мегары - ответил: "Морщить
лоб, беседуя о науке, - это удел тех, кто предается спорам, требуется ли
в будущем времени глагола ballw две ламбды или одна или как образована
сравнительная степень ceipon и beltion и превосходная ceiriton и beltiton
[35].
Что же касается философских бесед, то они имеют свойство веселить и
радовать тех, кто участвует в них, и отнюдь не заставляют хмурить лоб и
предаваться печали".

    Deprendas animi tormenta in aegro
    Corpore, deprendas et gaudia; sumit utrumque
    Inde habltum facles [36].

    Душа, ставшая вместилищем философии, непременно наполнит здоровьем и
тело. Царящие в ней покой и довольство она не может не излучать вовне;
точно так же она изменит по своему образу и подобию нашу внешность,
придав ей исполненную достоинства гордость, веселость и живость,
выражение удовлетворенности и добродушия. Отличительный признак мудрости
- это неизменно радостное восприятие жизни; ей, как и всему, что в
надлунном мире, свойственна никогда не утрачиваемая ясность. Это bаrосо
и baralipton [37] марают и прокапчивают своих почитателей, а вовсе не
она; впрочем, она известна им лишь понаслышке. В самом деле, это она
успокаивает душевные бури, научает сносить с улыбкой болезни и голод не
при помощи каких-то воображаемых эпициклов [38], но опираясь на вполне
осязательные, естественные доводы разума. Ее конечная цель -
добродетель, которая пребывает вовсе не где-то, как утверждают
схоластики, на вершине крутой, отвесной и неприступной горы. Те, кому
доводилось приблизиться к добродетели, утверждают, напротив, что она
обитает на прелестном, плодородном и цветущем плоскогорье, откуда
отчетливо видит все находящееся под нею; достигнуть ее может, однако,
лишь тот, кому известно место ее обитания; к ней ведут тенистые тропы,
пролегающие среди поросших травой и цветами лужаек, по пологому,
удобному для подъема и гладкому, как своды небесные, склону. Но так как
тем мнимым философам, о которых я говорю, не удалось познакомиться с
этой высшею добродетелью, прекрасной, торжествующей, любвеобильной,
кроткой, но вместе с тем, и мужественной, питающей непримиримую
ненависть к злобе, неудовольствию, страху и гнету, имеющей своим
путеводителем природу, а спутниками - счастье и наслаждение, то, по
своей слабости, они придумали этот глупый и ни на что не похожий образ:
унылую, сварливую, привередливую, угрожающую, злобную добродетель, и
водрузили ее на уединенной скале, среди терниев, превратив ее в пугало,
устрашающее род человеческий.

    Мой воспитатель, сознавая свой долг, состоящий в том, чтобы вселить
в воспитаннике желание не только уважать, но в равной, а то и в большей
мере и любить добродетель, разъяснит ему, что поэты, подобно всем
остальным, подвержены тем же слабостям; он также растолкует ему, что
даже боги, и те прилагали гораздо больше усилий, чтобы проникнуть в
покои Венеры, нежели в покои Паллады. И когда его ученик начнет
испытывать свойственное молодым людям томление, он представит ему
Брадаманту и рядом с нею Анджелику [39] как возможные предметы его
обожания: первую во всей ее непосредственной, не ведающей о себе
красоте, - деятельную, благородную, мужественную, но никоим образом не
мужеподобную, и вторую, исполненную женственной прелести, - изнеженную,
хрупкую, изощренную, жеманную; одну - одетую юношей, с головой,
увенчанной сверкающим шишаком шлема, другую - в девичьем наряде, с
повязкой, изукрашенной жемчугом, в волосах. И остановив свой выбор
совсем не на той, которой отдал бы предпочтение этот женоподобный
фригийский пастух [40], юноша докажет своему воспитателю, что его любовь
достойна мужчины. Пусть его воспитатель преподаст ему и такой урок:
ценность и возвышенность истинной добродетели определяются легкостью,
пользой и удовольствием ее соблюдения;
бремя ее настолько ничтожно, что нести его могут как
взрослые, так и дети, как те, кто прост, так и те, кто
хитер. Упорядоченности, не силы, вот чего она от нас требует. И Сократ,
первейший ее любимец, сознательно забыл о своей силе, чтобы радостно и
бесхитростно отдаться
усовершенствованию в ней. Это - мать-кормилица человеческих наслаждений.
Вводя их в законные рамки, она
придает им чистоту и устойчивость; умеряя их, она сохраняет их свежесть и
привлекательность. Отметая те, которые она считает недостойными, она
обостряет в нас влечение к дозволенным ею; таких - великое множество,
ибо она доставляет нам с материнской щедростью до полного насыщения, а
то и пресыщения, все то, что согласно с требованиями природы. Ведь не
станем же мы утверждать, что известные ограничения, ограждающие любителя
выпить от пьянства, обжору от несварения желудка и распутника от лысины
во всю голову, - враги человеческих наслаждений! Если обычная житейская
удача не достается на долю добродетели, эта последняя отворачивается от
нее, обходится без нее и выковывает себе свою собственную фортуну, менее
шаткую и изменчивую. Она может быть богатой, могущественной и ученой и
возлежать на раздушенном ложе. Она любит жизнь, любит красоту, славу,
здоровье. Но главная и основная ее задача - научить пользоваться этими
благами, соблюдая известную меру, а также сохранять твердость, теряя их,
- задача более благородная, нежели тягостная, ибо без этого течение
нашей жизни искажается, мутнеет, уродуется; тут нас подстерегают
подводные камни, пучины и всякие чудовища. Если же ученик проявит не
отвечающие нашим чаяньям склонности, если он предпочтет побасенки
занимательному рассказу о путешествии или назидательным речам, которые
мог бы услышать; если, заслышав барабанный бой, разжигающий воинственный
пыл его юных товарищей, он обратит свой слух к другому барабану,
сзывающему на представление ярмарочных плясунов; если он не сочтет более
сладостным и привлекательным возвращаться в пыли и грязи, но с победою с
поля сражения, чем с призом после состязания в мяч или танцев, то я не
вижу никаких иных средств, кроме следующих: пусть воспитатель - и чем
раньше, тем лучше, причем, разумеется, без свидетелей, - удавит его или
отошлет в какой-нибудь торговый город и отдаст в ученики пекарю, будь он
даже герцогским сыном. Ибо, согласно наставлению Платона, "детям нужно
определять место в жизни не в зависимости от способностей их отца, но от
способностей их души".

    Поскольку философия учит жизни и детский возраст совершенно так же
нуждается в подобных уроках, как и все прочие возрасты, - почему бы не
приобщить к ней и детей?

    Udum et molle lutum est; nunc nunc properandus et acri
    Fingndus sine fine rota [41].

    А между тем нас учат жить, когда жизнь уже прошла. Сотни школяров
заражаются сифилисом прежде, чем дойдут до того урока из Аристотеля,
который посвящен воздержанию. Цицерон говорил, что, проживи он даже
двойную жизнь, все равно у него не нашлось бы досуга для изучения
лирических поэтов. Что до меня, то я смотрю на них с еще большим
презрением - это совершенно бесполезные болтуны. Нашему юноше приходится
еще более торопиться; ведь учению могут быть отданы лишь первые
пятнадцать-шестнадцать лет его жизни, а остальное предназначено
деятельности. Используем же столь краткий срок, как следует; научим его
только необходимому. Не нужно излишеств: откиньте все эти колючие
хитросплетения диалектики, от которых наша жизнь не становится лучше;
остановитесь на простейших положениях философии и сумейте надлежащим
образом отобрать и истолковать их; ведь постигнуть их много легче, чем
новеллу Боккаччо, и дитя, едва выйдя из рук кормилицы, готово к их
восприятию в большей мере, чем к искусству чтения и письма. У философии
есть свои рассуждения как для тех, кто вступает в жизнь, так и для
дряхлых старцев.

    Я согласен с Плутархом, что Аристотель занимался со своим великим
учеником не столько премудростью составления силлогизмов и основами
геометрии, сколько стремился внушить ему добрые правила по части того,
что относится к доблести, смелости, великодушию, воздержанности и не
ведающей страха уверенности в себе; с таким снаряжением он и отправил
его, совсем еще мальчика, завоевывать мир, располагая всего лишь
тридцатью тысячами пехотинцев, четырьмя тысячами всадников и сорока
двумя тысячами экю. Что до прочих наук и искусств, то, как говорит
Плутарх, хотя Александр и относился к ним с большим почтением и
восхвалял их пользу и великое достоинство, все же, несмотря на
удовольствие, которое они ему доставляли, не легко было побудить его
заниматься ими с охотою.

    Petite hinc, luvenesque scnesque,
    Finem animo certum, miserisque viatica canis [42].

    А вот что говорит Эпикур в начале своего письма к Меникею: "Ни самый
юный не бежит философии, ни самый старый не устает от нее" [43]. Кто
поступает иначе, тот как бы показывает этим, что пора счастливой жизни
для него либо еще не настала, либо уже прошла.

    Поэтому я не хочу, чтобы нашего мальчика держали в неволе. Я не хочу
оставлять его в жертву мрачному настроению какого-нибудь жестокого
учителя. Я не хочу уродовать его душу, устраивая ему сущий ад и
принуждая, как это в обычае у иных, трудиться каждый день по
четырнадцати или пятнадцати часов, словно он какой-нибудь грузчик. Если
же он, склонный к уединению и меланхолии с чрезмерным усердием, которое
в нем воспитали, будет корпеть над изучением книг, то и в этом, по-
моему, мало хорошего: это сделает его неспособным к общению с другими
людьми и оттолкнет от более полезных занятий. И сколько же на своем веку
перевидал я таких, которые, можно сказать, утратили человеческий облик
из-за безрассудной страсти к науке! Карнеад [44] до такой степени ошалел
от нее, что не мог найти времени, чтобы остричь себе волосы и ногти. Я
не хочу, чтобы его благородный нрав огрубел в соприкосновении с дикостью
и варварством. Французское благоразумие издавна вошло в поговорку, в
качестве такого, однако, которое, хотя и сказывается весьма рано, но
зато и держится недолго. И впрямь, трудно сыскать что-нибудь столь же
прелестное, как маленькие дети во Франции; но, как правило, они
обманывают наши надежды и, став взрослым, не обнаруживают в себе ничего
выдающегося. Я слышал от людей рассудительных, что коллежи, куда их
посылали учиться, - их у нас теперь великое множество, - и являются
причиной такого их отупения.

    Что касается нашего воспитанника, то для него все часы хороши и
всякое место пригодно для занятий, будет ли то классная комната, сад,
стол или постель, одиночество или компания, утро иль вечер, ибо
философия, которая, образуя суждения и нравы людей, является главным
предметом его изучения, имеет привилегию примешиваться решительно ко
всему. И сократ-оратор, когда его попросили однажды во время пира
произнести речь о своем искусстве, ответил - и всякий признает, что он
был прав, - такими словами: "Для того, что я умею, сейчас не время;
сейчас время для того, чего я не умею". Ибо, и в самом деле, произносить
речи или пускаться в словесные ухищрения перед обществом, собравшимся,
чтобы повеселиться и попировать, значило бы соединить вместе вещи
несоединимые. То же самое можно было бы сказать и о всех прочих науках.
Но когда речь заходит о философии и именно о том ее разделе, где
рассматривается человек, а также в чем его долг и обязанности, то,
согласно мнению всех мудрецов, дело здесь обстоит совсем по-иному, и от
нее не подобает отказываться ни на пиру, ни на игрищах - так сладостна
беседа о ней. И мы видим, как, явившись по приглашению Платона на его
пир [45], она изящно и сообразно месту и времени развлекает
присутствующих, хотя и пускается в самые назидательные и возвышенные
рассуждения:

    Aeque pauperibus prodest, locupletibus aeque;
    Et neglecta, aeque pueris senibusque nocebit [46].

    Таким образом, наш воспитанник, без сомнения, будет прибывать в
праздности меньше других. Но подобно тому, как шаги, которые мы делаем,
прогуливаясь по галерее, будь их хоть в три раза больше, не утомляют нас
в такой мере, как те, что затрачены на преодоление какой-нибудь
определенной дороги, так и урок, проходя как бы случайно, без
обязательного места и времени, в сочетании со всеми другими нашими
действиями, будет протекать совсем незаметно. Даже игры и упражнения - и
они станут неотъемлемой и довольно значительной частью обучения: я имею
в виду бег, борьбу, музыку, танцы, охоту, верховую езду, фехтование. Я
хочу, чтобы благовоспитанность, светскость, внешность ученика
совершенствовались вместе с его душою. Ведь воспитывают не одну душу и
не одно тело, но всего человека; нельзя расчленять его надвое. И, как
говорит Платон, нельзя воспитывать то и другое порознь; напротив, нужно
управлять ими, не делая между ними различия, так, как если бы это была
пара впряженных в одно дышло коней [47]. И, слушая Платона, не кажется
ли нам, что он уделяет и больше времени и больше старания телесным
упражнениям, считая, что душа упражняется вместе с телом, а не наоборот?

    Вообще же обучение должно основываться на соединении строгости с
мягкостью, а не так, как это делается обычно, когда, вместо того, чтобы
приохотить детей к науке, им преподносят ее как сплошной ужас и
жестокость. Откажитесь от насилия и принуждения; нет ничего, по моему
мнению, что так бы уродовало и извращало натуру с хорошими задатками.
Если вы хотите, чтобы ребенок боялся стыда и наказания, не приучайте его
к этим вещам. Приучайте его к поту и холоду, к ветру и жгучему солнцу,
ко всем опасностям, которые ему надлежит презирать; отвадьте его от
изнеженности и разборчивости; пусть он относится с безразличием к тому,
во что он одет, на какой постели спит, что ест и что пьет: пусть он
привыкнет решительно ко всему. Пусть не будет он маменькиным сынком,
похожим на изнеженную девицу, но пусть будет сильным и крепким юношей. В
юности, в зрелые годы, в старости - я всегда рассуждал и смотрел на дело
именно так. И, наряду со многими другими вещами, порядки, заведенные в
большинстве наших коллежей, никогда не нравились мне. Быть может, вред,
приносимый ими, был бы значительно меньше, будь воспитатели хоть
немножечко снисходительней. Но ведь это настоящие тюрьмы для заключенной
в них молодежи. Там развивают в ней развращенность, наказывая за нее
прежде, чем она действительно проявилась. Зайдите в такой коллеж во
время занятий: вы не услышите ничего, кроме криков - криков школьников,
подвергаемых порке, и криков учителей, ошалевших от гнева. Можно ли
таким способом пробудить в детях охоту к занятиям, можно ли с такой
страшной рожей, с плеткой в руках руководить этими пугливыми и нежными
душами? Ложный и губительный способ! Добавим правильное замечание,
сделанное на этот счет Квинтилианом: столь безграничная власть учителя
чревата опаснейшими последствиями, особенно если учесть характер
принятых у нас наказаний [48]. Настолько пристойнее было бы усыпать полы
классных комнат цветами и листьями вместо окровавленных ивовых прутьев!
Я велел бы там расписать стены изображениями Радости, Веселья, Флоры,
Граций, как это сделал у себя в школе философ Спевсипп [49]. Где для
детей польза, там же должно быть для них и удовольствие. Когда кормишь
ребенка, полезные для него кушанья надо подсахаривать, а к вредным
примешивать желчь.

   Поразительно, сколько внимания уделяет в своих "Законах" Платон
увеселениям и развлечениям молодежи в своем государстве; как подробно
говорит он об их состязаниях в беге, играх, песнях, прыжках и плясках,
руководство которыми и покровительство коим, по его словам, в древности
было вверено самим божествам - Аполлону, музам, Минерве. Мы найдем у
него тысячу предписаний касательно его гимнасий; книжные знаки его,
однако, весьма мало интересуют, и он, мне кажется, советует заниматься
поэзией только потому, что она связана с музыкой.

    Нужно избегать всего странного и необычного в наших нравах и
поведении, поскольку это мешает нам общаться с людьми и поскольку это
вообще - уродство. Кто не удивился бы необычным свойствам кравчего
Александра, Демофона, который обливался потом в тени и трясся от озноба
на солнце? Мне случалось видеть людей, которым был страшнее запах яблок,
чем выстрелы из аркебуз, и таких, которые до смерти боялись мышей, и
таких, которых начинало мутить, когда они видели сливки, и таких,
которые не могли смотреть, когда при них взбивали перину, подобно тому
как Германик [50] не выносил ни вида петухов, ни их пения. Возможно, что
это происходит от какого-нибудь тайного свойства натуры: но, по-моему,
все это можно побороть, если вовремя взяться за дело. Я был воспитан
так, что мой вкус, хоть и не без труда, приспособился ко всему, что
подается к столу, за исключением пива. Пока тело еще гибко, его нужно
упражнять всеми способами и на все лады. И если воля и вкусы нашего
юноши окажутся податливыми, нужно смело приучать его к образу жизни
любого круга людей и любого народа, даже, при случае, к беспутству и
излишествам, если это окажется нужным. Пусть он приспосабливается к
обычаям своего времени. Он должен уметь делать все без исключения, но
любить делать должен только хорошее. Сами философы не одобряют поведения
Каллисфена, утратившего благосклонность великого Александра из-за того,
что он отказался пить так же много, как тот. Пусть юноша хохочет, пусть
шалит, пусть беспутничает вместе со своим государем. Я хотел бы, чтобы
даже в разгуле он превосходил выносливостью и крепостью своих
сотоварищей. И пусть он никому не причиняет вреда не по недостатку
возможностей и умения, а лишь по недостатку злой воли. Multum interest
utrum peccare aliquis nolit aut nesciat [51]. Как-то раз, находясь в
веселой компании, я обратился к одному вельможе, который, пребывая во
Франции, никогда не отличался беспорядочным образом жизни, с вопросом,
сколько раз в жизни ему пришлось напиться, находясь на королевской
службе в Германии. Задавая этот вопрос, я имел в виду выразить ему свое
уважение, и он так этот и принял. Он ответил, что это случилось с ним
трижды, и тут же рассказал, при каких обстоятельствах это произошло. Я
знаю лиц, которые, не обладая способностями подобного рода, попадали в
весьма тяжелое положение, ведя дела с этой нацией. Не раз восхищался я
удивительной натурой Алкивиада [52], который с такой легкостью умел
приспособляться, без всякого ущерба для своего здоровья, к самым
различным условиям, то превосходя роскошью и великолепием самих персов,
то воздержанностью и строгостью нравов - лакедемонян, то поражая всех
своих целомудрием, когда был в Спарте, то сладострастием, когда
находился в Ионии.

    Omnis Aristippum decuit color, et status, et res [53].

    Таким хотел бы я воспитывать и моего питомца,

    quem duplici panno patientia velat
    Mirabor, vltae via si conversa decebit,
    Personamque feret non inconcinnus utramque [54].

    Вот мои наставления. И больше пользы извлечет из них не тот, кто их
заучит, а тот, кто применит их на деле. Если вы это видите, вы это и
слышите; если вы это слышите, вы это и видите.

    Да не допустит бог, говорит кто-то у Платона, чтобы занятия
философией состояли лишь в усвоении разнообразных знаний и погружении в
науку! Hanc amplissimam omnium artium bene vivendi disciplinam vita
magis quam litteris persecuti sunt [55].

    Леон, властитель Флиунта, спросил как-то Гераклида Понтийского,
какой наукой или каким искусством он занимается. "Я не знаю ни наук, ни
искусства, - ответил тот, - я - философ" [56].

    Диогена упрекали в том, что, будучи невежественным в науках, он
решается браться за философию. "Я берусь за нее, - сказал он в ответ, -
с тем большими основаниями". Гегесий [57] попросил его прочитать ему
какую-то книгу. "Ты смешишь меня! - отвечал Диоген. - Ведь ты
предпочитаешь настоящие фиги нарисованным, - так почему же тебе больше
нравятся не действительные деяния, а рассказы о них?"

   Пусть наш юноша научится не столько отвечать уроки, сколько
претворять их в жизнь. Пусть он повторяет их в своих действиях. И тогда
будет видно, лежит ли благоразумие в основе его начинаний, проявляет ли
он справедливость и доброту в своем поведении, ум и изящество в речах,
стойкость в болезнях, скромность в забавах, умеренность в наслаждениях,
неприхотливость в питье и пище, - будет ли то мясо или же рыба, вино или
вода, - умеет ли соблюдать порядок в своих домашних делах: Qui disciplinam
suam, non ostentationem scientiae, sed legem vitae putet,
quique obtemperet ipse sibi, et decretis pareat [58].

    Подлинным зеркалом нашего образа мыслей является наша жизнь.

    Зевксидам ответил человеку, спросившему его, почему лакедемоняне не
излагают письменно своих предписаний относительно доблести и не дают их
в таком виде читать молодежи: "Потому, что они хотят приучить ее к
делам, а не к словам" [59]. Сравните их юношу пятнадцати или шестнадцати
лет с одним из наших латинистов-школьников, который затратил столько же
времени только на то, чтобы научиться как следует говорить. Свет слишком
болтлив; я не встречал еще человека, который говорил бы не больше, а
меньше, чем полагается; во всяком случае, половина нашей жизни уходит на
разговоры. Четыре или пять лет нас учат правильно понимать слова и
строить из них фразы; еще столько же - объединять фразы в небольшие
рассуждения из четырех или даже пяти частей; и последние пять, если они
не больше - уменью ловко сочетать и переплетать эти рассуждения между
собой. Оставим это занятие тем, кто сделал его свои ремеслом.

    Направляясь как-то в Орлеан, я встретил на равнине около Клери двух
школьных учителей, шедших в Бордо на расстоянии примерно пятидесяти
шагов один позади другого. Еще дальше, за ними, я увидел военный отряд
во главе с офицером, которым оказался не кто иной, как граф де
Ларошфуко, ныне покойный. Один из сопровождавших меня людей спросил
первого из учителей, кто этот дворянин. Тот, не заметив шедших подальше
солдат и думая, что с ним говорят о его товарище, презабавно ответил:
"Он вовсе не дворянин; это - грамматик, а что до меня, то я - логик". Но
поскольку мы стараемся воспитать не логика или грамматика, а дворянина,
предоставим им располагать свои временем столь нелепо, как им будет
угодно; а нас ждут другие дела. Итак, лишь бы наш питомец научился как
следует делам; слова же придут сами собой, - а если не захотят прийти,
то он притащит их силой. Мне приходилось слышать, как некоторые уверяют,
будто их голова полна всяких прекрасных мыслей, да только выразить их
они не умеют: во всем, мол, виновато отсутствие у них красноречия. Но
это - пустые отговорки! На мой взгляд, дело обстоит так. В головах у
этих людей носятся какие-то бесформенные образы и обрывки мыслей,
которые они не в состоянии привести в порядок и уяснить себе, а стало
быть, и передать другим: они еще не научились понимать самих себя. И
хотя они лепечут что-то как будто бы уже готовое родиться, вы ясно
видите, что это скорей похоже на зачатие, чем на роды, и что они только
подбираются издали к смутно мелькающей перед ними мысли. Я полагаю, - и
в этом я могу опереться на Сократа, - что тот, у кого в голове сложилось
о чем-либо живое и ясное представление, сумеет передать его на любом,
хотя бы на тарабарском наречии, а если он немой, то с помощью мимики:

    Verbaque praevlsam rem non invita sequentur [60].

    Как выразился - хотя и прозой, но весьма поэтически - Сенека: cum
res animum occupavere verba ambiunt [61]. Или, как говорил другой
древний автор: Ipsae res verba rapiunt [62]. He беда, если мой питомец
никогда не слышал о творительном падеже, о сослагательном падеже, и о
существительном и вообще из грамматики знает не больше, чем его лакей
или уличная торговка селедками. Да ведь этот самый лакей и эта торговка,
лишь дай им волю, наговорят с три короба и сделают при этом не больше
ошибок против правил своего родного языка, чем первейший магистр наук во
Франции. Пусть наш ученик не знает риторики, пусть не умеет в
предисловии снискать благоволение доверчивого читателя, но ему и не
нужно знать всех этих вещей. Ведь, говоря по правде, все эти роскошные
украшения легко затмеваются светом, излучаемым простой и бесхитростной
истиной. Эти завитушки могут увлечь только невежд, неспособных вкусить
от чего-либо более основательного и жесткого, как это отчетливо показано
Апром у Тацита [63]. Послы самосцев явились к Клеомену, царю Спарты,
приготовив прекрасную и пространную речь, которою хотели склонить его к
войне с тираном Поликратом. Дав им возможность высказаться, Клеомен
ответил: "Что касается зачина и вступления вашей речи, то я их забыл,
равно как и середину ее, ну а что касается заключения, то я не
согласен". Вот, как мне представляется, прекрасный ответ, оставивший
этих говорунов с носом.

    А что вы скажете о следующем примере? Афинянам надлежало сделать
выбор между двумя строителями, предлагавшими свои услуги для возведения
какого-то крупного здания. Один, более хитроумный, выступил с
великолепной, заранее обдуманной речью о том, каким следует быть
этому строению, и почти склонил народ на свою сторону. Другой же
ограничился следующими словами: "Мужи афинские, что он сказал, то я
сделаю".

    Многие восхищались красноречием Цицерона в пору его расцвета; но
Катон лишь подсмеивался над ним: "У нас, - говорил он, - презабавный
консул". В конце ли, в начале ли речи, полезное изречение или меткое
словцо всегда уместно. И если оно не подходит ни к тому, что ему
предшествует, ни к тому, что за ним следует, оно все же хорошо само по
себе. Я не принадлежу к числу тех, кто считает, что раз в стихотворении
безупречен размер, то значит и все оно безупречно; по-моему, если поэт
где-нибудь вместо краткого слога поставит долгий, беда не велика, лишь
бы стихотворение звучало приятно, лишь бы оно обладало глубоким смыслом
и содержанием - и я скажу, что перед нами хороший поэт, хоть и плохой
стихотворец:

    Emunctae naris, durua componere versus [64].

    Удалите, говорил Гораций, из его стихотворения чередование долгих и
кратких слогов, удалите из него размеры, -
    Tempora certa modosque, et quod priua ordlne verbum eat,
    Posteriue faclaa, praeponena ultima primts,
    Invenlaa etiam dlsiecti membra poetae [65].

оно не станет от этого хуже; даже отдельные части его будут прекрасны.
Вот что ответил Менандр [66] бранившим его за то, что он еще не
притронулся к обещанной им комедии, хотя назначенный для ее окончания
срок уже истекал: "Она полностью сочинена и готова; остается только
изложить это в стихах". Разработав в уме план комедии и расставив все по
своим местам, он считал остальное безделицей. С той поры как Ронсар и Дю
Белле создали славу нашей французской поэзии, нет больше стихоплетов,
сколь бы бездарными они ни были, которые не пучились бы словами, не
нанизывали бы слогов, подражая им: Plus sonat quam valet [67]. Никогда
еще не было у нас столько поэтов, пишущих на родном языке. Но хотя им и
было легко усвоить ритмы двух названных поэтов, они все же не доросли до
того, чтобы подражать роскошным описаниям первого и нежным фантазиям
второго.

    Но как же должен поступить наш питомец, если его начнут донимать
софистическими тонкостями вроде следующего силлогизма: ветчина
возбуждает желание пить, а питье утоляет жажду, стало быть, ветчина
утоляет жажду? Пусть он посмеется над этим. Гораздо разумнее смеяться
над подобными глупостями, чем пускаться в обсуждение их. Пусть он
позаимствует у Аристиппа его остроумное замечание: "К чему мне
распутывать это хитросплетение, если, даже будучи запутанным, оно
изрядно смущает меня?" Некто решил выступить против Клеанфа во всеоружии
диалектических ухищрений. На это Хрисипп сказал: "Забавляй этими
фокусами детей и не отвлекай подобной чепухой серьезные мысли взрослого
человека".

    Если эти софистические нелепости, эти contorta et aculeata
sophismata [68] способны внушить ученику ложные понятия, то это и в
самом деле опасно; но если они не оказывают на него никакого влияния и
не вызывают в нем ничего, кроме смеха, я не вижу никаких оснований к
тому, чтобы он уклонялся от них. Существуют такие глупцы, которые готовы
свернуть с пути и сделать крюк в добрую четверть лье в погоне за острым
словцом: aut qui поп verba rebus aptant, sed res extrinsecus arcessunt,
quibus verba conveniant [69]. А вот с чем встречаемся у другого
писателя: sunt qui alicuius verbi decore placentis vocentur ad id quod
non proposuerant scribere [70]. Я охотнее изменю какое-нибудь хорошее
изречение, чтобы вставить его в мои собственные писания, чем оборву нить
моих мыслей, чтобы найти ему подходящее место. По-моему, это словам
надлежит подчиняться и идти следом за мыслями, а не наоборот, и там, где
бессилен французский, пусть его заменит гасконский. Я хочу, чтобы вещи
преобладали, чтобы они заполняли собой воображение слушателя, не
оставляя в нем никакого воспоминания о словах. Речь, которую я люблю, -
это бесхитростная, простая речь, такая же на бумаге, как на устах; речь
сочная и острая, краткая и сжатая, не столько тонкая и приглаженная,
сколько мощная и суровая:

    Наес demum saplet dictio, quae ferlet [71];

скорее трудная, чем скучная; свободная от всякой напыщенности,
непринужденная, нескладная, смелая; каждый кусок ее должен выполнять
свое дело; она не должна быть ни речью педанта, ни речью монаха, ни
речью сутяги, но, скорее, солдатскою речью, как называет Светоний речь
Цезаря [72], хотя, говоря по правде, мне не совсем понятно, почему он ее
так называет.

    Я охотно подражал в свое время той небрежности, с какой, как мы
видим, наша молодежь носит одежду: плащ, свисающий на завязках, капюшон
на плече, кое-как натянутые чулки - все это призвано выразить гордое
презрение к этим иноземным нарядам, а также пренебрежение ко всякому
лоску. Но я нахожу, что еще более уместным было бы то же самое в
отношении нашей речи. Всякое жеманство, особенно при нашей французской
живости и непринужденности, совсем не к лицу придворному, а в
самодержавном государстве любой дворянин должен вести себя как
придворный. Поэтому мы поступаем, по-моему, правильно, слегка
подчеркивая в себе простодушие и небрежность.

    Я ненавижу ткань, испещренную узелками и швами, подобно тому как и
красивое лицо не должно быть таким, чтобы можно было пересчитать все его
кости и вены. Quae veritati operam dat oratio, incomposita sit et
simplex [73]. Quis accurate loquitur, nisi qui vult putide loqui [74]?

    Красноречие, отвлекая наше внимание на себя, наносит ущерб самой
сути вещей.

    Желание отличаться от всех остальных не принятым и необыкновенным
покроем одежды говорит о мелочности души; то же и в языке: напряженные
поиски новых выражений и малоизвестных слов порождаются ребяческим
тщеславием педантов. Почему я не могу пользоваться той же речью, какою
пользуются на парижском рынке? Аристофан Грамматик [75], ничего в этом
не смысля, порицал в Эпикуре простоту его речи и цель, которую тот
ставил перед собой как оратор и которая состояла исключительно в ясности
языка. Подражание чужой речи в силу его доступности - вещь, которой
постоянно занимается целый народ; но подражать в мышлении и в
воображении - это дается не так уж легко. Большинство читателей, находя
облачение одинаковым, глубоко заблуждаются, полагая, что под ним скрыты
и одинаковые тела.

    Силу и сухожилия нельзя позаимствовать; заимствуются только уборы и
плащ. Большинство тех, кто посещает меня, говорит так же, как написаны
эти "Опыты"; но я, право, не знаю, думают ли они так же или как-нибудь
по-иному.

    Афиняне, говорит Платон [76] заботятся преимущественно о богатстве и
изяществе своей речи, лакедемоняне - о ее краткости, а жители Крита
проявляют больше заботы об изобилии мыслей, нежели о самом языке: они-то
поступают правильнее всего. Зенон говорил, что у него было два рода
учеников: один, как он именует их, jilologoi, алчущие познания самих
вещей, - и они были его любимцами; другие - logojiloi, которые заботились
только о языке [77]- Этим нисколько не отрицается, что умение красно
говорить - превосходная и весьма полезная вещь; но все же она совсем не
так хороша, как принято считать, и мне досадно, что вся наша жизнь
наполнена стремлением к ней. Что до меня, то я прежде всего хотел бы
знать надлежащим образом свой родной язык, а затем язык соседних
народов, с которыми я чаще всего общаюсь. Овладение же языками греческим
и латинским - дело, несомненно, прекрасное и важное, но оно покупается
слишком дорогою ценой. Я расскажу здесь о способе приобрести эти знания
много дешевле обычного - способе, который был испытан на мне самом. Его
сможет применить всякий, кто пожелает.

    Покойный отец мой, наведя тщательнейшим образом справки у людей
ученых и сведущих, как лучше всего изучать древние языки, был
предупрежден ими об обычно возникающих здесь помехах; ему сказали, что
единственная причина, почему мы не в состоянии достичь величия и
мудрости древних греков и римлян, - продолжительность изучения их
языков, тогда как им самим это не стоило ни малейших усилий. Я, впрочем,
не думаю чтобы это была действительно единственная причина. Так или
иначе, но мой отец нашел выход в том, что прямо из рук кормилицы и
прежде, чем мой язык научился первому лепету, отдал меня на попечение
одному немцу [78], который много лет спустя скончался во Франции, будучи
знаменитым врачом. Мой учитель совершенно не знал нашего языка, но
прекрасно владел латынью. Приехав по приглашению моего отца,
предложившего ему превосходные условия, исключительно ради моего
обучения, он неотлучно находился при мне. Чтобы облегчить его труд, ему
было дано еще двое помощников, не столь ученых, как он, которые были
приставлены ко мне дядьками. Все они в разговоре со мною пользовались
только латынью. Что до всех остальных, то тут соблюдалось нерушимое
правило, согласно которому ни отец, ни мать, ни лакей или горничная не
обращались ко мне с иными словами, кроме латинских, усвоенных каждым из
них, дабы кое-как объясняться со мною. Поразительно, однако, сколь
многого они в этом достигли. Отец и мать выучились латыни настолько, что
вполне понимали ее, а в случае нужды могли и изъясниться на ней; то же
можно сказать и о тех слугах, которым приходилось больше соприкасаться
со мною. Короче говоря, мы до такой степени олатинились, что наша латынь
добралась даже до расположенных в окрестностях деревень, где и по сию
пору сохраняются укоренившиеся вследствие частого употребления латинские
названия некоторых ремесел и относящихся к ним орудий. Что до меня, то
даже на седьмом году я столько же понимал французский или окружающий

меня перигорский говор, сколько, скажем, арабский. И без всяких
ухищрений, без книг, без грамматики и каких-либо правил, без розог и
слез я постиг латынь, такую же безупречно чистую, как и та, которой
владел мой наставник, ибо я не знал ничего другого, чтобы портить и
искажать ее. Когда случалось предложить мне ради проверки письменный
перевод на латинский язык, то приходилось давать мне текст не на
французском языке, как это делают в школах, а на дурном латинском,
который мне надлежало переложить на хорошую латынь. И Никола Груши,
написавший "De comitiis Romanorum", Гильом Герант, составивший
комментарии к Аристотелю, Джордж Бьюкенен, великий шотландский поэт,
Марк-Антуан Мюре [79], которого и Франция и Италия считают лучшим
оратором нашего времени, бывшие также моими наставниками, не раз
говорили мне, что в детстве я настолько легко и свободно говорил по
латыни, что они боялись подступиться ко мне. Бьюкенен, которого я видел
и позже в свите покойного маршала де Бриссака, сообщил мне, что,
намереваясь писать о воспитании детей, он взял мое воспитание в качестве
образца; в то время на его попечении находился молодой граф де Бриссак,
представивший вам впоследствии доказательства своей отваги и доблести.

    Что касается греческого, которого я почти вовсе не знаю, то отец
имел намерение обучить меня этому языку, используя совершенно новый
способ - путем разного рода забав и упражнений. Мы перебрасывались
склонениями вроде тех юношей, которые с помощью определенной игры,
например шашек, изучают арифметику и геометрию. Ибо моему отцу, среди
прочего, советовали приохотить меня к науке и к исполнению долга, не
насилуя моей воли и опираясь исключительно на мое собственное желание.
Вообще ему советовали воспитывать мою душу в кротости, предоставляя ей
полную волю, без строгости и принуждения. И это проводилось им с такой
неукоснительностью, что, - во внимание к мнению некоторых, будто для
нежного мозга ребенка вредно, когда его резко будят по утрам, вырывая
насильственно и сразу из цепких объятий сна, в который они погружаются
гораздо глубже, чем мы, взрослые, - мой отец распорядился, чтобы меня
будили звуками музыкального инструмента и чтобы в это время возле меня
обязательно находился кто-нибудь из услужающих мне.

    Этого примера достаточно, чтобы судить обо всем остальном, а также
чтобы получить надлежащее представление о заботливости и любви столь
исключительного отца, которому ни в малой мере нельзя поставить в вину,
что ему не удалось собрать плодов, на какие он мог рассчитывать при
столь тщательной обработке. Два обстоятельства были причиной этого: во
первых, бесплодная и неблагодарная почва, ибо, хоть я и отличался
отменным здоровьем и податливым, мягким характером, все же, наряду с
этим, я до такой степени был тяжел на подъем, вял и сонлив, что меня не
могли вывести из состояния праздности, даже чтобы заставить хоть чуточку
поиграть. То, что я видел, я видел как следует, и под этой тяжеловесной
внешностью предавался смелым мечтам и не по возрасту зрелым мыслям. Ум
же у меня был медлительный, шедший не дальше того, докуда его довели,
усваивал я также не сразу; находчивости во мне было мало, и, ко всему, я
страдал почти полным - так что трудно даже поверить - отсутствием
памяти. Поэтому нет ничего удивительного, что отцу так и не удалось
извлечь из меня что-нибудь стоящее. А во-вторых, подобно всем тем, кем
владеет страстное желание выздороветь и кто прислушивается поэтому к
советам всякого рода, этот добряк, безумно боясь потерпеть неудачу в
том, что он так близко принимал к сердцу, уступил, в конце концов,
общему мнению, которое всегда отстает от людей, что идут впереди, вроде
того как это бывает с журавлями, следующими за вожаком, и подчинился
обычаю, не имея больше вокруг себя тех, кто снабдил его первыми
указаниями, вывезенными им из Италии. Итак, он отправил меня, когда мне
было около шести лет, в гиеньскую школу, в то время находившуюся в
расцвете и почитавшуюся лучшей во Франции. И вряд ли можно было бы
прибавить еще что-нибудь к тем заботам, которыми он меня там окружил,
выбрав для меня наиболее достойных наставников, занимавшихся со мною
отдельно, и выговорив для меня ряд других, не предусмотренных в школах,
преимуществ. Но как бы там ни было, это все же была школа. Моя латынь
скоро начала здесь портиться, и, отвыкнув употреблять ее в разговоре, я
быстро утратил владение ею. И все мои знания, приобретенные благодаря
новому способу обучения, сослужили мне службу только в том отношении,
что позволили мне сразу перескочить в старшие классы. Но, выйдя из школы
тринадцати лет и окончив, таким образом, курс наук (как это называется
на их языке), я, говоря по правде, не вынес оттуда ничего такого, что
представляет сейчас для меня хоть какую-либо цену.

    Впервые влечение к книгам зародилось во мне благодаря удовольствию,
которое я получил от рассказов Овидия в его "Метаморфозах". В возрасте
семи-восьми лет я отказывался от всех других удовольствий, чтобы
наслаждаться чтением их; кроме того, что латынь была для меня родным
языком, это была самая легкая из всех известных мне книг и к тому же
наиболее доступная по своему содержанию моему незрелому уму. Ибо о
всяких там Ланселотах Озерных, Амадисах, Гюонах Бордоских [80] и прочих
дрянных книжонках, которыми увлекаются в юные годы, я в то время и не
слыхивал (да и сейчас толком не знаю, в чем их содержание), - настолько
строгой была дисциплина, в которой меня воспитывали. Больше небрежности
проявлял я в отношении других задаваемых мне уроков. Но тут меня
выручало то обстоятельство, что мне приходилось иметь дело с умным
наставником, который умел очень мило закрывать глаза как на эти, так и
на другие, подобного же рода мои прегрешения. Благодаря этому я
проглотил последовательно "Энеиду" Вергилия, затем Теренция, Плавта,
наконец, итальянские комедии, всегда увлекавшие меня занимательностью
своего содержания. Если бы наставник мой проявил тупое упорство и
насильственно оборвал это чтение, я бы вынес из школы лишь лютую
ненависть к книгам, как это случается почти со всеми нашими молодыми
дворянами. Но он вел себя весьма мудро. Делая вид, что ему ничего не
известно, он еще больше разжигал во мне страсть к поглощению книг,
позволяя лакомиться ими только украдкой и мягко понуждая меня выполнять
обязательные уроки. Ибо главные качества, которыми, по мнению отца,
должны были обладать те, кому он поручил мое воспитание, были добродушие
и мягкость характера. Да и в моем характере не было никаких пороков,
кроме медлительности и лени. Опасаться надо было не того, что я сделаю
что-нибудь плохое, а того, что я ничего не буду делать. Ничто не
предвещало, что я буду злым, но все - что я буду бесполезным. Можно
было предвидеть, что мне будет свойственна любовь к безделью, но не
любовь к дурному.

    Я вижу, что так оно и случилось. Жалобы, которыми мне протрубили все
уши, таковы: "Он ленив; равнодушен к обязанностям, налагаемым дружбой и
родством, а также к общественным; слишком занят собой". И даже те, кто
менее всего расположен ко мне, все же не скажут: "На каком основании он
захватил то-то и то-то? На каком основании он не платит?" Они говорят:
"Почему он не уступает? Почему не дает?"

    Я буду рад, если и впредь ко мне будут обращать лишь такие,
порожденные сверхтребовательностью, упреки. Но некоторые несправедливо
требуют от меня, чтобы я делал то, чего я не обязан делать, и притом
гораздо настойчивее, чем требуют от себя того, что они обязаны делать.
Осуждая меня, они заранее отказывают тем самым любому моему поступку в
награде, а мне - в благодарности, которая была бы лишь справедливым
воздаянием должного. Прошу еще при этом учесть, что всякое хорошее дело,
совершенное мною, должно цениться тем больше, что сам я меньше кого-либо
пользовался чужими благодеяниями. Я могу тем свободнее распоряжаться
моим имуществом, чем больше оно мое. И если бы я любил расписывать все,
что делаю, мне было бы легко отвести от себя эти упреки. А иным из этих
господ я сумел бы без труда доказать, что они не столько раздражены тем,
что я делаю недостаточно много, сколько тем, что я мог бы сделать для
них значительно больше.

    В то же время душа моя сама по себе вовсе не лишена была сильных
движений, а также отчетливого и ясного взгляда на окружающее, которое
она достаточно хорошо понимала и оценивала в одиночестве, ни с кем ни
общаясь. И среди прочего я, действительно, думаю, что она неспособна
была бы склониться перед силою и принуждением.

    Следует ли мне упомянуть еще об одной способности, которую я
проявлял в своем детстве? Я имею в виду выразительность моего лица,
подвижность и гибкость в голосе и телодвижениях, умение сживаться с той
ролью, которую я исполнял. Ибо еще в раннем возрасте,

    Alter ab undecimo turn me vix ceperat annus [81],

я справлялся с ролями героев в латинских трагедиях Бьюкенена, Геранта и
Мюре, которые отлично ставились в нашей гиеньской школе. Наш принципал,
Андреа де Гувеа [82], как и во всем, что касалось исполняемых им
обязанностей, был и в этом отношении, без сомнения, самым выдающимся среди
принципалов наших школ. Так вот, на этих представлениях меня
считали первым актером. Это - такое занятие, которое я ни в какой мере
не порицал бы, если бы оно получило распространение среди детей наших
знатных домов. Впоследствии мне довелось видеть и наших принцев, которые
отдавались ему, уподобляясь в этом кое-кому из древних, с честью для
себя и с успехом.

    В древней Греции считалось вполне пристойным, когда человек знатного
рода делал из этого свое ремесло: Aristoni tragico actori rem aperit;
huic et genus et fortuna honesta erant; nec ars, quia nihil tale apud.
Graecos pudori est, ea deformabat [83].

    Я всегда осуждал нетерпимость ополчающихся против этих забав, а
также несправедливость тех, которые не допускают искусных актеров в наши
славные города, лишая тем самым народ этого публичного развлечения.
Разумные правители, напротив, прилагают всяческие усилия, чтобы собирать
и объединять горожан как для того, чтобы сообща отправлять обязанности,
налагаемые на нас благочестием, так и для упражнений и игр разного рода:
дружба и единение от этого только крепнут. И потом, можно ли было бы
предложить им более невинные развлечения, чем те, которые происходят на
людях и на виду у властей? И, по-моему, было бы правильно, если бы
власти и государь угощали время от времени за свой счет городскую
коммуну подобным зрелищем, проявляя тем самым свою благосклонность и как
бы отеческую заботливость, и если бы в городах с многочисленным
населением были отведены соответствующие места для представлений этого
рода, которые отвлекали бы горожан от худших и темных дел.

    Возвращаясь к предмету моего рассуждения, повторю, что самое главное
- это прививать вкус и любовь к науке; иначе мы воспитаем просто ослов,
нагруженных книжной премудростью. Поощряя их ударами розог, им отдают на
хранение торбу с разными знаниями, но для того, чтобы они были
действительным благом, недостаточно их держать при себе, - нужно ими
проникнуться.

[1] Диана де Фуа - жена Луи де Фуа, графа Гюрсона. Луи де Фуа и два его
брата с юных лет были близкими друзьями Монтеня.

[2] ...четырех частей математики... - арифметики, геометрии, музыки и
астрономии.

[3] Данаиды - дочери Даная; за убийство своих мужей они были осуждены
наполнять в Тартаре бездонную бочку (греч. мифол.).

[4] Клеанф - древнегреческий философ-стоик, ученик Зенона (род. ок. 300
г. до н. э.). Диоген Лаэрций оставил его жизнеописание.

[5] Аполлодор говорил... - На основании одного этого упоминания об
Алоллодоре нельзя определить, какого Аполлодора Монтень имеет в виду.

[6] Центон - произведение, составленное из отрывков, взятых у различных
авторов.

[7] Лелио Капилупи (1498-1560) - итальянский филолог, составитель центон
на различные темы, главным образом из Вергилия. Одну из его центон,
посвященную монахам, и имеет в виду Монтень (Cento ex Virgillo de vita
monachorum, 1541).

[8] Юст Липсий (1547-1606) - голландский филолог и гуманист, знаток
римских древностей, издатель многих латинских авторов, в частности
Тацита. Был дружен с Монтенем и находился с ним в переписке. Монтень
имеет в виду его обширную компиляцию (Politica, sive civillis doctrinae
libri VI, 1589), в которой Липсий защищал свободу совести. Эту книгу
Липсий прислал Монтеню в дар с посвящением.

[9] ...сохранились произведения графов де Фуа... - Монтень подразумевает
здесь графа Веарнского Гастона III (1331-1391), оставившего после себя
славившийся в свое время трактат об охоте под названием "Зерцало Феба".

[10] Желающим научиться чему-либо чаще всего препятствует авторитет тех,
кто учит (лат.). - Цицерон. О природе богов, I, 5.

[11] ...пусть... руководствуется примером Платона - т.е. пусть берет в
качестве образца последовательности в преподавании от известного к
неизвестному диалоги Платона.

[12] Они никогда не выходят из-под опеки (лат.). - Сенека. Письма, 33.

[13] Сомнение доставляет мне не меньшее наслаждение, чем знание (ит.).
Данте. Ад, XI. 93.

[14] Над нами нет царя; пусть же каждый сам располагает собой (лат.). -
Сенека. Письма, 38, 7.

[15] Эпихарм - древнегреческий поэт-комедиограф (ум. ок. 450 г. до н.
э.).

[16] Церковь Санта Мария Ротонда - купольный храм "всех богов",
выстроенный Агриппой в Риме в 25 г. до н. э. и впоследствии превращенный
в христианскую церковь.

[17] Пусть он живет под открытым небом среди невзгод (лат.). - Гораций.
Оды, III, 2, 5.

[18] Труд притупляет боль (лат.). - Цицерон. Тускуланские беседы, II,
15.

[19] Можно быть ученым без заносчивости и чванства (лат.). - Сенека.
Письма, 103, 5.

[20] Если Сократ и Аристипп и делали что-нибудь вопреки установившимся
нравам и обычаям, пусть другие не считают, что и им дозволено то же; ибо
эти двое получили право на эту вольность благодаря своим великим и
божественным достоинствам [20] (лат.). - Цицерон. Об обязанностях, I,
41. Аристипп (V-IV в. до н. э.) - философ, ученик Сократа.

[21] И никакая необходимость не принуждает его защищать все то, что
предписано и приказано(лат.). - Цицерон. Академические вопросы. Первый
набросок, II, 3.

[22] Какая почва застывает от мороза, какая становится рыхлой летом, и
какой ветер попутен парусу, направляющемуся в Италию (лат.).- Пропорций,
IV, 3, 39-40.

[23] ...по словам Платона... - Гиппий Больший, 285 с.

[24] Публий Корнелий Сципион Африканский - римский военачальник,
победитель Ганнибала во 2-й Пунической войне (218-201 гг. до н. э.).
...Марцелл... принял недостойную... смерть. - Марк Клавдий Марцелл -
римский полководец времен 2-й Пунической войны; погиб в 208 г. до н. э.,
попав в засаду.

[25] ...его замечание... дало... Ла Боэси тему и повод к написанию
"Добровольного рабства". - Эта догадка безосновательна. Идея Ла Боэси о
том, что достаточно сказать самодержцу-деспоту "нет", т. е. чтобы весь
народ отказался ему служить и повиноваться, была итогом долгих
размышлений Ла Боэси, а не следствием случайно вычитанной у Плутарха
фразы.

[26] ...ты говоришь... не так, как должно. - Плутарх. Изречения
лакедемонян, Александрия, 2.

[27] Чего дозволено желать; в чем ценность недавно отчеканенных денег;
насколько подобает расщедриться для своей родины и милых сердцу близких;
кем бог назначил тебе быть, и какое место ты в действительности
занимаешь между людьми; чем мы являемся или для какой жизни мы родились
(лат.). - Персий, III, 69 сл.

[28] Как и от каких трудностей ему уклоняться и какие переносить (лат.)
- Вергилий. Энеида, III, 459. Цитируется неточно.

[29] ...ограничившись, по совету Сократа, изучением лишь бесспорно
полезного. - Диоген Лаэрций. II, 21.

[30] Решись стать разумным, начни! Кто медлит упорядочить свою жизнь,
подобен тому простаку, который дожидается у реки, когда она пронесет все
свои воды; а она течет и будет течь веки вечные (лат.). - Гораций.
Послания, I, 2, 40 сл.

[31] Каково влияние созвездия Рыб, отважного Льва иль Козерога,
омываемого гесперийскими водами (лат.). - Пропорций, IV, 1, 85-86.

[32] Что мне до Плеяд и до Волопаса? (греч.). - Анакреонт. Оды, 17.

[33] Анаксимен (VI в. до н. э.) - древнегреческий философ, стихийный
материалист. Ученик Аиаксимандра.

[34] Феодор Газа (1400-1478), родом грек - автор распространенной в XVI
в. грамматики греческого языка.

[35] ballw - 1-е лицо настоящего времени глагола "метать", 1-е лицо
будущего времени - balvi; ceiron - "хуже"; beltion- "лучше", неправильное
образование сравнительной степени; ceiriston и beltiston- неправильные
образования превосходной степени.

[36] Ты можешь обнаружить страдания души, сокрытой в больном теле, как
можешь обнаружить и ее радость: ведь лицо отражает и то и другое (лат.).
- Ювенал. Сатиры, IX, 18 сл.

[37] ...bаrосо и bаrаlipton... - термины схоластической логики,
обозначающие модусы силлогизмов.

[38] Эпициклы - круги, с помощью которых древние объясняли видимое
движение планет. После открытия Кеплером законов движения планет теория
эпициклов была оставлена.

[39] Брадаманта и Анджелика - героиня поэмы Ариосто (1474-1533)
"Неистовый Роланд".

[40] ...женоподобный фригийский пастух... - Парис, присудивший золотое
яблоко Афродите. У софиста Продика (V в. до н. э.) можно обнаружить
такой рассказ: на распутье пред юношей Гераклом предстали две женщины -
Изнеженность и Добродетель - и каждая склоняла его последовать за ней;
Геракл избрал Добродетель. Того же хочет от юноши и Монтень.

[41] Глина влажна и мягка: нужно поспешить и, не теряя мгновения,
обработать ее на гончарном круге (лат.). - Персий, III, 23-24.
Цитируется неточно.

[42] Юноши, старцы! Здесь ищите истинной цели для вашего духа и поддержки
для обездоленных седин (лат.). - Персий, V, 64-65.

[43] Ни... юный не бежит философии, ни самый старый... - Диоген Лаэрций,
X, 122.

[44] Карнеад (214-129 гг. до н. э.) - видный представитель античного
скептицизма.

[45] ...явившись по приглашению Платона на его пир... - Один из
известнейших диалогов Платона носит название "Пир".

[46] Она полезна как бедняку, так и богачу; пренебрегая ею, и юноша, и
старец причинят себе вред (лат.). - Гораций. Послания, I, 1, 25-26.
Цитируется неточно.

[47] ...как если бы это была пара... коней. - Плутарх. Как сохранить
здоровье, 25.

[48] ...безграничная власть учителя чревата опаснейшими последствиями...
- Квинтилиан. Обучение оратора, 1,3.

[49] Спевсипп (ок. 409-339 гг. до н. э.) - древнегреческий философ
платоник.

[50] Германик - см. прим. 4, Гл. XVIII.

[51] Большая разница между нежеланием и неспособностью совершить
поступок(лат.). - Сенека. Письма, 90,48

[52] Алкнвиад (451-404 гг. до н. э.) - афинский политический деятель,
отличавшийся политическим авантюризмом; в юности - один из учеников
Сократа.

[53] Аристипп легко приспосабливался к любому обороту и состоянию дел
(лат.). - Гораций. Послания, I, 17,23

[54] Чтобы терпение укрывало его двойным плащом, и я был бы очень
доволен, если бы он научился приспосабливаться к изменившимся
обстоятельствам и легко выполнял бы и ту, и другую роль (лат.). -
Гораций. Послания, I, 17, 25-26 и 29. Цитируется неточно. Здесь
парафраза стихов Горация.

[55] Скорее из жизни, нежели из книг усвоили они эту науку правильно
жить, высшую из всех (лат.). - Цицерон. Тускулуанские беседы, IV, 3.

[56] Я не знаю ни наук, ни искусств... я - философ. - Цицерон
(Тускуланские беседы, V, 3) рассказывает то же самое не о Геракле
Понтийском, а о Пифагоре.

[57] Гегесий - философ-киник (IV-III вв. до н. э.). Сообщаемое Монтенем
см.: Диоген Лаэрций, VI, 64 и 48.

[58] Надо, чтобы он видел в своей науке не похвальбу своей
осведомленностью, но закон своей жизни, и чтобы он умел подчиняться себе
самому и повиноваться своим решениям (лат.). - Цицерон. Тускулуанские
беседы, II, 4.

[59] ...они хотят приучить ее к делам, в не к словам. - Плутарх.
Изречения лакедемонян. Зевксидам - отец спартанского царя Архидама II (V
в. до н. э.).

[60] Когда суть дела обдумана заранее, слова приходят сами собой. -
Гораций. Наука поэзии, 311.

[61] Когда суть дела заполняет души, слова сопутствуют ей. - Сенека
Старший. Контроверзы, III.

[62] Сам предмет подсказывает слова. - Цицерон. О высшем благе и высшем
зле, III, 5.

[63] ...завитушки могут увлечь только невежд... - Тацит. Диалог об
ораторах. XIX.

[64] Человек тонкого вкуса, стихи он складывал грубо (лат.). - Гораций.
Сатиры, I, 4, 8.

[65] Перепутай долгие и краткие слоги, разрушь ритм, измени порядок
слов, поставь первое слово на место последнего и последнее на место
первого... ты обнаружишь остаток даже растерзанного поэта (лат.). -
Гораций. Сатиры, I, 4. У Горация: "ты не обнаружишь даже остатка"
(отрицание nоn в пропущенном у Монтеня шестидесятом стихе).

[66] Менандр (342-292 гг. до н. э.) - знаменитый афинский комедиограф,
представитель так называемой новой аттической комедии.

[67] Больше звону, чем смысла (лат.). - Сенека. Письма, 40, б.

[68] Запутанные и изощренные софизмы (лат.). - Цицерон. Академические
вопросы. Первый набросок, II, 24.

[69] ...или такие, что не слова соразмеряют с предметом, но выискивают
предметы, к которым могли бы подойти эти слова (лат.). - Квинтилиан,
VIII, 3.

[70] Бывают и такие, которые, увлекшись каким-нибудь излюбленным словом,
обращаются к тому, о чем не предполагали писать (лат.). - Сенека.
Письма, 59, 5.

[71] Ведь в конце концов, нравится только такая речь, которая потрясает
(лат.). - Стих из эпитафии на могиле Лукана.

[72] ...солдатскою речью... называет Светский речь Цезаря... - Светоний.
Божественный Юлий, 58. Монтень был введен в заблуждение текстом
современных ему изданий Светония, где это место, как оно печаталось,
действительно давало основания говорить о каком-то особом солдатском
красноречии Цезаря. В новейших изданиях мы читаем: "Eloquenia miliarque
re aut aequavit praestantissimorum gloriam exessit" ("В красноречии и
военном деле он был равен славою наиболее выдающимся ораторам и
полководцам или превосходил их").

[73] Речь, пекущаяся об истине, должна быть простой и безыскусной
(лат.). - Сенека. Письма, 40, 4.

[74] Кто же оттачивает свои слова, если не тот, кто ставит своей задачей
говорить вычурно? (лат.). - Сенека. Письма, 75, 1.

[75] Аристофан (Грамматик) Византийский - древнегреческий грамматик III
II вв. до н. э. Античная традиция приписывает ему изобретение знаков
препинания и различных видов ударения.

[76] ...они-то поступают правильнее всего. - Платон. Законы, I, 11.

[77] ...которые заботились только о языке. - Стобей. Антология, XXXVI,
jilologoi - филологи, любящие словесность, logojiloi - логофилы, любящие
слова. Зенон (ок. 360 - ок. 263 гг. до н. э.) - греческий философ,
основатель философской школы стоиков.

[78] ...отдал меня на попечение одному немцу... - Его фамилия была Горст
(Horst), но звали его на латинский лад Горстанус; после семьи Монтеней
он преподавал в том самом гиеньском коллеже в Бордо, в котором обучался
Монтень.

[79] Никола Груши (1820-1572) - французский филолог; преподавал
греческий язык в университетах Бордо и Коимбры. Как протестант он
подвергался гонениям во время так называемых религиозных войн во
Франции. - Джордж Вьюкенен (1506-1882) - шотландский филолог, поэт,
политический мыслитель и государственный деятель. Примкнул к
гуманистическому движению и навлек на себя обвинение в ереси.
Вынужденный бежать во Францию, Вьюкенен некоторое время преподавал в
Бордо латинский язык. Впоследствии вернулся в Шотландию, где стал
воспитателем шотландского короля Иакова VI (позднее английского короля
Иакова I). Написал тираноборческий трактат "О королевском праве у
шотландцев" (1579), в котором излагается учение о народном суверенитете
и о праве народа восставать против тиранов. Трактат Вьюкенена,
запрещенный в течение всего XVII в. и торжественно сожженный Оксфордским
университетом, несомненно, был известен Монтеню, на вею жизнь
сохранившему привязанность к своему наставнику. Марк. Антуан Мюре (1826-
1888)  - видный французский филолог, прозванный "светочем и столпом
латинской школы". Мюре прославился среди современников трагедией на
латинском языке "Юлий Цезарь" (опубл. в 1563 г.) и французскими
комментариями к Ронсару. Бьюкенен и Мюре стоят у истоков возрождения
античной драматургической традиции во Франции. Груши, Гсрант, Вьюкенен и
Мюре были учителями Монтеня либо в гиеньском коллеже в Бордо, либо в
бордоском университете.

[80] ...о ...Ланселотах Озерных, Амадисах, Гюонах Бордоских... я ...и не
слыхивал... - Имеются в виду герои поздних переделок рыцарских романов,
издававшихся в огромном количестве в XVI в.

[81] Мне в ту пору едва пошел двенадцатый год (лат.). - Вергилий. Эклоги,
VIII, 39.

[83] Он поделился своим замыслом с трагическим актером Аристоном; этот
последний был хорошего рода, притом богат, и актерское искусство,
который у греков не считается постыдным, нисколько не унижало его
(лат.).

[82] Андреа де Гувеа (1497-1548) - португальский филолог, преподававший
во Франции и одно время бывший директором гненьского коллежа в Бордо.

[83] ...актерское искусство... нисколько не унижало его. - Тит Ливий,
XXIV, 24.





        Мишель Монтень. Выгода одного - ущерб для другого

---------------------------------------------------------------
 MICHEL DE MONTAGNE  --  LES ESSAIS
 Москва ГОЛОС 1992
 OCR Leshka
-------------------------------------

     Демад,  афинянин,  осудил одного  из своих сограждан, торговавшего всем
необходимым для погребения, основываясь на том, что  тот стремился к слишком
большой выгоде, достигнуть которой можно было бы не иначе, как ценою  смерти
очень многих  людей  [1]. Этот приговор  кажется  мне  необоснованным,  ибо,
вообще говоря,  нет такой выгоды, которая не  была бы связана с  ущербом для
других;  и потому, если рассуждать  как  Демад, следовало  бы осудить  любой
заработок.
     Купец наживается на мотовстве  молодежи; земледелец - благодаря высокой
цене  на хлеб;  строитель вследствие того,  что  здания приходят  в упадок и
разрушаются; судейские -  на ссорах и тяжбах  между людьми; священники (даже
они!)   обязаны  как  почетом,  которым  их  окружают,  так  и  самой  своей
деятельностью нашей  смерти и нашим порокам. Ни один врач, говорится в одной
греческой комедии, не  радуется здоровью даже самых близких своих друзей, ни
один солдат - тому, что  его родной город в мире  со своими  соседями, и так
далее. Да  что  там! Покопайся  каждый  из  нас  хорошенько  в  себе,  и  он
обнаружит, что самые сокровенные его желания и надежды возникают и питаются,
по большей части, за счет кого-нибудь другого.
     Когда я размышлял об этом,  мне пришло в  голову, что природа  и  здесь
верна  установленному  ею  порядку, ибо,  как  полагают  естествоиспытатели,
зарождение,  питание  и  рост  каждой  вещи есть в то же  время разрушение и
гибель другой.

Nam quodcunque suis mutatum finibus exit, Continuo hoc mors est illius, quod
fuit ante. [2]

-----------------------------------------------------------------------------

[1] Дамад (ум. в 318 г. до н. э.) - афинский государственный деятель, оратор
и дипломат. Упомянутый в тексте случай см.: Сенека. О благодеяниях, VI, 38.

[2]  Если что-нибудь, изменившись,  переступит свои  пределы, оно немедленно
оказывается смертью того,  что было прежде  (лат). - Лукреций, II, 763-754 и
III, 619-620.



        Мишель Монтень. О том, что философствовать - это значит учиться умирать

---------------------------------------------------------------
 MICHEL DE MONTAGNE  --  LES ESSAIS
 Москва ГОЛОС 1992
 OCR Leshka
----------------------------------------------------------------------

     Цицерон   говорит,   что  философствовать  -  это   не  что  иное,  как
приуготовлять себя к смерти. [1] И это тем более верно, ибо  исследование  и
размышление влекут нашу душу за пределы нашего бренного "я",  отрывают ее от
тела, а это и есть некое предвосхищение и подобие смерти; короче говоря, вся
мудрость и  все рассуждения в нашем мире сводятся, в конечном итоге, к тому,
чтобы научить нас  не бояться смерти. И в самом деле, либо наш разум смеется
над  нами,  либо,   если  это  не  так,  он   должен   стремиться  только  к
одной-единственной  цели,  а именно,  обеспечить  нам  удовлетворение  наших
желаний, и  вся его деятельность  должна  быть направлена лишь  на то, чтобы
доставить нам возможность  творить  добро  и  жить в свое  удовольствие, как
сказано в Священном писании. [2] Все в этом  мире твердо убеждены,  что наша
конечная  цель  -  удовольствие,  и  спор  идет  лишь  о  том, каким образом
достигнуть  его; противоположное мнение было бы тотчас  отвергнуто,  ибо кто
стал  бы слушать  человека,  утверждающего,  что  цель  наших  усилий - наши
бедствия и страдания?
     Разногласия между философскими школами в этом случае - чисто словесные.
Transcurramus   sollertissimas   nugas.[3]    Здесь   больше   упрямства   и
препирательства  по  мелочам,  чем  подобало  бы  людям такого  возвышенного
призвания. Впрочем, кого бы ни взялся  изображать человек,  он всегда играет
вместе с  тем и себя самого. Что бы ни говорили, но даже в самой добродетели
конечная цель - наслаждение.  Мне нравится  дразнить этим  словом  слух тех,
кому оно очень  не  по душе.  И  когда оно  действительно обозначает  высшую
степень удовольствия и полнейшую удовлетворенность,  подобное  наслаждение в
большей мере зависит  от добродетели,  чем  от чего-  либо  иного. Становясь
более живым, острым,  сильным и  мужественным, такое наслаждение делается от
этого лишь более сладостным. И  нам следовало бы скорее обозначать его более
мягким, более  милым  и естественным  словом  "удовольствие", нежели  словом
"вожделение",  как  его  часто  именуют.  Что  до  этого   более  низменного
наслаждения,  то если оно вообще заслуживает этого прекрасного  названия, то
разве что в  порядке  соперничества,  а не по праву. Я  нахожу, что этот вид
наслаждения  еще   более,  чем  добродетель,  сопряжен  с  неприятностями  и
лишениями всякого рода. Мало того, что оно мимолетно" зыбко и преходяще, ему
также присущи и свои  бдения, и  свои посты, и свои тяготы, и пот,  и кровь;
сверх того, с ним сопряжены особые, крайне мучительные и самые разнообразные
страдания,  а затем - пресыщение, до такой  степени тягостное, что его можно
приравнять к наказанию. Мы глубоко заблуждаемся, считая, что эти трудности и
помехи  обостряют также наслаждение и придают  ему особую пряность,  подобно
тому  как  это  происходит в  природе, где  противоположности,  сталкиваясь,
вливают друг в друга  новую жизнь;  но  в не меньшее заблуждение мы впадаем,
когда, переходя  к добродетели, говорим, что  сопряженные  с нею трудности и
невзгоды превращают ее в  бремя для нас, делают чем-то  бесконечно суровым и
недоступным,  ибо  тут  гораздо  больше,  чем  в сравнении  с  вышеназванным
наслаждением, они  облагораживают,  обостряют  и  усиливают  божественное  и
совершенное удовольствие, которое добродетель дарует нам. Поистине нeдостоин
общения с  добродетелью тот, кто кладет на чаши весов жертвы, которых она от
нас  требует,  и приносимые  ею  плоды, сравнивая их вес;  такой человек  не
представляет себе ни благодеяний добродетели, ни всей ее прелести. Если  кто
утверждает, что достижение добродетели - дело мучительное  и  трудное и  что
лишь обладание ею приятно,  это все равно  как  если бы  он говорил, что она
всегда неприятна. Разве есть  у человека такие средства, с  помощью  которых
кто-нибудь  хоть однажды достиг полного обладания ею?  Наиболее  совершенные
среди нас почитали  себя счастливыми и тогда,  когда им выпадала возможность
добиваться  ее,  хоть  немного  приблизиться  к  ней,  без  надежды обладать
когда-нибудь ею. Но говорящие так ошибаются: ведь погоня за всеми известными
нам удовольствиями  сама  по  себе вызывает в  нас  приятное  чувство.  Само
стремление порождает в  нас желанный образ, а  ведь в нем содержится  добрая
доля того, к чему должны  привести наши  действия,  и представление  о  вещи
едино с  ее  образом  по  своей  сущности.  Блаженство  и  счастье, которыми
светится  добродетель,  заливают ярким  сиянием все имеющее к ней отношение,
начиная с преддверия и кончая последним ее  пределом. И  одно из  главнейших
благодеяний ее - презрение к  смерти; оно  придает нашей жизни спокойствие и
безмятежность, оно  позволяет  вкушать ее чистые и мирные радости; когда  же
этого нет - отравлены и все прочие наслаждения.
     Вот почему все философские учения встречаются  и сходятся в этой точке.
И  хотя  они в один  голос предписывают  нам  презирать  страдания, нищету и
другие невзгоды,  которым  подвержена жизнь человека, все  же не  это должно
быть первейшей нашей заботою, как потому, что  эти  невзгоды  не  столь  уже
неизбежны  (большая  часть  людей  проживает жизнь,  не  испытав  нищеты,  а
некоторые - даже не зная, что  такое физическое страдание и болезни,  каков,
например,  музыкант  Ксенофил,   умерший  в   возрасте   ста  шести  лет   и
пользовавшийся до самой смерти прекрасным здоровьем, [4] так и потому,  что,
на  худой конец,  когда мы  того пожелаем, можно прибегнуть к помощи смерти,
которая  положит  предел  нашему  земному  существованию  и  прекратит  наши
мытарства. Но что касается смерти, то она неизбежна:
Omnes eodem cogimur, omnium Versatur gurna, serius ocius Sors exitura et nos
in aeternum Exitium impositura cymbae. [5]
     Из чего следует, что если она внушает нам страх, то это является вечным
источником наших мучений, облегчить которые невозможно. Она подкрадывается к
нам отовсюду. Мы можем, сколько угодно, оборачиваться во все стороны, как мы
делаем  это  в  подозрительных  местах:  quae  quasi  saxum  Tantalo  semper
impendet.[6]  Наши парламенты нередко отсылают преступников  для  исполнения
над ними смертного  приговора в  то самое место, где совершено преступление.
Заходите  с  ними  по  дороге   в  роскошнейшие   дома,  угощайте   их   там
изысканнейшими явствами и напитками,
non Siculae dares Dulcem elaborabunt  saporem, Non avium  cytharaeque cantus
Somnum reducent; [7]
думаете ли вы, что они смогут испытать  от этого удовольствие и что конечная
цель их путешествия, которая у  них  всегда перед глазами, не  отобьет у них
вкуса ко всей этой роскоши, и та не поблекнет для них?
Audit  ier,  numeratque dies,  epatique viarum  Metiur viam.torquetur  peste
futura. [8]
     Конечная  точка  нашего  жизненного пути  -  это  смерть, предел  наших
стремлений, и  если она  вселяет  в нас ужас,  то можно  ли сделать  хотя бы
один-единственный  шаг, не  дрожа  при  этом,  как  в  лихорадке? Лекарство,
применяемое  невежественными  людьми  -  вовсе не  думать  о ней.  Но  какая
животная тупость нужна для того, чтобы обладать такой слепотой! Таким только
и взнуздывать осла с хвоста.
Qui capite ipse suo instituit vestigia retro, - [9]
и нет ничего удивительного, что подобные  люди нередко попадаются в западню.
Они страшатся назвать смерть по имени, и большинство из них при произнесении
кем-нибудь  этого  слова крестится так же, как при упоминании дьявола. И так
как в завещании необходимо упомянуть смерть, то не ждите, чтобы они подумали
о его  составлении  прежде, чем  врач  произнесет  над  ними  свой последний
приговор; и одному богу известно, в каком  состоянии находятся их умственные
способности, когда,  терзаемые смертными муками и  страхом, они принимаются,
наконец, стряпать его.
     Так как слог, обозначавший на языке римлян "смерть" [10], слишком резал
их  слух, и в его  звучании им слышалось нечто  зловещее, они научились либо
избегать его вовсе, либо заменять перифразами.  Вместо  того, чтобы  сказать
"он умер", они говорили  "он перестал  жить"  или "он отжил свое". Поскольку
здесь упоминается жизнь, хотя бы и завершившаяся, это приносило им известное
утешение.  Мы  заимствовали отсюда наше:  "покойный  господин  имя рек". При
случае, как  говорится, слово  дороже  денег. Я  родился  между одиннадцатью
часами и полночью, в последний день февраля тысяча пятьсот тридцать третьего
года  по  нашему нынешнему  летоисчислению,  то есть,  считая  началом  года
январь". Две недели тому назад закончился тридцать девятый год моей жизни, и
мне  следует  прожить,   по  крайней   мере,   еще   столько  же.  Было   бы
безрассудством, однако,  воздерживаться от мыслей о такой  далекой, казалось
бы, вещи. В  самом деле, и стар и млад одинаково сходят  в могилу. Всякий не
иначе уходит из жизни, как если бы он только что вступил в нее.
     Добавьте  сюда,  что  нет столь  дряхлого  старца,  который,  памятуя о
Мафусаиле [12],  не рассчитывал бы прожить еще  годиков двадцать. Но, жалкий
глупец, - ибо что же иное ты собой представляешь! - кто установил срок твоей
жизни? Ты  основываешься  на болтовне  врачей. Присмотрись лучше к тому, что
окружает   тебя,  обратись  к  своему  личному   опыту.  Если   исходить  из
естественного хода  вещей, то ты уже долгое  время живешь благодаря  особому
благоволению неба. Ты  превысил обычный срок человеческой  жизни. И дабы  ты
мог убедиться в этом, подсчитай, сколько твоих знакомых  умерло ранее твоего
возраста, и ты увидишь, что таких много больше, чем  тех, кто дожил до твоих
лет. Составь, кроме того, список украсивших свою жизнь  славою, и  я побьюсь
об   заклад,   что   в   нем  окажется   значительно   больше   умерших   до
тридцатипятилетнего возраста, чем перешедших этот порог. Разум и благочестие
предписывают нам считать образцом человеческой жизни  жизнь  Христа;  но она
кончилась  для  него, когда  ему  было тридцать три  года. Величайший  среди
людей, на этот раз просто человек - я имею в виду Александра - умер в  таком
же возрасте.
     И каких только  уловок  нет  в распоряжении смерти, чтобы захватить нас
врасплох!
Quid quisque vitet, nunquam homini satis Cautum est in horas. [13]
     Я  не  стану говорить  о лихорадках и воспалении легких. Но кто  мог бы
подумать, что герцог  Бретонский  будет раздавлен в толпе, как это случилось
при  въезде папы  Климента,  моего соседа [14], в Лион? Не видали ли мы, как
один  из королей  наших  был убит,  принимая участие в  общей забаве? [15] И
разве  один  из  предков  его  не  скончался, раненный  вепрем? [16]  Эсхил,
которому  было  предсказано, что он погибнет раздавленный рухнувшей кровлей,
мог  сколько  угодно  принимать меры  предосторожности;  все  они  оказались
бесполезными, ибо его поразил насмерть  панцирь  черепахи, выскользнувшей из
когтей уносившего ее орла.  Такой-то умер, подавившись виноградной косточкой
[17]; такой-то император погиб от царапины, которую  причинил  себе гребнем;
Эмилий Лепид -  споткнувшись о  порог своей собственной комнаты, а Авфидий -
ушибленный  дверью, ведущей  в  зал  заседаний  совета.  В  объятиях  женщин
скончали свои  дни:  претор  Корнелий  Галл,  Тигеллин, начальник  городской
стражи в Риме, Лодовико,  сын Гвидо Гонзаго, маркиза Мантуанского, а также -
и эти примеры будут еще более горестными - Спевсипп, философ  школы Платона,
и  один из пап. Бедняга Бебий,  судья, предоставив  недельный срок одной  из
тяжущихся сторон, тут же испустил дух, ибо срок, предоставленный ему, самому
истек. Скоропостижно  скончался  и Гай  Юлий, врач; в тот  момент, когда  он
смазывал глаза одному из бoльных, смерть смежила ему его  собственные. Да  и
среди  моих  родных  бывали  тому  примеры:  мой брат,  капитан  Сен-Мартен,
двадцатитрехлетний  молодой  человек,  уже  успевший, однако, проявить  свои
незаурядные  способности, как-то  во  время игры был сильно  ушиблен  мячом,
причем  удар, пришедшийся немного  выше  правого уха,  не причинил раны и не
оставил  после себя даже  кровоподтека. Получив удар,  брат мой не прилег  и
даже не присел, но  через  пять  или шесть часов  скончался  от  апоплексии,
причиненной этим ушибом.  Наблюдая  столь  частые и  столь обыденные примеры
этого рода, можем  ли мы отделаться от мысли о смерти и не испытывать всегда
и всюду ощущения, будто она уже держит нас за ворот.
     Но  не все ли равно, скажете  вы, каким образом  это с нами произойдет?
Лишь  бы  не мучиться!  Я  держусь такого  же  мнения, и  какой  бы  мне  ни
представился  способ укрыться от  сыплющихся ударов, будь то даже под шкурой
теленка, я не  таков, чтобы отказаться от этого. Меня устраивает  решительно
все, лишь бы  мне было покойно. И я  изберу для себя наилучшую долю из всех,
какие  мне будут  предоставлены, сколь бы она ни была,  на  ваш взгляд, мало
почетной и скромной:
praetulerim dclirus  inersque  videri  Dumea delectent mala me, vel  denique
fallant, Quam expere et rlngi. [18]
     Но было  бы  настоящим безумием питать надежды, что  таким  путем можно
перейти в  иной мир. Люди  снуют  взад и  вперед,  топчутся на одном  месте,
пляшут,  а смерти нет и в помине. Все хорошо, все как  нельзя лучше. Но если
она нагрянет, - к ним ли самим или  к их женам, детям,  друзьям, захватив их
врасплох, беззащитными, - какие  мучения, какие вопли, какая ярость и  какое
отчаянье  сразу   овладевают  ими!  Видели  ли   вы  кого-нибудь  таким   же
подавленным,  настолько же изменившимся,  настолько  смятенным? Следовало бы
поразмыслить об этих вещах заранее. А  такая животная  беззаботность, - если
только  она  возможна у сколько-нибудь  мыслящего  человека  (по-моему,  она
совершенно невозможна) - заставляет  нас  слишком дорогою  ценой покупать ее
блага. Если бы  смерть  была  подобна врагу,  от которого можно  убежать,  я
посоветовал  бы  воспользоваться этим  оружием  трусов. Но  так  как от  нее
ускользнуть невозможно, ибо  она одинаково  настигает  беглеца, будь он плут
или честный человек,
Nempe et fugasem persequitur virum, Nec parcit imbellis iuventae Poplitibus,
timldoque tergo, [19]
и так как даже наилучшая броня от нее не обережет,
Ille  licet ferro cautus sе  condat et aere, Mors  tamen Inclusum  protrahet
inde caput, [20]
давайте научимся встречать  ее  грудью и вступать с  нею в  единоборство. И,
чтобы  отнять  у  нее  главный  козырь, изберем  путь, прямо противоположный
обычному.  Лишим  ее  загадочности,  присмотримся  к ней,  приучимся  к ней,
размышляя  о ней  чаще,  нежели о  чем-либо другом.  Будемте всюду и  всегда
вызывать в  себе ее образ и притом во всех возможных ее  обличиях.  Если под
нами  споткнется  конь, если  с крыши упадет черепица, если  мы  наколемся о
булавку,  будем  повторять  себе  всякий раз: "А что,  если это  и есть сама
смерть?"  Благодаря этому мы  окрепнем, сделаемся  более  стойкими.  Посреди
празднества, в разгар веселья пусть неизменно звучит в наших ушах все тот же
припев,  напоминающий  о  нашем  уделе;  не  будем  позволять  удовольствиям
захватывать нас  настолько, чтобы время от времени у нас не  мелькала мысль:
как наша веселость непрочна, будучи  постоянно  мишенью для  смерти, и каким
только нежданным ударам ни подвержена наша жизнь! Так  поступали египтяне, у
которых был  обычай вносить  в торжественную залу, наряду с  самыми  лучшими
явствами и напитками,  мумию  какого- нибудь  покойника,  чтобы она  служила
напоминанием для пирующих.
Omnem  crede  diem  tibi  diluxlaae supremum.  Grata superveniet,  quae  non
sperabitur hora. [21]
     Неизвестно, где  поджидает нас смерть; так будем же  ожидать ее  всюду.
Размышлять о смерти - значит размышлять о свободе. Кто научился умирать, тот
разучился быть рабом. Готовность умереть избавляет нас от всякого подчинения
и принуждения. И нет в жизни зла для того, кто  постиг, что потерять жизнь -
не  зло.  Когда   к  Павлу  Эмилию  явился   посланец  от  несчастного  царя
македонского, его  пленника, передавший просьбу последнего не принуждать его
идти  за  триумфальною  колесницей, тот  ответил: "Пусть  обратится  с  этой
просьбой к себе самому".
     По правде сказать, в любом деле одним уменьем и стараньем, если не дано
еще  кое-что  от  природы,  многого  не  возьмешь.  Я  по  натуре  своей  не
меланхолик, но  склонен к мечтательности. И ничто никогда не  занимало моего
воображения  в  большей   мере,   чем  образы   смерти.   Даже  в   наиболее
легкомысленную пору моей жизни -
Iucundum cum aetas florida ver ageret, [22]
когда я жил среди женщин и забав, иной, бывало, думал, что я терзаюсь муками
ревности или разбитой надеждой, тогда как в действительности мои мысли  были
поглощены каким-нибудь  знакомым,  умершим  на  днях от  горячки, которую он
подхватил, возвращаясь  с такого же празднества, с душой, полною неги, любви
и еще не  остывшего возбуждения,  совсем как  это бывает со мною, и в ушах у
меня неотвязно звучало:
Jam fuerit. nес post unquam revocare licebit. [23]
     Эти  раздумья  не  избороздили  мне  морщинами  лба  больше,   чем  все
остальные.  Впрочем, не бывает,  конечно,  чтобы подобные образы при  первом
своем  появлении не причиняли нам  боли.  Но  возвращаясь  к ним все снова и
снова, можно в конце концов, освоиться с ними. В противном случае - так было
бы,  по крайней мере, со мной - я жил бы в непрестанном страхе волнений, ибо
никто никогда  не  доверял своей  жизни меньше моего, никто меньше  моего не
рассчитывал  на  ее  длительность.  И  превосходное   здоровье,   которым  я
наслаждаюсь  посейчас и которое нарушалось весьма редко, нисколько не  может
укрепить моих надежд на этот счет, ни болезни  - ничего в них убавить.  Меня
постоянно преследует ощущение, будто я все  время ускользаю от  смерти.  И я
без  конца нашептываю себе: "Что возможно  в  любой день, то возможно  также
сегодня". И впрямь, опасности и случайности почти или - правильнее сказать -
нисколько не приближают  нас к нашей последней черте; и  если  мы представим
себе, что, кроме  такого-то  несчастья,  которое угрожает  нам, по-видимому,
всех  больше, над  нашей  головой нависли миллионы  других,  мы поймем,  что
смерть  действительно всегда  рядом с  нами,  - и  тогда, когда мы веселы, и
когда горим в лихорадке, и когда мы на море, и  когда у себя дома, и когда в
сражении, и когда отдыхаем. Nemo altero fragilior est: nemo in crastinum sui
certior. [24] Мне  всегда кажется, что до прихода  смерти  я так  и не успею
закончить то дело,  которое  должен выполнить, хотя бы  для  его  завершения
требовалось  не более  часа. Один мой знакомый, перебирая как-то мои бумаги,
нашел  среди  них  заметку по  поводу некоей вещи, которую,  согласно  моему
желанию, надлежало сделать после моей кончины. Я рассказал ему, как обстояло
дело: находясь  на расстоянии  какого-нибудь лье  от дома, вполне здоровый и
бодрый, я поторопился  записать свою волю, так как не  был уверен, что успею
добраться  к себе. Вынашивая в себе мысли такого рода  и вбивая  их  себе  в
голову, я всегда подготовлен к тому, что это может случиться со мной в любое
мгновенье. И как бы внезапно ни пришла ко мне смерть, в ее приходе  не будет
для меня ничего нового.
     Нужно, чтобы  сапоги были всегда на тебе,  нужно, насколько это зависит
от нас, быть постоянно готовыми к походу, и в особенности остерегаться,  как
бы  в час выступления мы не  оказались во власти других забот, кроме о себе.
Quid brevi fortes iaculamur aevo Multa? [25]
     Ведь забот у нас и без того предостаточно. Один  сетует не столько даже
на самую смерть,  сколько на то, что она помешает  ему закончить с блестящим
успехом начатое  дело; другой - что приходится переселяться  на тот свет, не
успев устроить замужество дочери или проследить за  образованием детей; этот
оплакивает разлуку с женой,  тот - с сыном, так как  в них была отрада  всей
его жизни.
     Что до  меня, то я, благодарение богу, готов убраться отсюда, когда ему
будет угодно, не  печалуясь  ни о чем, кроме  самой жизни, если  уход из нее
будет  для  меня  тягостен.  Я  свободен  от всяких  пут;  я наполовину  уже
распрощался со  всеми, кроме  себя  самого.  Никогда еще  не  было человека,
который  был  бы  так  основательно подготовлен к тому, чтобы уйти из  этого
мира, человека, который отрешился бы от него так окончательно, как, надеюсь,
это удалось сделать мне.
Miser, о miser, alunt, omnia ademit Una dies infesta mihi tot praemia vitae.
[26]
     А вот слова, подходящие для любителя строиться:
Manent opera interrupta, minaeque Murorum ingentes. [27]
     Не стоит, однако, в чем бы то ни было загадывать так далеко вперед или,
во всяком случае,  проникаться столь великою скорбью из-за того, что тебе не
удастся увидеть завершение начатого тобой. Мы рождаемся для деятельности:
Cum moriar, medium solvar et inter opus. [28]
     Я  хочу, чтобы  люди действовали, чтобы  они как можно лучше  выполняли
налагаемые на них жизнью обязанности, чтобы смерть застигла меня за посадкой
капусты, но я  желаю  сохранить полное равнодушие и к  ней, и,  тем более, к
моему не до конца возделанному огороду. Мне довелось видеть одно умирающего,
который уже перед  самой кончиной не переставал выражать сожаление, что злая
судьба оборвала нить составляемой им истории на пятнадцатом или шестнадцатом
из  наших  королей.  Illud  in his  rebus  non  addunt, nес tibi  earum  lam
desiderium rerum auper insidet una. [29]
     Нужно избавиться от этих малодушных и гибельных  настроений. И  подобно
тому, как наши кладбища расположены возле церквей или в  наиболее посещаемых
местах  города,   дабы   приучить,   как  сказал  Ликург,  детей,  женщин  и
простолюдинов  не пугаться при виде покойников, а также,  чтобы человеческие
останки, могилы и  похороны,  наблюдаемые нами  изо  дня  в  день, постоянно
напоминали об ожидающей нас судьбе,
Quin  etiam  exhilarare viris  convivia caede  Mos  olim, et miscere  epulis
spectacula  dira  certantum  ferro, saepe  et  super  ipsa  cadentum  Pocula
respereis non parco sanguine mensis; [30]
подобно   также   тому,   как   египтяне,  по  окончании   пира,  показывали
присутствующим огромное изображение смерти, причем  державший его восклицал:
"Пей и возвеселись  сердцем, ибо, когда умрешь, ты будешь таким же", так и я
приучал себя не только думать о  смерти, но и говорить о ней всегда и везде.
И  нет ничего, что в большей мере привлекало б меня, чем рассказы  о  смерти
такого-то или такого-то; что они говорили при этом, каковы были их лица, как
они держали себя; это же относится и к историческим сочинениям, в  которых я
особенно внимательно изучая места, где говорится о том же. Это видно хотя бы
уже из обилия приводимых мною  примеров  и из того необычайного пристрастия,
какое я питаю к подобным  вещам. Если бы я был сочинителем книг, я  составил
бы  сборник  с  описанием различных  смертей, снабдив его комментариями. Кто
учит людей умирать, тот учит их жить.
     Дикеарх [31]  составил подобную книгу, дав ей соответствующее название,
но он руководствовался иною, и притом менее полезной целью.
     Мне  скажут,  пожалуй,   что  действительность  много   ужаснее   наших
представлений о ней и что нет настолько  искусного фехтовальщика, который не
смутился  бы  духом,  когда дело дойдет  до этого. Пусть себе говорят, а все
таки размышлять  о  смерти наперед  - это,  без  сомнения, вещь  полезная. И
потом, разве это безделица - идти до последней черты без страха и трепета? И
больше того: сама природа спешит нам на помощь и ободряет нас. Если смерть -
быстрая  и насильственная, у  нас  нет времени исполниться страхом пред нею;
если же она не такова, то, насколько  я мог заметить, втягиваясь понемногу в
болезнь,  я   вместе  с  тем   начинаю   естественно  проникаться  известным
пренебрежением к жизни.  Я  нахожу, что обрести решимость умереть,  когда  я
здоров, гораздо труднее, чем тогда, когда меня треплет  лихорадка. Поскольку
радости  жизни  не  влекут меня  больше с  такою силою,  как прежде,  ибо  я
перестаю  пользоваться ими и получать от них удовольствие,  - я смотрю и  на
смерть менее испуганными глазами. Это вселяет в меня надежду, что чем дальше
отойду  я  от  жизни и  чем ближе подойду к  смерти,  тем  легче  мне  будет
свыкнуться с мыслью, что одна неизбежно  сменит другую. Убедившись на многих
примерах в справедливости замечания Цезаря, утверждавшего, что издалека вещи
кажутся  нам  нередко значительно большими,  чем  вблизи, я подобным образом
обнаружил,  что,  будучи  совершенно  здоровым,   я  гораздо  больше  боялся
болезней, чем тогда, когда они  давали знать о себе: бодрость, радость жизни
и   ощущение  собственного   здоровья   заставляют  меня  представлять  себе
противоположное состояние настолько  отличным от того, в котором я пребываю,
что я  намного преувеличиваю в своем  воображении неприятности, доставляемые
болезнями, и считаю их более тягостными, чем оказывается в действительности,
когда они настигают меня. Надеюсь,  что  и со смертью дело будет обстоять не
иначе.
     Рассмотрим теперь, как поступает природа, чтобы  лишить нас возможности
ощущать,  несмотря на непрерывные перемены к худшему и постепенное увядание,
которое  все  мы  претерпеваем,  и  эти   наши  потери  и  наше  постепенное
разрушение. Что остается у старика из сил его юности, от его былой жизни?
Неu senibus vitae portio quanta manet. [32]
     Когда один из телохранителей Цезаря, старый и изнуренный, встретив  его
на улице, подошел  к нему и попросил от пустить его умирать. Цезарь, увидев,
насколько  он  немощен,  довольно остроумно ответил: "Так  ты,  оказывается,
мнишь себя живым?" Я не думаю, что мы могли бы снести подобное  превращение,
если бы оно сваливалось на  нас  совершенно внезапно. Но жизнь  ведет нас за
руку по отлогому,  почти неприметному склону, потихоньку до полегоньку, пока
не ввергнет в это жалкое состояние, заставив исподволь свыкнуться с ним. Вот
почему  мы  не  ощущаем  никаких потрясений,  когда  наступает  смерть нашей
молодости, которая,  право  же, по  своей  сущности  гораздо более  жестока,
нежели  кончина  еле теплящейся жизни, или же кончина нашей  старости.  Ведь
прыжок от бытия-прозябания к небытию  менее тягостен, чем от бытия-радости и
процветания к бытию - скорби и муке.
     Скрюченное и согбенное тело не  в состоянии  выдержать тяжелую ношу; то
же и с нашей душой: ее  нужно  выпрямить и поднять, чтобы  ей  было под силу
единоборство с таким противником. Ибо если невозможно,  чтобы она  пребывала
спокойной, трепеща перед ним, то, избавившись от него, она приобретает право
хвалиться,  -  хотя  это,  можно  сказать,  почти  превосходит  человеческие
возможности, - что  в ней  не осталось более  места  для  тревоги, терзаний,
страха или даже самого легкого огорчения.
Non vultus instantis tyrainni Mente quatit solida, neque Austor Dux inquieti
turbidus Adriae, Nec fulminantis magna lovis manus. [33]
     Она  сделалась госпожой  своих страстей  и  желаний;  она властвует над
нуждой,  унижением,  нищетой  и всеми  прочими  превратностями  судьбы.  Так
давайте  же,  каждый  в меру  своих возможностей, добиваться  столь  важного
преимущества! Вот где подлинная  и  ничем не  стесняемая свобода, дающая нам
возможность презирать насилие и произвол и смеяться над тюрьмами и оковами:
In  manicis.  et Compedibus, saevo te sub custode tenebo.  Ipse  deus  simul
atque  volam, me solvet: opinor Hoc sentit,  moriar. Mere ultima linea rerum
est. [34]
     Ничто  не влекло  людей к  нашей  религии  более, чем заложенное в  ней
презрение  к жизни. И не только  голос разума призывает нас к этому, говоря:
стоит ли бояться потерять  нечто такое, потеря чего  уже не сможет вызвать в
нас сожаления? - но и  такое соображение: раз нам угрожают столь многие виды
смерти, не тягостнее  ли страшиться их всех, чем претерпеть какой-либо один?
И раз смерть неизбежна, не все ли равно, когда она явится?  Тому, кто сказал
Сократу: "Тридцать тиранов осудили тебя на смерть", последний ответил: "А их
осудила на смерть природа". [35]
     Какая бессмыслица огорчаться из-за перехода туда, где мы  избавимся  от
каких бы то ни было огорчений!
     Подобно  тому  как  наше  рождение  принесло  для  нас  рождение  всего
окружающего,  так  и  смерть  наша будет  смертью всего окружающего. Поэтому
столь же нелепо оплакивать, что через сотню лет нас  не  будет  в живых, как
то,  что мы не жили за сто лет перед этим. Смерть  одного  есть начало жизни
другого.  Точно так же плакали мы, таких же усилий стоило нам вступить в эту
жизнь, и так же, вступая в нее, срывали мы с себя свою прежнюю оболочку.
     Не может быть тягостным то, что происходит один-единственный раз. Имеет
ли смысл трепетать столь долгое время перед столь  быстротечною вещью? Долго
ли жить, мало ли жить, не все ли равно, раз и то и другое кончается смертью?
Ибо  для  того,  что больше не  существует, нет  ни  долгого  ни  короткого.
Аристотель рассказывает,  что на  реке Гипанис обитают крошечные  насекомые,
живущие не  дольше  одного дня.  Те из них,  которые умирают в восемь  часов
утра,  умирают  совсем  юными;  умирающие  в  пять  часов вечера  умирают  в
преклонном возрасте. Кто же из нас не  рассмеялся бы, если б при нем назвали
тех и других  счастливыми или несчастными, учитывая срок их жизни? Почти  то
же и с нашим веком, если мы сравним его с вечностью или с продолжительностью
существования гор, рек, небесных светил, деревьев и даже некоторых животных.
[35]
     Впрочем  , природа не дает нам зажиться. Она говорит: "Уходите из этого
мира так  же,  как вы вступили  в  него.  Такой  же  переход,  какой некогда
бесстрастно и безболезненно совершили вы от смерти к жизни, совершите теперь
от жизни к смерти.  Ваша смерть  есть одно из звеньев управляющего вселенной
порядка; она звено мировой жизни:
inter se mortales mutua vivunt Et quasi cursores vital lampada tradunt. [37]
     Неужели ради вас стану я нарушать эту дивную  связь вещей? Раз смерть -
обязательное условие вашего возникновения, неотъемлемая  часть вас самих, то
значит,  вы  стремитесь  бежать  от  самих  себя.  Ваше  бытие,  которым  вы
наслаждаетесь, одной  своей половиной принадлежит  жизни, другой - смерти. В
день своего рождения вы в такой же мере начинаете жить, как умирать:
Prima, quae vitam dedit, hora, carpsit. [38]
Nascentes morimur, finiaque ab origine pendet. [39]
     Всякое прожитое вами мгновение вы похищаете  у жизни;  оно прожито вами
за ее счет.  Непрерывное занятие всей вашей жизни -  это взращивать  смерть.
Пребывая  в жизни, вы пребываете  в  смерти, ибо смерть  отстанет от вас  не
раньше, чем вы покинете жизнь.
     Или,  если угодно,  вы  становитесь  мертвыми,  прожив  свою  жизнь, но
проживете вы  ее, умирая: смерть, разумеется, несравненно  сильнее  поражает
умирающего, нежели мертвого, гораздо острее и глубже.
     Если вы  познали радости в жизни, вы успели насытиться ими; так уходите
же с удовлетворением в сердце:
Сur nоn ut plenus vitae conviva recedis? [40]
     Если же вы не сумели  ею воспользоваться, если она поскупилась для вас,
что вам до того, что вы потеряли ее, на что она вам?
Cur  amplius addere quaeris  Rursum quod  pereat male, et  ingratum  occidat
omne? [41]
     Жизнь сама  по  себе - ни благо, ни зло: она  вместилище и блага и зла.
смотря  по тому, во что  вы  сами  превратили  ее. И  если  вы прожили один-
единственный день, вы видели уже  все.  Каждый день таков же, как все прочие
дни. Нет ни другого света, ни другой тьмы. Это солнце, эта луна, эти звезды,
это устройство вселенной - все это то же, от чего вкусили пращуры ваши и что
взрастит ваших потомков:
Non alium videre: patrea aliumve nepotes Aspicient. [42]
     И, на  худой конец, все  акты моей комедии,  при всем  разнообразии их,
протекают в течение одного  года. Если вы присматривались к хороводу четырех
времен года, вы не могли не  заметить, что они обнимают собою  все  возрасты
мира:  детство,  юность, зрелость и  старость. По  истечении года делать ему
больше нечего. И ему остается только начать все сначала. И так будет всегда:
versamur ibidem, atque insumus usque  Atque  in ae aua per vestigia volvitur
annus. [43]
     Или  вы воображаете,  что я  стану  для вас  создавать  какие-то  новые
развлечения?
Nam tibi praeterea quod machiner, inveniamque Quod placeat, nihll eat, eadem
aunt omnia semper. [44]
     Освободите место другим, как  другие освободили его для вас.  Равенство
есть  первый  шаг  к  справедливости.  Кто может  жаловаться на то,  что  он
обречен, если  все  другие  тоже  обречены?  Сколько  бы вы ни жили,  вам не
сократить  того срока, в течение которого вы пребудете мертвыми. Все  усилия
здесь  бесцельны:  вы  будете пребывать в том состоянии, которое внушает вам
такой ужас, столько же времени, как если бы вы умерли на руках кормилицы:
licet, quod vis, vivendo vincere saecla. Mors aeterna tamen nihilominus illa
manebit. [45]
     И я поведу вас туда, где вы не будете испытывать никаких огорчений:
In  vera nescis nullum fore morte  alium  te, Qui possit  vivua  tibi lugere
peremotum. Stansque lacentem. [46]
     И не будете желать жизни, о которой так сожалеете:
Nec sibi enim quiaquam turn se vitamque requirit,  Nec desiderium nostri nos
afflcit ullum. [47]
     Страху  смерти подобает быть ничтожнее, чем ничто, если существует что-
нибудь ничтожнее, чем это последнее:
multo mortem minus ad nod esse putandum Si minus esse potest quam quod nihil
esse videmus. [48]
     Что вам до нее - и когда вы умерли, и когда живы? Когда  живы - потому,
что вы существуете; когда умерли - потому, что вас больше не существует.
     Никто не умирает прежде своего час.  То время, что останется после вас,
не более ваше, чем то, что протекало до вашего рождения; и  ваше дело  тут -
сторона:
Respice enim quam  nil  ad nos ante acta vetustas  Temporiis aeterni fuerit.
[49]
     Где  бы  ни окончилась ваша жизнь, там ей  и конец.  Мера жизни не в ее
длительности, а в том, как  вы использовали ее: иной  прожил долго, да пожил
мал;  не  мешкай  те,  пока пребываете  здесь.  Ваша  воля, а не  количество
прожитых лет  определяет продолжительность  вашей жизни.  Неужели вы думали,
что никогда так и не доберетесь туда, куда идете, не останавливаясь? Да есть
ли такая дорога, у которой не было бы конца? И если вы можете найти утешение
в доброй компании, то не идет ли весь мир той же стязею, что вы?
Omnia te vita porfuncta sequentur. [50]
     Не  начинает ли  шататься  все вокруг  вас,  едва пошатнетесь  вы сами?
Существует ли что-нибудь, что не старилось бы  вместе с вами? Тысячи  людей,
тысячи животных, тысячи других существ умирают в то же мгновение, что и вы:
Nam nox nulla diem, neque noctem aurora secuta est, Quae non audierit mistos
vagitibus aegris Ploratus, mortis cimits et funeris atri. [51]
     Что пользы пятиться перед тем, от чего вам все равно не уйти? Вы видели
многих,  кто  умер в самое время, ибо избавился, благодаря этому, от великих
несчастий. Но видели ли вы хоть кого-нибудь, кому бы смерть причинила их? Не
очень-то умно осуждать то, что ие испытано вами,  ни на себе, ни  на другом.
Почему же ты жалуешься  и на меня и на свою участь? Разве мы несправедливы к
тебе? Кому  же  надлежит  управлять: нам  ли  тобою или  тебе  нами? Еще  до
завершения  сроков твоих, жизнь  твоя  уже завершилась. Маленький  человечек
такой же цельный человек, как и большой.
Ни людей, ни жизнь человеческую  не измерить локтями. Хирон отверг для  себя
бессмертие, узнав от Сатурна, своего отца, бога бесконечного времени, каковы
свойства этого  бессмертия [52].  Вдумайтесь хорошенько в то,  что  называют
вечной жизнью, и вы  поймете,  насколько  она была  бы  для  человека  более
тягостной и нестерпимой, чем та,  что я даровала ему. Если бы у вас  не было
смерти, вы без конца  осыпали б меня проклятиями за то, что я вас лишила ее.
Я  сознательно  подмешала к ней  чуточку горечи, дабы,  принимая во внимание
доступность   ее,   воспрепятствовать  вам   слишком  жадно   и  безрассудно
устремляться навстречу ей. Чтобы привить  вам ту умеренность,  которой я  от
вас  требую, а  именно,  чтобы  вы не отвращались от жизни и вместе с тем не
бежали  от смерти,  я  сделала  и  ту  и  другую  наполовину  сладостными  и
наполовину скорбными.
     Я  внушила  Фалесу,  первому  из ваших мудрецов, ту мысль, что  жить  и
умирать - это  одно и то же. И когда кто-то спросил его, почему же, в  таком
случае, он все-таки не умирает, он весьма мудро ответил: "Именно потому, что
это одно и то же.
     Вода, земля, воздух, огонь и другое, из чего сложено мое здание, суть в
такой  же  мере орудия  твоей жизни,  как  и  орудия твоей  смерти.  К  чему
страшиться тебе последнего дня? Он лишь в  такой же мере  способствует твоей
смерти, как и все прочие. Последний шаг не есть  причина усталости, он  лишь
дает  ее  почувствовать. Все дни твоей жизни ведут тебя к смерти;  последний
только подводит к ней".
     Таковы   благие   наставления   нашей   родительницы-природы.  Я  часто
задумывался над тем, почему смерть на войне - все равно, касается ли это нас
самих или кого-либо иного, - кажется нам  несравненно менее страшной,  чем у
себя дома; в противном случае, армия состояла бы из одних плакс да врачей; и
еще: почему, несмотря на то, что смерть везде и всюду все та же, крестьяне и
люди  низкого звания  относятся к  ней много  проще,  чем все  остальные?  Я
полагаю,  что  тут дело в  печальных  лицах  и устрашающей обстановке, среди
которых мы ее  видим и которые порождают в нас  страх еще  больший, чем сама
смерть. Какая новая, совсем необычная картина: стоны и рыдания матери, жены,
детей, растерянные и смущенные посетители, услуги  многочисленной челяди, их
заплаканные и  бледные лица, комната, в которую не допускается дневной свет,
зажженные  свечи, врачи  и священники  у  нашего  изголовья!  Короче говоря,
вокруг  нас ничего, кроме испуга  и ужаса. Мы уже  заживо облачены в саван и
преданы погребению.  Дети боятся  своих  новых  приятелей, когда  видят их в
маске, - то же происходит  и  с  нами.  Нужно сорвать эту маску как с вещей,
так, тем более, с  человека, и когда она будет сорвана, мы обнаружим под ней
ту  же самую смерть, которую незадолго перед этим наш  старый камердинер или
служанка претерпели без всякого страха. Благостна смерть,  не давшая времени
для этих пышных приготовлений.

----------------------------------------------------------------------------


[1]  ...философствовать  - это...  приуготовлять себя к смерти.  -  Цицерон.
Тускуланские беседы, I, 30.

[2] ...жить в свое удовольствие... - См. Екклезиаст, III, 12.

[3] Давайте оставим эти мелкие ухищрения (лат). - Сенека. Письма, 117, 30.

[4] ...Ксенофил, умерший в возрасте ста шести лет... - Валерий Максим, VIII,
13,  3.  Здесь  у Монтеня  неточность:  Ксенофил  -  философ,  а  музыкант -
Аристоксен.

[5] Все мы влекомы к одному и тому  же; для  всех встряхивается урна,  позже
ли,  раньше  ли  - выпадет  жребий и нас  для вечной  погибели обречет ладье

[Харона] (лат). - Гораций. Оды, II, 3, 25 cл

[6] Она  всегда угрожает,  словно скала Тантала (лат).  - Цицерон.  О высшем
благе и высшем зле, I, 18.

[7] ... ни сицилийские яства не будут услаждать его, ни пение птиц и игра на
кифаре не возвратят ему сна (лат). Гораций. Оды. III, I. 18 cл.

[8]  Он тревожится  о пути, считает  дни, отмеряет жизнь дальностью дорог  и
мучим мыслями  о грядущих  бедствиях (лат).  -  Клавдиан. Против Руфина, II,
137-138.

[9] Он задумал идти, вывернув голову назад (лат). - Лукреций, IV, 472.

[10] ...слог, обозначавший  на языке римлян "смерть"... - По-латыни смерть -
mors.
[11] ...по нашему нынешнему летосчислению... - Карл IX ордонансом 1563
г. повелел считать началом года 1 января. Раньше год начинался с пасхи.

[12]  ...памятуя  о Мафусаиле...  -  Согласно библейской  легенде,  патриарх
Мафусаил прожил 969 лет.

[13] Человек не в состоянии предусмотреть, чего ему должно избегать в то или
иное мгновение (лат). - Го- раций, Оды, II, 13, 13-14.

[14]  ...кто  мог...  подумать, что  герцог  Бретонский  будет  раздавлен  в
толпе...  -  Монтень имеет в виду  герцога Бретонского Жана II, погибшего  в
1305 г. Климент V до своего  избрания папой был архиепископом бордоским; вот
почему Монтень называет его своим соседом.

[15]  ...один из  королей наших  был убит... в общей забаве... - Так окончил
жизнь  Генрих II,  смертельно  раненный  в  1559 г. на турнире,  который был
устроен по случаю свадьбы его дочери.

[16]  ...скончался   раненный  вепрем.   -  Филипп   IV  Красивый,  гонитель
тамплиеров, погиб на охоте в 1131 г.

[17]  ...умер,  подавившись виноградной косточкой... - По преданию, так умер
древнегреческий лирик Анакреонт (VI в. до н. г.).

[18]  ...я  предпочел  бы  казаться  слабоумным  и  бездарным,  лишь  бы мои
недостатки  развлекали  меня  или,  по  крайней  мере,  обманывали,  чем  их
сознавать  и терзаться  от этого (лат). - Гораций. Послания,  II,  2,126 cл.
лишь бы мои недостатки развлекали меня...

[19] Ведь  она преследует и беглеца-мужа и  не щадит ни поджилок, ни  робкой
спины трусливого юноши (лат). - Гораций. Оды, III. 2. 14 cл.

[20] Пусть он предусмотрительно  покрыл покрыл себя железом и  медью, смерть
все же извлечет из доспехов  его защищенную голову (лат). -  Пропорций, III,
18, 25-26.

[21] Считай  всякий день, что тебе выпал, последним, н будет  милым тот час,
на который ты не надеялся (лат). - Гораций. Послания, I, 4, 13-14.

[22]  Когда  мой  цветущий  возраст переживи! свою веселую  весну  (лат).  -
Катулл, LXVIII, 16.

[23] Он отживет свое, и никогда уже нельзя будет призвать его назад (лат). -
Лукреций, III, 915.

[24] Всякий человек  столь же хрупок,  как  все прочие;  всякий одинаково не
уверен в завтрашнем дне (лат). - Сенека. Письма, 91, 16.

[25] К чему нам в быстротечной жизни дерзко домогаться столь многого? (лат).
- Гораций. Оды, II. 16, 17.

[26] О я несчастный, о жалкий! - восклицают они. - Один горестный день отнял
у меня дары жизни (лат). Лукреций. III, 898-899.

[27] Работы  остаются  незавершенными,  и не  закончены  высокие  зубцы стен
(лат). - Вергилий. Энеида, IV, 88 сл. Цитируется неточно. У Вергилия  вместо
manent - pendent.

[28] Я  хочу,  чтобы смерть  застигла  меня  посреди трудов (лат). - Овидий.
Любовные стихотворения, II, 10, 86.

[29] Но вот чего  они не добавляют:  зато  нет у тебя больше и стремления ко
всему этому после смерть (лат). - Лукреций, III, 900-901.

[30]   Был  в  старину  у  мужей  обычай  оживлять  пиры  смертоубийством  и
примешивать к трапезе жестокое  зрелище сражающихся, которые падали иной раз
среди  куcков,  поливая  обильно  кровью  пиршественные  столы  (лат). Силий
Италик. Пунические войны, XI, 51 сл.

[31]  Дикеарх -  древнегреческий философ,  отрицающий  существование души  и
утверждающий,  что  она  только тело, находящееся в "определенном состоянии"
(IV в. до н. э.).

[32] Увы! Сколь малая толика жизни  оставлена  старцам (лат).  -  Максимиан.
Элегия, I, 16.

[33] Ничто не в силах  поколебать  стойкость его  души:  ни  взгляд грозного
тирана, ни  Австр
[южный ветер],  буйный владыка бурной Адриатики, ни мощная
рука громовержца Юпитера (лат). - Гораций. Оды, III, 3, 8 сл.

[34] "В  наручниках  и  сковав тебе  ноги,  я  буду держать  твоя во  власти
сурового тюремщика".  -  "Сам  бог,  как только  я захочу,  освободят меня".
Полагаю, он думал при этом: "Я умру". Ибо  во смертью - конец всему (лат). -
Гораций. Послания, I, 16, 76 сл.

[35]  ...Тридцать тиранов  осудили  тебя  на  смерть...  -  Здесь у  Монтеня
неточность: Сократа приговорили  к смерти не Тридцать тиранов  (404 г. до н.
э.),  а афинский суд присяжных в 399  г.  до н.  э.  Приводимый рассказ см.:
Диоген Лаэрсций, II. 35.

[36]  ...то же и  с  нашим  веком, если  мы сравним его с вечностью... - Эта
мысль Монтеня  чрезвычайно важна: она доказывает, что вразрез с католическим
вероучением Монтень отрицает бессмертие души (Монтень  повторяет эту мысль и
в  других местах своих "Опытов").  Следует отметить, что во всей этой главе,
как и в предыдущей, где Монтень рассматривает вопрос о смерти с разных точек
зрения,  он нигде, однако, не упоминает о  соблюдении при этом католического
ритуала.

[37] Смертные перенимают жизнь одни у других... и словно скороходы, передают
один другому светильник жизни (лат). - Лукреций, II, 76, 79.

[38] Первый  же час давший нам жизнь, укоротил ее (лат). - Сенека. Неистовый
Геркулес, 874.

[39] Рождаясь,  мы  умираем;  конец  обусловлен началом  (лат).  -  Манилий.
Астрономика, IV, 16.

[40] Почему же ты не уходишь из жизни, как пресыщенный сотрапезник
[с
 пира]? (лaт). - Лукреций. III, 938.

[41]  Почему же  ты  стремишься  продлить то, что  погибнет  и  осуждено  на
бесследное исчезновение? (лат). - Лукреций, III, 941-942.

[42] Это то, что видели наши отцы, это то, что будут видеть потомки (лат). -
Манилий. Астрономика, I, 522-523.

[43]  Здесь  Монтень соединяет  два  стиха  -  один из Лукреция,  другой  из
Вергилия:  1) "Мы  вращаемся  и пребываем  всегда  среди одного и  того  же"
(Лукреций, III, 1080);...
2)  "И  к себе  по  своим  же  следам  возвращается год"  (лат).  (Вергилий.
Георгики, II, 402).

[44] Ибо. что бы  я
[Природа] ни придумала, чтобы я ни измыслила, нет ничего
такого что тебе бы не понравилось, все всегда остается тем же самым (лат). -
Лукреций, III, 944-945.

[45]  Можно  побеждать, сколько  угодно,  жизнью  века,  -  все  равно  тебе
предстоит вечная смерть (лат). - Лукреций, III, 1090-1091.

[46] Неужели ты не знаешь,  что после истинной смерти не будет второго тебя,
который мог бы, живой, оплакивать тебя, умершего,  стоя над лежащим (лат). -
Лукреций, III, 855 cл.

[47] И тогда никто не заботится ни о себе, ни о жизни... н  у нас нет больше
печали о себе (лат). - Лукреций, III, 919, 922

[48]  Нужно считать,  что смерть  для  нас - нечто гораздо  меньшее, -  если
только может быть меньшее, - чем то, что как видим,  является ничем (лат). -
Лукреций, III, 926-927.

[49] Ибо  заметь,  вечность  минувших  времен для  нас  совершеннейшее ничто
(лат). - Лукреций, III, 972-973.

[50] ...и, прожив свою жизнь, все последуют за тобой (лат). - Лукреций, III,
968.

[51] Не  было ни одной ночи, сменившей  собой день, ни одной зари, сменившей
ночь, которым не  пришлось  бы  услышать  смешанные с жалобным  плачем малых
детей стенания, этих спутников смерти и горестных похорон (лат). - Лукреций,
II, 578 cл.

[52] Кентавр Хирон,  воспитавший Геркулеса и позднее Ахилла, был сыном Крона
и  нимфы Филлиры.  Раненный отравленной  стрелой,  он  стал  молить богов  о
ниспослании ему смерти; тогда Зевс сжалился над ним н переселил его на небо;
так возникло созвездие Стрельца (греко-римск. мифол.).



        Мишель Монтень. О страхе

---------------------------------------------------------------
 MICHEL DE MONTAGNE  --  LES ESSAIS
 Москва ГОЛОС 1992
 OCR Leshka
-------------------------------------------------------------------------

     Obstupui, steteruntque comae, et vox faucibus hasait. [1]


     Я  отнюдь  не являюсь хорошим натуралистом  (как принято выражаться), и
мне не известно, посредством  каких пружин на нас воздействует страх; но как
бы там ни было, это - страсть воистину  поразительная, и врачи  говорят, что
нет  другой, которая  выбивала  бы наш рассудок из  положенной  ему  колеи в
большей мере, чем  эта.  И впрямь, я  наблюдал  немало людей,  становившихся
невменяемыми под влиянием  страха;  впрочем, даже у  наиболее уравновешенных
страх,  пока длится  его приступ,  может порождать ужасное ослепление. Я  не
говорю уже о людях невежественных и темных, которые видят со страху то своих
вышедших из могил и завернутых в  саваны предков, то  оборотней, то  домовых
или  еще каких чудищ. Но даже солдаты,  которые, казалось бы, должны  меньше
других поддаваться страху, не раз принимали,  ослепленные  им, стадо овец за
эскадрон  закованных  в  броню всадников,  камыши и тростник за  латников  и
копейщиков,  наших товарищей  по оружию за  врагов и  крест белого цвета  за
красный. [2]
     Случилось, что, когда принц Бурбонский брал Рим, [3] одного знаменщика,
стоявшего на  часах  около замка св. Ангела, охватил при первом  же  сигнале
тревоги такой ужас, что он бросился через пролом, со знаменем в руке, вон из
города, прямо на неприятеля, убежденный, что направляется  в город, к своим;
и только увидев солдат принца Бурбонского, двинувшихся  ему навстречу, - ибо
они подумали,  что  это вылазка, предпринятая  осажденными,  - он,  наконец,
опомнившись, повернул вспять  и возвратился в  город  через  тот же  пролом,
через который вышел только затем, чтобы пройти свыше трехсот шагов в сторону
неприятеля по совершенно открытому месту. Далеко не так счастливо окончилось
дело со знаменщиком Жюля. Когда начался штурм Сен-Поля,  взятого тогда у нас
графом де Бюром и господином дю Рю,  этот  знаменщик настолько  потерялся от
страха, что бросился вон из  города  вместе со своим знаменем через пролом и
был изрублен  шедшими на приступ неприятельскими солдатами. Во время  той же
осады  произошел памятный  для всех  случай,  когда сердце  одного дворянина
охватил, сжал и оледенил такой ужас, что он упал замертво у пролома, не имея
на себе даже царапины.
     Подобный страх овладевает  иногда  множеством людей. Во время одного из
походов  Германика  [4]  против  аллеманов два  значительных  отряда римлян,
охваченных ужасом, бросились бежать в двух  различных  направлениях,  причем
один из них устремился как раз туда, откуда уходил другой.
     Страх то  окрыляет  нам пятки,  как  в  двух предыдущих  примерах,  то,
напротив, пригвождает и сковывает нам ноги, как можно прочесть об императоре
Феофиле, который,  потерпев  поражение в битве с агарянами [5], впал в такое
безразличие  и такое оцепенение, что не был в силах даже бежать: adeo, pavor
etiam auxilia formidat.[6]  Кончилось тем, что  Мануил, один из  главных его
военачальников,  схватив  его  за  плечо  и  встряхнув,  как  делают,  чтобы
пробудить  человека от  глубокого  сна, обратился к  нему с такими  словами:
"Если ты  не  последуешь  сейчас за  мною, я предам  тебя смерти, ибо  лучше
расстаться с жизнью, чем, потеряв царство, сделаться пленником".
     Крайняя  степень страха выражается в том,  что, поддаваясь ему, мы даже
проникаемся  той  самой храбростью,  которой  он  нас лишил в  минуту, когда
требовалось  исполнить свой долг  и защитить свою честь. При первом  крупном
поражении римлян  во  время  войны с Ганнибалом -  в этот раз командовал ими
консул Семпроний  - один римский отряд численностью  до десяти тысяч пехоты,
оказавшись  во власти  страха и  не  видел,  в своем  малодушии,  иного пути
спасения, бросился напролом, в самую  гущу  врагов, и  пробился сквозь них с
вызывающей  изумление  дерзостью, нанеся  тяжелый урон  карфагенянам.  Таким
образом, он купил себе возможность позорно бежать за  ту самую цену, которою
мог  бы  купить блистательную  победу.  Вот чего  я  страшусь  больше самого
страха.
     Вообще же  страх ощущается нами с большею  остротой,  нежели  остальные
напасти.
     Многих из  тех, кого помяли  в  какой-нибудь схватке, израненных  и еще
окровавленных, назавтра можно снова повести  в бой, но  тех, кто познал, что
представляет собой страх перед  врагом, тех вы не  сможете заставить хотя бы
взглянуть  на  него. Все, кого постоянно  снедает страх утратить  имущество,
подвергнуться изгнанию,  впасть в зависимость,  живут в  постоянной тревоге;
они теряют сон, перестают есть и пить, тогда как бедняки, изгнанники и  рабы
зачастую живут столь же беспечно, как все прочие люди. А сколько было таких,
которые из боязни  перед муками страха повесились, утопились или бросились в
пропасть, убеждая нас воочию  в том, что он еще более  несносен и нестерпим,
чем сама смерть.
     Греки  различали особый  вид  страха,  который  ни в  какой  степени не
зависит  от несовершенства наших мыслительных способностей. Такой страх,  по
их мнению, возникает без всяких видимых оснований и является внушением неба.
Он охватывает  порою  целый  народ,  целые армии. Таким был  и  тот  приступ
страха, который  причинил в Карфагене  невероятные бедствия.  Во всем городе
слышались лишь дикие вопли, лишь смятенные голоса. Всюду можно было увидеть,
как  горожане выскакивали  из домов,  словно  по  сигналу тревоги,  как  они
набрасывались один на другого, ранили и  убивали друг  друга, будто это были
враги,   вторгшиеся,   чтобы   захватить   город.   Смятение  и  неистовства
продолжались до тех пор, пока молитвами и  жертвоприношениями они не смирили
гнева богов. [7]
     Такой страх греки называли паническим.
----------------------------------------------------------------------

[1]  Я  оцепенел:  волосы мои встали дыбом, и голос замер в гортани (лат). -
Вергилнй. Энеида, II, 774.

[2] ...принимали... крест белого цвета за красный. - На знаменах французских
королевских войск  времен  Монтеня  был  изображен белый  крест;  на  многих
знаменах  испанцев  -  красный,  эмблема  могущественных  рыцарских  орденов
Испании: ордена Калатравы и ордена Сант-Яго.

[3] ...когда принц Бурбонский  брал Рим... - Взятие  в 1627 г. Рима войсками
Карла  V под командованием перешедшего к  нему  на службу принца Бурбонского
сопровождалось необычайными жестокостями и полным разграблением города.

[4] Германик - римский полководец, племянник императора Тиберия (ок.  16  г.
до н. э. - 19 г. н. э.).

[5]  Феофил  -  византийский  император  (829-842).  - Агаряне  - библейское
наименование аравитян, т. е. арабов.

[6] До такой степени страх заставляет трепетать даже перед тем, что могло бы
оказать помощь (лат). - Квинт Курций, III, 11.

[7] Смятение  н неистовства продолжались... - Случай, о котором рассказывает
Монтень,  произошел в  Карфагене в IV в.  до н.  э. Обстановка в городе была
крайне напряженной. Свирепствовала моровая язва, уносившая ежедневно  тысячи
жизней.  Ходили  зловещие  слухи о  приближении  сардинских  кораблей  и  об
африканцах, несметными толпами подступающих к  Карфагену. Источник  Монтеня:
Диодор Сицилийский, XV, 24.



        Мишель Монтень. О силе нашего воображения

---------------------------------------------------------------
 MICHEL DE MONTAGNE  --  LES ESSAIS
 Москва ГОЛОС 1992
 OCR Leshka
--------------------------------------------------------------------

     Fortis imaginatio generat casum,* - говорят ученые.


     Я  один из тех,  на кого воображение действует с исключительной  силой.
Всякий более или менее поддается ему, но некоторых оно совершенно одолевает.
Его натиск подавляет меня. Вот почему я норовлю  ускользнуть от него,  но не
сопротивлять  ему. Я  хотел бы видеть вокруг себя  лишь  здоровые  и веселые
лица. Если кто-нибудь страдает в моем присутствии, я  сам начинаю испытывать
физические страдания, и  мои  ощущения часто вытесняются  ощущениями других.
Если  кто-нибудь поблизости закашляется, у  меня стесняется грудь и першит в
горле. Я менее охотно навещаю больных, в которых принимаю  участие, чем тех,
к кому меньше  привязан  и  к  кому испытываю меньшее  уважение. Я перенимаю
наблюдаемую болезнь и  испытываю ее на себе. И я не нахожу удивительным, что
воображение  причиняет  горячку  и  даже  смерть тем,  кто  дает ему волю  и
поощряет  его.  Симон Тома  был  великим  врачом  своего времени. Помню, как
однажды, встретив меня у одного из своих больных, богатого старика, больного
чахоткой, он, толкуя о способах вернуть  ему здоровье, сказал, между прочим,
что  один  из них -  это сделать для меня  привлекательным пребывание  в его
обществе,  ибо, направляя свой взор на мое свежее молодое  лицо,  а мысли на
жизнерадостность  и здоровье,  источаемые моей юностью в  таком изобилии,  а
также заполняя  свои  чувства цветением моей жизни,  он сможет улучшить свое
состояние. Он забыл только прибавить, что из-за этого  может ухудшиться  мое
собственное  здоровье.  Вибий Галл  настолько  хорошо  научился  проникаться
сущностью и проявлениями безумия,  что, можно  сказать, вывихнул  свой  ум и
никогда  уже  не  мог  вправить  его; он  мог  бы с  достаточным  основанием
похваляться,  что  стал  безумным  от  мудрости  [1]. Встречаются  и  такие,
которые, трепеща перед рукой палача, как бы упреждают ее,  - и вот тот, кого
развязывают на эшафоте, чтобы прочитать ему  указ о помиловании, - покойник,
сраженный  своим собственным воображением.  Мы  покрываемся  потом,  дрожим,
краснеем, бледнеем,  потрясаемые  своими  фантазиями, и, зарывшись в перину,
изнемогаем  от их натиска;  случается,  что иные  даже  умирают от  этого. И
пылкая  молодежь иной  раз так разгорячится, уснув  в полном одеянии, что во
сне получает удовлетворение своих любовных желаний:
Ut, quasi  transactis saepe  omnibus rebus,  profundant  Flurainis  ingentes
fluctus vestemque cruentent. [2]
     И хотя  никому кому не  внове,  что в течение ночи могут вырасти рога у
того, кто, ложась, не имел их в помине, все  же происшедшее  с  Циппом  [3],
царем италийским,  особенно  примечательно; последний,  следя  весь  день  с
неослабным вниманием за боем  быков и видя ночь напролет в своих сновидениях
бычью голову с большими рогами,  кончил  тем, что вырастил  их на своем  лбу
одной  силою  воображения.  Страсть  одарила  одного  из  сыновей Креза  [4]
голосом,  в  котором  ему  отказала   природа;  а  Антиох  схватил  горячку,
потрясенный красотой Стратоники,  слишком сильно подействовавшей на его душу
[5]. Плиний рассказывает, что ему довелось  видеть  некоего Луция Коссиция -
женщину, превратившуюся в день своей свадьбы в мужчину. Понтано [6] и другие
сообщают  о  превращениях  такого  же  рода,  имевших место  в  Италии  и  в
последующие века. И благодаря  не  знающему преград желанию, а также желанию
матери,
Vota puer solvit, quae femina voverat iphis. [7]
     Проезжая  через  Витри  Ле-Франсе,  я  имел  возможность   увидеть  там
человека, которому епископ  Суассонский дал на конфирмации имя Жермен; этого
молодого  человека все местные жители знали и видели  девушкой,  носившей до
двадцатидвухлетнего возраста им  Мария.  В то время, о котором  я вспоминаю,
этот Жермен был  с большой  бородой, стар  и не  был женат. Мужские  органы,
согласно его рассказу, возникли у него в тот момент, когда он сделал усилие,
чтобы  прыгнуть дальше. И теперь еще между местными девушками распространена
песня, в  которой они предостерегают друг дружку от непомерных прыжков, дабы
не сделаться юношами, как это случилось c Марией-Жерменом. Нет никакого чуда
в том, что  такие случае происходят довольно часто. Если воображение в силах
творить  подобные  вещи, то,  постоянно  прикованное  к  одному  и  тому  же
предмету, оно предпочитает порою, вместо  того, чтобы возвращаться все снова
и  снова к тем  же  мыслям и  тем же жгучим желаниям, одарять девиц навсегда
этой мужской принадлежностью.
     Некоторые  приписывают рубцы  короля Дагобера и  святого  Франциска [8]
также силе их  воображения.  Говорят,  что  иной  раз  оно  бывает  способно
поднимать  тела и  переносить их  с  места  на  место.  А  Цельс  [9]  - тот
рассказывает о жреце,  доводившем свою душу до такого экстаза,  что тело его
на  долгое  время  делалось  бездыханным  и теряло  чувствительность. Святой
Августин называет другого, которому достаточно было услышать чей-нибудь плач
или  стон,  как он  сейчас  же впадал  в обморок, и настолько глубокий,  что
сколько  бы  ни  кричали  ему  в  самое ухо и  вопили  и щипали его  и  даже
подпаливали, ничто не помогало, пока он не приходил, наконец, в сознание; он
говорил, что  в  таких  случаях ему слышатся  какие-то  голоса,  но  как  бы
откуда-то издалека  и только теперь,  опомнившись, он замечал свои  синяки и
ожоги.  А что  это не было упорным притворством и что он  не скрывал просто-
напросто свои  ощущения, доказывается тем, что, пока длился  обморок, он  не
дышал и у него не было пульса [10].
     Вполне  вероятно,  что  вера  в  чудеса,  видения,  колдовство  и  иные
необыкновенные  вещи имеет  своим  источником  главным  образом воображение,
воздействующее  с  особой силой  на  души людей  простых  и  невежественных,
поскольку они податливее других. Из них настолько вышибли способность здраво
судить, воспользовавшись их легковерием, что им кажется, будто они видят то,
чего на деле вовсе не видят.
     Я  держусь  того  мнения,  что  так  называемое   наведение  порчи   на
новобрачных,  которое столь многим людям причиняет  большие неприятности и о
котором  в  наше  время  столько  толкуют,  объясняется,  в  сущности,  лишь
действием тревоги и  страха. Мне доподлинно известно,  что некто,  за кого я
готов поручиться, как  за себя самого, в  том, что  его-то уж  никак  нельзя
заподозрить в недостаточности подобного рода, равно как и  в том, что он был
во власти  чар, услышав как-то  от  одного из  своих  приятелей  о  внезапно
постигшем того,  в  притом  в  самый  неподходящий момент,  полном бессилии,
испытал,  оказавшись  в сходном положении, то же  самое  вследствие  страха,
вызванного в нем этим рассказом, поразившим его воображение. С тех пор с ним
не раз случалась подобная  вещь, ибо тягостное воспоминание о первой неудаче
связывало и угнетало его. В конце концов, он  избавился от этого надуманного
недуга при помощи другой выдумки. А именно, признаваясь в своем недостатке и
предупреждая  о нем,  он облегчал  свою  душу, ибо  сообщением о возможности
неудачи  он как  бы  уменьшал степень  своей ответственности,  и она  меньше
тяготила его. После того, как он  избавился от угнетавшего его сознания вины
и  почувствовал  себя  свободным вести  себя  так или  иначе,  его  телесные
способности перешли в  свое  натуральное состояние;  первая же  попытка  его
оказалась удачной, и он добился полного исцеления.
     Ведь кто оказался способным к  этому хоть один раз,  тот и в дальнейшем
сохранит  эту  способность, если  только  он  и  в  самом деле  не  страдает
бессилием. Этой невзгоды следует  опасаться лишь на первых порах, когда наша
душа сверх  меры охвачена,  с  одной стороны, пылким  желанием, с  другой  -
робостью,  и,   особенно,  если  благоприятные  обстоятельства  застают  нас
врасплох и требуют решительности и быстроты действий; тут уж, действительно,
ничем не поможешь. Я знаю одного человека, которому помогло от этой беды его
собственное тело, когда в  последнем началось  пресыщение и вследствие этого
ослабление  плотского  желания;  с  годами  он  стал ощущать  в  себе меньше
бессилия  именно  потому,  что сделался менее  сильным.  Знаю я  и  другого,
которому от того  же помог один из  друзей, убедивший его, будто он обладает
целой батареей амулетов разного рода, способных противостоять всяким  чарам.
Но лучше я расскажу все по  порядку.  Некий граф из очень  хорошего рода,  с
которым  я  был в  приятельских  отношениях,  женился на прелестной  молодой
женщине; поскольку за нею прежде упорно  ухаживал некто, присутствовавший на
торжестве, молодой супруг переполошил своими страхами и опасениями друзей и,
в  особенности,  одну старую даму,  свою  родственницу,  распоряжавшуюся  на
свадьбе и устроившую  ее у себя  в доме; эта дама,  боявшаяся  наваждений  и
сглаза, поделилась своею тревогой со  мной. Я попросил ее положиться во всем
на меня. К счастью, в моей шкатулке оказалась золотая вещица с изображенными
на ней знаками Зодиака.  Считалось, что, если ее приложить  к черепному шву,
она  помогает  от  солнечного удара и  головной боли, а дабы  она  могла там
держаться, к  ней была прикреплена лента, достаточно длинная, чтобы концы ее
можно  было  завязывать под подбородком. Короче говоря, это  такой же вздор,
как и тот, о котором мы  ведем  речь. Этот необыкновенный подарок сделал мне
Жак Пеллетье [11].  Я вознамерился употребить его в дело и сказал графу, что
его  может  постигнуть  такая  же неудача,  как и  многих  других,  ибо  тут
находится  личности, готовые подстроить ему подобную неприятность.  Но пусть
он смело ложится в постель, так как я намерен оказать ему дружескую услугу и
не пожалею для него чудесного средства, которым располагаю, при условии, что
он  даст   мне  слово  сохранять   относительно   этого  строжайшую   тайну.
Единственное, что потребуется от  него, это чтобы ночью,  когда мы понесем к
нему в  спальню  свадебный ужин, он,  буде дела его пойдут плохо,  подал мне
соответствующий знак. Его настолько взволновали мои слова и он настолько пал
духом, что не мог совладать с разыгравшимся воображением и подал условленный
между нами  знак. Тогда я сказал ему, чтобы  он поднялся со своего ложа, как
бы за  тем,  чтобы  прогнать нас  подальше, и,  стащив с меня  якобы в шутку
шлафрок  (мы были почти одного роста), надел его на  себя, но  только  после
того, как выполнит мои предписания,  а  именно:  когда мы выйдем из спальни,
ему  следует удалиться  будто  бы  за  малой  нуждою и трижды прочитать  там
такие-то  молитвы и  трижды же  проделать такие-то телодвижения; и  чтобы он
всякий раз опоясывал себя при этом той лентою, которую я  ему сунул  в руку,
прикладывая прикрепленную к ней медаль  к  определенному  месту на пояснице,
так, чтобы лицевая ее  сторона  находилась в  таком-то и таком-то положении.
Проделав это, он должен хорошенько закрепить ленту, чтобы она не развязалась
и не сдвинулась с места и лишь после всего этого он может, наконец, с полной
уверенностью  в себе возвратиться к своим трудам. Но пусть он не забудет при
этом, сбросив с себя мой шлафрок, швырнуть его к себе на постель,  так чтобы
он накрыл их  обоих. Эти церемонии и есть самое главное; они-то больше всего
и действуют:  наш  ум не может представить себе, чтобы  столь необыкновенные
действия  не впирались на какие-нибудь тайные знания. Как раз их нелепость и
придает им такой вес и значение. Короче говоря, обнаружилось с очевидностью,
что  знаки на моем  талисмане связаны  больше  с  Венерой, чем  с Солнцем, а
также, что они скорей поощряют, чем ограждают. На эту проделку толкнула меня
внезапная и  показавшаяся  мне забавною прихоть  моего воображения, в  общем
чуждая  складу моего  характера. Я враг  всяческих ухищрений  и  выдумок.  Я
ненавижу  хитрость, и не только потехи ради, но  и тогда, когда она могла бы
доставить  выгоду.  Если  в самом проступке моем и не было  ничего  плохого,
путь, мною избранный, все же плох.
     Амасис,  царь  египетский  [12],  женился  на Лаодике,  очень  красивой
греческой  девушке;  и вдруг  оказалось,  что  он, который  неизменно  бывал
славным  сотоварищем  в  любовных  утехах,  не в состоянии  вкусить  от  нее
наслаждений; он грозил, что убьет ее,  считая, что тут не без колдовства.  И
как бывает обычно во  всем, что является плодом воображения, оно увлекло его
к  благочестию; обратившись к Венере с обетами и мольбами, он  ощутил  уже в
первую ночь после заклания жертвы и возлияний, что силы его чудесным образом
восстановились.
     И  зря иные женщины встречают  нас с таким  видом, будто  к ним  опасно
притронуться, будто они злятся на нас, и мы внушаем  им неприязнь; они гасят
в нас пыл, стараясь разжечь его. Сноха Пифагора говаривала, что
женщина, которая спит с мужчиною, должна вместе с платьем сбрасывать  с себя
и стыдливость, а затем вместе с платьем вновь обретать ее. Душа осаждающего,
скованная множеством тревог и сомнений, легко утрачивает власть над собою, -
и  кого воображение заставило хоть раз  вытерпеть  этот позор (а он возможен
лишь  на первых  порах, поскольку  первые  приступы  всегда  ожесточеннее  и
неистовее,  а  также и  потому,  что  вначале  особенно  сильны  опасения  в
благополучном исходе),  тот,  плохо  начав,  испытывает волнение  и  досаду,
вспоминая об этой беде, и то  же самое, вследствие этого, происходит с ним и
в дальнейшем.
     Новобрачные, у которых времени  сколько  угодно, не должны торопиться и
подвергать  себя испытанию,  пока они не готовы  к  нему;  и  лучше нарушить
обычай и не  спешить с воздаянием должного брачному  ложу, где все исполнено
волнения и  лихорадки, а  дожидаться, сколько бы  ни  пришлось,  подходящего
случая,  уединения  и  спокойствия, чем сделаться на  всю жизнь  несчастным,
пережив потрясение и впав в отчаянье от первой неудачной попытки.
     Не  без  основания  отмечают  своенравие  этого  органа,  так  некстати
оповещающего нас  порой о своей готовности, когда нам нечего с нею делать, и
столь же некстати утрачивающего ее, когда мы  больше всего нуждаемся  в ней;
так   своенравно  сопротивляющегося  владычеству   нашей  волн  и  с   такою
надменностью  и  упорством  отвергающего  те  увещания,  с которыми  к  нему
обращается  наша   мысль.  И   все  же,  предложи  он  мне   соответствующее
вознаграждение, дабы я  защищал его от упреков,  служащих основанием,  чтобы
вынести  ему  обвинительный  приговор,  я  постарался  бы,  в  свою очередь,
возбудить подозрение в отношении остальных наших органов, его сотоварищей, в
том,  что  они,  из  зависти  к  важности  и  приятности  принадлежащих  ему
обязанностей, выдвинули  это  ложное  обвинение  и  составили  заговор, дабы
восстановить  против  него  целый   мир,   злостно   приписывая  ему  одному
прегрешения, в которых повинны все они вместе.
     Предоставляю  вам  поразмыслить, существует ли такая часть нашего тела,
которая  безотказно  выполняла бы  свою  работу в  согласии с нашей  волей и
никогда  бы не действовала  наперекор  ей.  Каждой из  них  свойственны свои
особые страсти, которые пробуждают ее  от спячки или погружают,  напротив, в
сон,  не спрашиваясь у нас. Как часто непроизвольные  движения на нашем лице
уличают  нас в таких мыслях, которые мы хотели  бы  утаить про  себя,  и тем
самым выдают  окружающим!  Та же  причина,  что возбуждает наши  сокровенные
органы,  возбуждает  без  нашего  ведома также сердце,  легкие,  пульс:  вид
приятного нам предмета мгновенно воспламеняет нас лихорадочным возбуждением.
Разве мышцы и жилы не напрягаются,  а также не расслабляются  сами собой, не
только помимо участия нашей воли, но и тогда,  когда мы даже не помышляем об
этом?  Не  по нашему  приказанию  волосы  становятся  у нас  дыбом,  а  кожа
покрывается  потом от желания или страха. Бывает и так, что  язык цепенеет и
голос застревает  в гортани. Когда нам нечего  есть,  мы охотно запретили бы
голоду  беспокоить нас своими напоминаниями, и, однако, желание есть  и пить
не перестает  терзать наши  органы, подчиненные ему, совершенно так же,  как
то, другое желание; и оно же, когда ему вздумается, внезапно бежит от нас, и
часто весьма некстати. Органы, предназначенные разгружать наш желудок, также
сжимаются  и расширяются по  своему произволу, помимо  нашего  намерения"  и
порой вопреки ему, равно как и те, которым  надлежит  разгружать наши почки.
Правда, св. Августин, чтобы доказать всемогущество нашей воли, в ряду других
доказательств  ссылается также на одного человека, которого  он  сам видел в
который приказывал своему заду производить то или иное количество выстрелов,
а  комментатор св. Августина Вивес  добавляет пример,  относящийся уже к его
времени, сообщая, что  некто  умел  издавать  подобные звуки  соответственно
размеру стихов,  которые  при  атом  читали ему; отсюда,  однако,  вовсе  не
вытекает, что данная часть нашего тела всегда повинуется нам, ибо чаще всего
она  ведет  себя весьма  и весьма  нескромно,  доставляя вам  немало хлопот.
Добавлю, что мне ведома одна такая же часть  нашего тела, настолько шумливая
и  своенравная, что  вот уже сорок лет, как  она не  дает  своему хозяину ни
отдыха,  ни  срока,  действуя постоянно  и  непрерывно и  ведя его, подобным
образом, к преждевременной смерти.
     Но и ваша воля, защищая права которой мы выдвинули эти упреки, - как же
дело обстоит с нею? Не можем ли мы по причине свойственных ей строптивости и
необузданности  с   еще  большим  основанием  заклеймить  ее  обвинением   в
возмущениях и  мятежах?  Всегда ли  она  желает  того,  чего мы хотим, чтобы
желала  она? Не желает ли она часто того - и притом к явному ущербу для нас,
- что мы ей запрещаем желать? Не отказывается ли  она  повиноваться решениям
нашего разума? Наконец, в  пользу  моего  подзащитного я  мог бы добавить  и
следующее: да соблаговолят принять во внимание то, что обвинение, выдвинутое
против него, неразрывно  связано  с пособничеством  его сотоварищей,  хотя и
обращено только к нему одному, ибо улики и доказательства здесь таковы, что,
учитывая обстоятельства тяжущихся сторон, они  не могут быть предъявлены его
сотоварищам.  Уже  из  этого  легко  усмотреть  недобросовестность  и  явную
пристрастность истцов. Как бы то ни  было, сколько бы ни препирались и какие
бы  решения ни  выносили адвокаты и судьи, природа всегда будет  действовать
согласно  своим  законам;  и  она  поступила,  вне всякого сомнения,  вполне
правильно,  даровав этому органу кое-какие  особые права и привилегии. Он  -
вершитель и исполнитель единственного бессмертного деяния смертных. Зачатие,
согласно Сократу, есть божественное  деяние; любовь - жажда бессмертия и она
же - бессмертный дух.
     Иной  благодаря силе воображения  оставляет свою  золотуху у нас, тогда
как товарищ его  уносит  ее обратно  в Испанию [13]. Вот  почему  в подобных
вещах требуется, как  правило, известная подготовка души.  Ради чего врачи с
таким рвением добиваются  доверия  своего пациента,  не  скупясь  на  лживые
посулы поправить  его  здоровье, если  не  для того, чтобы  его  воображение
пришло  на помощь их надувательским  предписаниям?  Они  знают из сочинения,
написанного  одним  из   светил  их  ремесла,  что  бывают   люди,   которые
поправляются от одного вида лекарства.
     Обо всех этих  причудливых и странных вещах я вспомнил совсем недавно в
связи с  тем,  о  чем мне рассказывал наш домашний аптекарь, -  его услугами
пользовался  мой покойный отец, - человек простой, из швейцарцев, а это, как
известно,  народ  ни  в какой  мере не  суетный и не склонный  прилгнуть.  В
течение долгого времени,  проживая в  Тулузе,  он  посещал  одного  больного
купца,  страдавшего  от камней  и  нуждавшегося по  этой причине  в  частных
клистирах, так что врачи, в зависимости от его состояния, прописывали ему по
его  требованию клистиры разного рода. Их  приносили к нему, и он никогда не
забывал  проверить, все ли в надлежащем порядке; нередко он  пробовал также,
не слишком ли они горячи. Но вот он улегся в постель, повернулся спиною; все
сделано,  как полагается,  кроме того,  что содержимое  клистира  так  и  не
введено ему  внутрь. После этого  аптекарь  уходит,  а пациент  устраивается
таким  образом,  словно  ему  и  впрямь   был  поставлен  клистир,  ибо  все
проделанное над ним действовало на него не иначе, как действует это средство
на  тех,  кто  по-настоящему применяет его.  Если  врач находил, что клистир
подействовал недостаточно, аптекарь  давал  ему  еще два или  три совершенно
таких  же.  Мой  рассказчик клянется,  что  супруга  больного, дабы избежать
лишних расходов (ибо  он оплачивал  эти клистиры, как если  бы они и в самом
деле   были  ему  поставлены),  делала  неоднократные  попытки  ограничиться
тепловатой  водой, но  так  как  это  не  действовало,  проделка  ее  вскоре
открылась  и, поскольку ее  клистиры не  приносили никакой пользы,  пришлось
возвратиться к старому способу.
     Одна  женщина,  вообразив,  что  проглотила  вместе с  хлебом  булавку,
кричала и  мучилась, испытывая,  по  ее  словам, нестерпимую  боль в области
горла,  где якобы и  застряла булавка. Но так как не наблюдалось ни опухоли,
ни каких-либо изменений  снаружи, некий смышленый малый, рассудив,  что  тут
всего-навсего мнительность  и  фантазия, порожденные тем,  что кусочек хлеба
оцарапал  ей мимоходом горло, вызвал у нее  рвоту и  подбросил в те, чем  ее
вытошнило, изогнутую булавку. Женщина, поверив, что она и взаправду извергла
булавку, внезапно почувствовала, что боли утихли. Мне известен также и такой
случай: один дворянин, попотчевав на славу гостей,  через три или четыре дня
после  этого  стал  рассказывать  в  шутку  (ибо в  действительности  ничего
подобного не было), будто он накормил  их  паштетом  из кошачьего  мяса. Это
ввергло одну девицу из числа тех, кого он принимал у себя, в такой ужас, что
у нее сделались  рези в желудке,  а также  горячка, и  спасти  ее  так  и не
удалось. Даже животные,  и  те,  совсем  как  люди,  подвержены  силе своего
воображения; доказательством  могут  служить  собаки,  которые  околевают  с
тоски, если  потеряют  хозяина.  Мы  наблюдаем  также,  что  они  тявкают  и
вздрагивают во сне; а лошади ржут и лягаются.
     Но  все вышесказанное может  найти  объяснение  в  тесной связи  души с
телом,  сообщающими друг другу свое состояние. Иное дело,  если воображение,
как это  подчас случается, воздействует не только на свое тело, но и на тело
другого. И  подобно тому как  больное тело переносит свои немощи на соседей,
что  видно  хотя   бы  на  примере  чумы,  сифилиса  или  глазных  болевией,
переходящих с одного на другого, -
Dum  spectant   oculi   laesos,  laeduntur  et   ipsi:  Multaque  corporibus
transitione nocent, [14]
так,  равным образом, и  возбужденное  воображение  мечет стрелы,  способные
поражать окружающие  предметы.  Древние  рассказывают о  скифских  женщинах,
которые,  распалившись на кого-нибудь  гневом, убивали  его своим  взглядом.
Черепахи  и   страусы  высиживают  свои  яйца  исключительно  тем,  что,  не
отрываясь,  смотрят  на  них,  и  это доказывает, что  они  обладают  некоей
изливающейся  из них силою. Что касается колдунов,  то утверждают, будто  их
взгляды наводят порчу и сглаз:
Nescio qui teneros oculus mihi fascinat agnos. [15]
     Чародеи, впрочем,  по-моему, плохие ответчики. Но вот  что мы  знаем на
основании опыта: женщины сообщают детям, вынашивая их в своем  чреве,  черты
одолевающих  их  фантазией;  доказательством  может служить та,  что  родила
негра. Карлу, королю богемскому и императору, показали как-то одну девицу из
Пизы,  покрытую густой  и длинною шерстью; по  словам матери,  она ее зачала
такою, потому что над ее постелью висел образ Иоанна Крестителя. То же самое
и у животных;  доказательство - овны Иакова [16], а также куропатки и зайцы,
выбеленные в горах  лежащим  там снегом. Недавно мне пришлось наблюдать, как
кошка  подстерегала  сидевшую  на  дереве птичку;  обе  они  некоторое время
смотрели, не сводя глаз, друг на друга, и вдруг птичка как мертвая свалилась
кошке прямо в лапы, то ли одурманенная своим собственным воображением, то ли
привлеченная  какой-то  притягательной силой,  исходившей от кошки. Любители
соколиной  охоты знают, конечно, рассказ  о сокольничем,  который побился об
заклад, что, пристально смотря на парящего  в небе ястреба, он заставит его,
единственно лишь  силою своего  взгляда, спуститься на землю и, как говорят,
добился своего. Впрочем, рассказы, заимствованные мной у других,  я оставляю
на совести тех, от кого я их слышал.
     Выводы  из  всего этого  принадлежат  мне,  и  я  пришел  к  ним  путем
рассуждения, а не  опираясь  на  мой  личный опыт.  Каждый  может добавить к
приведенному  мной  свои  собственные  примеры,  а у  кого их нет,  то пусть
поверит мне, что  они  легко найдутся, принимая  во внимание большое число и
разнообразие засвидетельствованных  случаев подобного рода. Если приведенные
мною примеры не вполне убедительны, пусть другой подыщет более подходящие.
     При изучении наших нравов и побуждений, чем я, собственно, и занимаясь,
вымышленные свидетельства так  же пригодны, как подлинные, при  условии, что
они не противоречат возможному. Произошло ли это в действительности или нет,
случилось  ли  это  в  Париже  иль  в Риме, с  Жаном  иль Пьером,  -  вполне
безразлично, лишь бы дело шло о той или иной способности человека, которую я
с пользою для себя подметил в рассказе. Я ее  вижу и извлекаю из нее выгоду,
независимо от того, принадлежит ли она теням или живым людям. И из различных
уроков, заключенных нередко в подобных историях, я использую для своих целей
лишь наиболее необычные и поучительные. Есть писатели, ставящие себе задачей
изображать действительные события. Моя же задача - лишь бы я был в состоянии
справиться с нею - в том, чтобы изображать вещи, которые могли бы произойти.
Школьной премудрости разрешается - да иначе и быть не могло бы - усматривать
сходство между вещами даже тогда, когда на деле его вовсе и нет. Я же ничего
такого не  делаю и  в этом  отношении  превосхожу своею  дотошностью  самого
строгого историка. В примерах, мною здесь  приводимых и почерпнутых из всего
того, что мне довелось слышать, самому совершить или  сказать, я не позволил
себе изменить ни малейшей подробности, как бы малозначительна она ни была. В
том, что я знаю, - скажу по совести,  - я не отступаю от действительности ни
на йоту; ну, а если чего не знаю, прошу за это меня не винить.
     Кстати, по этому  поводу:  порой я задумываюсь над  тем, как это  может
теолог,  философ или вообще человек с чуткой совестью  и тонким умом браться
за составление хроник? Как могут они согласовать свое мерило правдоподобия с
мерилом толпы? Как могут они отвечать за мысли неизвестных им лиц и выдавать
за  достоверные  факты  свои  домыслы  и  предположения? Ведь  они, пожалуй,
отказались  бы  дать  под  присягою  показания  относительно  сколько-нибудь
сложных  происшествий, случившихся у  них на глазах; у них нет, пожалуй,  ни
одного  знакомого  им  человека, за  намерения которого  они согласились  бы
полностью отвечать.  Я считают, что описывать  прошлое  -  меньший риск, чем
описывать настоящее, ибо в этом  случае писатель  отвечает только  за точную
передачу  заимствованного  им  у других.  Некоторые  уговаривают  меня  [17]
описать  события моего времени;  они основываются на том, что мой взор менее
затуманен страстями, чем  чей бы то ни  было,  а также  что  я  ближе к этим
событиям, чем кто-либо другой, ибо судьба доставила мне возможность общаться
с  вождями различных  партий.  Но они  упускают из виду, что я не взял бы на
себя этой задачи за всю  славу Саллюстия [18], что я заклятый враг всяческих
обязательств,    усидчивости,   настойчивости;   что   нет    ничего   столь
противоречащего  моему  стилю,  как  распространенное  повествование;  что я
постоянно сам себя прерываю, потому что у меня  не хватает дыхания; что я не
обладаю способностью  стройно  и ясно  что-либо излагать; что я  превосхожу,
наконец,  даже малых  детей  своим невежеством по  части самых обыкновенных,
употребляемых в  повседневном  быту  фраз  и  оборотов. И  все же  я решился
высказать здесь,  приспособляя содержание к  своим  силам,  то, что  я  умею
сказать. Если бы я взял кого-нибудь в поводыри, мои шаги едва ли совпадали б
с его шагами. И если  бы я  был волен располагать  своей волей,  я предал бы
гласности рассуждения, которые и на мой  собственный взгляд и в соответствии
с требованиями разума были  бы противозаконными  и  подлежали  бы  наказанию
[19]. Плутарх мог  бы сказать  о написанном  им, что забота о достоверности,
всегда  и во всем, тех примеров, к которым он обращается, - не его  дело;  а
вот,  чтобы они были  назидательны для потомства и являлись  как бы факелом,
озаряющим путь к добродетели, - это действительно было его заботой. Предания
древности  -  не  то,  что  какое-  нибудь  врачебное  снадобье;   здесь  не
представляет опасности, составлены ли они так или этак.

---------------------------------------------------------------------------

* Сильное воображение порождает событие (лат).


[1] ...стал безумным от мудрости. - Монтень не вполне точно передает рассказ
Сенеки  Старшего  (Контроверзы, II, 9, 28), сообщающего, что Вибий Галл стал
безумным, воспроизводя с чрезмерным рвением все движения умалишенных.

[2] Так что нередко они, словно  бы совершив все,  что  требуется, извергают
обильные потоки и марают свои одежды (лат). - Лукреций, IV, 1035-1036.

[3] ...все же происшедшее  с Циппом...  примечательно... -  Согласно Валерию
Максиму (V, 6), Ципп был не "царем италийским", а  римским претором.  Плиний
Старший (Естественная история, XI, 45) считает этот рассказ басней.

[4] Страсть одарила одного из сыновей Креза голосом... - По словам Геродота,
сын Креза был немым от рождения и заговорил под влиянием страха (Геродот, I,
85).

[5] ...Аитиох... потрясенный красотой  Стратоники...  - Речь идет об Антиохе
Сотере  (Спасителе),  сыне  сирийского  царя  Селевка Никатора (Победителя).
Стратоника - мачеха Антиоха (IV-11I вв. до н. э.).

[6]  Джовиано  Понтано  (1426-1503)  -  ученый  филолог,   поэт  и  историк;
основатель Неаполитанской академии; помимо ученых трудов, оставил после себя
много стихов.

[7] И юноша  выполнил  те обеты,  которые были  даны им  же,  когда  он  был
девушкой Ифис (лат). - Овидий. Метаморфозы, IX, 794.

[8]  Дагобер - франкский (во  Франции) король из династии Меровингов (ум.  в
688 г.); о нем сложилось немало баснословных преданий.  - Франциск Ассизский
(1182-1226)  -  итальянский  религиозный  деятель  и   писатель,  основатель
бродячего  монашеского  ордена  францисканцев.  По преданию,  у  фанатически
религиозного Франциска от глубоких размышлений о страданиях Христа появились
рубцы или раны("стигматы") на ладонях и ступнях.

[9] Цельс - знаменитый римский врач I в. н. э., автор медицинского трактата,
по большей части не дошедшего до нас.

[10] ...у него не было пульса. - Августин. О граде божием, XIV, 24.

[11] Жак  Пеллетье (1617-1582) - писатель, врач и  математик;  был  связан с
виднейшими  французскими  учеными  и  писателями  своего  времени.  Приятель
Монтеня, Пеллетье в 1572-1579 гг. жил в Бордо и часто бывал в замке Монтень,
где  между автором  "Опытов" и  Пеллетье  происходили  оживленные  споры  на
философские темы.

[12]  Амасис - царь XXVI  египетской  династии. Упомянутый в  тексте  случай
рассказан у Геродота (II, 181).

[13]  ...оставляет  свою  золотуху  у   нас...  -  Намек   на  "чудотворные"
способности  французских королей.  Насаждая в народе  суеверия,  французские
короли  и  поддерживавшая  их католическая церковь внушали  веру  в  то, что
прикосновение королевских рук излечивает от разных болезней,  в частности от
золотухи.  Вплоть  до XVII в.  (и даже  позже) в  определенные дни  ко двору
короля стекались сотни, а иногда и тысячи больных этой болезнью. Обходя их в
сопровождении духовенства  и  налагая  на  их  головы  руку, король  исцелял
золотушных. Особенно много больных прибывало на эту церемонию из Испании.

[14]  Смотря  на  больных,  наши глава  и сами заболевают; и  вообще  многое
приносит телам вред, передавал заразу (лат). -  Овидий. Лекарства от  любви,
615.

[15] Чей-то глаз порчу навел на моих ягняток (лат.) - Вергилнй. Эклоги, III,
103.

[l6] ...доказательство - овны Иакова... - Библия. Бытие, XXX, 37-39.

[17]  Некоторые уговаривают меня  описать события  моего  времени...  -  Это
сообщение Монтеня подтверждается  другими источниками. Из  мемуаров и  работ
современников Монтеня известно, что ему неоднократно делались подобного рода
предложения,  ибо  современники  Монтеня ценили  его  умение  разбираться  в
происходящих событиях,  о  которых он всегда был хорошо осведомлен благодаря
близости с  виднейшими политическими деятелями того  времени, и  уважали его
независимые  суждения.  Одно  из  таких  свидетельств принадлежит известному
французскому историку XVI в.  де Ту  (de  Thou), который  в  своей "Истории"
(Hietoria met temporls. Базель ,1742, XI, 44)  сообщает, что во время своего
пребывания в Бордо в 1582  г. он с  большой пользой для себя осведомлялся  у
Монтеня о положении дел в Гиeни.

[18]  Гай Саллюстий  Криcп -  знаменитый римский историк  (ок.  86-35  г. до
н.э.). автор "Заговора Катилины" и "Войны с Югуртой".

[19] ...рассуждения...  подлежали  бы наказанию. - Монтень  весьма прозрачно
намекает  здесь  на  то, что он не может свободно  выражать мысли и вынужден
высказывать свои взгляды и  суждения  намеками, чтобы на него не  обрушились
преследования со стороны властей предержащих. Такие же признания встречаются
и в других главах "Опытов".



        Мишель Монтень. О том, что нельзя судить. Счастлив ли кто-нибудь, пока он не умер

---------------------------------------------------------------
 MICHEL DE MONTAGNE  --  LES ESSAIS
 Москва ГОЛОС 1992
 OCR Leshka
--------------------------------------------------------------------------

     Scilicet ultima semper
     Exspectanda dies homini est, dicique beatus
     Ante obitum nemo, supremaque funera debet. [1]

     Всякому ребенку известен на этот счет рассказ о царе Крезе: захваченный
в  плен Киром и осужденный на смерть, перед  самой казнью он воскликнул: "O,
Солон, Солон!". Когда  об этом было доложено Киру  и  тот  спросил, что  это
значит.  Крез  ответил, что он  убедился  на  своей  шкуре в  справедливости
предупреждения, услышанного им некогда  от  Солона,что как бы  приветливо ни
улыбалось  кому-либо  счастье,  мы   не  должны  называть   такого  человека
счастливым,  пока  не  минет  последний  день  его  жизни,  ибо  шаткость  и
изменчивость   судеб  человеческих  таковы,  что   достаточно  какого-нибудь
ничтожнейшего толчка, - и  все  тут же меняется.  Вот почему  и Агесилай [2]
сказал кому-то, утверждавшему, что царь персидский - счастливец, ибо, будучи
совсем молодым, владеет  столь  могущественным  престолом:  "И Приам в таком
возрасте  не   был  несчастлив".   Царей   Македонии,   преемников  великого
Александра, мы видим в Риме песцами и столярами, тиранов Сицилии - школьными
учителями  в  Коринфе. Покоритель  полумира, начальствовавший над  столькими
армиями, превращается в смиренного просителя, унижающегося перед презренными
слугами владыки Египта; вот чего стоило прославленному Помпею продление  его
жизни еще  на каких нибудь пять-шесть месяцев [3]. А разве  на  памяти наших
отцов  не угасал, томясь в заключении в замке Лош, Лодовико Сфорца,  десятый
герцог Миланский, перед которым долгие годы трепетала Италия? И самое худшее
в его участи то, что он провел там целых десять лет [4]. А разве  не погибла
от руки  палача прекраснейшая  из  королев, вдова  самого могущественного  в
христианском мире государя? [5] Такие примеры исчисляются тысячами.  И можно
подумать,  что  подобно  тому  как грозы  и бури  небесные ополчаются против
гордыни и высокомерия наших чертогов, равным образом там наверху  существуют
духи, питающие зависть к величию некоторых обитателей земли:
Usque  adeo  res humanas  via  abdita quaedam  Obterit,  et pulchros  fasces
saevasque secures Proculcare, ac ludibrio sibi habere videtur. [6]
     Можно подумать также, что судьба намеренно подстерегает порою последний
день нашей жизни, чтобы явить пред  нами всю свою  мощь и  в  мгновение  ока
извергнуть все то, что воздвигалось ею самою годами; и  это  зacтaвляeт  вас
воскликнуть, подобно Лаберию  [7]: Nimirum hac die una plus vixi, mini  quam
vivendum fuit. [8]
     Таким образом, у нас есть все основания прислушиваться к благому совету
Солона.  Но поскольку этот философ полагал, что милости или удары судьбы еще
не  составляют  счастья  или несчастья, а высокое  положение или  могущество
считал маловажными случайностями, я  нахожу, что он смотрел  глубже  и хотел
своими  словами  сказать,  что  не  следует считать  человека счастливым,  -
разумея  под  счастьем спокойствие и удовлетворенность  благородного духа, а
также твердость  и  уверенность  умеющей управлять собою души, - пока нам не
доведется увидеть, как он разыграл последний и, несомненно, наиболее трудный
акт той пьесы, которая выпала  на его долю.  Во всем прочем возможна личина.
Наши  превосходные  философские рассуждения сплошь и  рядом  не  более,  как
заученный урок, и всякие житейские неприятности очень часто,  не задевая нас
за живое, оставляют нам возможность сохранять на лице полнейшее спокойствие.
Но  в  этой  последней  схватке  между  смертью  и  нами  нет  больше  места
притворству; приходится  говорить начистоту и показать, наконец, без утайки,
что у тебя за душой:
Nam verae  voces  tum demum pectore ab imo Elicluntur, et  eripltur persona,
manet res. [9]
     Вот почему  это последнее испытание -  окончательная проверка и пробный
камень всего того, что совершено нами в жизни. Этот день -  верховный  день,
судья всех остальных наших дней. Этот день, говорит один древний автор [10],
судит  все  мои  прошлые  годы. Смерти  предоставляю  я  оценить  плоды моей
деятельности, и тогда станет  ясно, исходили ли  мои речи только  из уст или
также из сердца.
     Я знаю  иных,  которые  своей смертью  обеспечили добрую или, напротив,
дурную  славу  всей своей  прожитой жизни. Сципион,  тесть  Помпея, заставил
своей смертью замолкнуть дурное мнение, существовавшее о  нем  прежде  [11].
Эпаминонд,  когда кто-то  спросил  его,  кого  же он  ставит  выше - Хабрия,
Ификрата  или  себя,  ответил:  "Чтобы  решить  этот  вопрос,  надлежало  бы
посмотреть, как будет умирать  каждый из нас". [12]  И  действительно, очень
многое  отнял бы у  него тот, кто стал  бы  судить о нем, не приняв в расчет
величия и  благородства  его  кончины.  Неисповедима воля  господня!  В  мои
времена  три самых отвратительных человека,  каких я когда-либо знал, ведших
самый  мерзкий  образ  жизни,  три законченных  негодяя  умерли как подобает
порядочным людям и во всех отношениях, можно сказать, безупречно.
     Бывают смерти  доблестные  и удачные. Так,  например,  я  знавал одного
человека, нить  поразительных  успехов  которого  была  оборвана  смертью  в
момент, когда он  достиг наивысшей точки  своего  жизненного пути; конец его
был  столь величав, что, на мой взгляд, его честолюбивые и смелые замыслы не
заключали  в себе столько возвышенного, сколько  это крушение их. Он пришел,
не сделав  ни шагу,  к  тому, чего добивался, и притом  это свершилось более
величественно и с  большей славой, чем на это могли бы притязать его желания
и надежды. Своей гибелью он приобрел  больше могущества и более громкое имя,
чем мечтал об этом при жизни. [13]
     Оценивая жизнь других, я неизменного учитываю, каков был конец ее, и на
этот  счет  главнейшее из моих упований состоит в том, чтобы моя собственная
жизнь закончилась достаточно хорошо, то есть спокойно и неприметно.

---------------------------------------------------------------------------


[1] Итак, человек всегда должен ждать последнего своего дня, и никого нельзя
назвать счастливым  до его  кончины  и  до  свершения  над ним  погребальных
обрядов (лат). - Овидий. Метаморфозы. III, 135 cл.

[2] Агесилай. - См. прим. 13, Гл. III.

[3] ...вот чего стоило... Помпею продление его жизни. - Монтень имеет в виду
тяжелое положение, в котором оказался Помпеи, когда он, разбитый Цезарем при
Фарсале  (48  г. до н.  э.), отправился на восток  искать помощи египетского
царя.  Царедворцы  малолетнего  египетского царя  убили беглеца  и  передали
прибывшему  через несколько дней Цезарю  его  голову  и  перстень  (Цицерон.
Тускуланские беседы. I, 35).

[4] ...Лодовико Сфорца (1452-1508), выданный швейцарцами королю Франциску I,
последние семь лет своей жизни провел в заключении (по Монтеню десять лет).

[5] ...разве не погибла от руки палача прекраснейшая из королев... - имеется
в виду Мария Стюарт (1542-1587), королева шотландская  и  вдова французского
короля Франциска II.

[6] Так некая скрытая сила рушит  человеческие дела, и попирать великолепные
фасции  и грозные секиры  для нее,  видно, забава (лат). - Лукреций. V, 1233
cл. Фасции - пучки прутьев, эмблема власти в Древнем Риме.

[7] Лаберий (Децим Юний) - римский всадник, автор мимов. Цезарь заставил его
выступить на сцене в  одном из мимов его сочинения. Макробий цитирует пролог
того мима,  в котором Лаберию  пришлось играть перед Цезарем. В этом прологе
Лаберий скорбит о своем унижении, так как лицедейство считалось позором  для
римского всадника.

[8]  Ясно, что на один день прожил  я дольше, чем мне следовало жить  (лат).
Макробий. Сатурналии, II, 7.3, 14.15.

[9] Ибо только тогда,  наконец, из глубины души  вырываются искренние слова,
срывается личина и остается сущность (лат). - Лукреций, III,57-58.

[10] ...один древний автор... - Сенека, см.: Письма, 26 и 102.

[11] Публий Корнелий  Сципион Назика, как рассказывает Сенека  (Письма, 24),
после битвы  при  Фарсале  (48 г. до  н.  э.) лишил  себя жизни. Корабль, на
котором  он находился, подвергся нападению цезариаицев; видя, что дальнейшее
сопротивление  бесполезно, Сципион  пронзил себя  мечом. Когда подбежавшие к
нему  вражеские  воины  спросили  его: "Где же  военачальник?",  он, умирая,
ответил: "Военачальник чувствует себя превосходно".

[12]  Эпaминонд (см.  прим. 6,  Гл.  I), смертельно раненный  в сражении под
Maнтинеей,  как  передают  античные  писатели,  умирая,  сказал:  "Я  прожил
достаточно, так как умираю, не побежденным"; Хабрий - афинский военачальник,
успешно сражавшийся с Агесилаем и Эпаминондом, убит в сражении (357 г. до н.
э.); Ификрат - выдающийся афинский полководец (415 353 гг. до н. э.).

[13] Своей гибелью он приобрел больше могущества... чем мечтал... при жизни.
- Неясно, чью смерть имеет  здесь  в  виду Монтень. Полагают,  что речь идет
либо о  герцоге Лотарингском Генрихе Гизе, убитом  по приказу короля Генриха
III в 1588 г. в  Блуа, либо о  друге  Монтеня  Этьене  Ла Воэси, при  смерти
которого он присутствовал в 1563 г.



        Мишель Монтень. О педантизме

---------------------------------------------------------------
 MICHEL DE MONTAGNE  --  LES ESSAIS
 Москва ГОЛОС 1992
 OCR Leshka
---------------------------------------------------------------


    В детстве моем я нередко досадовал на то, что в итальянских
комедиях педанты [1] - неизменно шуты, да и между нами слово
"магистр" пользуется не большим почетом и уважением. Отданный
под их надзор и на их попечение, мог ли я безразлично относится к
их доброму имени? Я пытался найти объяснение этому в естественной неприязни, существующей между невеждами и
людьми, не похожими на остальных и выделяющимися своим умом
и знаниями, тем более что они идут совсем иною дорогою, чем все
прочие люди. Но меня совершенно ставило в тупик то, что самые
тонкие умы больше всего и презирают педантов; например,
добрейший наш Дю Белле, сказавший:
    Но ненавистен мне ученый вид педанта [2].

    Так уже повелось издавна; ведь еще Плутарх говорил, что слова
"грек" и "ритор" были у римлян бранными и презрительными [3]. В
дальнейшем, с годами, я понял, что подобное отношение к
педантизму в высшей степени обоснованно и что magis magnos
clericos, nоn aunt magie magnos sapientes [4]. Но каким образом
может случиться, чтобы душа, обогащенная знанием столь многих
вещей, не становилась от этого более отзывчивой и живой, и каким
образом ум грубый и пошлый способен вмещать в себя, нисколько
при этом не совершенствуясь, рассуждения и мысли самых великих
мудрецов, когда-либо живших на свете, - вот чего я не возьму в
толк и сейчас.

    Чтобы вместить в себя столько чужих мозгов, и, к тому же, таких
великих и мощных, необходимо (как выразилась о ком-то одна
девица, первая среди наших принцесс), чтобы собственный мозг
потеснился, съежился и сократился в объеме.

    Я готов утверждать, что подобно тому, как растения чахнут от
чрезмерного обилия влаги, а светильники - от обилия масла, так и
ум человеческий при чрезмерных занятиях и обилии знаний,
загроможденный и подавленный их бесконечным разнообразием,
теряет способность разобраться в этом нагромождении и под
бременем непосильного груза сгибается и увядает. Но в
действительности дело обстоит иначе, ибо чем больше заполняется
наша душа, тем вместительнее она становится, и среди тех, кто жил
в стародавние времена, можно встретить, напротив, немало людей,
прославившихся на общественном поприще, - например, великих
полководцев или государственных деятелей, отличавшихся вместе с тем и большою ученостью.

    Что до философов, уклонявшихся от всякого участия в
общественной жизни, то недаром их порою высмеивала без всякого
стеснения современная им комедия, ибо их мнения и повадки
действительно казались забавными. Угодно вам сделать их судьями,
которые вынесли бы приговор по чьей-либо тяжбе или оценили
действия того или иного лица? О, они с великой готовностью
возьмутся за это! Прежде всего они займутся такими вопросами, как:
существует ли жизнь, существует ли движение? Представляет ли собой человек нечто иное, чем бык? Что значит действовать и
страдать? Что это за звери - законы и правосудие? Говорят ли они
о правителях за глаза или беседуют с нами лично, - речи их равно
дерзки и непочтительны. Слышат ли они похвалы своему князю или
царю - для них он не более, чем пастух, праздный, как все пастухи,
занятый исключительно тем, что стрижет и доит свое стадо, только
еще более грубый. Считаете ли вы кого-нибудь стоящим выше
других по той причине, что ему принадлежат две тысячи арпанов [5] земли, - они начинают издеваться над этим, ибо привыкли
рассматривать весь мир как свою собственность. Гордитесь ли вы
своей знатностью на том основании, что можете насчитать семь
богатых предков, - они не ставят вас ни во что, ибо вы не постигли,
по их мнению, общей картины природы и забыли, сколько каждый
из нас насчитывает в своей родословной предшественников, богатых
и бедных, царей и слуг, просвещенных людей и варваров. И будь вы
даже в пятидесятом  колене потомком Геркулеса, они и в этом
случае скажут, что вы суетны, если цените этот подарок судьбы. Вот
в этом и заключается причина презрения, которое к ним питает
толпа, как к людям, не понимающим самых простых общеизвестных
вещей, притом заносчивым и надменным [6]. Но это принадлежащее
Платону изображение весьма далеко от того, что представляют
собою наши педанты. Философы древности вызывали к себе
зависть, поскольку они возвышались над общим уровнем,
пренебрегали общественной деятельностью, жили отчужденно, на
свой особый лад, руководствуясь несколькими возвышенными и не
получившими всеобщего распространения правилами. Наших
педантов, напротив, презирают за то, что они ниже общего уровня,
неспособны выполнять общественные обязанности и, наконец,
придерживаются образа жизни и нравов еще более грубых и
низменных, нежели нравы и образ жизни толпы.

    Odi homines Ignava opera, philosopha sententia. [7].

    Так вот, что до философов древности, то они, по моему мнению,
великие в мудрости, проявляли еще больше величия в своей жизни.
Таков был, судя по рассказам, великий сиракузский геометр [8],
который отвлекся от своих ученых разысканий, дабы применить их
отчасти на практике для защиты своей родины, когда он
неожиданно пустил в ход диковинные машины, действие которых
превосходило все, что в состоянии вообразить человек. Но сам он
глубоко презирал свои изобретения, считая, что, занявшись ими,
унизил свою науку, для которой они были не более, как ученические
упражнения или игрушки. Таким образом, эти мудрецы всякий раз,
когда им приходилось подвергать себя испытанию действием,
взлетали на огромную высоту, и всякому делалось ясно, что их
сердца и их души, возвысились и обогатились столь поразительным
образом благодаря познанию сути вещей. Некоторые, однако, видя,
что важнейшие должности в государстве заняты людьми
неспособными, отказались от служения обществу; и тот, кто спросил
Кратеса [9], доколе же следует философствовать, услышал в ответ:
"Пока погонщики ослов не перестанут стоять во главе нашего
войска". Гераклит отказался от царства, уступив его брату, и ответил
эфесцам, порицавшим его за то, что он отдает все свое время играм с
детьми перед храмом: "Разве это не лучше, чем вершить дела
совместно с вами?" Иные, вознесясь мыслью над мирскими делами
и судьбами, сочли не только судейские кресла, но и самые царские
троны чем-то низменным и презренным. Отказался же Эмпедокл от
престола, который ему предлагали жители Агригента. Фалесу [10],
который неоднократно обличал скопидомство и жажду обогащения,
бросили упрек в том, что он, как лисица в басне, чернит то, до чего
не может добраться. И вот однажды ему захотелось забавы ради
произвести опыт; унизив свою мудрость до служения прибыли и
наживе, он начал торговлю, которая в течение года доставила ему
такие богатства, какие с превеликим трудом удалось скопить за всю
жизнь людям, наиболее опытным в делах подобного рода.

    Аристотель рассказывает, что некоторые называли Фалеса,
Анаксагора [11] и прочих, подобных им, мудрецами, но людьми
отнюдь не разумными, по той причине, что они проявляли
недостаточную заботу в отношении более полезных вещей. Но, не
говоря о том, что я не очень-то улавливаю разницу между
значениями этих двух слов, сказанное ни в какой мере не могло бы
послужить к оправданию наших педантов: зная, с какой низкой и
бедственной долей они мирятся, мы скорее имели бы основание
применять к ним оба эти слова, сказав, что они и не мудры и не
разумны.

    Я не разделяю мнения тех людей, о которых говорит Аристотель;
мы были бы ближе к истине, я полагаю, если б сказали, что все зло
- в их неправильном подходе к науке. Принимая во внимание
способ, которым нас обучают, неудивительно, что ни ученики, ни
сами учителя не становятся от этого мудрее, хотя и приобретают
ученость. И, в самом деле, заботы и издержки наших отцов не
преследуют другой цели, как только забить нашу голову
всевозможными знаниями; что до разума и добродетели, то о них
почти и не помышляют. Крикните нашей толпе о ком-нибудь из
мимоидущих: "Это ученейший муж!", и о другом: "Это человек,
исполненный добродетели!", - и она не преминет обратить свои
взоры и свое уважение к первому. А следовало бы, чтобы еще кто
нибудь крикнул: "О, тупые головы! Мы постоянно спрашиваем:
знает ли такой-то человек греческий или латынь? Пишет ли он
стихами или прозой? Но стал ли он от этого лучше и умнее, - что,
конечно, самое главное, - этим мы интересуемся меньше всего. А
между тем, надо постараться выяснить - не кто знает больше, а кто
знает лучше".

    Мы трудимся лишь над тем, чтобы заполнить свою память,
оставляя разум и совесть праздными. Иногда птицы, найдя зерно,
уносят его в своем клюве и, не попробовав, скармливают птенцам;
так и наши педанты, натаскав из книг знаний, держат их на
кончиках губ, чтобы тотчас же освободиться от них и пустить их по
ветру.

    До чего же, однако, я сам могу служить примером той же
глупости! Разве не то же делаю и я в большей части  этого
сочинения? Я продвигаюсь вперед, выхватываю из той или другой
книги понравившиеся мне изречения не для того, чтобы сохранить
их в себе, ибо нет у меня для этого кладовых, но чтобы перенести их
все в это хранилище, где, говоря по правде, они не больше
принадлежат мне, чем на своих прежних местах. Наша ученость -
так, по крайней мере, считаю я - состоит только в том, что мы
знаем в это мгновение; наши прошлые знания, а тем более будущие,
тут ни при чем.

    Но что еще хуже, ученики и птенцы наших педантов не
насыщаются их наукой и не усваивают ее; она лишь переходит из
рук в руки, служа только для того, чтобы ею кичились, развлекали
других и делали из нее предмет занятного разговора, она вроде
счетных фишек, непригодных для иного употребления и
использования, кроме как в счете или в игре: Apud alios loqui
didicerunt, non ipsi secum [12]. - Non est loquendum, sed gubernandum
[13].

    Природа, стремясь показать, что в подвластном ей мире не
существует ничего дикого, порождает порой среди мало
просвещенных народов такие жемчужины остроумия, которые могут
поспорить с наиболее совершенными творениями искусства. Как
хороша и как подходит к предмету моего рассуждения следующая
гасконская поговорка: "Bouha prou bouha, mas a remuda lous ditz
qu'em" - "Все дуть да дуть, но нужно же и пальцами перебирать"
(речь идет об игре на свирели).

    Мы умеем сказать с важным видом: "Так говорит Цицерон" или
"таково учение Платона о нравственности", или "вот подлинные
слова Аристотеля". Ну, а мы-то сами, что мы скажем от своего
имени? Каковы наши собственные суждения? Каковы наши
поступки? А то ведь это мог бы сказать и попугай. По этому поводу
мне вспоминается один римский богач, который, не останавливаясь
перед затратами, приложил немало усилий, чтобы собрать у себя в
доме сведущих в различных науках людей; он постоянно держал их
подле себя, чтобы в случае, если речь зайдет о том или другом
предмете, один мог выступить вместо него с каким-нибудь
рассуждением, другой - прочесть стих из Гомера, словом, каждый по
своей части. Он полагал, что эти знания являются его личною
собственностью, раз они находятся в головах принадлежащих ему
людей. Совершенно так же поступают и те, ученость которых
заключена в их роскошных библиотеках.

    Я знаю одного такого человека: когда я спрашиваю его о чем
нибудь, хотя бы хорошо ему известном, он немедленно требует
книгу, чтобы отыскать в ней нужный ответ; и он никогда не решится
сказать, что у него на заду завелась парша, пока не справится в
своем лексиконе, что собственно значит зад и что значит парша.

    Мы берем на хранение чужие мысли и знания, только и всего.
Нужно, однако, сделать их собственными. Мы уподобляемся
человеку, который, нуждаясь в огне, отправился за ним к соседу и, найдя у него прекрасный, яркий огонь, стал греться у чужого очага,
забыв о своем намерении разжечь очаг у себя дома. Что толку
набить себе брюхо говядиной, если мы не перевариваем ее, если она
не преобразуется в ткани нашего тела, если не прибавляет нам веса и
силы? Или, быть может, мы думаем, что Лукулл, ознакомившийся с
военным делом только по книгам и сделавшийся, несмотря на
отсутствие личного опыта, столь видным полководцем, изучал его
по нашему способу?

    Мы опираемся на чужие руки с такой силой, что, в конце концов,
обессиливаем. Хочу ли я побороть страх смерти? Я это делаю за счет
Сенеки. Стремлюсь ли утешиться сам или утешить другого? Я
черпаю из Цицерона. А между тем, я мог бы обратиться за этим к
себе самому, если бы меня надлежащим образом воспитали. Нет, не
люблю я этого весьма относительного богатства, собранного с мира
по нитке.

    И если можно быть учеными чужою ученостью, то мудрыми мы
можем быть лишь собственной мудростью.

    Misv sojisthn, ostiz ouc auc auiv sojz, [14]

    Ex quo Ennius: Nequicquam sapere sapientem, qui ipse sibi prodesse
non quiret [15].

    si cupldus, si
    Vanus et Euganea quantumvis vlllor agna [16].

    Non enim paranda nobis solum, sed fruenda sepientia est [17].

    Дионисий издевался над теми грамматиками, которые со всей
тщательностью изучают бедствия Одиссея, но не замечают своих
собственных: над музыкантами, умеющими настроить свои флейты,
но не знающими, как внести гармонию в свои нравы; над
ораторами, старающимися проповедовать справедливость, но не
соблюдающими ее на деле [18].

    Если учение не вызывает в нашей душе никаких изменений к
лучшему, если наши суждения с его помощью не становятся более
здравыми, то наш школяр, по-моему, мог бы с таким же успехом
вместо занятий науками играть в мяч; в этом случае, по крайней
мере, его тело сделалось бы более крепким. Но взгляните: вот он
возвращается после пятнадцати или шестнадцати лет занятий;
найдется ли еще кто-нибудь, столь же неприспособленный к
критической деятельности? От своей латыни и своего греческого он
стал надменнее и самоуверенней, чем был прежде, покидая
родительский кров, - вот и все его приобретения. Ему полагалось
бы прийти с душой наполненной, а он приходит с разбухшею; ей
надо было бы возвеличиваться, а она у него только раздулась.

    Наши учителя, подобно своим братьям-софистам, о которых это
же самое говорит Платон [19], среди всех прочих людей - те, которые
обещают быть всех полезнее человечеству, на деле же, среди всех
прочих людей - единственные, которые не только не
совершенствуют отданной им в обработку вещи, как делают,
например, каменщик или плотник, а, напротив, портят ее, и притом
требуют, чтобы им заплатили за то, что они привели ее в еще
худшее состояние.

    Если бы у нас было принято правило, предложенное Протагором
[20] тем, кто у него обучался, а именно: либо они платят ему,
сколько бы он ни назначил, либо под присягою заявляют во
всеуслышание в храме, во сколько сами оценивают пользу от
занятий с ним, и в соответствии с этим вознаграждают его за труд,
то мои учителя не разбогатели бы, получив плату на основании
принесенной мною присяги.

    Мои земляки перигорцы очень метко называют таких ученых
мужей - lettreferits [окниженные], вроде того как по-французски
сказали бы lettre-ferus, то есть те, кого наука как бы оглушила,
стукнув по черепу. И действительно, чаще всего они кажутся нам
пришибленными, лишенными даже самого обыкновенного здравого
смысла. Возьмите крестьянина или сапожника: вы видите, что они
просто и не мудрствуя лукаво живут помаленьку, говоря только о тех
вещах, которые им в точности известны. А наши ученые мужи,
стремясь возвыситься над остальными и щегольнуть своими
знаниями, на самом деле крайне поверхностными, все время
спотыкаются на своем жизненном пути и попадают впросак. Они
умеют красно говорить, но нужно, чтобы кто-то другой применил их
слова на деле. Они хорошо знают Галена [21], но совершенно не
знают больного. Еще не разобравшись, в чем суть вашей тяжбы, они
забивают вам голову целою кучей законов. Им известна теория
любой вещи на свете; надо только найти того, кто применил бы ее на
практике.

    Мне довелось как-то наблюдать у себя дома, как один из моих
друзей, встретившись с подобным педантом, принялся, развлечения
ради, подражать их бессмысленному жаргону, нанизывая без всякой
связи ученейшие слова, нагромождая их одно на другое и лишь
время от времени вставляя выражения, относящиеся к предмету их
диспута. Целый день заставлял он этого дуралея, вообразившего,
будто он отвечает на возражения, которые ему делают, вести
нескончаемый спор. А ведь это был человек высокоученый,
пользовавшийся известностью и занимавший видное положение.

    Voc, о patricius sanguis, quos vivere par est
    Occipiti caeco, posticae occurrite sannae. [22]

    Кто присмотрится внимательнее к этой породе людей, надо
сказать, довольно распространенной, тот найдет, подобно мне, что
чаще всего они не способны понять ни самих себя, ни других, и что,
хотя память их забита всякой всячиной, в голове у них совершенная
пустота, - кроме тех случаев, когда природа сама не пожелала
устроить их иначе. Таков был, например, Адриан Турнеб [23]. Не
помышляя ни о чем другом, кроме науки, в которой, по моему
мнению, он должен почитаться величайшим гением за последнее
тысячелетие, он не имел в себе ничего от педанта, за исключением
разве покроя платья и кое-каких привычек, не поощряемых, может
быть, при дворе. Впрочем, это мелочи, на которые незачем обращать
внимания; я ненавижу наших модников, относящихся нетерпимее к
платью с изъяном, чем к такой же душе, и судящих о человеке лишь
по тому, насколько ловок его поклон, как он держит себя на людях и
какие на нем башмаки. По существу же, Турнеб обладал самой
тонкой и чувствительною душой на свете. Я часто умышленно
наводил его на беседу, далекую от предмета его обычных занятий;
глаз его был до такой степени зорок, ум так восприимчив, суждения
так здравы, что казалось, будто он никогда не занимался ничем
иным, кроме военных вопросов и государственных дел. Натуры
сильные и одаренные,

    queis arte benigna
    Ex meliore luto finxit praecordia Titan, [24]

сохраняются во всей своей цельности, как бы ни коверкало их
воспитание. Недостаточно, однако, чтобы воспитание только не
портило нас; нужно, чтобы оно изменяло нас к лучшему.

    Некоторые наши парламенты, принимая на службу чиновников,
проверяют лишь наличие у них нужных знаний; но другие
присоединяют к этому также испытание их ума, предлагая
высказываться по поводу того или иного судебного дела. Последние,
на мой взгляд, поступают гораздо правильнее; хотя необходимо и то
и другое и надлежит чтобы оба эти качества были в наличии, все же,
говоря по правде, знания представляются мне менее ценным и,
нежели ум. Последний может обойтись без помощи первых, тогда
как первые ие могут обойтись без ума. Ибо, как гласит греческий
стих

    'Wz onden h madnsiz, hn mh nouz parh,

к чему наука, если нет разумения? [25]. Дай бог, чтобы ко благу
нашего правосудия эти судебные учреждения сделались столь же
разумны и совестливы, как они богаты ученостью. Non vitae, sed
scholae discimus [26]. Ведь дело не в том, чтобы, так сказать,
прицепить к душе знания: они должны укорениться в ней; не в том,
чтобы окропить ее ими: нужно, чтобы они пропитали ее насквозь; и
если она от этого не изменится и не улучшит своей несовершенной
природы, то, безусловно, благоразумнее махнуть на все это рукой.
Знания, - обоюдоострое оружие, которое только обременяет и
может поранить своего хозяина, если рука, которая держит его,
слаба и плохо умеет им пользоваться: ut fuerit melius non didicisse
[27].

    Быть может, именно по этой причине и мы сами, и теология не
требуем от женщин особых познаний; и когда Франциску, герцогу
Бретонскому, сыну Иоанна V, сообщили, ввиду его предполагаемой
женитьбы на Изабелле Шотландской [28], что она воспитана в
простоте и не обучена книжной премудрости, он ответил, что ему
это как раз по душе и что женщина достаточно образована, если не
путает рубашку своего мужа с его курткой.

    Поэтому вовсе не так уже удивительно, как об этом кричат
повсюду, что науки не очень-то ценились нашими предками и что
люди, овладевшие ими, и сейчас еще редкое исключение среди
ближайших королевских советников. И если бы всеобщее
стремление разбогатеть - чего в наши дни можно достигнуть при
помощи юриспруденции, медицины, преподавания да еще теологии,
- не поддерживало авторитета науки, мы бы видели ее, без
сомнения, в таком же пренебрежении, в каком она находилась когда-
то. Как жаль, однако, что она не учит нас ни правильно мыслить, ни
правильно действовать! Postquam docti prodierunt, boni desunt [29].

    Тому, кто не постиг науки добра, всякая иная наука приносит
лишь вред. Причина этого, которую я пытался только что выяснить,
заключается, быть может, и в том, что у нас во Франции обучение
наукам не преследует, как правило, никакой иной цели, кроме
прямой выгоды. Я не считают тех, весьма немногих лиц, которые,
будучи созданы самой природой для занятий скорей благородных,
чем прибыльных , всей душой отдаются науке; иные из них, не
успев как следует познать вкус науки, оставляют ее ради
деятельности, не имеющей ничего общего с книгами. Таким
образом, по-настоящему уходят в науку едва ли не одни горемыки,
ищущие в ней средства к существованию. Однако в душе этих
людей, в от природы и вследствие домашнего воспитания, а также
под влиянием дурных примеров наука приносит чаще всего дурные
плоды. Ведь она не в состоянии озарить светом душу, которая
лишена его, или заставить видеть слепого; ее назначение не в том,
чтобы даровать человеку зрение, но в том, чтобы научить его
правильно пользоваться зрением, когда он движется, при условии,
разумеется, что он располагает здоровыми и способными
передвигаться ногами. Наука - великолепное снадобье; но никакое
снадобье не бывает столь стойким, чтобы сохраняться, не
подвергаясь порче и изменениям, если плох сосуд, в котором его
хранят. У иного, казалось бы, и хорошее зрение, да на беду он косит;
вот почему он видит добро, но уклоняется от него в сторону, видит
науку, но не следует ее указаниям. Основное правило в государстве
Платона - это поручать каждому гражданину только
соответствующие его природе обязанности. Природа все может и все
делает. Хромые мало пригодны к тому, что требует телесных
усилий; так же и те, кто хромает душой, мало пригодны к тому, для
чего требуются усилия духа. Душа ублюдочная и низменная не
может возвыситься до философии. Встретив дурно обутого человека,
мы говорим себе: неудивительно, если это сапожник. Равным
образом, как указывает нам опыт, нередко бывает, что врач менее,
чем всякий другой, печется о врачевании своих недугов, теолог - о
самоусовершенствовании, а ученый - о подлинных знаниях.

    В древние времена Аристон из Хиоса был несомненно прав,
высказав мысль, что философы оказывают вредное действие на
своих слушателей, ибо душа человеческая в большинстве случаев
неспособна извлечь пользу из тех поучений, которые, если не сеют
блага, то сеют зло: asotos ex Aristippi, acerbos ex Zenonis schola exire
[30].

    Из рассказа Ксенофонта о замечательном воспитании, которое
давалось детям у персов, мы узнаем, что они обучали их
добродетели, как другие народы обучают детей наукам. Платон
говорит [31], что старшие сыновья их царей воспитывались
следующим образом: новорожденного отдавали не на попечении
женщин, а тех евнухов, которые по причине своих добродетелей
пользовались расположением царской семьи. Они следили за тем,
чтобы тело ребенка было красивым и здоровым, и на восьмом году
начинали приучать его к верховой езде и охоте. Когда мальчику
исполнялось четырнадцать лет, его передавали под надзор четырех
воспитателей: самого мудрого, самого справедливого, самого
умеренного и самого доблестного в стране. Первый обучал его
религиозным верованиям и обрядам, второй - никогда не лгать,
третий - властвовать над своими страстями, четвертый - ничего
не страшиться.

    Весьма примечательно, что в превосходном своде законов
Ликурга, можно сказать, исключительном по своему совершенству,
так мало говорится об обучении, хотя воспитанию молодежи
уделяется весьма много внимания и оно рассматривается как одна из
важнейших задач государства, причем законодатель не забывает
даже о музах: выходит, будто это благородное юношество,
презиравшее всякое другое ярмо, кроме ярма добродетели,
нуждалось вместо наших преподавателей различных наук лишь в
учителях доблести, благоразумия и справедливости,
образец, которому последовал в своих законах Платон. Обучали же
их следующим образом: обычно к ним обращались с вопросом,
какого они мнения о тех или иных людях и их поступках, и , если
они осуждали или, напротив, хвалили то или иное лицо или
действие, их заставляли обосновать свое мнение; этим путем они
изощряли свой ум и, вместе с тем, изучали право. Астиаг, у
Ксенофонта, требует от Кира отчета обо всем происшедшем на
последнем уроке. "У нас в школе, - говорит тот, - мальчик
высокого роста, у которого был слишком короткий плащ, отдал его
одному из товарищей меньшего роста, отобрав у него более
длинный плащ. Учитель велел мне быть судьею в возникшем из-за
этого споре, и я решил, что все должно остаться как есть, потому что
случившееся наилучшим образом устраивает и того и другого из
тяжущихся. На это учитель заметил, что я неправ, ибо ограничился
соображениями удобства, между тем как сначала следовало решить,
не пострадает ли справедливость, которая требует, чтобы никто не
подвергался насильственному лишению собственности". Мальчик
добавил, что его высекли, совсем так, как у нас секут детей в
деревнях за то, что забыл, как будет первый аорист глагола tnptw [я
бью ]. Моему ректору пришлось бы произнести искуснейшее
похвальное слово in genere demonstrativo* прежде чем он убедил бы
меня в том, что его школа не уступает писанной. Древние хотели
сократить путь и, - поскольку никакая наука, даже при надлежащем
ее усвоении, не способна научить нас чему-либо большему, чем
благоразумию, честности и решительности, - сразу же привить их
своим детям, обучая последних не на слух, но путем опыта,
направляя и формируя их души не столько наставлениями и
словами, сколько примерами и делами, с тем, чтобы эти качества не
были восприняты их душой как некое знание, но стали бы ее
неотъемлемым свойством и как бы привычкой, чтобы они не
ощущались ею как приобретения со стороны, но были бы ее
естественной и неотчуждаемой собственностью. Напомню по этому
поводу, что, когда Агесилая спросили, чему, по его мнению, следует
обучать детей, он ответил: "Тому, что им предстоит делать, когда
они станут взрослыми". Неудивительно, что подобное воспитание
приносило столь замечательные плоды.

* В торжественном роде (лат.).

    Говорят, что ораторов, живописцев и музыкантов приходилось
искать в других городах Греции, но законодателей, судей и
полководцев - только в Лакедемоне. В Афинах учили хорошо
говорить, здесь - хорошо действовать; там - стряхивать с себя
путы софистических доводов и сопротивляться обману словесных
хитросплетений, здесь - стряхивать с себя путы страстей и
мужественно сопротивляться смерти и ударам судьбы; там пеклись о
словах, здесь - о деле; там непрестанно упражняли язык, здесь -
душу. Неудивительно поэтому, что, когда Антипатр потребовал у
спартанцев выдачи пятидесяти детей, желая иметь их заложниками,
их ответ был мало похож на тот, какой дали бы на их месте мы [32]; а
именно, они заявили, что предпочитают выдать двойное количество
взрослых мужчин. Так высоко ставили они воспитание на их родине
и до такой степени опасались, как бы их дети не лишились его.
Агесилай убеждал Ксенофонта отправить своих детей на воспитание
в Спарту не для того, чтобы они изучали там риторику или
диалектику, но для того, чтобы усвоили самую прекрасную (как он
выразился) из наук - науку повиноваться и повелевать.

    Весьма любопытно наблюдать Сократа, когда он подсмеивается,
по своему обыкновению, над Гиппием, который рассказывает ему,
что, занимаясь преподаванием, главным образом в небольших
городах Сицилии, он заработал немало денег и что, напротив, в
Спарте он не добыл ни гроша; там живут совершенно темные люди,
не имеющие понятия о геометрии и арифметике, ничего не
смыслящие ни в метрике, ни в грамматике и интересующиеся только
последовательностью своих царей, возникновением и падением
государств и тому подобной чепухой. Выслушав Гиппия [33], Сократ
постепенно, путем остроумных вопросов, заставил его признать
превосходство их общественного устройства, а также, насколько
добродетельную и счастливую жизнь ведут спартанцы, предоставив
своему собеседнику самому сделать вывод о бесполезности для них
преподаваемых им наук.

    Многочисленные примеры, которые являют нам и это управляемое на военный лад государство и другие подобные ему,
заставляют признать, что занятия науками скорее изнеживают души
и способствуют их размягчению, чем укрепляют и закаляют их.
Самое мощное государство на свете, какое только известно нам в
настоящее время, - это империя турок, народа, воспитанного в
почтении к оружию и в презрении к наукам [34]. Я полагаю, что и
Рим был гораздо могущественнее, пока там не распространилось
образование. И в наши дни самые воинственные народы являются
вместе с тем и самыми дикими и невежественными.
Доказательством могут служить также скифы, парфяне, Тамерлан
[35]. Во время нашествия готов на Грецию ее библиотеки не
подвергались сожжению только благодаря тому из завоевателей,
который счел за благо оставить всю эту утварь, как он выразился,
неприятелю, дабы она отвлекла его от военных упражнений и
склонила к мирным и оседлым забавам. Когда наш король Карл VIII,
не извлекши даже меча из ножен, увидал себя властелином неаполитанского королевства и доброй части Тосканы, его
приближенные приписали неожиданную легкость победы только
тому, что государи и дворянство Италии прилагали гораздо больше
усилий, чтобы стать утонченными и образованными, чем чтобы
сделаться сильными и воинственными [36].

[1] ...в итальянских комедиях педанты... - Во время Монтеня слово
"педант" в большинстве европейских языков означало - учитель,
преподаватель. "Педант" был одним из персонажей итальянской
комедии дель арте. Магистр (как и происходившее от него франц.
maitrе - мэтр) также значит - учитель.

[2] Жоашен Дю Велле (1522-1560) - выдающийся поэт,
возглавлявший вместе с Ронсаром новое направление во
французской поэзии (группа "Плеяды"). Приводимый Монтенем
стих взят из одного сонета Дю Велле, включенного в сборник
"Сожаления" ("Regrets").

[3] ...слова "грек" и "ритор" были... бранными... - Плутарх.
Жизнеописание Цицерона, 5.

[4] Magis magnos clericos... - Эти слова на пародийно искаженной
латыни (чем подчеркивается ничтожество тогдашнего школьного
обучения) произносит в романе Рабле брат Жан (Гаргантюа. гл. 39).
Передать их по-русски можно примерно так. более великие ученые
- еще не значит более великие мудрецы, т. е. от большой школьной
учености человек еще не делается умным.

[5] Арпан - земельная мера, приблизительно, от 1/3 до 1/2 га.

[6] Что до философов... заносчивым и надменным... - Весь этот
отрывок - довольно точный пересказ из 24 главы "Теэтета"
Платона.

[7] Я ненавижу людей, не пригодных к делу и при этом пространно
рассуждающих (лат.). - Пакувий в цитате у Авла Геллия, XIII, 8.

[8] ...сиракузский геометр... - Архимед (287-212 гг. до н. э.).
Благодаря изобретениям Архимеда Сиракузы в течении трех лет
сопротивлялись римлянам (214 - 212 гг. до н. э.). См. Плутарх.
Жизнеописание Марцелла, 17-18.

[9] ...спросил Кратеса... - Кратес - греческий философ-киник,
ученик Диогена, (IV в. до н. э.)

[10] Фалесу... бросили упрек... - Фалес из Милета (конец VII -
начало VI в. до н. э.) древнегреческий ученый и мыслитель.

[11] Аиаксагор (500-428 гг. до н. э.) - выдающийся древнегреческий
философ, друг Перикла и поэта Еврипида.

[12] Они научились говорить перед другими, но не с самими
собою (лат.). - Цицерон, Тускуланские беседы, V, 36.

[13] Нужно не разговаривать, а действовать (лат). - Сенека. Письма,
108, 37.

[14] Ненавижу мудрого, который не мудр для себя (греч.). -
парафраза стиха Еврипида; Цицерон. Письма к друзьям, XIII, 15.

[15] На основании чего Энний: нет пользы мудрецу в мудрости, если
он сам себе не может помочь (лат.). - Цицерон. Об обязанностях, III,
15.

[16] Если он жаден, лгун и купить его легче, чем евганейскую овцу
(лат.). - Ювеиал. Сатиры, VIII, 15.

[17] Ибо мы должны не только копить мудрость, но и извлекать из
нее пользу (лат.). - Цицерон. О высшем благе м высшем зле, I, I.

[18] ...но не соблюдающими eе на деле. - Диоген Лаэрций, VI, 27.28.
Монтень здесь не совсем точен: Диоген Лаэрций называет не
Дионисия, а философa Диогена.

[19] ...о которых... говорит Платон... - Менон, 91 а-е.

[20] ...правило, предложенное Протагором... - Платон. Протагор, 338
с.; Протагор - древнегреческий философ-софист (V в. до н. э.).

[21] Гален - знаменитый римский врач, родом грек (131 - ок. 200 г.
н. э.) оставил много трудов, пользовавшихся широкой известностью.
Для средневековой медицины Гален (наряду с Цельсом) -
непререкаемый авторитет.

[22] О род патрициев! Вы, кому подобает жить, не оборачиваясь
назад, остерегайтесь, как бы не стали потешаться над вами за вашей
спиной (лат.). - Персий, I, 61.

[23] Адриан Турнеб (1512-1565) - видный французский филолог,
которому принадлежит большое количество переводов из древних
авторов и комментариев к ним. Оценку, данную Турнебу Монтенем,
разделяло большинство его современников.

[24] Души, которых при помощи благостного искусства вылепил из
лучшей глины Титан (т.е. Прометей) (лат.). - Ювенал. Сатиры, XIV,
35.

[25] ...к чему наука, если нет разумения? - Стобей. Антология, III,
25.

[26] Мы учимся не для жизни, а для школы (т.е. учимся не тому как
надо действовать Х жизни, а только рассуждать) (лат.). - Сенека.
Письма, 106, 12.

[27] Так что было бы лучше совсем не учиться (лат.). - Цицерон.
Тускуланские беседы, 11. 4.

[28] ...Франциску, герцогу Бретонскому. - Имеется в виду Франциск
I, герцог Бретонский с 1442 по 1450 г.

[29] После того, как появились люди ученые, нет больше хороших
людей (лат.). - Сенека. Письма, 95, 13.

[30] Из школы Аристиппа выходят распутники, из школы Зенона -
брюзги (лат.). - Цицерон. О природе богов, 111, 31.

[31] Платон говорит... - В "Алкивиаде I", 121 а-122 b.

[32] ...когда Антипатр потребовал у спартанцев выдачи... детей... -
Антипатр (397-319 гг. до н. э.) - один из крупнейших полководцев и
государственных деятелей Македонии.

[33] Выслушав Гиппия... - Гиппий - софист из Элиды (V в. до н.
э.).

[34] ...империя турок, народа, воспитанного... в презрениин к наукам.
- Этот пример, а также дальнейшие, приводимые Монтенем в
сделанной им позднее вставке, начинающейся с абзаца "Весьма
любопытно видеть Сократа..." и до конца главы, - несомненно
недоказательны. Может создаться впечатление, что Монтень впадает
здесь в противоречие с основным положением, доказываемым в этой
главе, - о пользе истинной науки в отличие от схоластической
лжеучености. Однако такие парадоксы у Монтеня не редкость,
особенно когда речь идет о добавлениях, сделанных долгое время
спустя после написания основного текста. В действительности
противоречие это лишь кажущееся: Монтень остается верен своему
тезису и здесь, ибо приводимые им примеры относятся к странам и
народам, у которых наука находилась в зачаточном состоянии или
была "в презрении", как выражается Монтень. Что же касается
последнего приведенного Монтенем примера с Италией,
относящегося ко времени войн французских феодалов за обладание
Италией, то Монтень здесь приводит объяснение, дававшееся
приближенными Карла VIII, сам же Монтень прекрасно знал и
указывал в другом месте, что очень недолгий и непрочный успех
Карла VIII в Италии был вызван противоречием интересов в стане
других захватчиков, также зарившихся на Италию.

[35] Тамерлан, или Тимур (1333-1405) - основатель второй
монгольской империи, завоеватель обширнейших территорий в
Средней н Малой Азии, Индии, Персии; совершил походы на
Оттоманскую империю, Русь; умер во время похода в Китай. Орды
Тамерлана производили страшные опустошения, и его имя, наряду с
именами Аттилы и Чингисхана, осталось в народной памяти как
олицетворение беспредельной жестокости, необузданности,
бессмысленного н беспощадного истребления.

[36] ...когда наш король Карл VIII... увидел себя властелином...
доброй части Тосканы... - Речь идет о неаполитанском походе Карла
VIII, который в 1496 г. с поразительной легкостью завоевал
обширные территории. Впрочем, в том же году под нажимом
объединенных сил палы римского, германского императора и
венецианцев французам пришлось уйти из Италии.

Ваша оценка:	Подпишусь под каждым словом (+3) Понравилось (+2) Нормально (+1) Посредственно (-1) Ерунда какая-то (-2) Чушь собачья (-3)
Комментарий:
Подпись:	(Чтобы комментарии всегда подписывались Вашим именем, можете зарегистрироваться в Клубе читателей)
Сайт: